Приставлен, сторож одинокий,
К опустошенному дворцу,
Дремлю я, обелиск высокий,
Пред вечностью — лицом к лицу.
Под солнечным жестоким взором,
Бесплодный и немой песок,
По неоглядным кругозорам
Свой желтый саван приволок.
Над обнаженною пустыней
Другой пустыни глубина,
Как купол беспощадно синий,
Висит, всегда обнажена.
Исполнен тягостной дремоты,
Палим лучом отвесным, Нил,
Где тяжко дышат бегемоты,
Свинцовым зеркалом застыл.
Прожорливые крокодилы,
На зное растянувшись в ряд,
Подняться не имея силы,
Полусваренные хрипят.
Как будто разбирая что-то,
Стоит на тоненькой ноге
Пред надписью священной Тота
Недвижный ибис вдалеке.
Гиена плачет и смеется;
Шакал мяучит; надо мной
С протяжным писком ястреб вьется —
В лазури — черной запятой.
Но эти возгласы покрыты
Зевотой сфинкса, что устал —
Среди глухих пустынь забытый —
Давить свой вечный пьедестал.
Дитя земли, всегда палимой,
И белых отблесков песка, —
Ни с чем, ни с чем ты несравнима,
Востока жгучая тоска!