Не спрашивай меня, мила ли мне весна,
Небес мне мило ли лазурное блистанье:
Я светлой рад весне; веселая, она
Зовет к себе мое печальное вниманье.
Я рад весенним дням и шелку первых трав,
И в небе голосам крикливой вереницы,
А в первом шепоте проснувшихся дубрав
Готов угадывать и слышать небылицы.
Я рад ее красе; но чем я виноват,
Что дума зоркая мне в неге вешней ласки
Рисует осени красивый листопад
И тленной зелени желтеющие краски...
Не спрашивай меня, люблю я или нет;
Душой проснувшейся я, правда, молодею,
Но, кратких радостей предчувствуя расцвет,
Соблазну новому довериться не смею.
Я виноват ли в том, что сердце не хочу
Темнить сознательно разгаданным обманом,
И желтой осени красивую парчу
Весны окутывать таинственным туманом!
Лежат на берегах у моря валуны;
Они не ведают весеннего цветенья,
Но в дни веселые вернувшейся весны,
Не портят на сердце живого впечатленья.
Ты видела ль тогда, — безжизненный гранит,
В лучах живительных, при розовом рассвете,
Какими блестками красивыми горит?
И я хотел бы быть таким, как камни эти...
Не спрашивай меня, мила ли мне весна,
У сердца не проси открытого признанья;
Мне дорог мой покой, отрадна тишина
И счастье тихое немого созерцанья!
Ночь глаза мои скрывала,
Смерть уста мои смыкала, —
В сердце смерть и смерть на лбу:
Я лежал в моем гробу.
Долго ль спал я, я не знаю;
Вдруг проснулся и внимаю:
Кто-то в крышку гроба стук!
Слышу нежной речи звук:
«Что же, Гейнрих? Встань, мой милый!
Солнце землю озарило,
Мертвых сомн уже восстал,
Вечный праздник их настал.»
— Друг мой! Гейнрих встать не может!
Вечный день не уничтожит
Ночь, закрывшую глаза:
Их давно сожгла слеза.
«Гейнрих! Поцелуем в очи
Отгоню я сумрак ночи,
В блеске чистой красоты
Ангелов увидишь ты.»
— Друг мой! Мне не пробудиться!
Кровь из сердца все струится
С той поры, как твой язык
Острым словом в грудь проник.
«Гейнрих! Теплою рукою
Рану сердца я закрою, —
И струя прекращена,
Боль в груди излечена.»
— Друг мой! Гейнрих не проснется!
Кровь из черепа все льется;
Пулю я в него всадил,
Когда рок нас разлучил.
«Гейнрих! Я моей косою
Череп раненый укрою,
Оттесню назад всю кровь, —
Снова будешь ты здоров.»
И она меня просила
Так усердно и так мило…
Я хотел из гроба встать,
Друга нежного обнять.
Раны вдруг все растворились,
Грудь и череп освежились,
С глаз исчезнул смертный сон,
Я вздохнул, — я пробужден.
Альбом, как жизнь, противоречий смесь,
Смесь доброго, худого, пустословья:
Здесь дружбы дань, тут светского условья,
Тут жар любви, там умничанья спесь.
Изящное в нём наряду с ничтожным,
Ум с глупостью иль истинное с ложным —
Идей и чувств пестреет маскарад;
Всё счётом, всё в обрез и по наряду;
Частёхонько ни складу нет, ни ладу.
Здесь рифм набор, а там пустой обряд.
Как в жизни, так не точно ль и в альбоме
Плоды души сжимает светский лёд,
Под свой аршин приличье всех гнетёт
И на цепи, как узник в жёлтом доме,
Которого нам видеть смех и жаль,
Иль тот зверок, что к колесу привязан,
В одном кругу вертеться ум обязан
И, двигаясь, не подвигаться вдаль?
Пусть отомстит мне пчёл альбомных жало,
Но я ещё сравненье им припас.
Поэзии и мёда в жизни мало,
А в сих стихах и менее подчас.
К цветным листкам альбомов стих болтливый
Рад применить пестреющие дни:
Есть светлые, как радуги отливы,
Есть тёмные, померкшие в тени!
Как на веку день на день не придётся
И будни вслед за праздником — равно
В альбоме то ж: здесь сердце улыбнётся,
А там зевнёт с рассудком заодно.
Иной листок для памяти сердечной
Дороже нам поэмы долговечной,
И день иной нам памятней, чем ряд
Бесплодных лет, что выдохлись, как чад.
Счастлив, кому, по милости фортуны,
Отсчитан день для сердца вечно юный!
Счастлив и тот, чей стих, любовь друзей,
Как сердца звук на сердце отзовётся, —
Тот без молвы стотрубной обойдётся
И без прислуг журнальных трубачей!
Боясь в дверях бессмертья душной давки,
Стремглав не рвусь к ступеням книжной лавки
И счастья жду в смиренном уголке.
Пусть гордый свет меня купает в Лете,
Лишь был бы я у дружбы на примете
И жив у вас на памятном листке.
Когда же, скоро ль, друг далекой,
В родимый край примчишься ты?
Как часто в скуке одинокой
К тебе летят мои мечты!
Как часто горе убеждает.
Меня в той истине святой,
Что дружбой бог благословляет
На то, чтоб в доле роковой
Сердца не вовсе унывали,
Чтоб мы сквозь слезы уповали!
О! где же ты? Когда печаль
Наводит томно мрак угрюмый, —
Забыв безжалостную даль,
Тебя ищу обычной думой;
Но, друг, обманута рука, —
И лишь душа к тебе близка.
Что ж делать в грусти? — Час веселый
Вперед себе воображать,
Петь песни с ношею тяжелой,
Желаньем время обгонять.
Так! рано ль, поздно ль, но с тобою
Мы будем жизнью жить одною;
Наступит нам желанный срок.
Из края в край судьбой носимый,
Бесценный друг и гость любимый,
Приедешь ты в мой уголок;
Родными окружен сердцами,
Найдешь ты с теми же друзьями
Душистый чай и огонек;
И наш Жуковский будет с нами.
Друг, без него, ты знаешь сам,
Полна ли жизнь обоим нам!
И в час свиданья тень святая
От звезд далеких к нам слетит
И, тихо думы услаждая,
Беседу нашу освятит.
Всё так же жить, всё видеть то же
Теперь в уделе, друг, моем,
А ты — разлукою дороже;
Ты нам расскажешь обо в
Подобно огненному зверю,
Глядишь на землю ты мою,
Но я ни в чём тебе не верю
И славословий не пою.Звезда зловещая! Во мраке
Печальных лет моей страны
Ты в небесах чертила знаки
Страданья, крови и войны.Когда над крышами селений
Ты открывала сонный глаз,
Какая боль предположений
Всегда охватывала нас! И был он в руку — сон зловещий:
Война с ружьём наперевес
В селеньях жгла дома и вещи
И угоняла семьи в лес.Был бой и гром, и дождь и слякоть,
Печаль скитаний и разлук,
И уставало сердце плакать
От нестерпимых этих мук.И над безжизненной пустыней
Подняв ресницы в поздний час,
Кровавый Марс из бездны синей
Смотрел внимательно на нас.И тень сознательности злобной
Кривила смутные черты,
Как будто дух звероподобный
Смотрел на землю с высоты.Тот дух, что выстроил каналы
Для неизвестных нам судов
И стекловидные вокзалы
Средь марсианских городов.Дух, полный разума и воли,
Лишённый сердца и души,
Кто о чужой не страждет боли,
Кому все средства хороши.Но знаю я, что есть на свете
Планета малая одна,
Где из столетия в столетье
Живут иные племена.И там есть муки и печали,
И там есть пища для страстей,
Но люди там не утеряли
Души единственной своей.Там золотые волны света
Плывут сквозь сумрак бытия,
И эта милая планета —
Земля воскресшая моя.
Каждый миг отдавая себя,
как струна отдается смычку,
милый друг, я любил не тебя,
а свою молодую тоску!
И рассудок и сердце губя,
в светлых снах неразлучен с тобой,
милый друг, я любил не тебя,
а венок на тебе голубой!
Я любил в тебе вешний апрель,
тишину необсохших полей,
на закате пастушью свирель,
дымку дня и прозрачность ночей.
Я любил в тебе радостный май,
что на легкой спине облаков
прилетает напомнить нам Рай
бесконечным узором цветов.
В мгле осенней твой горестный взгляд
я любил, как старинный портрет,
и с портрета столетья глядят.
в нем раздумий означился след.
Я в тебе полюбил первый снег
и пушистых снежинок игру,
и на льду обжигающий бег,
и морозный узор поутру.
Я в тебе полюбил первый бал,
тихой люстры торжественный свет,
и в кругах убегающий зал,
и на всем бледно-розовый цвет.
Кто же отнял у сердца тебя,
кто насмешливо тайну раскрыл,
что, в тебе целый мир полюбя,
я тебя никогда не любил?
Когда настанет страшный миг,
Когда нарушу я молчанье,
И дерзкий двинется язык
Тебе излить любви признанье,
И задержав потоки слез
В груди, изнывшей без привета,
Я буду требовать ответа
На мой торжественный вопрос, —
Прошу тебя: без замедленья
Мои надежды разрушай,
И грудь мою без сожаленья
Прямым ударом отверженья
С возможной силой поражай!
Пусть на главу падет мне громом
Твой приговор! Несчастья весть
Я в сердце, с бурями знакомом
Найду способность перенесть;
Страданье жизнь мою искупит;
Над прахом сердце голова,
Быть может, снова гордо вступит
В свои суровые права.
Но если… если друг желанный,
Ты мне готовишь в тайный дар
Из роз венок благоуханный,
А не губительный удар,
Тогда — молю твоей пощады! —
Не вдруг, не разом ты пролей
Лучи божественной награды
В глубокий мрак души моей, —
Да, взросший в сумраке ненастья,
Себя к далекой мысли счастья
Я постепенно приучу:
С судьбой враждебной вечно споря,
Я умереть не мог от горя,
А от блаженства не хочу!
У девы милой и прелестной,
Невинной радости ясней,
Морей восточных перл чудесный
Блестит один среди кудрей;
Всех роз свежее, роза нежно
Припала к груди белоснежной;
И, чистою пленен красой,
Вблизи, с улыбкой неземной,
Чело увенчано звездами, —
Хранитель ангел предстоял
И тихо белыми крылами
Младую деву осенял.«Когда с непостижимой силой, —
Мне молвила она, — о милый!
Ты мог бы сделаться другим
Восточным перлом, розой алой
Иль светлым ангелом моим;
Но, полон всё любви бывалой,
В чьем виде, избранном тобой,
Явился б ты передо мной?» — «Я был бы ангел твой хранитель!
Но, может быть, небесный житель
За негу чувств, за нрав живой
С тобою ссорится порой, —
То пусть я розою душистой,
Пока цветку не увядать;
Потом хочу как перл огнистый
На девственном челе сиять.
О, будь лишь мне дано судьбою
Всё быть твоим, всё быть с тобою!»Но вдруг той нет, с кем сердцем жил, —
Красу и счастье гроб схватил.
Мой дух крушим, убит мученьем,
Безумье мрачное зажглось,
Затмились думы искушеньем:
Увы, что с ней теперь сбылось?..
И слезы с пламенной мольбою
Я лил денной, ночной порою.
И раз, едва алел восток,
Явился белый голубок;
За ним от радужного мира
Летит ко мне струя эфира, —
И сердцу весть была дана,
Что выше звезд уже она.
О ты, страдающих спаситель,
Возьми меня, возьми скорей!
Подруги радостной моей
Да буду ангел я хранитель!
Святи любовь младых сердец
В любви твоей, любви творец!
Упрям и назойлив, стучится давно
Настойчивый дождик весенний в окно
И песню поет неустанно...
Сижу за столом, не бросая пера,
Веселый и бодрый, сегодня с утра;
На сердце и чудно, и странно...
Застыли чернила. Неконченный стих
В душе пробужденной угас и затих,
Как звук, прозвеневший неясно.
Без рифмы последней осталась строка,
На белом листе отдыхает рука
И время проходит напрасно...
Скажи мне, зачем ты так долго идешь?
О чем ты мне, дождик, немолчно поешь,
Стуча за оконною рамой?
Зачем ты мне даль застилаешь от глаз,
Зачем ты тревожишь мой утренний час
И что тебе нужно, упрямый?
Быть может, о жизни поешь ты иной,
Где все оживают за каждой весной...
Быть может, ты ропщешь невольно
На то, что минуты летят и летят,
Что страшно порой оглянуться назад...
Я знаю... довольно, довольно!..
Довольно печали напрасной в груди!
Без солнца надежды живой впереди,
Там тучи так мрачны и серы!
Нельзя жить растенью без вешних лучей,
Устам без согласных, разумных речей
И сердцу — без без искренней веры.
Пролейся же, дождик, на нас без конца,
Небесной росою наполни сердца,
Расти в них могучие силы;
Не все же кругом беспросветная тьма...
Рассыпься, холодной печали тюрьма,
Проснитесь, живые могилы!
1.
ДождикВот сизый чехол и распорот, -
Не все ж ему праздно висеть,
И с лязгом асфальтовый город
Хлестнула холодная сеть… Хлестнула и стала мотаться…
Сама серебристо-светла,
Как масло в руке святотатца,
Глазеты вокруг залила.И в миг, чтО с лазурью любилось,
Стыдливых молчаний полно, -
Все темною пеной забилось
И нагло стучится в окно.В песочной зароется яме,
По трубам бежит и бурлит,
То жалкими брызнет слезами,
То радугой парной горит.
. . . . . . . . . . . .
О нет! Без твоих превращений,
В одно что-нибудь застывай!
Не хочешь ли дремой осенней
Окутать кокетливо Май? Иль сделать Мною, быть может,
Одним из упрямых калек,
И всех уверять, что не дожит
И первый Овидиев век: Из сердца за Иматру лет
Ничто, мол, у нас не уходит —
И в мокром асфальте поэт
Захочет, так счастье находит.29 июня 1909
Царское Село
2.
Октябрьский мифМне тоскливо. Мне невмочь,
Я шаги слепого слышу:
Надо мною он всю ночь
Оступается о крышу.И мои ль, не знаю, жгут
Сердце слезы, или это
те, которые бегут
У слепого без ответа, Что бегут из мутных глаз
По щекам его поблеклым,
И в глухой полночный час
Растекаются по стеклам.
3.
Романс без музыкиВ непрогладную осень туманны огни,
И холодные брызги летят,
В непрогладную осень туманны огни,
Только след от колес золотят, В непрогладную осень туманны огни,
Но туманней отравленный чад,
В непрогладную осень мы вместе, одни,
Но сердца наши, сжавшись, молчат…
Ты от губ моих кубок возьмешь непочат,
Потому что туманы огни…
Есть божество; довольный всем, склоняю
Пред ним без просьб я голову свою.
Вселенной строй спокойно созерцаю,
В ней вижу зло, но лишь добро люблю.
И верит ум мой будущему раю,
Разумных сил предвидя торжество.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Приют мой прост, бедна моя одежда,
Как друг, верна святая бедность мне;
Но здесь мой сон баюкает надежда —
И лучший пух мне грезится во сне…
Богов земных — другим предоставляю:
Их милость к нам — расчет иль хвастовство.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Земных владык законами и властью
Не раз играл здесь баловень судьбы.
И вы, божки, игрушкой были счастью,
Пред ним во прах склоняясь, как рабы!
Вы все в пыли. Я ж чист и сохраняю
В борьбе за жизнь покой и удальство.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Я помню дни, когда в дворцах Победы
У нас цвели искусства южных стран.
Потом на нас обрушилися беды,
И налетел нежданный ураган.
Мороз и снег принес на миг он краю,
Но льда у нас непрочно вещество…
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Угроз ханжи страшна бесчеловечность:
«Конец земле и времени конец!
Пришла пора узнать, что значит вечность…
На Страшный суд восстань и ты, мертвец!
Кто грешен — в ад! Дороги нет уж к раю:
Порок сгубил земное естество…»
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Не может быть! Не верю в гнев небесный!
Всего творец — всему опорой бог!
Он дал любви дар творчества чудесный
И ложный страх рассеять мне помог.
Ко мне — любовь, вино, друзья! Я знаю,
Что вправе жить живое существо!
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Прости, прости, о Франция родная!
Мой смертный час, я чувствую, пробил;
Но я пою тебя и умирая;
Кто так любил, как я тебя любил!
Я пел тебя ребенком, до науки;
Вот смерть меня готова унести,
Чуть дышит грудь, но в ней все те же звуки,
За всю любовь пролей слезу. Прости!
Когда врагов гнели тебя союзы
И грудь твою разили десять стран,
Не я ль щипал на корпию их узы
И лил бальзам для язв твоих и ран?
Из праха ты восстала в полном цвете,
Чтоб с торжеством из века в век расти:
Ты, мысль свою посеяв в целом свете,
Пожнешь и плод; он в равенстве. Прости!
И мнится мне, что я среди могилы.
О, призри тех, кто мил душе моей!
Ведь это — долг: твой голубь легкокрылый
Не брал зерна с отеческих полей.
Но бог зовет! Чтоб сердца стон и пламень
Твоим сынам до сердца довести,
Я поддержал на миг могильный камень;
Увы, нет сил! он падает… Прости!
Крещенский Сочельник, пушистый и белый.
Глядит сквозь промерзшия стекла окна.
Сгущается в комнате сумрак несмелый,
И дремлет беззвучно кругом тишина.
Мерцает лампада в углу у Распятья,
И тени недвижно лежать на полу…
А там, за стеною, народ с водосвяты
Идет торопливо от стужи к теплу…
На сердце спокойно и тихо, как прежде,
В мечтательном детстве, исчезнувшем сном.
Вот скрипнули двери, и в темной одежде
Прислуга вошла, осеняясь крестом.
В руке пузырек со святою водою,
Лицо от мороза, как в ярком огне,
И, с улицы холод внося, предо мною
Проходит и брызжет водой по стене…
А двери и окна все в крестиках мелом,
В защиту от бед, навожденья и зла.
И кажется: тайно в уме охладелом
Колышутся снова приливы тепла…
Смотрю, умиляясь забытой картиной,
И трогают сердце прошедшие сны.
И снова плывут вереницею длинной
Преданья далекой родной старины…
И снова мне чудится: тайны и тени
Меня обступают, как в детские дни.
И хочется верить в приход привидений,
В могущество чар и гаданий огни.
О, сколько красы и поэзии в этом!
Но время умчало былые года,
Как милые сны с обаятельным светом.
Чтоб их не вернуть, не вернуть никогда!
Были месяцы скорби, провала и смуты.
Ордами бродила тоска напролет,
Как деревья пылали часов минуты,
И о боге мяукал обезумевший кот.
В этот день междометий, протяжный и душный,
Ты охотилась звонким гременьем труб,
И слетел с языка мой сокол послушный,
На вабило твоих покрасневших губ.
В этот день обреченный шагом иноверца,
Как поклониик легких тревожных страстей,
На престол опустевшего сердца
Лжедимитрий любви моей,
Он взошел горделиво, под пышные марши,
Когда залили луны томящийся час,
Как мулаты обстали престол монарший
Две пары скользских и карих глаз.
Лишь испуганно каркнул, как ворон полночный,
Громкий хруст моих рук в этот бешенный миг,
За Димитрием вслед поцелуй твой порочный,
Как надменная панна Марина, возник.
Только разум мой кличет к восстанью колонны,
Ополчает и мысли, и грезы, и сны,
На того, кто презрел и нарушил законы,
Вековые заветы безвольной страны.
Вижу помыслы ринулись дружною ратью,
Эти слезы из глаз — под их топотом пыль,
Ты сорвешься с престола, словно с губ проклятье,
Только пушка твой пепел повыкинет в быль.
Все исчезнет; как будто ты не был на свете,
Не вступал в мое сердце владеть и царить.
Все пройдет в никуда, лишь стихи, мои дети,
Самозванца не смогут никогда позабыть.
Скажи кольцо, как друг иль как злодей
Ты сжало мне трепещущую руку?
Скажи, что мне сулишь: ряд ясных дней
Иль черных дней томительную муку? Нет, за тебя мне сердце говорит,
И я тебя, мой друг, кольцо, целую, —
И, вечности символ, твой круг сулит,
Как ты само, мне вечность золотую.Что ж ты молчишь, предвестник лучших дней?
Скажи ты мне, подарок обручальный,
Скажи, далек ли миг, когда у ней
Блестит чело короною венчальной? И счастье мне!.. Но мне ль мечтать о нем?..
Дают ли груз сокровищ несть бессильным?
Мне счастья нет в страдальчестве земном, —
Найду ль его и за холмом могильным? Зачем же миг, зачем миг счастья мне?
Зачем в цепь узника сапфир лазурный?
Пусть я несусь по яростной волне,
Чтоб потонуть в пучине жизни бурной! О, не мертвей, небесное лицо,
Не раздирай души твоим страданьем!
О, не блистай, заветное кольцо,
И не сжигай груди твоим блистаньем! Прочь, счастье, прочь! — я не привык к тебе,
Ее кольцо меня с тобой сковало, —
Но, море, — вот, возьми его себе:
Его давно ты с шумом ожидало! И не меняет моего лица
От тиши к бурям переход столь быстрый,
Но сердцу так легко: нет на руке кольца —
И нет в душе надежды даже искры!
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам её,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про неё,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит её и вон из сердца рвётся,
И девочка ликует и смеётся,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Ещё не знает это существо.
Ей всё на свете так безмерно ново,
Так живо всё, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине её горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты её нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом её движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Не прельщай уж меня дарагая боле,
Я и так свободу днесь гублю,
Знать, что тобою жить пришло в неволе,
Чувствует уж сердце, что люблю,
Очи стали милым взором пленны,
И все члены кровью распаленны,
Я смущаюся стеня.
Ты в минуту дух мой возмутила,
Первым взглядом грудь мою пронзила,
Не прельщай уже меня.
Ты довольно силы в плен взять приложила,
Я своей неволи сам ищу.
И довольно ласки и приятств явила,
Я тебе подвластен быть хочу,
Я тобою быть престаю свободен,
Владей сердцем, естьли я угоден,
Душу вечно полоня,
Я драгия взгляды разумею,
Я надежду счастлив быть имею,
Не прельщай уже меня.
И часов не тратя, молви мне, что любишь,
Ты во мне всю кровь мою зажгла,
Ты мой лесным словом плен усугубишь.
Иль еще приметить не могла,
Что тобой уже я прельстился,
Не видалаль ты, как я смутился,
Тайны больше не храня.
Молвь люблю, молвь в времени мне скором;
И дражайшим мне любезным взором,
Не прельщай уже меня.
Ты с детства мне в сердце вошла, Украина,
пленительной ночью под рождество,
душевною думой певца Катерины,
певучестью говора своего. Ты с детством слилась, Украина, как сказка.
Я знала, невиданная земля,
что вечер в Диканьке волшебен и ласков,
что чуден твой Днепр, в серебре тополя. Ты в юность вошла, Украина, как песня,
за сердце берущая, с первой любовью…
…Он мне напевал их в дороге безвестной,
немножко сдвигая высокие брови. Ты в юность входила трудом, Украина,
прямым, опаляющим, как вдохновенье:
была Днепростроевская плотина
эмблемою нашего поколенья. Я рада, что в молодости вложила
хоть малую каплю в неистовый труд,
когда ленинградская «Электросила»
сдавала машину Большому Днепру. Гудят штурмовые горящие ночи, —
проходит днепровский заказ по заводу,
и утро встречает прохладой рабочих…
Тридцатые годы, тридцатые годы! Ты в зрелость входила с военным мужаньем,
жестокие ты испытала удары.
О, взрыв Днепрогэса — рубеж для сознанья,
о, страшные сумерки Бабьего Яра. Фронты твои грозной овеяны славой,
все победившие, все четыре.
Ночные днепровские переправы
седою легендой останутся в мире. …И снова зажгли мы огни Днепрогэса.
Он «старым»
любовно
наименован.
Да, старый товарищ, ты вправду — как детство
пред тем, что возводится рядом, пред новым. Нам вместе опять для Каховки трудиться, —
по-новому стала она знаменитой, —
и вместе расти,
и дружить,
и гордиться
твоею пшеницей, твоим антрацитом. Не праздника ради, но жизнь вспоминая,
так радостно думать, что судьбы едины,
что в сердце живешь ты, навеки родная,
моя Украина, моя Украина.
(1889 г. 28-го января).
Ночи текли,— звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли…
Капали слезы,— рыдала любовь,— и алел
Жаркий рассвет,— и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
Трель соловья разносила, и — бурей шумел
Моря сердитого вал,— думы зрели, и — реяли
Серые чайки…
Игру эту боги затеяли…
В их мировую игру Фет замешался и пел…
Песни его были чужды сует и минут увлечения,
Чужды теченью излюбленных нами идей:
Песни его вековые,— в них вечный закон тяготения
К жизни — и нега вакханки, и жалоба фей…
В них находила природа свои отражения…
Были невнятны и дики его вдохновения
Многим,— но тайна богов требует чутких людей.
Музыки выспренний гений не даром любил сочетания
Слов его, спаянных в «нечто» душевным огнем;
Гений поэзии видел в стихах его правды мерцание,—
Капли, где солнце своим отраженным лучом
Нам говорило: «я солнце!» И пусть гений знания
С вечно пытливым умом, уходя в отрицание,
Мимо проходит,— наш Фет — русскому сердцу знаком.
Прядет кудель под потолком
дымок ночлежный.
Я вспоминаю под хмельком
Ваш образ нежный,
как Вы бродили меж ветвей,
стройней пастушек,
вдвоем с возлюбленной моей
на фоне пушек.
Под жерла гаубиц морских,
под Ваши взгляды
мои волнения и стих
попасть бы рады.
И дел-то всех: коня да плеть
и ногу в стремя.
Тем, первым, версты одолеть,
последним — время.
Сойдемся на брегах Невы,
а нет — Сухоны.
С улыбкою воззритесь Вы
на мисс с иконы.
Вообразив Вас за сестру
(по крайней мере),
целуя Вас, не разберу,
где Вы, где Мэри.
Но Ваш арапский конь как раз
в полях известных.
И я — достаточно увяз
в болотах местных.
Хотя б за то, что говорю
(Господь с словами),
всем сердцем Вас благодарю
— спасенным Вами.
Прозрачный перекинув мост
(упрусь в колонну),
пяток пятиконечных звезд
по небосклону
плетется ночью через Русь
— пусть к Вашим милым
устам переберется грусть
по сим светилам.
На четверть — сумеречный хлад,
на треть — упрямство,
наполовину — циферблат,
и весь — пространство,
клянусь воздать Вам без затей
(в размерах власти
над сердцем) разностью частей —
и суммой страсти!
Простите ж, если что не так
(без сцен, стенаний).
Благословил меня коньяк
на риск признаний.
Вы все претензии — к нему.
Нехватка хлеба,
и я зажевываю тьму.
Храни Вас небо.
Отовсюду объятый равниною моря,
Утес гордо высится, — мрачен, суров,
Незыблем стоит он, в могуществе споря
С прибоями волн и с напором веков.
Валы только лижут могучего пяты;
От времени только бразды вдоль чела;
Мох серый ползет на широкие скаты,
Седая вершина — престол для орла. Как в плащ исполин весь во мглу завернулся
Поник, будто в думах, косматой главой;
Бесстрашно над морем всем станом нагнулся
И грозно нависнул над бездной морской.
Вы ждете — падет он — не ждите паденья!
Наклонно он стал, чтобы сверху взирать
На слабые волны с усмешкой презренья
И смертного взоры отвагой пугать. Он хладен, но жар в нем закован природный:
Во дне чудодейства зиждительных сил
Он силой огня — сын огня первородный —
Из сердца земли мощно выдвинут был!
Взлетел и застыл он твердыней гранита.
Ему не живителен солнечный луч;
Для нег его грудь вековая закрыта;
И дик и угрюм он: зато он могуч! Зато он неистовой радостью блещет,
Как ветры помчатся в разгульный свой путь,
Когда в него море бурунами блещет
И прыгает жадно гиганты на грудь.
Вот молнии пламя над ним засверкало.
Перун свой удар ему в сердце нанес —
Что ж? — огненный змей изломил свое жало,
И весь невредимый хохочет утес.
Златотронная, Зевсова дочь, Афродита,
Я к тебе, чаровница, с мольбой припадаю:
Пусть меня, о владычица, больше не мучат
Скорбь и печали.
О, явись предо мной. Ведь и в годы былые
На призывы мои откликаясь послушно,
Не однажды чертоги отца золотые
Ты покидала,
В колесницу твою вмиг впрягалася стая
Голубей крепкокрылых и, в воздухе рея,
С неба на землю неслася, эфир рассекая,
Быстрым полетом.
Вот домчалась она... А ты, о благая,
Вся в сияньи улыбки бессмертной, так нежно
Вопрошаешь меня: «Ты меня вызывала.
Что же с тобою?
Сердцем, с страстью знакомым, чего ты желаешь.
Кто на зовы любви отозваться не хочет.
Кто, желанный тебе, неразумно решился
Сапфо обидеть.
Пусть не занят тобою, — к тебе будет рваться,
Пусть даров не берет, — дарами засыплет,
Пусть не любит, — полюбит тебя он, хотя бы
Ты не хотела».
Так явись же теперь... Из кручины тяжелой
Сердце вызволи мне, все исполни желанья,
Что таятся в душе, и в союзе со мною
Будь, о богиня.
Закипает
Закипает жизнь
Закипает жизнь другая.
Вьется
Вьется песня —
Вьется песня — пенный
Вьется песня — пенный вал.
Отодвинься, дорогая.
Я сегодня
Я сегодня юн и ал.
К черту ротик!
К черту ротик! Я зеваю.
Не садись
Не садись к плечу плечом.
Может, я переживаю —
Может, думаю о чем!
Я пылаю
Я пылаю жарким
Я пылаю жарким пылом,
Сердцу тон
Сердцу тон высокий дан.
Полотенце, бритву, мыло
Положи мне
Положи мне в чемодан.
Приготовь
Приготовь табак и трубку,
Без нее я глух и нем.
Не забудь
Не забудь и рифморубку
Для писания поэм,
Чтобы песня закипела,
Чтоб гудели
Чтоб гудели провода,
Чтобы лозунгами пела
В радиаторе
В радиаторе вода,
Чтобы жечь прорыв и браки
Песней пылкой
Песней пылкой и густой,
Восклицательные знаки
Чтобы стали
Чтобы стали в строй крутой.
Я пою
Я пою широким трактом
На крутой,
На крутой, высокий
На крутой, высокий лад.
Дорогая,
Дорогая, дай мне
Дорогая, дай мне трактор,
Дай мне
Дай мне кожаный халат!
1
Раненым медведем
мороз дерет.
Санки по Фонтанке
летят вперед.
Полоз остер —
полосатит снег.
Чьи это там
голоса и смех?
— Руку на сердце
свое положа,
я тебе скажу:
— Ты не тронь палаша!
Силе такой
становись поперек,
ты б хоть других —
не себя — поберег!
2
Белыми копытами
лед колотя,
тени по Литейному
дальше летят.
— Я тебе отвечу,
друг дорогой,
Гибель не страшная
в петле тугой!
Позорней и гибельней
в рабстве таком
голову выбелив,
стать стариком.
Пора нам состукнуть
клинок о клинок:
в свободу — сердце
мое влюблено.
3
Розовые губы,
витой чубук,
синие гусары —
пытай судьбу!
Вот они, не сгинув,
не умирав,
снова
собираются
в номерах.
Скинуты ментики,
ночь глубока,
ну-ка, запеньте-ка
полный бокал!
Нальем и осушим
и станем трезвей:
— За Южное братство,
за юных друзей.
4
Глухие гитары,
высокая речь…
Кого им бояться
и что им беречь?
В них страсть закипает,
как в пене стакан:
впервые читаются
строфы «Цыган».
Тени по Литейному
летят назад.
Брови из-под кивера
дворцам грозят.
Кончена беседа,
гони коней,
утро вечера
мудреней.
5
Что ж это,
что ж это,
что ж это за песнь?
Голову на руки
белые свесь.
Тихие гитары,
стыньте, дрожа:
синие гусары
под снегом лежат!
Молюсь Тебе затем, что пять веков
легли меж нас, как строгие преграды,
Ты падший дух выводишь из оков
и не слепишь мои больные взгляды,
как солнца лик сквозь глыбы облаков!
Сойди в мой склеп надменна, как инфанта,
вся, как невеста, девственно-чиста,
мои давно безгласные уста
зовут Тебя: «О Santa, Santa, Santa!»,
дай силу мне стать рыцарем Христа!
Ты в сонме тех, чей каждый шаг — победа,
чей взор — огонь, чьи слезы — благодать,
родной страны печальница и мать,
вручи мне тайну ангельской беседы,
овце чужой приди спасенье дать!
В пыланиях своих не зная меры,
Ты истязала девственную плоть,
обеты «Vulnеrarи», «Nе rиdеrе!»
Ты приняла покорно, и Господь
Твой дух вознес к огням последней сферы!
Проклятья, вопли ужаса и дым
стремились ввысь, пылали квемадеро,
но Ты предстала знаменьем святым,
два пламени твои: Любовь и Вера
вдруг вознеслись виденьем золотым.
Ты в наши дни — лишь имя, лишь преданье,
но памятны для сердца все рыданья,
все лепестки Твоих девичьих грез,
растоптанных Тобой без состраданья,
и язвы все, что ведал лишь Христос!
Страдалица, Твой образ кротко-строгий
меня зовет на старые пути!..
В нас озлобленье плоти укроти,
и в Замке сердца, в царственном чертоге,
как мать, больное сердце приюти!
Ты вся мила, ты вся прекрасна!
Как пламенны твои уста!
Как безгранично сладострастна
Твоих обятий полнота!
Языков
Сад не блещет уж огнями,
Розами усеян зал;
Кубки брошены с венками,
Голос пира замолчал.
Мы одни. Как сладко дремлет
Голова теперь моя!
Беззаботность дух обемлет;
Только страсти сердце внемлет,
Дева неги, близь тебя!
Как прекрасна ты с обвитой
Виноградом головой,
С пикой тирса, в листьях скрытой,
И в небриде дорогой!
Такова ты, представляя
Хор планет в кругу менад
Или тигров собирая
И с усмешкой им бросая
Багрянистый виноград.
О! напень же снова чаши,
Или выпьем из одной, —
Стопит вместе души наши
Этот нектар золотой.
Но, мой друг, твои ланиты
Чувств пожаром уж горят;
Страстью жилки их налиты;
Пышет грудь, власы развиты,
Знойным солнцем блещет взгляд!
Что ж? от ласк моих ты больше
Юных персей не скрывай
И восторгов бурей дольше
Сердца жизнь усугубляй!
На устах как сахар тает
Твой душистый поцелуй;
С головы венок спадает;
Нежный голос замирает,
Будто ропот горных струй...
Глас сирены лицемерной,
Прочь от слуха моего!
Слава, прочь! я знаю верно,
Что не знаю ничего.
Океан тоски мертвящей —
Ум пытливый мудреца;
Нежный взор, бокал шипящий —
Вот луч рая, золотящий
Блеском радуги сердца!
Толстый, качался он, как в дурмане,
Зубы блестели из-под хищных усов,
На ярко-красном его доломане
Сплетались узлы золотых шнуров.
Струна… и гортанный вопль… и сразу
Сладостно так заныла кровь моя,
Так убедительно поверил я рассказу
Про иные, родные мне, края.
Вещие струны — это жилы бычьи,
Но горькой травой питались быки,
Гортанный голос — жалобы девичьи
Из-под зажимающей рот руки.
Пламя костра, пламя костра, колонны
Красных стволов и оглушительный гик,
Ржавые листья топчет гость влюбленный,
Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
Капли крови текут с усов колючих,
Томно ему, он сыт, он опьянел,
Ах, здесь слишком много бубнов гремучих,
Слишком много сладких, пахучих тел.
Мне ли видеть его в дыму сигарном,
Где пробки хлопают, люди кричат,
На мокром столе чубуком янтарным
Злого сердца отстукивающим такт?
Мне, кто помнит его в струге алмазном,
На убегающей к Творцу реке,
Грозою ангелов и сладким соблазном,
С кровавой лилией в тонкой руке?
Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,
Встань перед ним, как комета в ночи,
Сердце крылатое в груди косматой
Вырви, вырви сердце и растопчи.
Шире, всё шире, кругами, кругами
Ходи, ходи и рукой мани,
Так пар вечерний плавает лугами,
Когда за лесом огни и огни.
Вот струны-быки и слева и справа,
Рога их — смерть, и мычанье — беда,
У них на пастбище горькие травы,
Колючий волчец, полынь, лебеда.
Хочет встать, не может… кремень зубчатый,
Зубчатый кремень, как гортанный крик,
Под бархатной лапой, грозно подъятой,
В его крылатое сердце проник.
Рухнул грудью, путая аксельбанты,
Уже ни пить, ни смотреть нельзя,
Засуетились официанты,
Пьяного гостя унося.
Что ж, господа, половина шестого?
Счет, Асмодей, нам приготовь!
— Девушка, смеясь, с полосы кремневой
Узким язычком слизывает кровь.
Ты сердце распалила,
И кровь во мне зажгла;
Ты дух мой весь смутила,
И в плен меня взяла.
Любишь ли ты меня, любишь ли хоть мало.
Ты драгая? драгая, иль я тебе не мил?
Твои, драгая, очи
Нашли мне в сердце путь:
Ах нет ни дня ни ночи,
Чтоб мог я отдохнуть.
Любишь ли ты меня, любишь ли хоть мало,
Ты драгая? драгая, иль я тебе не мил?
Другие веселятся,
А я грущу всегда;
То сны мне злые снятся
К мученью иногда.
Любишь ли ты меня, любишь ли хоть мало;
Ты драгая? драгая, иль я тебе не мил?
Что я ни зачинаю,
Ни в чем отрады нет,
Тебя лишь вспоминаю;
Тебя одну, мой свет.
Любишь ли ты меня, любишь ли хоть мало,
Ты драгая? драгая, иль я тебе не мил?
Ни в чем, ах! нет отрады,
Покою нет нигде,
Твои приятны взгляды
Терэают мя везде.
Любишь ли ты меня, любишь ли хоть мало,
Ты драгая? драгая, иль я тебе не мил?
Где нет тебя со мною,
Там темен мне и свет;
Мой дух всегда с тобою,
Твой взор с ума нейдет.
Любишь ли ты меня, любишь ли хоть мало,
Ты драгая? драгая, иль я тебе не мил?
Ты в мыслях непрестанно,
Драгая, у меня;
Мила мне несказанно,
Мой дух красой пленя.
Любишь ли ты меня, любишь ли хоть мало,
Ты драгая? драгая, иль я тебе не мил?
Пускай ты не сражалась на войне,
Но я могу сказать без колебанья:
Что кровь детей, пролитая в огне,
Родителям с сынами наравне
Дает навеки воинское званье!
Ведь нам, в ту пору молодым бойцам,
Быть может, даже до конца не снилось,
Как трудно было из-за нас отцам
И что в сердцах у матерей творилось.
И лишь теперь, мне кажется, родная,
Когда мой сын по возрасту — солдат,
Я, как и ты десятки лет назад,
Все обостренным сердцем принимаю.
И хоть сегодня ни одно окно
От дьявольских разрывов не трясется,
Но за детей тревога все равно
Во все века, наверно, остается.
И скажем прямо (для чего лукавить?!),
Что в бедах и лишеньях грозовых,
Стократ нам легче было бы за них
Под все невзгоды головы подставить!
Да только ни в труде, ни на войне
Сыны в перестраховке не нуждались.
Когда б орлят носили на спине,
Они бы в кур, наверно, превращались!
И я за то тебя благодарю,
Что ты меня сгибаться не учила,
Что с детских лет не тлею, а горю,
И что тогда, в нелегкую зарю,
Сама в поход меня благословила.
И долго-долго средь сплошного грома
Все виделось мне в дальнем далеке,
Как ты платком мне машешь у райкома,
До боли вдруг ссутулившись знакомо
С забытыми гвоздиками в руке.
Да, лишь когда я сам уже отец,
Я до конца, наверно, понимаю
Тот героизм родительских сердец,
Когда они под бури и свинец
Своих детей в дорогу провожают.
Но ты поверь, что в час беды и грома
Я сына у дверей не удержу,
Я сам его с рассветом до райкома,
Как ты меня когда-то, провожу.
И знаю я: ни тяготы, ни войны
Не запугают парня моего.
Ему ты верь и будь всегда спокойна:
Все, что светло горело в нас — достойно
Когда-то вспыхнет в сердце у него!
И пусть судьба, как лист календаря,
У каждого когда-то обрывается.
Дожди бывают на земле не зря:
Пылает зелень, буйствуют моря,
И жизнь, как песня, вечно продолжается!
Свершились думы прежних лет
И давние желанья:
Уже приветствовал поэт
Края очарованья,
Певцов возвышенных страну,
Тевтонские дубравы,
Поля, где Клейст свою Весну,
Питомец Муз и славы,
Счастливой кистью рисовал.
Простясь с страной родною,
На берег чуждый я вступал
С знакомою мечтою.
Полей необозримый вид,
Потоков водопады—
Все здесь для сердца говорит
И обольщает взгляды.
Смотрю ли на лазурь небес,
На льющиеся воды,
Вхожу ль в дубовый древний лес
Под вековые своды—
Мне тайный слышится привет
Поэтов, мной любимых;
Мне видится их свежий след
В окрестностях, мной зримых...
Душа горит огнем живым
Святого вдохновенья,
И я спешу к струнам своим
В восторге наслажденья.
Но первый звук страны родной
Опять меня уносит
В поля отчизны дорогой,
И сердце снова просит
Веселья юношеских дней,
Поры уединенной,
Вас, незабвенных мне друзей
Под кровлей незабвенной!
И скоро ли увижу я,
Чужбины посетитель,
Тебя, бесценная семья,
И тихую обитель,
Где я так счастлив с Музой был,
Где дружбы верной гений
И хлад тоски со мной делил,
И пламень наслаждений.
Быть может, странствия предел
Мой рок еще отдвинул;
Быть может, тайно он велел,
Чтоб я друзей покинул
На долгий срок: но сердце вас
Нигде не позабудет—
И невнимаемый мой глас
Везде просить вас будет.
Свершились думы прежних лет
И давния желанья:
Уже приветствовал поэт
Края очарованья,
Певцов возвышенных страну,
Тевтонския дубравы,
Поля, где Клейст свою Весну,
Питомец Муз и славы,
Счастливой кистью рисовал.
Простясь с страной родною,
На берег чуждый я вступал
С знакомою мечтою.
Полей необозримый вид,
Потоков водопады—
Все здесь для сердца говорит
И обольщает взгляды.
Смотрю ли на лазурь небес,
На льющияся воды,
Вхожу ль в дубовый древний лес
Под вековые своды—
Мне тайный слышится привет
Поэтов, мной любимых;
Мне видится их свежий след
В окрестностях, мной зримых...
Душа горит огнем живым
Святого вдохновенья,
И я спешу к струнам своим
В восторге наслажденья.
Но первый звук страны родной
Опять меня уносит
В поля отчизны дорогой,
И сердце снова просит
Веселья юношеских дней,
Поры уединенной,
Вас, незабвенных мне друзей
Под кровлей незабвенной!
И скоро ли увижу я,
Чужбины посетитель,
Тебя, безценная семья,
И тихую обитель,
Где я так счастлив с Музой был,
Где дружбы верной гений
И хлад тоски со мной делил,
И пламень наслаждений.
Быть может, странствия предел
Мой рок еще отдвинул;
Быть может, тайно он велел,
Чтоб я друзей покинул
На долгий срок: но сердце вас
Нигде не позабудет—
И невнимаемый мой глас
Везде просить вас будет.
Этого года неяркое лето.
В маленьких елках бревенчатый дом.
Август, а сердце еще не согрето.
Минуло лето… Но дело не в том.
Рощу знобит по осенней погоде.
Тонут макушки в тумане густом.
Третий десяток уже на исходе.
Минула юность… Но дело не в том.
Старше ли на год, моложе ли на год,
дело не в том, закадычный дружок.
Вот на рябине зардевшихся ягод
первая горсточка, словно ожог.
Жаркая, терпкая, горькая ярость
в ночь овладела невзрачным кустом.
Смелая зрелость и сильная старость —
верность природе… Но дело не в том.
Сердце мое, ты давно научилось
крепко держать неприметную нить.
Все бы не страшно, да что-то случилось.
В мире чего-то нельзя изменить.
Что-то случилось и врезалось в души
всем, кому было с тобой по пути.
Не обойти, не забыть, не разрушить,
как ни старайся и как ни верти.
Спутники, нам не грозит неизвестность.
Дожили мы до желанной поры.
Круче дорога и шире окрестность.
Мы высоко, на вершине горы.
Мы в непрестанном живем озаренье,
дышим глубоко, с равниной не в лад.
На высоте обостряется зренье,
пристальней и безошибочней взгляд.
Но на родные предметы и лица,
на августовский безветренный день
неотвратимо и строго ложится
трудной горы непреклонная тень.
Что же, товарищ, пройдем и сквозь это,
тень разгоняя упрямым трудом,
песней, которая кем-то не спета,
верой в грядущее, словом привета…
Этого года неяркое лето.
В маленьких елках бревенчатый дом.
На что мне, Боже сильный,
Дал жизнь и бытие,
Когда в стране изгнанья
Прямого счастья нет?
Когда в ней вихри, бури
И веют и шумят,
И серые туманы
Скрывают солнца свет?
Я мнил, что в мире люди
Как ангелы живут
И дружбою прямою
Крепят сердец союз;
Я мнил, что в сердце, в мыслях
Один у них закон:
К Тебе, Отец Небесный,
Любовью пламенеть
И ближним неимущим
С веселием души,
Чем можешь, чем богат,
При крайности помочь.
Но нет, — не то мне опыт
В стране сей показал:
Все люди,будто звери,
Друг друга не щадят,
Друг друга уязвляют
Нетрепетной рукой!..
Надменность, гордость, слава —
Молебный их кумир,
Сокровища ж и злато —
Владыка их и бог!
А истина святая
Забыта навсегда,
Любовь и добродетель
Чужда понятью их.
И Ты, Отец Небесный,
Создавший сих людей,
Не престаешь с улыбкой
Щедроты лить на них!..
Итак, внемли ж молитву
Мою, Всезрящий Царь!
Прерви печальной жизни
Печально бытие
И в мир иной, чудесный
Пересели мой дух.
Вот вам, прелестные сестрицы,
Дюваль и с ним какой-то Госс-Степан;
Взяв на себя чужие лицы,
На час введите нас в обман,
Что будто вы не вы; мы будем любоваться,
Увидя невзначай переодетых вас!
Но помните, что это лишь для глаз,
И что вам надобно тем, что вы есть, остаться,
Чтоб быть прелестными для глаз и для души!
Аллегро милая, будь весела как радость,
Храни беспечную, святую сердца младость,
И, горя не узнав, свой жребий соверши!
Смотря, как с жизнию невинно ты играешь,
Невольно сердце вслед тебе увлечено,
Как будто сам наверно знаешь,
Что жизнь и счастие — одно!
О Пенсероза! ты у входа в свет, как гений,
Стоишь пленительна! Высокою душой
Ценишь манящие призраки наслаждений!
И кажется, что все угадано тобой!
Ты создана быть выше света!
И что б ни привели с собой грядущи лета,
Не в жизни будешь ты прекрасного искать,
Но все прекрасное ты жизни дашь собою!
Не изменись! Тебе не нужно мне сказать;
Твой Ангел прелести с тобою!
Я твой родничок, Сагурамо,
Наверно, вовек не забуду.
Здесь каменных гор панорама
Вставала, подобная чуду.
Здесь гор изумрудная груда
В одежде из груш и кизила,
Как некое древнее чудо,
Навек мое сердце пленила.
Спускаясь с высот Зедазени,
С развалин старинного храма,
Я видел, как тропы оленьи
Бежали к тебе, Сагурамо.
Здесь птицы, как малые дети,
Смотрели в глаза человечьи
И пели мне песню о лете
На птичьем блаженном наречье.
И в нише из древнего камня,
Где ласточек плакала стая,
Звучала струя родника мне,
Дугою в бассейн упадая.
И днем, над работой склоняясь,
И ночью, проснувшись в постели,
Я слышал, как, в окна врываясь,
Холодные струи звенели.
И мир превращался в огромный
Певучий источник величья,
И, песней его изумленный,
Хотел его тайну постичь я.
И спутники Гурамишвили,
Вставая из бездны столетий,
К постели моей подходили,
Рыдая, как малые дети.
И туч поднимались волокна,
И дождь барабанил по крыше,
и с шумом в открытые окна
Врывались летучие мыши.
И сердце Ильи Чавчавадзе
Гремело так громко и близко,
Что молнией стала казаться
Вершина его обелиска.
Я вздрагивал, я просыпался,
Я с треском захлопывал ставни,
И снова мне в уши врывался
Источник, звенящий на камне.
И каменный храм Зедазени
Пылал над блистательным Мцхетом,
И небо тропинки оленьи
Своим заливало рассветом.