1
«Аллах! пролей на нас твой свет!
Краса и сила правоверных!
Гроза гяуров лицемерных!
Пророк твой — Магомет!..»
2
«О наша крепость и оплот!
Великий Бог! веди нас ныне,
Как некогда ты вел в пустыне
Свой избранный народ!..»
______
Глухая полночь! Все молчит!
Вдруг… из-за туч луна блеснула
И над воротами Стамбула
Олегов озарила щит.Гяуры — у исповедующих ислам: иноверцы, немусульмане.
Великий Бог… вел в пустыне свой избранный народ!.. — реминисценции из Библии.
Олегов озарила щит. — По преданию, Киевский князь Олег во время похода на Царьград повесил в знак победы свой щит на его вратах.
Среди снегов, залегших, как пустыня,
Среди весенних, радостных ручьев,
Все та же ты, бессмертная святыня,
Все тот же путь, без мыслей и без слов.
В уборе светлом хлопьев белоснежных
И в тайных чарах сладостной весны
Один огонь очей лазурно-нежных,
И те же все заманчивые сны.
И как средь мрака яростной мятели,
Так в свете ярком радостных небес
Иду все к той же неизменной цели,
В далекий край таинственных чудес.
Среди ночей весны благоуханной
Горят огнем мистическим мечты,
И в белой дымке, нежной и туманной,
Как и зимой, все та же, та же ты.
Если встретишь меня, не узнаешь!
Назовут — едва ли припомнишь!
Только раз говорил я с тобою,
Только раз целовал твои руки.Но клянусь — ты будешь моею,
Даже если ты любишь другого,
Даже если долгие годы
Не удастся тебя мне встретить! Я клянусь тебе белым храмом,
Что мы вместе видели на рассвете,
В этом храме венчал нас незримо
Серафим с пылающим взором.Я клянусь тебе теми снами,
Что я вижу теперь каждой ночью,
И моей великой тоскою
О тебе в великой пустыне, —В той пустыне, где горы вставали,
Как твои молодые груди,
И закаты в небе пылали,
Как твои кровавые губы.
Когда вонзится молния в песок,
Спекаются песчинки при ударе
И возникает каменный цветок
В зыбучей гофрированной Сахаре.
Я повидал зеленую зарю,
И миражи, и караван в пустыне,
И каменную розу подарю
Той, что в глаза мои не смотрит ныне.
А где же влажный бархат роз живых,
С которыми тебя встречал всегда я?
Меж твердых лепестков цветов моих
Гнездится не роса, а пыль седая.
Смеяться надо мною не спеши,
Я говорю по-честному, без позы:
В пустыне выжженной моей души
Остались только каменные розы.
Иду, иду… Вокруг песок, песок,
И молнии его кинжалят злобно.
Вдохнуть былую нежность в лепесток
Застывшей розы —
Ты одна способна.
* * *
В пустыне безбрежнаго Моря
Я остров нашел голубой,
Где, арфе невидимой вторя,
И ропщет и плачет прибой.
Там есть позабытая вилла,
И, точно видение, в ней
Гадает седая Сибилла,
В мерцаньи неверных огней.
И тот, кто взойдет на ступени,
Пред Вещей преклонится ниц,—
Увидит поблекшия тени
Знакомых исчезнувших лиц.
И кто, преклоняясь, заметит,
Как тускло змеятся огни,
Тот взглядом сильней их засветит,—
И вспомнит погибшие дни.
И жадным впиваяся взором
В черты безтелесных теней,
Внимая беззвучным укорам,
Что бури громо́вой слышней,—
Он вскрикнет, и кинется страстно
Туда, где былая стезя…
Но тени пройдут безучастно,
И с ними обняться—нельзя.
Вот и скрылись, позабылись снежных гор чалмы.
Зной пустыни, путь к востоку, мертвые холмы.
Каменистый, красно-серый, мутный океан
На восток уходит, в знойный, в голубой туман.
И все жарче, шире веет из степей теплынь,
И все суше, слаще пахнет горькая полынь.
И холмы все безнадежней. Глина, роговик…
День тут светел, бесконечен, вечер синь и дик.
И едва стемнеет, смеркнет, где-то между скал,
Как дитя, как джинн пустыни, плачется шакал,
И на мягких крыльях совки трепетно парят.
И на тусклом небе звезды сумрачно горят.
Нам жить под крышею нет охоты,
Мы от дороги не ждём беды,
Уходит мирная пехота
На вечный поиск живой воды.Пускай же квакают вслед мещане,
К болоту тёплому ползя.
Они пугают и вещают,
Что за ворота ходить нельзя.Что за воротами ждёт пустыня
И жизнь шальная недорога,
Что за воротами сердце стынет
И нет домашнего пирога.Что за глоток ключевой водицы
Убьют — и пыль заметёт следы.
Но волчий закон в пути не годится:
В пустыне другая цена воды! Пройдёт бродяга и непоседа,
Мир опояшут его следы.
Он сам умрёт, но отдаст соседу
Глоток священной живой воды.На перекрёстках других столетий,
Вовек не видевшие беды,
Рванутся в поиск другие дети
За тем же самым глотком воды.Н
Скрипя, бежит среди валов,
Гигантский гроб, скелет плавучий.
В телах обманутых пловцов
Иссяк светильник жизни жгучей.
Огромный остов корабля
В пустыне Моря быстро мчится.
Как будто где-то есть земля,
К которой жадно он стремится.
За ним, скрипя, среди зыбей
Несутся бешено другие,
И привиденья кораблей
Тревожат области морские.
И шепчут волны меж собой,
Что дальше их пускать не надо, —
И встала белою толпой
Снегов и льдистых глыб громада.
И песни им надгробной нет,
Бездушен мир пустыни сонной,
И только Солнца красный свет
Горит, как факел похоронный.
Заветные ветры! скользя по пустыне,
Развейте мою молодую тоску,
Пусть ляжет она, как посев, по песку,
Пускай прорастет в волчеце и полыни.
Скажите, скажите — зачем одинок
Сидит в стороне он, задумчиво-хмурый,
У ног своих чертит тростинкой фигуры
И долго, и долго глядит на песок.
Зачем, почему он, бродя по становью,
Глядит только в землю, молчанье храня,
Тогда как другие — все славят меня,
И мучат стихами, и мучат любовью.
Покинув палатку, зачем по ночам
Он долго глядит на небесные знаки?
Какие заклятья он шепчет во мраке?
О чем говорит безответным пескам?
Он ей отдался, бесконечной пустыне,
Он шепчет признанья звездам и песку —
Развейте же, ветры, развейте тоску,
Она прорастет в волчеце и полыни.
Одна сижу меж вешних верб.
Грустна, бледна: сижу в кручине.
Над головой снеговый серп
Повис, грустя, в пустыне синей.
А были дни: далекий друг,
В заросшем парке мы бродили.
Молчал: но пальцы нежных рук,
Дрожа, сжимали стебли лилий.
Молчали мы. На склоне дня
Рыдал рояль в старинном доме.
На склоне дня ты вел меня,
Отдавшись ласковой истоме,
В зеленоватый полусвет
Прозрачно зыблемых акаций,
Где на дорожке силуэт
Обозначался белых граций.
Теней неверная игра
Под ним пестрила цоколь твердый.
В бассейны ленты серебра
Бросали мраморные морды.
Как снег бледна, меж тонких верб
Одна сижу. Брожу в кручине.
Одна гляжу, как вешний серп
Летит, блестит в пустыне синей.
Монмартр… Внизу ревёт Париж —
Коричневато-серый, синий…
Уступы каменистых крыш
Слились в равнины тёмных линий.
То купол зданья, то собор
Встаёт из синего тумана.
И в ветре чуется простор
Волны солёной океана…
Но мне мерещится порой,
Как дальних дней воспоминанье,
Пустыни вечной и немой
Ненарушимое молчанье.
Раскалена, обнажена,
Под небом, выцветшим от зноя,
Весь день без мысли и без сна
В полубреду лежит она,
И нет движенья, нет покоя…
Застывший зной. Устал верблюд.
Пески. Извивы жёлтых линий.
Миражи бледные встают —
Галлюцинации Пустыни.
И в них мерещатся зубцы
Старинных башен. Из тумана
Горят цветные изразцы
Дворцов и храмов Тамерлана.
И тени мёртвых городов
Уныло бродят по равнине
Неостывающих песков,
Как вечный бред больной Пустыни.
Царевна в сказке, — словом властным
Степь околдованная спит,
Храня проклятой жабы вид
Под взглядом солнца, злым и страстным.
Но только мёртвый зной спадет
И брызнет кровь лучей с заката —
Пустыня вспыхнет, оживёт,
Струями пламени объята.
Вся степь горит — и здесь, и там,
Полна огня, полна движений,
И фиолетовые тени
Текут по огненным полям.
Да одиноко городища
Чернеют жутко средь степей:
Забытых дел, умолкших дней
Ненарушимые кладбища.
И тлеет медленно закат,
Усталый конь бодрее скачет,
Копыта мерно говорят,
Степной джюсан звенит и плачет.
Пустыня спит, и мысль растёт…
И тихо всё во всей Пустыне:
Широкий звёздный небосвод
Да аромат степной полыни…
Слава святой,
Золотой,
И серебряной,
Медно-железной,
Скрепе, блюдущей над зыбкою бездной, —
Твердой — над шаткой водой, —
Твердо-алмазной,
Единосущной — над разной,
Многообразною смутой, —
Вечной — над быстрой минутой, —
Зрящей,
Тысячеокой —
Над ночью глубокой,
Спящей, —
Животворящей,
И нераздельной,
Цельной как лик корабельный,
Который вовеки веков,
Ныне и присно, всегда,
Над пропастью темных валов,
В пустыне, где ропщет вода,
В кипящей реке беспредельной,
Плывет, а над ним — Звезда.
Слава — нас крепко хранящей,
Троице животворящей,
Быстро как птица, нас мчащей
В жемчужность садов из пустынь,
Во веки веков. Аминь.
Всюду бегут дороги,
По лесу, по пустыне,
В ранний и поздний час.
Люди по ним ходят,
Ходят по ним дроги,
В ранний и поздний час.
Топчут песок и глину
Страннические ноги,
Топчут кремень и грязь…
Кто на ветру — убогий?
Всяк на большой дороге —
Переодетый князь!
Треплются их отрепья
Всюду, где небо — сине,
Всюду, где Бог — судья.
Сталкивает их цепи,
Смешивает отрепья
Парная колея.
Так по земной пустыне,
Кинув земную пажить
И сторонясь жилья,
Нищенствуют и княжат —
Каторжные княгини,
Каторжные князья.
Вот и сошлись дороги,
Вот мы и сшиблись клином.
Темен, ох, темен час.
Это не я с тобою, —
Это беда с бедою
Каторжная — сошлась.
Что же! Целуй в губы,
Коли тебя, любый,
Бог от меня не спас.
Всех по одной дороге
Поволокут дроги —
В ранний ли, поздний час.
Я шел безбрежными пустынями,
И видел бледную Луну,
Она плыла морями синими,
И опускалася ко дну.
И не ко дну, а к безызмерности,
За кругозорностью земной,
Где нет измен и нет неверности,
Где все объято тишиной.
Там нет ветров свирепо дышащих,
Там нет ни друга, ни врага,
Там нет морей, себя не слышащих
И звонко бьющих в берега.
Там все застывшее, бесстрастное,
Хотя внушающее страсть,
Затем, что это царство ясное
Свою нам передало часть.
В нас от него встают желания,
Как эхо, грянувшее вдруг,
Встает из сонного молчания,
Когда уж умер самый звук.
И бродим, бродим мы пустынями,
Средь лунатического сна,
Когда бездонностями синими
Над нами властвует Луна.
Мы подчиняемся, склоняемся
Перед царицей тишины,
И в сны свои светло влюбляемся
По мановению Луны.
Едва-едва горит мерцанье
Пустынной гаснущей Луны,
Среди безбрежной тишины,
Среди бездонного молчанья.
Иду один… Везде снега,
Снега и льды, и воздух мертвый,
Над мертвым царством распростертый.
Пустыни снежной берега
Вдали рисуются туманно;
На них гигантские цветы,
В расцвете бледной красоты,
Встают и гаснут беспрестанно.
Бросаю к Небу тусклый взор
И там не вижу тверди синей:
Там бледный, белый, мертвый иней
Сплелся в нависнувший собор.
Иду… Пространству нет предела!
И в этой страшной тишине
Мои шаги не слышны мне.
Мое замерзнувшее тело
Бежит вперед, скорей, скорей, —
Гонимо жаждою бесцельной,
Бежит в пустыне беспредельной
И тени собственной моей
Не вижу в этом беге вечном, —
И лишь гигантские цветы,
Как вечных снежных гор хребты,
Растут в пространстве бесконечном!
По бездорожьям царственной пустыни,
Изнемогая жаждой, я блуждал.
Лежал песок, за валом вал,
Сияли небеса, безжалостны и сини…
Меж небом и землей я был так мал.
И, встретив памятник, в песках забытый,
Повергся я на каменный помост.
Палили тело пламенные плиты,
И с неба падал дождь огнистых звезд.
По в полумгле томительного бреда
Нащупал надпись я на камнях тех:
Черты, круги, людские лики, грифы —
Я разбирал, дрожа, гиероглифы:
«Мне о забвеньи говорят, — о, смех!
Векам вещают обо мне победы!»
И я смеялся смыслу знаков тех
В неверной мгле томительного бреда.
— Кто ты, воитель дерзкий? Дух тревожный?
Ты — Озимандия? Ассаргадон? Рамсес?
Тебя не знаю я, твои вещанья ложны!
Жильцы пустынь, мы все равно ничтожны
В веках земли и в вечности небес.
И встал тогда передо мной Рамсес.
Люблю «читать» газеты ныне:
За белой полосой белеет полоса.
Идешь-бредешь, как по пустыне,
И вдруг – о чудеса! –
Оазис, кажущийся раем:
«Три пальмы» – три строки. О чем их «шум», бог
весть.
Какой-то смысл в них, верно, есть,
Хоть мною он не постигаем!
Но, может, предо мной лишь сладостный мираж:
Где строки – все пустыня та ж,
Немое, выжженное поле?
Ах, все равно! Так хорошо порой
Подумать, помечтать на воле,
Представить строк иных живой и плотный строй
О вешней зелени, о буре,
Сносящей все, над чем повис нещадный рок…
Читаю я и знаю: этих строк
Не выжечь ни одной цензуре!
РопшинуО нет. Не в падающий час закатный,
Когда, бледнея, стынут цветы дня,
Я жду прозрений силы благодатной… Восток — в сияньи крови и огня:
Горело, рдело алое кадило,
Предвестный ветер веял на меня, И я глядел, как медленно всходило,
Багряной винностью окроплено,
Жестокое и жалкое светило.Во славе, в пышности своей, оно,
Державное Величество природы,
Средь голубых пустынь — всегда одно; Влекутся соблазненные народы
И каждому завидуют лучу.
Безумные! Во власти — нет свободы, Я солнечной пустыни не хочу, —
В ней рабье одиночество таится, —
А ты — свою посмей зажечь свечу, Посмей роптать, но в ропоте молиться,
Огонь земной свечи хранить, нести,
И, покоряя, — вольно покориться.Умей быть верным верному пути,
Умей склоняться у святых подножий,
Свободно жизнь свободную пройтиИ слушать… И услышать голос Божий.
ПРОРОК
Переход на страницу аудио-файла.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Переход на страницу аудио-файла.
Запомню, оставлю в душе этот вечер -
Не встречу с друзьями, не праздничный стол:
Сегодня я сам — самый главный диспетчер,
И стрелки сегодня я сам перевел.
И пусть отправляю составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Свое я отъездил, и даже сверх нормы, -
Стою, вспоминаю, сжимая флажок,
Как мимо меня проносились платформы
И реки — с мостами, которые сжег.
Теперь отправляю составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Они без меня понесутся по миру -
Я рук не ломаю, навзрыд не кричу, -
А то мне навяжут еще пассажиров -
Которых я вовсе сажать не хочу.
Итак, я отправил составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Растаяли льды, километры и годы -
Мой первый состав возвратился назад, -
Он мне не привез драгоценной породы,
Но он — возвратился, и рельсы гудят.
Давай постоим и немного остынем:
ты весь раскален — ты не встретил реки.
Я сам не поехал с тобой по пустыням -
И вот мой оазис убили пески.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Источник: А.С. Пушкин. Собрание сочинений в 10 т. М., 1956—196
2.
17
Пустыня
И я был сослан в глубь степей,
И я изведал мир огромный
В дни страннической и бездомной
Пытливой юности моей.
От изумрудно-синих взморий,
От перламутровых озер
Вели ступени плоскогорий
К престолам азиатских гор,
Откуда некогда, бушуя,
Людские множества текли,
Орды и царства образуя
Согласно впадинам земли;
И, нисходя по склонам горным,
Селился первый человек
Вдоль по теченьям синих рек,
По тонким заводям озерным,
И оставлял на дне степей
Меж чернобыльника и чобра
Быков обугленные ребра
И камни грубых алтарей.
Как незапамятно и строго
Звучал из глубины веков
Глухой пастуший голос рога
И звон верблюжьих бубенцов,
Когда, овеянный туманом,
Сквозь сон миражей и песков,
Я шел с ленивым караваном
К стене непобедимых льдов.
Шел по расплавленным пустыням,
По непротоптанным тропам,
Под небом исступленно-синим
Вослед пылающим столпам.
А по ночам в лучистой дали
Распахивался небосклон,
Миры цвели и отцветали
На звездном дереве времен,
И хоры горних сил хвалили
Творца миров из глубины
Ветвистых пламеней и лилий
Неопалимой купины.
Поликсене С. Соловьевой
Над горестной землей — пустынной и огромной,
Больной прерывистым дыханием ветров,
Безумной полднями, облитой кровью темной
Закланных вечеров, —
Свой лик, бессмертною пылающий тоскою,
Сын старший Хаоса, несешь ты в славе дня!
Пустыни времени лучатся под стезею
Всезрящего огня.
Колючий ореол, гудящий в медных сферах,
Слепящий вихрь креста — к закату клонишь ты
И гасишь темный луч в безвыходных пещерах
Вечерней пустоты.
На грани диких гор ты пролил пурпур гневный,
И ветры — сторожа покинутой земли —
Кричат в смятении, и моря вопль напевный
Теперь растет вдали.
И стали видимы средь сумеречной сини
Все знаки скрытые, лежащие окрест:
И письмена дорог, начертанных в пустыне,
И в небе числа звезд.
Желтый пар петербургской зимы,
Желтый снег, облипающий плиты…
Я не знаю, где вы и где мы,
Только знаю, что крепко мы слиты.
Сочинил ли нас царский указ?
Потопить ли нас шведы забыли?
Вместо сказки в прошедшем у нас
Только камни да страшные были.
Только камни нам дал чародей,
Да Неву буро-желтого цвета,
Да пустыни немых площадей,
Где казнили людей до рассвета.
А что было у нас на земле,
Чем вознесся орел наш двуглавый,
В темных лаврах гигант на скале, —
Завтра станет ребячьей забавой.
Уж на что был он грозен и смел,
Да скакун его бешеный выдал,
Царь змеи раздавить не сумел,
И прижатая стала наш идол.
Ни кремлей, ни чудес, ни святынь,
Ни миражей, ни слез, ни улыбки…
Только камни из мерзлых пустынь
Да сознанье проклятой ошибки.
Даже в мае, когда разлиты
Белой ночи над волнами тени,
Там не чары весенней мечты,
Там отрава бесплодных хотений.
Ясно лазурное небо полудня! И как ни гляди —
Все ничего не увидишь, и все пустота впереди...
А, между тем, это небо великою жизнью полно!
Чуть только вечер наступит и станет немного темно, —
Звезд очертанья бесшумно встают, продвигаются в тьму,
Есть что увидеть тогда, есть за что ухватиться уму!
И оживают, горят мировые пустыни пространств
Мощной, особою жизнью пылающих ярко убранств...
Так-то бывает и в жизни. Свет жизни, весь полон теней,
Много чудесных явлений как-будто скрывается в ней,
Нам, из-за множества обликов, трудно, нельзя отличить
То, чем прекрасна она, что достойно действительно жить!
Надо, чтоб тьма опустилась. Какая? Не все ли равно!
Тьма ли могилы, тьма времени?! — Только бы стало темно....
И проступают тогда, разгораясь в коронах лучей,
Ярко, на диво нежданно прозревших очей,
Целые сферы красот бесконечно живых,
Чтобы безмолвно светить в ночь деяний людских...
Над пустыней, в полдень знойный,
Горделиво и спокойно
Тучка легкая плывет.
А в пустыне, жаждой мучим
И лучом палимый жгучим,
К ней цветок моленье шлет:
«Посмотри, в степи унылой
Я цвету больной и хилый,
И без сил, и без красы…
Мне цвести так безотрадно:
Нет ни тени здесь прохладной,
Ни свежительной росы,
Я горю, томлюсь от зною,
И поблекшей головою
Я к земле сухой приник.
Каждый день с надеждой тайной
Я всё ждал, что хоть случайно
Залетишь ты к нам на миг;
Вот пришла ты… и взываю
Я с мольбой к тебе, и знаю,
Что к мольбе склонишься ты:
Что прольется дождь обильный,
И, покров стряхнувши пыльный,
Оживут мои листы,
И под влагой неба чистой,
И роскошный и душистый,
Заблистает мой наряд;
И потом, в степи суровой,
Долго, долго к жизни новой
Буду помнить я возврат…»
Но, горда, неумолима,
Пронеслася тучка мимо
Над поникнувшим цветком.
Далеко, над сжатой нивой,
Бесполезно, прихотливо
Пролилась она дождем;
А в пустыне, жаждой мучим
И лучом палимый жгучим,
Увядал цветок больной…
И всё ждал он, увядая, —
Тучка вот придет другая…
Но уж не было другой.
1.
Спи, владыка, без боязни,
Нашей верностью храним!
Львы могучие, мы оба
Мирный сон твой сторожим.
2.
Я—Арслан—боец пустыни
И со мною царь зверей;
И никто сказать не смог бы,
Кто из нас двоих верней.
3.
Грозный твой, но справедливый
Острый меч—случилось раз—
От змеи в песках пустыни
Зверя царственного спас.
4.
Благодарный царь пустыни
Пред тобой покорно лег
И твои лизал он руки,
У твоих простершись ног.
5.
И слуга он твой доныне,
И усталой головой
На его волнистой гриве
Отдыхаешь ты порой…
6.
А меня—бойца Арслана—
Еще крепче, чем его.
Приковал ты цепью мощной,
Цепью сердца своего.
7.
Я к тебе был послан тайно,
Я убить тебя желал,
Но когда я взор твой встретил
Пал из рук моих кинжал…
8.
Я к ногам твоим повергся
И сознался в цели злой.
И погибнуть был бы должен,
Осужден на казнь тобой;
9.
Ты ж взглянул в глаза мне прямо
И сказал мне: «Будь моим!
Будь мой лев хранитель верный
Вместе с львом моим другим!..»
1
0.
Спи ж, владыка, без боязни,
Нашей верностью храним!
Львы могучие—мы оба
Мирный сон твой сторожим!
Приставлен, сторож одинокий,
К опустошенному дворцу,
Дремлю я, обелиск высокий,
Пред вечностью — лицом к лицу.
Под солнечным жестоким взором,
Бесплодный и немой песок,
По неоглядным кругозорам
Свой желтый саван приволок.
Над обнаженною пустыней
Другой пустыни глубина,
Как купол беспощадно синий,
Висит, всегда обнажена.
Исполнен тягостной дремоты,
Палим лучом отвесным, Нил,
Где тяжко дышат бегемоты,
Свинцовым зеркалом застыл.
Прожорливые крокодилы,
На зное растянувшись в ряд,
Подняться не имея силы,
Полусваренные хрипят.
Как будто разбирая что-то,
Стоит на тоненькой ноге
Пред надписью священной Тота
Недвижный ибис вдалеке.
Гиена плачет и смеется;
Шакал мяучит; надо мной
С протяжным писком ястреб вьется —
В лазури — черной запятой.
Но эти возгласы покрыты
Зевотой сфинкса, что устал —
Среди глухих пустынь забытый —
Давить свой вечный пьедестал.
Дитя земли, всегда палимой,
И белых отблесков песка, —
Ни с чем, ни с чем ты несравнима,
Востока жгучая тоска!
О, прекрасная пустыня!
Прийми мя в свою густыню.
Пришел я в крайние пустыни,
Брежу в лесах, где нет путей,
И долго мне не быть отныне
Среди ликующих людей!
За мной последняя просека,
В грозящей чаще нет следа.
В напевы птиц зов человека
Здесь не врывался никогда.
Что я увижу? Что узнаю?
Как примут тишину мечты?
Как будут радоваться маю,
Встречая странные цветы?
Быть может, на тропах звериных,
В зеленых тайнах одичав,
Навек останусь я в лощинах
Впивать дыханье жгучих трав.
Быть может, заблудясь, устану,
Умру в траве под шелест змей,
И долго через ту поляну
Не перевьется след ничей.
А, может, верен путь, и вскоре
Настанет невозможный час,
И минет лес — и глянет море
В глаза мне миллионом глаз.
Костер мой догорал на берегу пустыни.
Шуршали шелесты струистого стекла.
И горькая душа тоскующей полыни
В истомной мгле качалась и текла.
В гранитах скал — надломленные крылья.
Под бременем холмов — изогнутый хребет.
Земли отверженной — застывшие усилья.
Уста Праматери, которым слова нет!
Дитя ночей призывных и пытливых,
Я сам — твои глаза, раскрытые в ночи
К сиянью древних звезд, таких же сиротливых,
Простерших в темноту зовущие лучи.
Я сам — уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.
О, мать-невольница! На грудь твоей пустыни
Склоняюсь я в полночной тишине…
И горький дым костра, и горький дух полыни,
И горечь волн — останутся во мне.
В горле моем заглушенного горя мгновенье-
вот преткновенье для вздоха, и где дуновенье
воздуха? — вымер он весь иль повеять ленится?
Тяжко, неможется, душно дубам Леонидзе.
Гогла, твой дом опален твоим жаром последним.
Грозный ожог угрожает деревьям соседним.
Гогла, платан, что привык быть тобою воспетым,
проклятый пеклом, горит и становится пеплом.
Если и сосен к себе не зовешь пред разлукой, —
как же ты занят твоей огнедышащей мукой!
Доблестный Мцыри, скиталец нездешней пустыни,
где же та пустынь, в которой отшельник ты ныне?
Слово одно исцелит твое бедное горло,
ты ли не знаешь об этом, о Гогла, о Гогла!
Смертная мука пребудет блаженством всего лишь,
если гортань ты о ней говорить приневолишь.
Лютую смерть, бездыханную участь предмета
вытерпеть легче, чем слышать безмолвье поэта.
Грузии речь, ликованье, страданье, награда,
не покидай Леонидзе так рано, не надо,
лишь без тебя он не вынес бы жизни на свете,
лишь без тебя для него бесполезно бессмертье.
Я давно замкнул себя в хоромы,
Отделив удел свой от людей.
Я замкнул с собой огонь и громы,
И горит цветной костер страстей.
Я давно избрал себе в Пустыне
Голубой оазис островной.
И годами нежу в нем, доныне,
Цвет, мне данный Солнцем и Луной.
Я исполнен Солнечною кровью,
И любим я влажною Луной.
Кругодни я начинаю новью,
Меж стеблей лелея цвет дневной.
Этот цвет подобен рдяной чаше,
Золотые у нее края.
Влей вино, — оно светлей и краше,
Слиты двое здесь: не я и я.
Все, что ни придет из-за Пустыни,
Что достигнет звоном изо-вне,
Я качаю в чаше злато-синей,
Цепи звуков замкнуты во мне.
И пока негаснущий румянец
Стелется по синей высоте,
В мировой вхожу я стройный танец,
Пляской звезд кончая в темноте.
1Понятны голоса воды
от океана до капели,
но разобраться не успели
ни в тонком теноре звезды,
ни в звонком голосе Луны,
ни почему на Солнце пятна,
хоть языки воды — понятны,
наречия воды — ясны.
Почти домашняя стихия,
не то что воздух и огонь,
и человек с ней конь о конь
мчит,
и бегут валы лихие
бок о бок с бортом, кораблем,
бегут, как псовая охота!
То маршируют, как пехота,
то пролетают журавлем.2Какие уроки дает океан человеку!
Что можно услышать, внимательно выслушав реку!
Что роду людскому расскажут высокие горы,
когда заведут разговоры? Гора горожанам невнятна.
Огромные красные пятна
в степи расцветающих маков
их души оставят пустыми.
Любой ураган одинаков.
Любая пустыня — пустыня.Но море, которое ноги нам лижет
и души нам движет,
а волны морские не только покоят, качают —
на наши вопросы они отвечают.
Когда километры воды подо мною
и рядом ревет штормовая погода,
я чувствую то, что солдат, овладевший войною,
бывалый солдат сорок третьего года!
Уединенный остров, чуть заметный в море,
Я неуклонно выбрал, — золотой приют,
Чтоб утаить в пустыне и мечты и горе
И совершить свободно над собой свой суд.
Немного пальм качалось над песком прибрежий:
Кустарник рос по склонам, искривлен и сер;
Но веял ветер с юга, просоленный, свежий,
Вдали, в горах, прельщала тишина пещер.
Я с корабля на берег был доставлен в лодке;
Как с мертвецом, прощались моряки со мной,
Казались в миг разлуки голоса их кротки,
И каждый стал как будто для меня — иной.
Над палубой взметнулось колыханье дыма,
Над голубым простором прозвучал свисток…
И вот судно помчалось вдаль невозвратимо,
И на косе песчаной был я одинок!
О, как я страстно жаждал рокового мига,
Мечтал все путы жизни навсегда порвать…
Теперь природа вскрыта, как большая книга:
Леса на скалах, небо и морская гладь…
Но почему так страшен этот миг разлуки?
Иль я глубоко знаю, что напрасно жду?
Изменятся лишь краски, ароматы, звуки,
Но и в пустыне буду, как в толпе, — в аду!
В Госторге, у горящего костра,
Мы проводили мирно вечера.
Мы собирали новостей улов
И поглощали бесконечный плов.А ночь была до синевы светла,
И ныли ноги от казачьего седла.
Для нас апрель просторы распростер.
Мигала лампа,
И пылал костер.Член посевкома зашивал рукав,
Предисполкома отгонял жука,
Усталый техник, лежа на боку,
Выписывал последнюю строку.
И по округе, на плуги насев,
Водил верблюдов
Большевистский сев.Шакалы воем оглашали высь.
На краткий отдых люди собрались.
Пустыня била ветром в берега.
Она далеко чуяла врага,
Она далеко слышала врагов —
Удары заступа
И шарканье плугов.Три раза в час в ворота бился гам:
Стучал дежурный с пачкой телеграмм,
И цифры, выговоры, слов напор
В поспешном чтенье наполняли двор.
Пустыня зыбилась в седой своей красе.
Шел по округе
Большевистский сев.Ворвался ветер, топот лошадей,
И звон стремян, и голоса людей.
Свет фонаря пронесся по траве,
И на веранду входит человек,
За ним другой, отставший на скаку.
Идет пустыня, ветер,
Кара-Кум! Крест-накрест маузеры, рубахи
из холстин.
Да здравствуют работники пустынь! Ложатся люди, кобурой стуча,
Летают шутки, и крепчает чай.
На свете все одолевать привык
Пустыню обуздавший большевик.
Я песни пел, я и сейчас пою
Для вас, ребята из Ширам-Кую.
Вам до зари осталось отдохнуть,
А завтра — старый караванный путь
На те далекие колодцы и посты.
Да здравствуют
Работники пустынь! Потом приходит юный агроном,
Ему хотелось подкрепиться сном,
Но лучше сесть, чем на постели лечь,
И лучше храпа — дружеская речь.
В его мозгу гектары и плуги,
В его глазах зеленые круги.
Берись за чайник, пиалу налей.
Да здравствуют
Работники полей! И после всех, избавясь от беды,
Стучат в Госторг работники воды.
Они в грязи, и ноги их мокры,
Они устало сели на ковры,
Сбежались брови, на черту черта.
— Арык спасли.
Устали. Ни черта!
Хороший чай — награда за труды.
Да здравствуют
Работники воды! Но злоба конскими копытами стучит,
И от границы мчатся басмачи,
Раскинув лошадиные хвосты,
На землю, воду и песок пустынь.
Дом, где сидим мы, — это байский дом.
Колхоз вспахал его поля кругом.Но чтобы убивать и чтобы взять,
Бай и пустыня возвращаются опять.
Тот топот конницы и осторожный свист
Далеко слышит по пескам чекист.
Засел прицел в кустарнике ресниц.
Да здравствуют
Работники границ!.. Вы, незаметные учителя страны,
Большевики пустыни и весны!
Идете вы разведкой впереди,
Работы много — отдыха не жди.Работники песков, воды, земли,
Какую тяжесть вы поднять могли!
Какую силу вам дает одна —
Единственная на земле страна!