ЧИТАТЕЛЬ. Писателю хвала и честь!
ПИСАТЕЛЬ. Читателю мое почтенье!
Ч. Что нового?
П. Новинки есть
Ч. Приятное я предвкушаю чтенье.
Надеюсь, это не стихи?
П. Конечно, нет. Сплошная проза.
Как говорится, от сохи.
Ведь я недавно из колхоза.
Ч. Вы тоже ездили?
П. Угу.
Ч. Бригадой?
П. Нет, единолично.
Я как-то, право, не могу
Работать скопом. Непривычно.
Да. Пробыл там недели две.
Отлично прожил, врать не стану,
Не то что здесь, у нас, в Москве.
Пил молоко и ел сметану.
Прибавился на пять кило,
Хотя полнеть мне не годится.
Ч. Колхоз—деревня иль село?
П. Не помню. Кажется, станица.
Для творчества, скажу вам, клад.
Другого не сыскать местечка.
Один сплошной зеленый склад!
Направо--лес, налево--речка.
В лесу--грибы, на речке--пляж,
И вообще, скажу вам прямо,,
Куда не плюнете--пейзаж,
Одна сплошная панорама.
Представьте. В небе облака
Плывут, как белые барашки,
Внизу--зеркальная река.
За речкой--луг. На нем ромашки.
Да я бы, красками владей…
Ч, Простите, я верну вас к прозе,
А как дела насчет людей?
П. Ну да, и люди есть в колхозе.
Каких там типов только нет!
Занятные, в различном вкусе
Жаль, я прозаик, не поэт,
И о колхознице Марусе
Сказать стихами не могу.
А взять Марусю для примера, —
Поверьте слову, не солгу,
Она—колхозная Венера.
Какие плечи, ноги, стан!
Хоть в общем девка дура-дурой,
Но я включил ее в роман
Почти центральною фигурой.
Я сделал так. Колхоз. Весна.
Веселый тракторист Ерема
Влюблен в Марусю. Но она
Ужасно любит агронома.
Ну-с, вот. А этот агроном
В любви не смыслит ни бельмеса.
Сухой сухарь. Колхозный гном.
Энтузиаст земли и леса.
Переживанья этих лиц
Весьма, весьма необычайны!
В романе триста пять страниц.
Ч. Цветут поля? Гудят комбайны?
П. Да, да. Конечно. Ну-с, так вот,
Намеченной добившись цепи,
Я переехал на завод,
Где прожил полторы недели.
Ну, там, конечно, промфинплан,
Прорывы, домны и вагранки.
Я написал второй роман.
Хотите, покажу вам гранки?
Я сделал так. Завод. Весна.
Ударник. Дочка инженера,
Зовут Марусей, и она —
Индустриальная Венера.
В нее влюблен вредитель-спец.
Плюгавый. Жаба вместо сердца.
Ну-с, вот. А инженер-отец
Похож на инженера Мерца.
Переживанья этих лиц…
Ч. Весьма, весьма необычайны?
В романе триста пять страниц?
Цветут станки? Поют комбайны?
Поют станки? Цветет завод?
Довольно! Сыт! Наелся вволю!
Одно и то ж из года в год!
П. Позвольте…
Ч. Хватит! Не позволю!!
Где ты, ленивец мой?
Любовник наслажденья!
Ужель уединенья
Не мил тебе покой?
Ужели мне с тобой
Лишь помощью бумаги
Минуты провождать
И больше не видать
Парнасского бродяги?
На Пинде мой сосед,
И ты от муз укрылся,
Минутный домосед,
С пенатами простился!
Уж темный уголок
И садик опустели,
Где мы под вечерок
За рюмками шумели;
Где Ком нас угощал
Форелью, пирогами,
И пенистый бокал
Нам Бахус подавал.
Бегут за днями дни
Без дружеских собраний;
Веселых пирований
Веселые сыны
С тобой разлучены;
И шумные беседы
И долгие обеды
Не столь оживлены.
Один в каморке тесной
Вечерней тишиной
Хочу, мудрец любезный,
Беседовать с тобой.
Уж темна ночь объемлет
Брега спокойных вод;
Мурлыча, в келье дремлет
Спесивый, старый кот.
Покамест сон прелестный,
Под сенью тихих крил,
В обители безвестной
Меня не усыпил,
Морфея в ожиданье,
В постеле я лежу
И беглое посланье
Без строгого старанья
Предателю пишу.
Далече той станицы,
Где Фебовы сестрицы
Мне с негой вьют досуг,
Скажи: среди столицы
Чем занят ты, мой друг?
Ужель иршот поэта
Теперь средь вихря света,
Вдали родных полей,
И ближних, и друзей?
Ужель в театре шумном,
Где дюжий Аполлон
Партером полуумным
Прославлен, оглушен,
Измученный напевом
Бессмысленных стихов,
Ты спишь под страшным ревом
Актеров и смычков?
Или, мудрец придворный,
С улыбкою притворной
Пред лентою цветной
Поникнув головой,
С вертушкою слепой
Знакомиться желаешь?
Иль Креза за столом
К куплете заказном
Трусливо величаешь?..
Нет, добрый Галич мой!
Поклону ты не сроден.
Друг мудрости прямой
Правдив и благороден;
Он любит тишину;
Судьбе своей послушный,
На барскую казну
Взирает равнодушно,
Рублям откупщика
Смеясь веселым часом,
Не снимет колпака
Филосом пред Мидасом.
Пускай не дружен он
С Фортуною коварной,
Но Вакхом награжден
Философ благодарный,
Когда сей бог младой
Вечернею порой
Лафит и грог янтарный
С улыбкой на устах
В стекле ему подносит
И каплю выпить просит,
Качаясь на ногах.
Мечтанье обнимая,
Любовь его ведет,
И дружба молодая
Венки ему плетет.
И счастлив он, признаться,
На деле, не в мечтах,
Когда минуты мчатся
Веселья на крылах;
Когда друзья-поэты
С утра до ночи с ним
Шумят, поют куплеты,
Пьют мозель разогретый,
Приятелям своим
Послания читают
И трубку разжигают
Безрифминым лихим!..
Оставь же город скучный,
С друзьями съединись
И с ними неразлучно
В пустыне уживись.
Беги, беги столицы,
О Галич мой, сюда!
Здесь, розовой денницы
Не видя никогда,
Ленясь под одеялом,
С Тибурским мудрецом
Мы часто за бокалом
Проснемся — и заснем.
Смотри: тебе в награду
Наш Дельвиг, наш поэт,
Несет свою балладу,
И стансы винограду,
И к лилии куплет.
И полон становится
Твой милый, тесный дом,
Вот с милым остряком
Наш песельник тащится
По лестнице с гудком,
И все к тебе нагрянем —
И снова каждый день
Стихами, прозой станем
Мы гнать печали тень.
Подруги молодые
Нас будут посещать;
Нам жизни дни златые
Не страшно расточать,
Поделимся с забавой
Мы веком остальным,
С волшебницею-славой
И с Вакхом молодым.
Померкли небеса, луга покрыла тень,
И долгой кончился, средь лета, жаркой день,
Спокоилися все трудився и потея:
Заснула в шалате прекрасна Галатея,
Приснилось ей, что паль в близи высокой дуб,
И выпал у нея крепчайший в корне зуб,
Сияюща луна незапно помрачилась:
Вздрогнув проснулася она и огорчилась:
Во огорчении толкует тут она,
Что значил дуб и зубь, что значила луна.
Дуб пал, конец моей крепчайшей то надежде;
Увижу то, чево не чаяла я прежде:
Изменой пастуха красы лишится луг:
А зуб у кореня, то искренний мой друг:
Сияния луны незапно омраченье.
То жизни моея незапно огорченье:
Не можно сна сево ясняй истолковать:
Намерился Миртилл меня позабывать.
Со мягкаго одра ее согнало горе,
Хотя багряная еще аѵрора в море.
Не трогает еще шум дневный оных мест,
Ни солнце на небе блестящих тамо звездь,
Свирель молчит, ей лес еще не отвечаеть,
И пеньем соловей дня светля не встречает.
Пастушка рвет, востав, сплетенныя венки,
Бросает глиняны, за дверь, свои стаканы,
И с ни.ми свежия и розы и тюльпаны:
Все то Миртиллово; Миртилл ей верен спал,
Не зная, что во сне высокой дуб упал.
Пастушка говорить: видение согласно,
Что видела намнясь я ь яве очень ясно:
Он очень пристально на Сильвию смотрел,
И взоры устремлял быстряе острых стрел:
Видна, видна тово смотрения причина,
И основательна теперь моя кручина.
Как агницу меня ты хищный волк сразил,
И хладостью своей мой стыд изобразил.
Пчела вкруг розы так сося себя доволит,
И в куст упадает когда игла уколит:
Не думает она, когда она сосет,
Что горькой яд себе во улий принесет.
Светлеют небеса и овцы заблеяли,
А солнечны лучи дубровы осияли:
Выходят пастухи из шалашей к стадам,
И устремляются к любви и ко трудам:
Миртилл поцеловать возлюбленную чает,
И здравствуется с ней; она не отвечаеть.
Тебя ли вижу я! Туда ли я зашолъ!
Ты чаял Сильвию здесь утром сим нашол:
Мой домик видишь ты сей Сильвииным домом.
Окаменел Миртилл, и будто как бы громом
Осыпанный, когда зла молния сверкнет,
Не верит сам себе, он жив еще, иль нет.
Миртиллу те слова во пропасти ступени:
Какия Сильвия! Какия ето пени!
Ты выспался, а я терзалась в ету ночь:
Забудь меня, пойди, пойди отселе прочь.
Невинен я, а ты разсержена так злобно;
Прости, умею быть и я сердит подобно.
Пойди и удались — постой — уходит онъ…
Ушел — нещастная — збылся мой страшный сон.
Не сон предвозвестил, что буду я нещастна;
Винна моя душа любовью с лишком страстна.
О естьли бы прошла сия моя беда;
Не стала бы я впредь снам верить никогда!
Любовь беду мечтой в просоньи мне твердила.
А я событие ея распорядила.
Изображается то все в уме теперь:
Что мне был он душа, и будет после зверь:
Покинет он меня. Конечно он покинет:
Горячая ко мне любовь ево застынеть.
Коль лед растопленный быть может кипеткомъ;
Не можно ли воде кипячей быти льдомъ!
Пустою ревностью я бурю натянула,
И будто в озере, я в луже утонула.
Сама старалась я, сама себя губить:
Другую не меня он станет уж любить,
Меня забудет онъ; но я ль ево забуду!
Как будто скошенна трава я вянуть буду.
За дружбу станет он меня пренебрегать,
И чем он щастлив был, тем станет он ругать.
О нестерпимая, не изреченна мука,
О поздная уже мне девушке наука!
Кропивы беречись я в те часы могла,
Когда еще ноги кропивой не ожгла.
Идет ево сыскать; но только лиш выходит,
Стеняща пастуха во близости находит:
Хотя сердитливость ево, ево гнала;
Но нежная любовь дороги не дала.
Пастушка перед ним виняся сон толкуетъ;
Мирится с пастухом и больше не тоскует:
Не мыслит более о ужасе мечты:
Стаканы подняла и брошенны цветы.
Испуганный зефир обратно прилетает:
Пастушка в нежности опять как прежде тает.
ОТРЫВКИ ИЗ НЕНАПИСАННОЙ ПОЭМЫ.
Полная луна…
Иньес, бледна, целует, как гитана.
Снова тишина…
Но мрачен взор упорный Дон Жуана.
Слова солгут, — для мысли нет обмана, —
Любовь людей, — она ему смешна.
Он видел все, он понял слишком рано
Значение мечтательного сна.
Переходя от женщины продажной
К монахине, безгрешной, как мечта,
Стремясь к тому, в чем дышит красота,
Ища улыбки глаз бездонно влажной,
Он видел сон земли, не сон небес,
И жар души испытанной исчез.
Он будет мстить. С бесстрашием пирата
Он будет плыть среди бесплодных вод.
Ни родины, ни матери, ни брата,
Над ним навис враждебный небосвод.
Земная жизнь — постылый ряд забот,
Любовь — цветок, лишенный аромата.
О, лишь бы плыть — куда-нибудь — вперед, —
К развенчанным святыням нет возврата.
Он будет мстить. И тысячи сердец
Поработит дыханием отравы.
Взамен мечты он хочет мрачной славы.
И женщины сплетут ему венец,
Теряя все за сладкий миг обмана,
В проклятьях восхваляя Дон Жуана.
Что ж, Дон Люис? Вопрос — совсем нетрудный.
Один удар его навек решит.
Мы связаны враждою обоюдной.
Ты честный муж, — не так ли? Я бандит?
Где блещет шпага, там язык молчит.
Вперед! Вот так! Прекрасно! Выпад чудный!
А. Дон Люис! Ты падаешь? Убит.
Безрассудный!
Забыл, что Дон Жуан неуязвим!
Быть может, самым Адом я храним,
Чтоб стать для всех примером лютой казни?
Готов служить. Не этим, так другим.
И мне ли быть доступным для боязни,
Когда я жаждой мести одержим!
Сгущался вечер. Запад угасал.
Взошла луна за темным океаном.
Опять кругом гремел стозвучный вал,
Как шум грозы, летящей по курганам.
Я вспомнил степь. Я вижу за туманом
Усадьбу, сад, нарядный бальный зал,
Где тем же сладко-чувственным обманом
Я взоры русских женщин зажигал.
На зов любви к красавице княгине
Вошел я тихо-тихо, точно вор.
Она ждала. И ждет меня доныне.
Но ночь еще хранила свой убор,
А я летел, как мчится смерч в пустыне,
Сквозь степь я гнал коня во весь опор.
Промчались дни желанья светлой славы,
Желанья быть среди полубогов.
Я полюбил жестокие забавы,
Полеты акробатов, бой быков,
Зверинцы, где свиваются удавы,
И девственность, вводимую в альков —
На путь неописуемых видений,
Блаженно-извращенных наслаждений.
Я полюбил пленяющий разврат
С его неутоляющей усладой,
С его пренебреженьем всех преград,
С его — ему лишь свойственной — отрадой.
Со всех цветов сбирая аромат,
Люблю я жгучий зной сменить прохладой,
И, взяв свое в любви с чужой женой,
Встречать ее улыбкой ледяной.
И вдруг опять в моей душе проглянет
Какой-то сон, какой-то свет иной,
И образ мой пред женщиной предстанет
Окутанным печалью неземной.
И вновь ее он как-то сладко ранит,
И, вновь — раба, она пойдет за мной.
И поспешит отдаться наслажденью
Восторженной и гаснущею тенью.
Любовь и смерть, блаженство и печаль
Во мне живут красивым сочетаньем,
Я всех маню, как тонущая даль,
Уклончивым и тонким очертаньем,
Блистательно убийственным, как сталь,
С ее немым змеиным трепетаньем.
Я весь — огонь, и холод, и обман,
Я — радугой пронизанный туман.
С любовью —
прекрасному художнику
Г. Якулову
Пой песню, поэт,
Пой.
Ситец неба такой
Голубой.
Море тоже рокочет
Песнь.
Их было
2
6.
26 их было,
2
6.
Их могилы пескам
Не занесть.
Не забудет никто
Их расстрел
На 207-ой
Версте.
Там за морем гуляет
Туман.
Видишь, встал из песка
Шаумян.
Над пустыней костлявый
Стук.
Вон еще 50
Рук
Вылезают, стирая
Плеснь.
26 их было,
2
6.
Кто с прострелом в груди,
Кто в боку,
Говорят:
«Нам пора в Баку —
Мы посмотрим,
Пока есть туман,
Как живет
Азербайджан».
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Ночь, как дыню,
Катит луну.
Море в берег
Струит волну.
Вот в такую же ночь
И туман
Расстрелял их
Отряд англичан.
Коммунизм —
Знамя всех свобод.
Ураганом вскипел
Народ.
На империю встали
В ряд
И крестьянин
И пролетариат.
Там, в России,
Дворянский бич
Был наш строгий отец
Ильич.
А на Востоке
Здесь
Их было
2
6.
Все помнят, конечно,
Тот,
18-ый, несчастный
Год.
Тогда буржуа
Всех стран
Обстреливали
Азербайджан.
Тяжел был Коммуне
Удар.
Не вынес сей край
И пал,
Но жутче всем было
Весть
Услышать
Про 2
6.
В пески, что как плавленый
Воск,
Свезли их
За Красноводск.
И кто саблей,
Кто пулей в бок,
Всех сложили на желтый
Песок.
26 их было,
2
6.
Их могилы пескам
Не занесть.
Не забудет никто
Их расстрел
На 207-ой
Версте.
Там за морем гуляет
Туман.
Видишь, встал из песка
Шаумян.
Над пустыней костлявый
Стук.
Вон еще 50
Рук
Вылезают, стирая
Плеснь.
26 их было,
2
6.
. . . . . . . . . . . .
Ночь как будто сегодня
Бледней.
Над Баку
26 теней.
Теней этих
2
6.
О них наша боль
И песнь.
То не ветер шумит,
Не туман.
Слышишь, как говорит
Шаумян:
«Джапаридзе,
Иль я ослеп,
Посмотри:
У рабочих хлеб.
Нефть — как черная
Кровь земли.
Паровозы кругом…
Корабли…
И во все корабли,
В поезда
Вбита красная наша
Звезда».
Джапаридзе в ответ:
«Да, есть.
Это очень приятная
Весть.
Значит, крепко рабочий
Класс
Держит в цепких руках
Кавказ.
Ночь, как дыню,
Катит луну.
Море в берег
Струит волну.
Вот в такую же ночь
И туман
Расстрелял нас
Отряд англичан».
Коммунизм —
Знамя всех свобод.
Ураганом вскипел
Народ.
На империю встали
В ряд
И крестьянин
И пролетариат.
Там, в России,
Дворянский бич
Был наш строгий отец
Ильич.
А на Востоке
Здесь
26 их было,
2
6.
. . . . . . . . . . .
Свет небес все синей
И синей.
Молкнет говор
Дорогих теней.
Кто в висок прострелен,
А кто в грудь.
К Ахч-Куйме
Их обратный путь…
Пой, поэт, песню,
Пой,
Ситец неба такой
Голубой…
Море тоже рокочет
Песнь.
26 их было,
2
6.
В избушке маленькой, в ночи глухой, угрюмой,
Сидели мы вкруг старого стола.
Беседа прервалась, и каждый думал
О чем-то о своем, и ночь тревожно шла.
В углу при тусклом, беспокойном свете
Боец читал под орудийный гул.
Я подошел к нему, он не заметил.
Из-за плеча я в книгу заглянул.
То Горький был.
Читал водитель танка
О том, как люди к солнцу шли вперед,
Как путь в лесах отыскивал им Данко,
И как он сердце отдал за народ,
Как факелом оно в ночи пылало
И освещало путь, звало уставших в бой.
И в этот миг слепой кусок металла,
Стеная и урча, промчался над избой.
Но к вою мин, к свинцовой грозной песне
Привык боец в походах и в борьбе.
Он все читал о юноше чудесном,
Читал о Данко, словно о себе.
В ту ночь мы ни о чем не говорили.
К чему слова, когда сердца близки!
Бойцы шинели на пол постелили.
Во тьме мерцали трубок огоньки.
Я рано встал.
Но где ж водитель танка?
Он затемно еще ушел в снега, в мороз,
Уехал он на фронт и книжечку о Данко,
Легенду Горького, в сражение повез.
Фашисты рвут, сжигают книги эти.
Забудь о вольных песнях, человек!
К чему читать о солнце и о свете
Тем, кто рабами должен стать навек.
Мечты запрещены. Глупы, жестоки,
Враги сжигают все, не ведая о том,
Что строки пушкинские,
горьковские строки
Мы сквозь огонь сражений пронесем,
Что мы покончим с вражеским застенком,
Что наш народ на бой суровый встал
За землю, о которой пел Шевченко
И о которой Горький тосковал.
За то, что он любил:
за русские равнины,
За песню волжскую, за Ильмень голубой,
За тихий Дон, за степи Украины,
Ведем мы бой, жестокий, смертный бой.
Безумство храбрых в битвах вспоминаем,
Когда идут разведчики во тьму.
Любовь к России мы соединяем
С любовью к человечеству всему.
О, слава Горького, ты стала нашей славой!
Как радостно нам знать:
он между нами жил,
По нашим селам шел,
по нашим рекам плавал
И с Лениным и Сталиным дружил.
Грохочет бой.
Где ты, водитель танка?
Куда тебя закинула война?
Быть может, ты убит и книжечка о Данко
Твоею кровью, друг, обагрена?
Нет, верю я:
ты мчишься, брови хмуря,
Сквозь талые весенние снега,
Ты мчишься в бой,
как вестник нашей бури,
Сметающей кровавого врага.
Коз Ливии стада гуляли на лугу;
Она потла к реке и села на брегу.
Спеша мыть ноги шла: дела не терпять лени,
И ноги во струи спустила по колени.
Влюбившийся Клеянт у стад ея не зря,
И жаром ко драгой взаимственно горя,
В досаде ревности какь алчный агнец рыщет,
И ходя Ливию в местах окольных ищеть.
Но долго он ища любезную ходил,
И ноги моющу он скоро находил.
Пропали ревности, заразы умножались:
Прекрасны ноги тут на прелесть обнажались.
Услышала она в кустах близь речки шум,
Увидела того кто вид ея был дум:
Вздрогнула, вспрянула, вздохнула и смутилась,
И в нежный страх ея любовь преобратилась,
Ужасны девушкам свиданья таковы.
Не наступил ли день кошению травы,
И виноградную покинуть кисти лозу:
Не тщатся ли сорвать уже прекрасну розу!
Ахъ! Ахъ! Тут Ливия испуганна кричит:
Два раза вскрикнула мятется и молчит.
Драгая! Иль меня ты ныне ненавидишь?
Пугаешься, дрожишь: вить ты не волка видишь.
Конечно ты о мне худой имеешь толк.
Клеянт, ты мне теперь страшняе нежель волк,
Не так бы в сих местах от волка я дрожала:
От зверя б хищнаго я резко побежала:
А ты зря ноги здесь, те ноги подломил,
И столько страшен ты, колико сердцу мил.
Не льзя свидания мне волею лишаться;
И здесь на едине им стратно утешаться,
Во плен ты взяв меня, мне слабу грудь пронзя.
Бересте уцелеть перед огнем не льзя:
Мне ты помоществуй любви моей в награду,
И отойди скоряй скоряй отсель ко стаду.
Приятельница ли, злодейка ль ты моя?
Но какь то ужь ни есть, пойду отселе.
И тщетно оба мы сердца любовью греем.
Цветов богиня здесь гнушается Бореем:
Весну стада и нас ненастие томит:
И облак красное туманом лето тьмит:
А ты любовница, и в етом не таишься,
Чево ж, пастушка ты, чево же ты боиться:
Боюсь подвергнуться нещастливой судьбе,
И быти пленницей обруганной тебе.
Была воздержностью я в пастве горделива,
Презренна на всегда облупленная ива:
Как с древа снимется на нем созревший плодъ;
Подаст оно плоды в последующий год.
В другую древеса имеют осень точность,
А девушка свою храняща непорочность,
Когда сокровища ей данна не спасет,
Уж более цветка во век не принесет.
И естьли блеск ея однажды помрачится;
Сей блеск как молния в единый миг промчится.
Я знаю Ливия струи подобно рек,
К источникам своим не возвратятся в век.
Но естьли получат места приятняй токи,
Минувшия водам минуты не жестоки,
И радостняе им наставши б были дни,
Когда бы чувствие имели и они.
Внимай мои слова любезная повнятняй:
Почувствуй Ливия то что всево приятняй.
Ручей к источнику во век не потечет:
И в даль ево всегда стремление влечет:
От наклоненья дна, сколь ветры ни жестоки,
Не возвращаются от ветра в зад потоки:
Едина мыслей ты не хочешь простереть:
Живи безстрастна, я мню страстен умереть.
И вечно от тебя я взоры удаляю.
Останься, я тебе на все соизволяю.
Как Ливия сие Клеянту изрекла,
Так дале и ево как токи повлекла:
Железо так магнит всей силой притягает,
Пастушка в нежности со всем изнемогаеть.
Взаимственно любовь пастушка ощущала,
И некогда она любовнику вещала:
Любезный мой Астратъ! Парѳении ты милъ;
Однако моея ты мысли не затьмиль:
Владеешь мною ты, владею я тобою;
Однако я при том владею и собою;
Так дерзкой девушки во мне не находи,
И впредки в сумерки ко мне не приходи:
О том Парѳения Астрата ныне просит:
Во время темноты и волк овец уносит:
Уединение и мрак и тишина,
И девке рытвина иль паче глубина,
И быстро озеро шумяще в бурю злобно,
Отколе иногда и выплыть не удобно.
Нещастна лодка та, которая плывет,
Куда ее мчить ветр, куда не путь зовет.
Нещастна птичка та, котора попадает,
Где горестно ея свобода пропадает,
И помня завсегда минувшия часы,
И чувствует уже весенния красы,
Когда она была одним покрыта небом,
И не томимая она питалась хлебом.
Поборствуй сам мне дни невинности хранить;
Дни страшно мне сии во винны пременить.
Вчера с тобой я быв едва едва здержалась
От винности моей, и столько испужалась,
Что весь мой духь тогда от страха трепетал,
Когда ты дерзостно играя щекотал.
Не делай етова, коль любишь ты, напредки!
Не прилетит назад чиж вылетев из клетки,
Не разорвет силка хот крыльями он бей,
Попавший во силки свободный воробей:
Не войдут во ведро пролиты с земи воды,
Ни сорванны плоды жиреть во огороды.
Доколе я еще могу себя беречь,
Я сердца своево не дам Астрату сжечь;
Но сердце пусть мое хотя и пламенится;
Во пепель никогда онп не пременится.
Мне должно отвращат колико льзя удар,
И искрам не дават произвести пожар:
А естьли я тобой излишно разгорюся:
Из непорочныя к безстыдну претворюся.
Не приходи ко мне ты ночи в темноту:
Котору любишь ты, взирай в день на ту:
А естьли ты себя не можешь премогати;
Я буду от тебя дрожаща убегати.
Не стану в сумерки к Парѳении ходить,
И буду инде я беседу находит.
Как солнце отошел отселе погрузится,
Я к Лаѵре в те часы — — — Моя сим грудь разится;
Так лутче у меня по прежнему бывай;
Да только ты себя в жару не забывай.
Ни разу более себя не позабуду,
И Лаѵру шекотии едину только буду.
Так лутче ты меня, не Лаѵру щекоти;
Да только более чево не захоти!
А более хотет от Лаѵры только стану.
Так я тобой, Астрать, былинкою увяну.
И истощу себя весной как тает снег,
И потону в тоске какь половоднью брег.
Когда Парѳения толико ты хлопочешь;
Прости — — — Ин делай ты со мною что ты хочешь.
В садах, что ночью открываются.
— Цветы по клумбам, рампы из огней. —
Печальные, как хоровод теней,
Бесшумно женщины идут и возвращаются.
Блестящий от огней,
Наполнен мутных испарений
От золоченой панорамы дней
Дрожащий воздух разложений.
Алмазными гвоздями газа
Заклепан потемневший свод;
Печаль колонн все выше, а за
Печалью неба темный грот.
И ртутью льют кустарники сверканий
На круглые площадки серный свет:
И отраженный памятник согрет
Размерным колыханьем содроганий.
Огромный город издали
Шумит и светится как море, —
Своими светами в пыли
Там рестораны, бары спорят.
А здесь шурша, шумящими шелками,
Огненнорыжими пленяя волосами,
Цветок соблазна жадно сжав руками,
Проходят женщины, глядящие в упор,
И мнут ленивыми ногами
Зеленый ласковый ковер.
И медленно — процессия полночи —
Движенье длится без конца;
Болезненный румянец вдоль лица
Зовет, пугает, манит и хохочет.
Подходит, — страстный зов улыбкой на лице —
И изможденные до муки,
Такие цепкие, протягивает руки, —
И преступление сверкает на кольце.
И траурно-огромные глаза
Таят безумной страсти страх,
Отмеченные роком — как гроза —
Глаза как гвозди на гробах.
Над ними лоб повязкой белой
Над слепотою дум лежит.
И тянется — цветок к цветку, — дрожит
Узывный рот уверенный и смелый.
В движениях всегда одно и то же,
Зрачки во глубине бесстрастие таят,
А сердце бьется полно пряней дрожи,
И сладострастие по венам гонит яд.
И черный шелк обтягивает ноги,
На туфлях золотых и пыль и грязь.
Змея-боа исполнено тревоги,
Грызущей темноты измученную вязь.
Мучительные тени, кто вы? —
Кем коронован путь ваш золотой? —
Я узнаю вас, траурные вдовы,
О вас рыдал любовник молодой.
Их грезы беспросветно одиноки,
Уверенные в том, чего хотят,
Они в своих руках таят
Людскую душу — счастье, вздохи.
Когда ж их день сгорит тоской,
Полны одной мечтой — бессильной —,
Что нет под гробовой доской
Любви подземной, замогильной.
В ночных садах, гримасой сновидений,
Бесшумно и неисследимо
Проходят бледных женщин тени
С душою траурной. Непоправимо. Мимо.
Тому назад, тому назад
смолою плакал палисад,
смолою плакали кресты
на кладбище от духоты,
и сквозь глазки сучков смола
на стенах дачи потекла.
Вымаливала молний ночь,
чтобы самой себе помочь,
и, ветви к небу возводя,
«Дождя!.. — шептала ночь. — Дождя!..»
Был от жасмина пьян жасмин.
Всю ночь творилось что-то с ним,
и он подглядывал в окно,
где было шорохно, грешно,
где, чуть мерцая, простыня
сползла с тебя, сползла с меня,
и от сиянья наших тел
жасмин зажмурился, вспотел.
Друг друга мы любили так,
что оставалась на устах
жасмина нежная пыльца,
к лицу порхая от лица.
Друг друга мы любили так,
что ты иссякла, я иссяк, —
лишь по телам во все концы
блуждали пальцы, как слепцы.
С твоей груди моя рука
сняла ночного мотылька.
Я целовал ещё, ещё
чуть-чуть солёное плечо.
Ты встала, подошла к окну.
Жасмин отпрянул в глубину.
И, растворясь в ночном нигде,
«К воде!.. — шепнула ты. — К воде!..»
Машина прыгнула во мглу,
а там на даче, на полу,
лежала, корчась, простыня
и без тебя и без меня.
Была полночная жара,
но был забор и в нём — дыра.
И та дыра нас завела
в кусты — владенья соловья.
Друг друга мы любили так,
что весь предгрозием набряк
чуть закачавшийся ивняк,
где раскачался соловей
и расточался из ветвей,
поймав грозинки язычком,
но не желая жить молчком
и подчиняться не спеша
шушуканию камыша.
Не правда это, что у птиц
нет лиц.
Их узнают сады, леса.
Их лица — это голоса.
Из всех других узнал бы я
предгрозового соловья.
Быть вечно узнанным певцу
по голосу, как по лицу!
Он не сдавался облакам,
уже прибравшим ночь к рукам,
и звал, усевшись на лозу,
себе на пёрышки грозу.
И грянул выпрошенный гром
на ветви, озеро и дом,
где жил когда-то в старину
фельдмаршал Паулюс в плену.
Тому назад, тому назад
была война, был Сталинград.
Но память словно решето.
Фельдмаршал Паулюс — никто
и для листвы, и соловья,
и для плотвы, и сомовья,
и для босого божества,
что в час ночного торжества
в промокшем платье озорно
со мной вбежало в озеро!
На нём с мерцанием внутри
от ливня вздулись пузыри,
и заиграла ты волной
то подо мной, то надо мной.
Не знал я, где гроза, где ты.
У вас — русалочьи хвосты.
И, хворост молний наломав,
гроза плясала на волнах
под сумасшедший пляс плотвы,
и две счастливых головы
плясали, будто бы под гром
отрубленные топором…
Тому назад, тому назад
мы вдаль поплыли наугад.
Любовь — как плаванье в нигде.
Сначала — шалости в воде.
Но уплотняется вода
так, что становится тверда.
Порой ползём с таким трудом
по дну, как будто подо льдом,
а то плывём с детьми в руках
во всех собравшихся плевках!
Все водяные заодно
прилежно тянут нас на дно,
и призрак в цейсовский бинокль
глядит на судороги ног.
Теперь, наверно, не к добру
забили прежнюю дыру.
Какой проклятый реваншист
мстит за художественный свист?
Неужто призраки опять
на горло будут наступать,
пытаясь всех, кто жив-здоров,
отгородить от соловьёв?
Неужто мир себя испел
и вместе с голосом истлел
под равнодушною травой
тот соловей предгрозовой?!
И мир не тот, и мы не те
в бессоловьиной темноте.
Но, если снова духота,
спой, соловьёныш: хоть с креста
на кладбище, где вновь смола
с крестов от зноя поползла.
Пробей в полночную жару
в заборе голосом дыру!
А как прекрасен стал бы мир,
где все заборы — лишь из дыр!
Спой, соловьёныш, — подпою,
как подобает соловью,
как пел неназванный мой брат
тому назад, тому назад…
Я вновь пришел к тебе, родная сторона;
Пришел измученный, с поникшей головою,
Но радостью немой душа моя полна,
Той тихой радостью, той светлой тишиною,
Что веют в полумгле румяных вечеров
С обрывов и низин днепровских берегов,
Где в светлой глубине души моей впервые
Два звука родились, согласные, родные,
Как два подземные ключа, —
И песня первая, свежа и горяча,
Зажглась в моих устах, вскипела под перстами
И брызнула со струн звенящими струями…
О родина моя, недаром же душой
Стремился я к тебе… Я помню вечер ясный,
Когда лишь в первый раз прощался я с тобой, —
Безбрежной пеленой, цветущей и прекрасной,
Лежали вкруг меня родимые поля;
Широкого Днепра зеркальная струя,
Озарена вдали румяною зарею,
Звенела под горой, и сетью световою
Ложился отблеск золотой
От легкой зыби вод на скат береговой;
Сирень цвела; роса вечерняя сверкала, —
Все миром, тишиной и негою дышало…
То был ли шепот волн, то греза ли была?
Я помню — все во мне мгновенно встрепенулось,
И звуки, стройные, как мерный шум крыла
Орлицы молодой, — души моей коснулись…
Родимый уголок мне тихо говорил:
"Прощай, дитя мое!.. Я много, много сил
Вскормил в твоей груди… Иди без сожаленья,
Куда влекут тебя заветные стремленья, —
Бойцом свободы и добра;
Живи, борись, люби!.. Когда ж придет пора
И ты, измученный тяжелою борьбою,
Поникнешь бедною, усталой головою, —
Тогда вернись ко мне…" О родина моя,
Прими меня, прими дитя свое больное!
Ты много сил дала, — по капле, как змея,
Их высосала скорбь и горе роковое.
Я за себя страдал, боролся за себя —
И устоял в борьбе, страдая и любя,
Но горе, новое, неведомое горе,
Безбрежное, как мир, бездонное, как море,
Из тысяч стонущих грудей
Проникло в грудь мою; в больной душе моей
Безумный, страшный крик отчаянья раздался, —
И заглушить его напрасно я старался…
Но я вернулся к вам, родимые поля,
И божья благодать живительной волною
Струится в грудь мою… Полна душа моя
Той тихой радостью, той светлой тишиною,
Что веют в сумраке душистых вечеров
Со скатов и низин днепровских берегов…
Шуми, шуми же, Днепр, прохладой вод зеркальных
Обвей больную грудь и бурю дум печальных
В уме тоскливом утиши!
Зажгись, заря, во мгле измученной души, —
И пусть я встану вновь, на бой врагов скликая,
Страдая и любя, молясь и проклиная!..
Голубоокая, младая,
Мой чернобровый ангел рая!
Ты, мной воспетая давно,
Еще в те дни, как пел я радость
И жизни праздничную сладость,
Искрокипучее вино, —
Тебе привет мой издалеча,
От москворецких берегов
Туда, где звонких звоном веча
Моих пугалась ты стихов;
Где странно юность мной играла,
Где в одинокий мой приют
То заходил бессонный труд,
То ночь с гремушкой забегала!
Пестро, неправильно я жил!
Там всё, чем бог добра и света
Благословляет многи лета
Тот край, всё: бодрость чувств и сил,
Ученье, дружбу, вольность нашу,
Гульбу, шум, праздность, лень — я слил
В одну торжественную чашу,
И пил да пел… я долго пил!
Голубоокая, младая,
Мой чернобровый ангел рая!
Тебя, звезду мою, найдет
Поэта вестник расторопный,
Мой бойкий ямб четверостопный,
Мой говорливый скороход:
Тебе он скажет весть благую.
Да, я покинул наконец
Пиры, беспечность кочевую,
Я, голосистый их певец!
Святых восторгов просит лира —
Она чужда тех буйных лет,
И вновь из прелести сует
Не сотворит себе кумира!
Я здесь! — Да здравствует Москва!
Вот небеса мои родные!
Здесь наша матушка-Россия
Семисотлетняя жива!
Здесь всё бывало: плен, свобода.
Орда, и Польша, и Литва,
Французы, лавр и хмель народа,
Всё, всё!.. Да здравствует Москва!
Какими думами украшен
Сей холм давнишних стен и башен,
Бойниц, соборов и палат!
Здесь наших бед и нашей славы
Хранится повесть! Эти главы
Святым сиянием горят!
О! проклят будь, кто потревожит
Великолепье старины,
Кто на нее печать наложит
Мимоходящей новизны!
Сюда! на дело песнопений,
Поэты наши! Для стихов
В Москве ищите русских слов,
Своенародных вдохновений!
Как много мне судьба дала!
Денницей ярко-пурпуровой
Как ясно, тихо жизни новой
Она восток мне убрала!
Не пьян полет моих желаний;
Свобода сердца весела;
И стихотворческие длани
К струнам — и лира ожила!
Мой чернобровый ангел рая!
Моли судьбу, да всеблагая
Не отнимает у меня:
Ни одиночества дневного,
Ни одиночества ночного,
Ни дум деятельного дня,
Ни тихих снов ленивой ночи!
И скромной песнию любви
Я воспою лазурны очи,
Ланиты свежие твои,
Уста сахарны, груди полны,
И белизну твоих грудей,
И черных девственных кудрей
На ней блистающие волны!
Твоя мольба всегда верна;
И мой обет — он совершится!
Мечта любовью раскипится,
И в звуки выльется она!
И будут звуки те прекрасны,
И будет сладость их нежна,
Как сон пленительный и ясный,
Тебя поднявший с ложа сна.
МАГАЛИ
Провансальская песнь.
О, Magаlи, ma tant amado,
Mеtе la tеsto au fеnеstroun…
Mиstral.
— О, Магали, моя родная,
Склонись к окну,
Склонись и слушай серенаду,
Что я пою!
На небе звезды золотыя,
Блестит луна…
Луна и звезды побледнеют,
Узрев тебя!
«Как шелест листьев, не услышу
Я песнь твою:
В морскую глубь нырну я рыбкой
И уплыву».
— О, Магали! ты будешь рыбкой,
Я—рыбаком.
Тебя я, милая, поймаю
На дне морском.
«Но если ты закинешь сети
Ловить меня,
Я унесуся легкой пташкой
С морского дна».
— О, Магали! ты будешь пташкой,
А я—ловцом:
Тебя я, милая, накрою
Своим силком.
«Ловить ты будешь вольных пташек,
Но без следа;
В траве цветочком быстро скроюсь
Я от тебя».
— О, Магали! ручьем прозрачным
Я протеку
И стебелек цветка родного
Я орошу.
«Тогда я тучей грозовою
В далекий край
Умчусь свободной и могучей,
А ты—прощай!
— О, Магали! ты будешь тучей —
Я—ветерком.
И полетим тогда с тобою
Мы, друг, вдвоем.
„Ты быстрым ветром понесешься
Один тогда,
А я взойду волшебным солнцем
На небеса“.
— О, Магали! ты будешь солнцем,
А змейкой я —
И буду пить, на солнце греясь,
Лучи тепла.
„Когда ты в змейку обратишься,
Тогда луной
Я засияю одинокой
В тиши ночной!“
— О, Магали! луной ты стала,
Я стал туман,
И обовью я легкой дымкой
Твой гибкий стан.
„Я из твоих обятий нежных
Вдруг улечу
И расцвету душистой розой
В глухом лесу“.
— О, Магали! ты будешь розой,
А я скорей
Примчуся бабочкой прелестной
К груди твоей.
„Когда ты бабочкою станешь,
Любя меня, —
Корой развесистаго дуба
Оденусь я“.
— О, Магали! ты будешь дубом,
А я—плющом;
Вокруг тебя я заплетуся
Сплошным кольцом.
„Плющом нарядным ты завьешься
Вокруг меня;
Я в монастырь, в одежде белой,
Уйду тогда“.
— О, Магали! туда приду я
Как духовник
И в церкви голос твой услышу
В священный миг.
„Ты в монастырь придешь напрасно;
В немом гробу,
Одета саваном печальным,
Уж я лежу“.
— О, Магали! тогда землею
Я стану вдруг!
И не уйдешь ты из обятий
Земли, о, друг!»
«Теперь, теперь я только верю
Любви твоей.
Возьми-ж кольцо, мой друг ты милый,
С руки моей!»
— О, Магали! я снова счастлив!
Взгляни сюда:
Луна и звезды побледнели,
Узрев тебя!
Борис Бер.
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,— Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
Где вы, источники вечной любви, —
Жажда всех видеть счастливыми, —
Клад дорогой, скрытый в нервах, в крови,
В пламенном сердце с порывами?
Где та великая вера в людей,—
В славу всего человечества?
Или хоть в смелую правду друзей,
Шедших страдать за отечество?..
Где та заря, что вставала?— скажи,
Где та душа, что проснулася?..
Или земля,— это скопище лжи, —
В грозные тучи замкнулася?..
Или опять племенная вражда
В каждый народ протеснилася
И, как осенняя с грязью вода,
В сердце мое проточилася…
Или в умы замешался хаос,—
Или опять первобытная
Дичь разрастается,— крови и слез
Требует власть ненасытная!?—
Если погаснет священный огонь,—
Что впереди?— тьма бездонная…
Милая! в эту минуту не тронь
Сердце мое омраченное…
Может быть, эта минута пройдет,
Может быть, завтра ж попутная
Звездочка луч свой уронит,— сойдет
В душу хоть радость минутная.
Рад буду встретить я гостью мечту
И принести ей раскаянье
За ненавистную мне слепоту
И за минуту отчаянья…
В городской суматохе
Встретились двое.
Надоели обои,
Неуклюжие споры с собою,
И бесплодные вздохи
О том, что случилось когда-то…
В час заката,
Весной в зеленеющем сквере,
Как безгрешные звери,
Забыв осторожность, тоску и потери,
Потянулись друг к другу легко,
безотчетно и чисто.
Не речисты
Были их встречи и кротки.
Целомудренно-чутко молчали,
Не веря и веря находке,
Смотрели друг другу в глаза,
Друг на друга надели растоптанный
старый венец
И, не веря и веря, шептали:
«Наконец!»
Две недели тянулся роман.
Конечно, они целовались.
Конечно, он, как болван,
Носил ей какие-то книги —
Пудами.
Конечно, прекрасные миги
Казались годами,
А старые скверные годы куда-то ушли.
Потом
Она укатила в деревню, в родительский дом,
А он в переулке своем
На лето остался.
Странички первого письма
Прочел он тридцать раз.
В них были целые тома
Нестройных жарких фраз…
Что сладость лучшего вина,
Когда оно не здесь?
Но он глотал, пьянел до дна
И отдавался весь.
Низал в письме из разных мест
Алмазы нежных слов
И набросал в один присест
Четырнадцать листков.
Ее второе письмо было гораздо короче.
И были в нем повторения, стиль и вода,
Но он читал, с трудом вспоминал ее очи,
И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!»
Послал «ответ», в котором невольно и вольно
Причесал свои настроенья и тонко подвил,
Писал два часа и вздохнул легко и довольно,
Когда он в ящик письмо опустил.
На двух страничках третьего письма
Чужая женщина описывала вяло:
Жару, купанье, дождь, болезнь мама,
И все это «на ты», как и сначала…
В ее уме с досадой усомнясь,
Но в смутной жажде их осенней встречи,
Он отвечал ей глухо и томясь,
Скрывая злость и истину калеча.
Четвертое посьмо не приходило долго.
И наконец пришло «с приветом» carte postale,
Написанная лишь из чувства долга…
Он не ответил. Кончено? Едва ль…
Не любя, он осенью, волнуясь,
В адресном столе томился много раз.
Прибегал, невольно повинуясь
Зову позабытых темно-серых глаз…
Прибегал, чтоб снова суррогатом рая
Напоить тупую скуку, стыд и боль,
Горечь лета кое-как прощая
И опять входя в былую роль.
День, когда ему на бланке написали,
Где она живет, был трудный, нудный день —
Чистил зубы, ногти, а в душе кричали
Любопытство, радость и глухой подъем…
В семь он, задыхаясь, постучался в двери
И вошел, шатаясь, не любя и злясь,
А она стояла, прислонясь к портьере,
И ждала не веря, и звала смеясь.
Через пять минут безумно целовались,
Снова засиял растоптанный венец,
И глаза невольно закрывались,
Прочитав в других немое: «Наконец!..»
XVИИ в.
Мой дорогой Малерб! Ты долго ль будешь горе
Скрывать в глуши лесов,
Оплакивая ту, что с кротостью во взоре
Прияла смерти зов?
Не сам ли посылал ты, осушая слезы,
В стихах живой урок:
«Ей, розе, дан был срок, какой цветут все розы:
Лишь утра краткий срок!»
Ужель, когда теперь сошла под сень гробницы
Любимая тобой,
Ты видишь только скорбь, без края и границы,
Повсюду пред собой?
Ты б предпочел ужель, чтоб, по твоим моленьям,
Она всю жизнь прошла,
И, в косах с сединой, к грядущим поколеньям
Старухой подошла?
Ты думаешь: она, в обители небесной,
Была б тогда милей?
Тогда б не так страдал и лик ее прелестный
От гробовых червей?
Нет, нет, мой друг Малерб! как только руки Парки
Срезают нашу нить,
Отходит возраст наш: под сумрачные арки
Не может он сходить!
Тифон, что одряхлел и мал стал, как цикада,
И юный Архемор
Сравнялись возрастом пред властелином Ада,
Смежив навеки взор.
Пусть сладостно пролить сердечные страданья
Чрез акведуки глаз,
Ты тень люби, как тень, но угаси мечтанья
О пепле, что угас.
Ввек неутешным быть, кропить слезами вежды,
Томиться в тишине, —
Не значит ли забыть, что нам даны надежды
Любви в иной стране?
Приам, который зрел, как сыновей любимых
Разит в бою Ахилл,
И для страны своей ждал бед неотвратимых, —
Дух твердый сохранил.
Франциск, когда Мадрид, бессильный в правом бое,
Дофину яд послал, —
Был твердым, как Алкид, и за коварство вдвое
Стыд на врага упал.
Да! без пощады Смерть в Аид низводит души,
Напрасно к ней взывать;
Жестокая, она, заткнув упрямо уши,
Не хочет нам внимать.
И к бедняку в шалаш, под крышу из соломы,
Она властна взойти,
И стража, что хранит вход в луврские хоромы,
Ей не запрет пути.
Роптать на власть ее, терять пред ней терпенье, —
Тоске плохой исход.
Покорно принимать все божия решенья —
Лишь это мир дает!
<1910>
Увидя почерк мой, Вы, верно, удивитесь:
Я не писала Вам давно.
Я думаю, Вам это всё равно.
Там, где живете Вы и, значит, веселитесь,
В роскошной, южной стороне,
Вы, может быть, забыли обо мне.
И я про всё забыть была готова…
Но встреча странная — и вот
С волшебной силою из сумрака былого
Передо мной Ваш образ восстает.
Сегодня, проезжая мимо,
К N. N. случайно я зашла.
С княгиней, Вами некогда любимой,
Я встретилась у чайного стола.
Нас познакомили, двумя-тремя словами
Мы обменялися, но жадными глазами
Впилися мы друг в друга. Взор немой,
Казалось, проникал на дно души другой.
Хотелось мне ей броситься на шею
И долго, долго плакать вместе с нею!
Хотелось мне сказать ей: «Ты близка
Моей душе. У нас одна тоска,
Нас одинаково грызет и мучит совесть,
И, если оттого не станешь ты грустней,
Я расскажу тебе всю повесть
Души истерзанной твоей.
Ты встретила его впервые в вихре бала,
Пленительней его до этих пор
Ты никого еще не знала:
Он был красив как бог, и нежен, и остер.
Он ездить стал к тебе, почтительный, влюбленный,
Но, покорясь его уму,
Решилась твердо ты остаться непреклонной —
И отдалась безропотно ему.
Дни счастия прошли как сновиденье,
Другие наступили дни…
О, дни ревнивых слез, обманов, охлажденья,
Кому из нас не памятны они?
Когда его встречала ты покорно,
Прощала всё ему, любя,
Он называл твою печаль притворной
И комедьянткою тебя.
Когда же приходил условный час свиданья
И в доме наступала тишина,
В томительной тревоге ожиданья
Садилась ты у темного окна.
Понуривши головку молодую
И приподняв тяжелые драпри,
Не шевелясь, сидела до зари,
Вперяя взоры в улицу пустую.
Ты с жадностью ловила каждый звук,
Привыкла различать кареты стук
От стука дрожек издалёка.
Но вот всё ближе, ближе, вот
Остановился кто-то у ворот…
Вскочила ты в одно мгновенье ока,
Бежишь к дверям… напрасный труд;
Обман, опять обман! О, что за наказанье!
И вот опять на несколько минут
Царит немое, мертвое молчанье,
Лишь видно фонарей неровное мерцанье,
И скучные часы убийственно ползут.
И проходила ночь, кипела жизнь дневная…
Тогда ты шла к себе с огнем в крови
И падала в подушки, замирая
От бешенства, и горя, и любви!»
Из этого, конечно, я ни слова
Княгине не сказала. Разговор
У нас лениво шел про разный вздор,
И имени, для нас обеих дорогого,
Мы не решилися назвать.
Настало вдруг неловкое молчанье,
Княгиня встала. На прощанье
Хотелось мне ей крепко руку сжать,
И дружбою у нас окончиться могло бы,
Но в этот миг прочла я столько злобы
В ее измученных глазах,
Что на меня нашел невольный страх,
И молча мы расстались, я — с поклоном,
Она — с кивком небрежным головы…
Я начала свое письмо на вы,
Но продолжать не в силах этим тоном.
Мне хочется сказать тебе, что я
Всегда, везде по-прежнему твоя,
Что дорожу я этой тайной,
Что женщина, которую случайно
Любил ты хоть на миг один,
Уж никогда тебя забыть не может,
Что день и ночь ее воспоминанье гложет,
Как злой палач, как милый властелин.
Она не задрожит пред светским приговором:
По первому движенью твоему
Покинет свет, семью, как душную тюрьму,
И будет счастлива одним своим позором!
Она отдаст последний грош,
Чтоб быть твоей рабой, служанкой,
Иль верным псом твоим — Дианкой,
Которую ласкаешь ты и бьешь!
P. S.
Тревога, ночь, — вот что письмо мне диктовало.
Теперь, при свете дня, оно
Мне только кажется смешно,
Но изорвать его мне как-то жалко стало!
Пусть к Вам оно летит от берегов Невы,
Хотя бы для того… чтоб рассердились Вы.
Какое дело Вам, что там Вас любят где-то?
Лишь та, что возле Вас, волнует Вашу кровь.
И знайте: я не жду ответа
Ни на письмо, ни на любовь.
Вам чувство каждое всегда казалось рабством,
А отвечать на письма… Боже мой!
На Вашем языке, столь вежливом порой,
Вы это называли «бабством».
Полдневным зноем безпощадным
Все словно выжжено кругом,
Обвит узором виноградным,
Среди равнины виден дом.
Закрыты ставни молчаливо,
А там вдали, у берегов,
Синеет ярко гладь пролива
На желтом бархате песков.
— Мадонна! Я томлюсь жестоко!—
Она взывает.—Все стерпеть…
Забытой жить и одинокой,
И одинокой умереть!—
С лица прозрачною рукою
Откинув пряди темных кос,
Она глядит с немой тоскою;
В глазах ея не видно слез.
Она глядит на отраженье
Своей волшебной красоты,
Ея прекрасныя черты
Полны печали и сомненья.
— Вот, тихо молвила она,
— Краса, что он ценил высоко.
И все-жь я день и ночь одна,
И умираю одиноко!—
Замолкла жаворонка трель;
Обято мертвенным покоем,
Затихло все под южным зноем.
И смолкла дальняя свирель.
Она спала, и на чужбине
Родной ей снился уголок:
Трава высокая в долине,
Ручей и свежий ветерок.
Вздыхая тяжко и глубоко,
Она подумала во сне:
— Мой дух томится одиноко,
И не найти забвенья мне.—
Она спала и сознавала,
Что это сон, один лишь сон,—
Мечта ее околдовала:
Он с нею был, и не был он.
Она проснулась. Луг зеленый
Исчез,—и были перед ней:
Простор немой и раскаленный,
И блеск полуденных лучей.
— Мадонна!—молвила с глубокой
Она печалью и тоской:
— Спаси от жизни одинокой
И умереть не дай одной!—
Она взяла любви посланье—
Кругом исписанный листок,
И там стояло:—Кто-бы мог
Забыть твое очарованье?—
Но тут-же чьи-то голоса
Шепнули ей с насмешкой злою:
— Увяла прежняя краса,
И будешь ты всегда одною.
Она шептала:—Все стерпеть!..
О, горечь мук любви жестокой!
Забытой жить и одинокой,
И одинокой умереть!—
Услышав вечером цикаду,
К окну приблизилась она
И, опершись на балюстраду,
Вдыхала летнюю прохладу.
Кругом—прозрачна и ясна,
Лежала мгла весенней ночи.
Блестевшия слезами очи
Она на небо возвела:
Казалося, она ждала,
И с грустью молвила глубокой:
— Настала ночь, но для меня
Не заблестит сиянье дня.
И я, в тоске моей жестокой
Не буду скоро одинокой!—
(Норвежская баллада)
Несутся с добычей норманнов ладьи,
Как чайки на синем просторе;
Отважно они рассекают струи…
О, море, шумящее море!
Дружину ведет златокудрый Руальд,
Он грозен и вместе — прекрасен,
Его прославляет напевами скальд
Он в битве кровавой ужасен.
Того кто в сраженьи — храбрейших храбрей,
Все знают, до греков Царьграда:
Как золото — шелк белокурых кудрей,
Как молния — блеск его взгляда.
Несутся в отчизну норманнов ладьи,
И люди с отвагой во взоре
Глядят как дробятся морские струи…
О, море, шумящее море!
В палатах у ярла маститого пир;
Гость каждый да будет желанным!
С врагами своими он празднует мир,
Почет воздавая норманнам.
И кубков заздравных ликующий звон
Сливается с рокотом струнным,
И гости, пришедшие с разных сторон,
Любуются викингом юным.
У юношей взоры отвагой горят
И шепот восторженный слышен,
Кругом восседают красавицы в ряд,
Убор их блистательный пышен.
А викинг о славе поет, о любви, —
И вспыхнуло пламя во взоре.
Дочь ярла потупила взоры свои…
О, море, шумящее море!
Внимает с волнением Рагни-краса,
Ей любы Руальда напевы;
Лазурны, как южных краев небеса,
Глаза у задумчивой девы.
Он кончил, — и с кубком подходит она,
И ярл поднимается с места.
— Пей, гость наш, и молви: не ждет ли жена
В отчизне тебя, иль невеста? —
И молвит Руальд: — Я на свадьбу плыву
С княжною Сигрид светлоокой! —
Я славлю ее и с любовью зову
В час мира и в битве жестокой! —
И очи потупила Рагни-краса,
Бледна в драгоценном уборе…
Ей слышатся смутно гостей голоса…
О, море, шумящее море!
С зарею плывут победители прочь;
Нет солнца на небе туманном!
Глядишь ты, о ярла прекрасная дочь,
Вослед уходящим норманнам.
Спешит победитель на свадьбу с княжной,
Чуть видны ладьи у откоса…
Бежит, набегает волна за волной,
Дробясь у подножья утеса
И ветер играет шелковой косой,
Гуляя на синем просторе…
Взыграло, сомкнулось над Рагни-красой
Шумящее синее море!
(К «Василию Шуйскому»)Явилась мне божественная дева;
Зеленый лавр вился в ее власах;
Слова любви, и жалости, и гнева
У ней дрожали на устах: «Я вам чужда; меня вы позабыли,
Отвыкли вы от красоты моей,
Но в сердце вы навек ли потушили
Святое пламя древних дней? О русские! Я вам была родная:
Дышала я в отечестве славян,
И за меня стояла Русь святая,
И юный пел меня Боян.Прошли века. Россия задремала,
Но тягостный был прерываем сон;
И часто я с восторгом низлетала
На вещий колокола звон.Моголов бич нагрянул: искаженный
Стенал во прах поверженный народ,
И цепь свою, к неволе приученный,
Передавал из рода в род.Татарин пал; но рабские уставы
Народ почел святою стариной.
У ног князей, своей не помня славы,
Забыл он даже образ мой.Где ж русские? Где предков дух и сила?
Развеяна и самая молва,
Пожрала их нещадная могила,
И стерлись надписи слова.Без чувств любви, без красоты, без жизни
Сыны славян, полмира мертвецов,
Моей не слышат укоризны
От оглушающих оков.Безумный взор возводят и молитву
Постыдную возносят к небесам.
Пора, пора начать святую битву —
К мечам! за родину к мечам! Да смолкнет бич, лиющий кровь родную!
Да вспыхнет бой! К мечам с восходом дня!
Но где ж мечи за родину святую,
За Русь, за славу, за меня? Сверкает меч, и падают герои,
Но не за Русь, а за тиранов честь.
Когда ж, когда мои нагрянут строи
Исполнить вековую месть? Что медлишь ты? Из западного мира,
Где я дышу, где царствую одна,
И где давно кровавая порфира
С богов неправды сорвана, Где рабства нет, но братья, но граждане
Боготворят божественность мою
И тысячи, как волны в океане,
Слились в единую семью, -Из стран моих, и вольных, и счастливых,
К тебе, на твой я прилетела зов
Узреть чело сармат волелюбивых
И внять стенаниям рабов.Но я твое исполнила призванье,
Но сердцем и одним я дорожу,
И на души высокое желанье
Благословенье низвожу».Между 1827 и 1830ст. 17 Но вы в груди навек ли потушили
ст. 21 Моголец пал; но рабские уставы
ст. 31 Моей понять не могут укоризны
ст. 41-42 Сверкает меч, и гибнут как герои,
Но не за Русь, а за поляков честь
ст. 44 Исполнят вековую месть
ст. 55 Узреть чело венгерцев горделивыхНад строкой: тиранов
Первоначально:
ст. 41 [Играет] меч, и гибнут как герои
ст. 45 Что медлишь ты? Из [стран моих, из]В списке секретного архива III Отделения заглавие: «Дева».
Стихотворение, очевидно, представляет собой набросок к поэме, озаглавленной «Василий Шуйский», о борьбе с польскими Интервентами (ср. «Осада Смоленска»). Датируется временем пребывания О. в Чите. Божественная дева — вольность. Вещий колокола звон — звон колокола, созывающего на вече. Моголов бич — нашествие татар. Сарматы — поляки.
Прощай!
Прощай! Я поднял паруса
И встал со вздохом у руля,
И резвых чаек голоса
Да белой пены полоса —
Все, чем прощается земля
Со мной… Прощай!
Мне даль пути грозит бедой,
И червь тоски мне сердце гложет,
И машет гривой вал седой…
Но—море всей своей водой
Тебя из сердца смыть не может!..
О, нет!.. Прощай!
Не замедляй последний час,
Который я с тобой вдвоем
Переживал уже не раз!
Нет, больше он не сблизит нас,
Напрасно мы чего-то ждем…
Прощай!
Зачем тебя я одевал
Роскошной мантией мечты?
Любя тебя,—я сознавал,
Что я себе красиво лгал
И что мечта моя—не ты!
Зачем? Прощай!
Любовь—всегда немного ложь,
И правда вечно в ссоре с ней;
Любви достойных долго ждешь,
А их все нет… И создаешь
Из мяса в тряпках—нежных фей…
Прощай!
Прощай! Я поднял паруса
И встал со вздохом у руля,
И резвых чаек голоса
Да белой пены полоса —
Все, чем прощается земля
Со мной… Прощай!
В Черноморье
Знойно. Тихо… Чудный вид!
Там, далеко,—море спит.
С берегов же в волны пали
Тени тонких миндалей,
И чинары в них купали
Зелень пышную ветвей;
И в прибрежной белой пене,
Как улыбка—эти тени, —
Как улыбка старых гор,
Чьи угрюмые вершины
Вознеслись туда, в пустынный,
Голубой небес простор,
Где суровый их гранит
От земли туманом скрыт.
Важно, молча и сурово
В бархат неба голубого
Смотрят главы старых гор,
Сизой дымкою обяты.
И пугают мысль и взор
Их крутые к морю скаты.
Им в дали небес не слышны
Вздохи волн и пены пышной —
Этот стройный плеск и шум,
Полный нежной, сладкой ложью,
Шум, притекший к их подножью,
Чтоб нарушить мир их дум.
Но, безмолвны и угрюмы,
Схоронили скалы думы
Глубоко в гранит сырой.
И, одеты облаками,
Так стоят они, веками
Тешась шумной волн игрой.
В мягком пухе нежной пены
Волны скалам, как сирены,
Что-то нежно так поют,
Но в ответ на их набеги
Тайн суровые ковчеги
Ничего им не дают:
Ни намека, ни полслова,
Ничего из тайн былого…
Между камня выползали
Полусонные кусты
Роз, жасминов и азалий,
И кадили их цветы
Душной, сочною истомой
Небесам, обятым дремой,
Морю, серым грудам скал,
На которых чинно в ряд
Сели чайки и следят:
Не дарит ли их тот вал,
Что пришел из дали зыбкой,
Золотистой, вкусной рыбкой?
Но седой,—на эти груды
Набегая,—им дарил
Только брызги-изумруды
И о чем-то говорил…
И, взмахнувши гребнем белым,
Вновь бросал движеньем смелым
Разноцветных брызг каскад.
А ему с вершины горной
Лысый гриф свой крик задорный
Вниз кидал… И вал назад
Уходил, кипя сердито,
О твердыни скал разбитый.
Моря даль—покрыта сонной
Дымкой нежного опала.
Глубиной своей бездонной
В волны небо там упало
И смешалось с ними странно.
Мягко эти два титана,
Оба полны южным зноем,
Грудь на грудь друг другу пали,
Обнялись, слились—и спали.
И не видным глазу роем
Там, по светлой синей выси,
Надо мной в ту даль неслися
Грез гирлянды…
В чудном сне
Сам я жил,—казалось мне…
Собор парнасских сестр мне кажет прежню лиру;
Приятно вспоминать во осень лет весну;
Я вновь хочу воспеть иль Хлою, иль Темиру, —
Не смею лиру взять, в свирель играть начну.
Пускай мое перо их прелести представит,
Меня воспламенит их петь моя любовь...
Темира ль, Хлоя ли стихи мои составит,
Я чувствую, увы! что в жилах стынет кровь.
Не примут дани сей ни Хлоя, ни Темира,
Одна и та давно прелестна, хороша;
В победах красоты, во всех забавах мира —
Скучна живет любовь, где страстна лишь душа.
Но сей ли только путь пиитам узаконен?
Пиши сатиры ты, мне муза говорит,
Ко оскорблению людей мой ум несклонен,
И нравы исправлять не мне принадлежит.
За слово невзначай рассердятся другие,
И острые умы припишут слову толк, —
Загадки сфинксовы возникнут в дни златые,
Где глас лжемудрости давно уже умолк.
Не делав людям зла и им желая блага,
Словами острыми невинно досаждать
Прилична может быть во младости отвага,
А в зрелом возрасте прилично рассуждать.
Но, внемля гласу муз, не буду я безгласен;
Что петь — у множества народов вопрошу;
От бытности вещей мой будет стих прекрасен,
Екатерину я на лире возглашу.
Иной вещает мне: она, прервав препоны,
Из диких прихотей ум общества творит,
И благонравия и кротости законы,
К незыблемому всем спокойствию, дарит.
Другой, красясь мечом, победой увенчанным,
Сторично за нее желает кровь пролить,
И всюду с мужеством и сердцем постоянным,
Ревнуя, ищет сам врагов ее разить.
Взводя усердный взор на Павла и Марию
И в отраслях от них породу чтя богов,
Иной поет сто крат счастливую Россию,
Блаженство стран ее счисляет в круг веков.
Другой, обременен несчастною судьбою,
Прибегну я под кров Минервы, говорит,
Речет: прейдут беды; он видит пред собою
Минервы росския божественный эгид.
Но в ревности, ее щедротой воспаленный,
Кто хочет боле знать, коль глас парнасский мал,
Пускай пространнее вопросит у вселенной, —
Она дополнит то, что кратко я сказал.
Я люблю вас — глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали до времени старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день — то бесстыдными славят фанфарами!
Сколько раз вас морочали, мяли, ворочали,
Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными…
И как черти вы злы, и как ветер отходчивы,
И — скупцы! — до чего ж вы бываете щедрыми!
Она стоит — печальница
Всех сущих на земле,
Стоит, висит, качается
В автобусной петле.
А может, это поручни…
Да, впрочем, все равно!
И спать ложилась — к полночи,
И поднялась — темно.
Всю жизнь жила — не охала,
Не крыла белый свет.
Два сына было — сокола,
Обоих нет как нет!
Один убит под Вислою,
Другого хворь взяла!
Она лишь зубы стиснула —
И снова за дела.
А мужа в Потьме льдиною
Распутица смела.
Она лишь брови сдвинула —
И снова за дела.
А дочь в больнице с язвою,
А сдуру запил зять…
И, думая про разное, —
Билет забыла взять.
И тут один — с авоською
И в шляпе, паразит! —
С ухмылкою со свойскою
Геройски ей грозит!
Он палец указательный
Ей чуть не в нос сует:
— Какой, мол, несознательный,
Еще, мол, есть народ!
Она хотела высказать:
— Задумалась, прости!
А он, как глянул искоса,
Как сумку сжал в горсти
И — на одном дыхании
Сто тысяч слов подряд!
(«Чем в шляпе — тем нахальнее!» —
Недаром говорят!)
Он с рожею канальскою
Гремит на весь вагон,
Что с кликой, мол, китайскою
Стакнулся Пентагон!
Мы во главе истории,
Нам лупят в лоб шторма,
А есть еще, которые
Все хочут задарма!
Без нас — конец истории,
Без нас бы мир ослаб!
А есть еще, которые
Все хочут цап-царап!
Ты, мать, пойми: неважно нам,
Что дурость — твой обман.
Но — фигурально — кажному
Залезла ты в карман!
Пятак — монетка малая,
Ей вся цена — пятак,
Но с неба каша манная
Не падает за так!
Она любому лакома,
На кашу кажный лих!..
И тут она заплакала,
И весь вагон затих.
Стоит она — печальница
Всех сущих на земле,
Стоит, висит, качается
В автобусной петле.
Бегут слезинки скорые,
Стирает их кулак…
И вот вам — вся история,
И ей цена — пятак!
Я люблю вас — глаза ваши, губы и волосы,
Вас, усталых, что стали до времени старыми,
Вас, убогих, которых газетные полосы
Что ни день — то бесстыдными славят фанфарами.
И пускай это время в нас ввинчено штопором,
Пусть мы сами почти до предела заверчены,
Но оставьте, пожалуйста, бдительность «операм»!
Я люблю вас, люди!
Будьте доверчивы!
Хор
Тако предвечная мысль, осеняясь собою
И своего всемогущества во глубине
Тако вещала, егда все покрытые мглою
Первенственные семена, опочив в тишине,
Действия чужды и жизни восторга лежали,
Времени круга миры когда не измеряли.
Бог
Един повсюду и предвечен,
Всесилен бог и бесконечен;
Всегда я буду, есмь и был,
Един везде вся исполняя,
Себя в себе я заключая,
Днесь все во мне, во всем я жил.
Но неужель всегда пребуду
Всесилен мыслью, мыслью бог?
И в недрах божества забуду
То, что б начати я возмог?
Или любовь моя блаженна
Во мне пребудет невозженна,
Безгласна, томна, лишь во мне?
Всевечно жар ее пылая,
Ужель бесплодно истлевая
Пребудет божества во дне?
Расширим себе пределы,
Тьмой умножим божество,
Совершим совета меры,
Да явится вещество.
Хор
Вострепещи днесь, упругое древле ничто;
Ветхий се деньми грядет во могуществе стройном,
Да сокрушит навсегда смерть в царстве покойном,
Всюду да будут жизнь, радость, утехи.
Бог
Но что
Начнем? —
Речем —
Возлюбленное слово,
О, первенец меня;
Ты искони готово
Во мне, я ты, ты я.
Тебе я навсегда вручаю
Владычество и власть мою,
В тебе любовь я заключаю,
Тобою мир да сотворю.
Исполнь божественны обеты,
Яви твореньем божество,
Исполнь премудрости советы,
Твори жизнь, силу, вещество.
Тобою я прославлюсь,
Бездействия избавлюсь,
Ты то явишь, что я возмог,
А я в себе почию бог.
Хор
Мертвые днесь развевайтеся сени,
Жизни начало зиждитель дает;
В жизни всегдашней не будет премены,
Мрачна пустыня познает, что свет.
Слово
Начнем творить, — что медлю я?
Иль воля вечного бессильна?
Иль мысль его не изобильна?
Иль зрит препону власть моя?
Часть хора
Нежная любовь тревожит
Бесконечные судьбы,
И гаданье скорби множит
Мира будущи беды.
Часть хора
Отверзись мрачная пучина,
Грядущего пади покров,
Явися будуща судьбина,
Предел тебе положит бог!
Хор
Се исчезает пред взором всезрящим
Века не суща еще темнота,
Се знаменуют рок словом горящим
Мира грядуща всевечны уста.
Бог
Единым взором все обемля,
Что было, есть и может быть,
Закону моему не внемля, —
Во страхе господа ходить,
Я зрю, что тварь не пожелает,
Кичася гордостью, взмечтает,
Что всей она природы царь.
О бренна и немощна тварь!
Почто против отца дерзаешь?
Или, ослушна, быти чаешь
Блаженною сама собой?
Я мог бы днесь предупреждая
И мысль мою переменяя,
Быть твари повелеть иной.
Не ярый слабостей я мститель,
Отец всещедрый и зиждитель:
Любовию к тебе горю.
Чуждаться будешь совершенства,
Но корень твоего блаженства
В тебе нетленен сотворю.
Часть хора
О любовь несказанна,
Прежде века избранна,
В тебе жизнь и начало
В мире все восприяло.
Хор
Взора пространства пустыни все с трепетом вечна
В сретенье радостным ликом грядут,
Бездну безвещия зыблет днесь мочь бесконечна,
Мертвые жизнь семена с нетерпением ждут.
Часть хора
Божественна утроба рдеет
Клубя в рожденье вещество,
Любовь начально семя греет,
Твореньем узришь божество.
Слово
Мысль благая, совершайся,
И превечно исполняйся
Отца мудрости совет,
Да окрепнет в твердь пучина,
Неизмерима равнина,
Где пространство днесь живет.
Оживись, телесно семя,
Приими начало, время,
И движенье, вещество,
Твердость телом
Жизнь движеньем, —
Се вещает божество...
О Боже, душ Творец бессмертных
И всех, где существует кто!
О Единица числ несметных,
Без коей все они — ничто!
О Средоточие! Согласье!
Все содержащая Любовь!
Источник жизни, блага, счастья,
И малых и больших миров!
Коль Ты лишь духом наполняешь
Своим цевницы твари всей,
Органом сим увеселяешь
Себя средь вечности Твоей,
И вкруг от мириадов звездных,
Пиющих свет с Твоих очес,
Сам черплешь блеск лучей любезных
И льешь их в океан небес;
И мне, по плоти праху тленну,
Когда на тот один конец
Ты вдунул душу толь священну,
Чтобы в гармонию, Творец,
И я вошел Твою святую:
О! ниспошли ж мне столько сил,
Чтоб развращенну волю злую
Твоей я воле покорил;
И так бы сделал душу чисту,
Как водный ключ, сквозь блат гнилых,
Как запах роз, сквозь дебрь дымисту,
Как луч небес, сквозь бездн ночных
Протекши, теми же бывают,
Что были в существе своем,
Или светлей еще сияют,
Чем злато, жженое огнем.
Подаждь, чтоб все мое желанье,
Вся мысль моя един был Ты,
И истин бы Твоих алканье
Пожрало мира суеты;
Чтоб правды, совести, закона,
Которы мне Ты в грудь влиял,
Из подлости, хотя б у трона,
Я ни на что не променял;
Чтоб, знав мое происхожденье,
Моих достоинств я не тмил;
Твоей лишь воле в угожденье
В лице царя Твой образ чтил;
Чтобы, трудясь я безвозмездно,
Творил самим врагам добро,
И как Тебе добро любезно,
Так ненавидел бы я зло;
Несчастных, утесненных слезу
Чтобы спешил я отирать;
Сердца, подобные железу,
Моей горячностью смягчать;
Чтоб не был я ни горд, ни злобен;
На лоне нег не воздремал;
Но был душой Тебе подобен
И всю ее с Тобой сливал.
О сладка мысль и дерзновенна —
Желать с Творцом слиянну быть!
Когда придет неизреченна
Мне радость та, чтоб в Боге жить?
Когда с тобой соединюся,
Любви моей, желаний край!
Где пред лицом Твоим явлюся,
Там мрачный ад мне будет рай!
1797
Чертог сиял. Гремели хором
Певцы при звуке флейт и лир.
Царица голосом и взором
Свой пышный оживляла пир;
Сердца неслись к ее престолу,
Но вдруг над чашей золотой
Она задумалась и долу
Поникла дивною главой…
И пышный пир как будто дремлет,
Безмолвны гости. Хор молчит.
Но вновь она чело подемлет
И с видом ясным говорит:
В моей любви для вас блаженство?
Блаженство можно вам купить…
Внемлите ж мне: могу равенство
Меж нами я восстановить.
Кто к торгу страстному приступит?
Свою любовь я продаю;
Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? —
— Клянусь… — о матерь наслаждений,
Тебе неслыханно служу,
На ложе страстных искушений
Простой наемницей всхожу.
Внемли же, мощная Киприда,
И вы, подземные цари,
О боги грозного Аида,
Клянусь — до утренней зари
Моих властителей желанья
Я сладострастно утомлю
И всеми тайнами лобзанья
И дивной негой утолю.
Но только утренней порфирой
Аврора вечная блеснет,
Клянусь — под смертною секирой
Глава счастливцев отпадет.
Рекла — и ужас всех обемлет,
И страстью дрогнули сердца…
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих…
Вдруг из толпы один выходит,
Вослед за ним и два других.
Смела их поступь; ясны очи;
Навстречу им она встает;
Свершилось: куплены три ночи,
И ложе смерти их зовет.
Благословенные жрецами,
Теперь из урны роковой
Пред неподвижными гостями
Выходят жребии чредой.
И первый — Флавий, воин смелый,
В дружинах римских поседелый;
Снести не мог он от жены
Высокомерного презренья;
Он принял вызов наслажденья,
Как принимал во дни войны
Он вызов ярого сраженья.
За ним Критон, младой мудрец,
Рожденный в рощах Эпикура,
Критон, поклонник и певец
Харит, Киприды и Амура…
Любезный сердцу и очам,
Как вешний цвет едва развитый.
Последний имени векам
Не передал. Его ланиты
Пух первый нежно отенял;
Восторг в очах его сиял;
Страстей неопытная сила
Кипела в сердце молодом…
И с умилением на нем
Царица взор остановила.
Бывали дни — в стране родной
Мы жили вместе, пылки, юны,
Но чисты сердцем и душой.
Судеб карающих перуны,
И Зевсов гром, и гром тревог,
И стрелы зависти коварной,
И стрелы молньи лучезарной
Щадили нас и наш порог.
Всё было тихо; без волнений
Текла цветущая весна,
Душа щитом беспечной лени
Была от бурь заграждена.
И нам казалось — тяжкий молот
Не раздробит его вовек;
И нам казалось — пламень, холод
И всё, чем дышит человек, —
Тот щит лишь закалят надежней,
И навсегда он будет нам
Порукой в жизни безмятежной,
Ответом бурям и страстям.
Но затаенный долго пламень
Сильнее вспыхивает вдруг,
Но страшный порох рвет и камень;
Так и тот щит, печальный друг,
Которым грудь мы прикрывали,
Мгновенно страсти разорвали.
Нам стали скучны ручейки,
Долины, холмики, лески —
И всё, чем в доле беззаботной
В деревне счастлив земледел
(Чему б теперь опять охотно
Душой предаться я хотел).Мы на чужбине. Рок забросил
Далеко утлый наш челнок;
Ты скоро сердце обморозил,
Тревоги жизни пренебрег.
Я был несчастней, я пил дольше
Очарованье бытия,
Зато потом и плакал больше
И громче жаловался я.
Так и всегда: чем лучезарней
Сначала дольней жизни путь,
Тем будущность темней, коварней,
Тем глубже западает в грудь
Тоски крушительное семя
В минуты бедствий и утрат;
И разве опыт, рок и время
Его из груди истребят…
Сбылись ли наши ожиданья,
Узнали ль мы то, чем желанья
Палили кровь, томили ум?
Узнали мы тоску, страданья,
Мятеж страстей, волненье дум,
Узнали дружбу — без участья,
Привет и ласку — без любви,
Узнали то, что в мире счастья
Не уловить, как ни лови.
Что на пиру воображенья
Нарядом пышным и цветным
Рядили мы, в пылу забвенья, —
То было призрак, было дым.
. . . . . . . . . .
Что хладно мучит и терзает,
Ни каплей блага не живя,
То всё младое сердце знает,
То всё мы встретили, живя.
А радость, а надежда славы,
Любви и счастия даров?
Как осенью листы с дубравы,
Исчезло всё среди снегов,
К нам нанесенных вьюгой буйной
Измен крушительных и бед.
Что ж нам осталось в жизни бурной?
Что пронеслось, чего уж нет?
Нет веры в сбыточность мечтаний,
Которым предавались мы.
Есть опыт. Хладные умы
Он отучил от ожиданий,
От обольстительных надежд,
От дружбы женщин и невежд
И вечно ложных упований.
Мы всё забыли, погребли,
Что обольщает чад земли, —
И холод раннего бесстрастья
Нам скудной стал заменой счастья…
Уныние! Вернейший друг души!
С которым я делю печаль и радость,
Ты легким сумраком мою одело младость,
И расцвела весна моя в тиши.Я счастье знал, но молнией мгновенной
Оно означило туманный небосклон,
Его лишь взвидел взор, блистаньем ослепленный,
Я не жалел о нем: не к счастью я рожден.В душе моей раздался голос славы:
Откликнулась душа волненьем на призыв;
Но, силы испытав, я дум смирил порыв,
И замерли в душе надежды величавы.Не оправдала ты честолюбивых снов,
О слава! Ты надежд моих отвергла клятву,
Когда я уповал пожать бессмертья жатву
И яркою браздой прорезать мглу веков! Кумир горящих душ! Меня не допустила
Судьба переступить чрез твой священный праг,
И, мой пожравшая уединенный прах,
Забвеньем зарастет безмолвная могила.Но слава не вотще мне голос подала!
Она вдохнула мне свободную отвагу,
Святую ненависть к бесчестному зажгла —
И чистую любовь к изящному и благу.Болтливыя молвы не требуя похвал,
Я подвиг бытия означил тесным кругом;
Пред алтарем души в смиренье клятву дал:
Тирану быть врагом и жертве верным другом.С улыбкою любви, в венках из свежих роз,
На пир роскошества влекли меня забавы;
Но сколько в нектар их я пролил горьких слез,
И чаша радости была сосуд отравы.Унынье! Всё с тобой крепило мой союз:
Неверность льстивых благ была мне поученьем;
Ты сблизило меня с полезным размышленьем
И привело под сень миролюбивых муз.Сопутник твой, сердечных ран целитель,
Труд, благодатный труд их муки усыпил.
Прошедшего — веселый искупитель!
Живой источник новых сил! Всё изменило мне! Ты будь не безответен!
С утраченным мое грядущее слилось;
Грядущее со мною разочлось,
И новый иск на нем мой был бы тщетен.Сокровищницу бытия
Я истощил в одном незрелом ощущенье,
Небес изящное наследство прожил я
В неполном темном наслажденье.Наследство благ земных холодным оком зрю.
Пойду ль на поприще позорных состязаний
Толпы презрительной соперником, в бою
Оспоривать успех, цель низких упований? В победе чести нет, когда бесчестен бой.
Раскройте новый круг, бойцов сзовите новых,
Пусть лавр, не тронутый корыстною рукой,
Пусть мета высшая самих венков лавровыхУсердью чистому явит достойный дар!
И честолюбие, источник дел высоких,
Когда не возмущен грозой страстей жестоких,
Вновь пламенной струей прольет по мне свой жар.Но скройся от меня, с коварным обольщеньем,
Надежд несбыточных испытанный обман!
Почто тревожишь ум бесплодным сожаленьем
И разжигаешь ты тоску заснувших ран? Унынье! с коим я делю печаль и радость,
Единый друг обманутой души,
Под сумраком твоим моя угасла младость,
Пускай и полдень мой прокрадется в тиши.
Вот и больница. Светя, показал
В угол нам сонный смотритель.
Трудно и медленно там угасал
Честный бедняк сочинитель.
Мы попрекнули невольно его,
Что, заблуждавшись в столице,
Не известил он друзей никого,
А приютился в больнице…«Что за беда, — он шутя отвечал: -
Мне и в больнице покойно.
Я всё соседей моих наблюдал:
Многое, право, достойно
Гоголя кисти. Вот этот субъект,
Что меж кроватями бродит —
Есть у него превосходный проект,
Только — беда! не находит
Денег… а то бы давно превращал
Он в бриллианты крапиву.
Он покровительство мне обещал
И миллион на разживу! Вот старикашка-актер: на людей
И на судьбу негодует;
Перевирая, из старых ролей
Всюду двустишия сует;
Он добродушен, задорен и мил
Жалко — уснул (или умер?) —
А то бы верно он вас посмешил…
Смолк и семнадцатый нумер!
А как он бредил деревней своей,
Как, о семействе тоскуя,
Ласки последней просил у детей,
А у жены поцелуя! Не просыпайся же, бедный больной!
Так в забытьи и умри ты…
Очи твои не любимой рукой —
Сторожем будут закрыты!
Завтра дежурные нас обойдут,
Саваном мертвых накроют,
Счетом в мертвецкий покой отнесут,
Счетом в могилу зароют.
И уж тогда не являйся жена,
Чуткая сердцем, в больницу —
Бедного мужа не сыщет она,
Хоть раскопай всю столицу! Случай недавно ужасный тут был:
Пастор какой-то немецкий
К сыну приехал — и долго ходил…
«Вы поищите в мертвецкой», -
Сторож ему равнодушно сказал;
Бедный старик пошатнулся,
В страшном испуге туда побежал,
Да, говорят, и рехнулся!
Слезы ручьями текут по лицу,
Он между трупами бродит:
Молча заглянет в лицо мертвецу,
Молча к другому подходит… Впрочем, не вечно чужою рукой
Здесь закрываются очи.
Помню: с прошибленной в кровь головой
К нам привели среди ночи
Старого вора — в остроге его
Буйный товарищ изранил.
Он не хотел исполнять ничего,
Только грозил и буянил.
Наша сиделка к нему подошла,
Вздрогнула вдруг — и ни слова…
В странном молчаньи минута прошла:
Смотрят один на другова! Кончилось тем, что угрюмый злодей,
Пьяный, обрызганный кровью,
Вдруг зарыдал — перед первой своей
Светлой и честной любовью.
(Смолоду знали друг друга они…)
Круто старик изменился:
Плачет да молится целые дни,
Перед врачами смирился.
Не было средства, однако, помочь…
Час его смерти был странен
(Помню я эту печальную ночь):
Он уже был бездыханен,
А всепрощающий голос любви,
Полный мольбы бесконечной,
Тихо над ним раздавался: «Живи,
Милый, желанный, сердечный!»
Всё, что имела она, продала —
С честью его схоронила.
Бедная! как она мало жила!
Как она много любила!
А что любовь ей дала, кроме бед,
Кроме печали и муки?
Смолоду — стыд, а на старости лет —
Ужас последней разлуки!.. Есть и писатели здесь, господа.
Вот, посмотрите: украдкой,
Бледен и робок, подходит сюда
Юноша с толстой тетрадкой.
С юга пешком привела его страсть
В дальнюю нашу столицу —
Думал бедняга в храм славы попасть —
Рад, что попал и в больницу!
Всем он читал свой ребяческий бред —
Было тут смеху и шуму!
Я лишь один не смеялся… о, нет!
Думал я горькую думу.
Братья-писатели! в нашей судьбе
Что-то лежит роковое:
Если бы все мы, не веря себе,
Выбрали дело другое —
Не было б, точно, согласен и я,
Жалких писак и педантов —
Только бы не было также, друзья,
Скоттов, Шекспиров и Дантов!
Чтоб одного возвеличить, борьба
Тысячи слабых уносит —
Даром ничто не дается: судьба
Жертв искупительных просит».Тут наш приятель глубоко вздохнул,
Начал метаться тревожно;
Мы посидели, пока он уснул —
И разошлись осторожно…
Прошли младые наши годы!
Ты, проповедник и герой
Академической свободы,
И я — давно мы жребий свой,
Немецки шумный и живой,
Переменили на иной:
Тебя звала надежда славы
Под гром войны, в поля кровавы;
И вдруг оставил ты меня,
Ученый быт, беседы наши,
Застольны песни, пенны чаши
И вспрянул гордо на коня!
А я — студенческому миру
Сказав задумчиво: прощай,
Я перенес разгульну лиру
На Русь, в отечественный край —
И там в Москве первопрестольной,
Питомец жизни своевольной,
Беспечно-ветреный поэт,
Терялся я в толпе сует,
Чужд вдохновенных наслаждений
И поэтических забот,
Да пил бездействия и лени
Снотворно действующий мед.
Но вот — хвала и слава Богу!
Я вышел снова на дорогу,
И снова мил мне Божий свет!
Прими ж привет, страна родная,
Моя прекрасная, святая,
Глубокий, полный мой привет!
Отныне вся моя судьбина
Тебе! Люби же и ласкай
И береги меня, как сына;
<А как раба не угнетай!>
Даруй певцу приют смиренной
В виду отеческих лесов
Жить самобытно, неизменно
Для дум заветных и стихов!
Крепка нескованная дума,
Блестящ и звонок вольный стих!
Здесь не слыхать градского шума,
Здесь не видать сует градских;
И в сей глуши, всегда спокойной,
К большим трудам и к жизни стройной
Легко мне душу приучить;
Легко навечно разлюбить
Уста и очи дев-красавиц,
Приветы гордых молодиц,
И песни пламенных певиц,
И пляски пламенных плясавиц!
Поклон вам, прежние мои…
Пляшите, пойте, процветайте,
Великолепно оживляйте
Пиры и шалости любви!
Довольно чувств и вдохновений
Я прогулял, и мне пора
Познать себя, вкусить добра,
Не буйных, трезвых наслаждений!
Мой друг! поздравь же ты меня
С восходом счастливого дня,
С давно желанной, мирной долей,
С веселым сердцем, с вольной волей,
С живым трудом наедине!
Я руки в боки упираю
И вдохновенно восклицаю:
Здесь дома я, здесь лучше мне!..
Вот так-то мы остепенились!
Но сладко вспомнить нам подчас
Почтенный град, где мы учились,
Где мы привольно веселились,
Где мы любили в первый раз…
Возьми ж, ему в воспоминанье,
Вот это пестрое собранье
Моих рифмованных проказ:
Тут, как вино в хрустальной чаше,
Знаток, насквозь увидишь ты
Все думы, чувства и мечты,
Игру и блеск свободы нашей —
Красу минувшего житья!
Храни стихи мои, как я
Храню фуражку удалую
С моей студентской головы,
Да кудрю темно-золотую
Одной красавицы, увы!
Когда-то милой мне, когда-то
На свежем воздухе полей
В тени ракитовых ветвей…
Храню торжественно и свято
Трофеи младости моей!!
Я маркитантка полковая;
Я продаю, даю и пью
Вино и водку, утешая
Солдатскую семью.
Всегда проворная, живая…
Звени ты, чарочка моя!
Всегда проворная, живая, —
Солдаты, вот вам я!
Меня герои наши знали.
Ах, скольких гроб так рано взял!
Меня любовью осыпали
Солдат и генерал,
Добычей, славой наделяли…
Звени ты, чарочка моя!
Добычей, славой наделяли, —
Солдаты, вот вам я!
Все ваши подвиги я с вами
Делила, поднося вам пить.
Победу — знаете вы сами —
Могла я освежить:
В бой снова шли вы молодцами…
Звени ты, чарочка моя!
В бой снова шли вы молодцами, —
Солдаты, вот вам я!
Я с самых Альпов вам служила.
Мне шел пятнадцатый лишь год,
Как я вам водку подносила
В египетский поход.
Потом и в Вене я гостила…
Звени ты, чарочка моя!
Потом и в Вене я гостила, —
Солдаты, вот вам я!
Была пора то золотая
Торговли и любви моей.
Жаль, мало в Риме пробыла я —
Всего лишь восемь дней, —
У папы служек развращая…
Звени ты, чарочка моя!
У папы служек развращая, —
Солдаты, вот вам я!
Я больше пользы оказала,
Чем пэр любой, родной земле:
Хоть дорогонько продавала
В Мадриде и в Кремле;
Но дома даром я давала…
Звени ты, чарочка моя!
Но дома даром я давала, —
Солдаты, вот вам я!
Когда была нам участь брани
Числом лишь вражьим решена,
Я вспомнила о славной Жанне.
Будь тем я, что она, —
Как побежали б англичане!
Звени ты, чарочка моя!
Как побежали б англичане, —
Солдаты, вот вам я!
Коль старых воинов встречаю,
Которым довелось страдать
За службу их родному краю
И выпить негде взять, —
Я цвет лица им оживляю…
Звени ты, чарочка моя!
Я цвет лица им оживляю, —
Солдаты, вот вам я!
Награбив золота чужого,
Враги еще заплатят нам.
Наступит день победы снова, —
И ждать недолго вам!
Я прозвонить вам сбор готова…
Звени ты, чарочка моя!
Я прозвонить вам сбор готова, —
Солдаты, вот вам я!
Заря торжественной десницей
Снимает с неба темный кров
И сыплет бисер с багряницей
Пред освятителем миров.
Врата, хаосом вознесенны,
Рукою время потрясенны,
На вереях своих скрыпят;
И разяренны кони Феба
Чрез верх сафирных сводов неба,
Рыгая пламенем, летят.
Любимец грома горделивый
Свой дерзкий, быстрый взор стремит
В поля, где Феб неутомимый
Дни кругом пламенным чертит.
Невинной горлицы стенанье
И Филомелы восклицанье,
Соедини свой нежный глас,
Любви желаньи повторяют,
И громкой песнью прославляют
Природу воскресивший час.
От света риз зари багряных
Пастух, проснувшись в шалаше,
Младой пастушки с уст румяных
Сбирает жизнь своей душе.
Бежит он — в жалобах Темира
Вручает резвости зефира
Волнисто злато мягких влас;
Любовь ее устами дышет,
В очах ее природа пишет
Печали нежной робкий глас.
Пастух в кустах ее встречает;
Он розу в дар подносит ей;
Пастушка розой украшает
Пучок трепещущих лилей.
Любовь, веселости и смехи
В кустах им ставят трон утехи.
Зефир, резвясь, влечет покров
С красот сей грации стыдливой;
Пастух, победой горделивый,
Стал всех счастливей пастухов.
К водам, где вьет зефир кудрями
Верхи сребриста ручейка.
Путем, усыпанным цветами,
Ведет надежда рыбака.
Друг нежный роз, любовник Флоры,
Чиня с ручьем безмолвны споры,
Против стремленья быстрых вод
В жилище рыбы уду мещет:
Она дрожит, рыбак трепещет
И добычь к берегу ведет.
Тот тесный круг, что Феб обходит.
Есть круг веселия для вас:
Забавы, пастыри, выводит
Вам каждый день и каждый час.
Любовь Тирсисовой рукою
Из лиры льет восторг рекою
Прелестных граций в хоровод.
Пастушек нежных легки пляски,
Сердца томящие их ласки
Неделей делают вам год.
Но ах! в кичливых сих темницах,
Где страсть, владычица умов,
Природу заключа в гробницах,
Нам роет бед ужасных ров,
Не глас Аврору птиц прекрасных
Встречает — вопль и стон несчастных;
Она пред сонмом страшных бед,
В слезах кровавых окропляясь,
Пороков наших ужасаясь,
Бледнея в ужасе идет.
При виде пасмурной Авроры,
Скупой, от страха чуть дыша,
Срывает трепеща запоры
С мешков, где спит его душа;
Он зрит богатства осклабляясь...
С лучами злата сединяясь,
Едва рождающийся день
Льют желчь на бледный вид скупого,
И кажут в нем страдальца злого
Во аде мучимую тень.
Уже раб счастия надменный
Вжигает ложный фимиам,
Где идол гордости смятенный,
Колебля пышный златом храм,
Паденья гордых стен трепещет;
Но взор притворно тихий мещет:
Его ладью Зефир ведет...
Но только бурный ветр застонет,
С ладьей во ужасе он тонет
В волнах глубоких черных вод.
Авроры всходом удивленна,
Смутясь, роскошная жена
Пускает стон, что отвлеченна
От сладостных забав она;
Власы рассеянны сбирает,
Обман ей краски выбирает,
Чтоб ими прелесть заменять.
Она своим горящим взором
И сладострастным разговором
Еще старается пленять.
Во храме, где, копая гробы,
Покрывши пеною уста,
Кривя весы по воле злобы,
Дает законы клевета;
И ризой правды покровенна,
Честей на троне вознесенна,
Ласкает лютого жреца;
Он златом правду оценяет,
Невинность робку утесняет
И мучит злобою сердца.
Се путь, изрытый пропастями,
Усеян множеством цветов,
Куда, влекомые страстями,
Под мнимой прелестью оков,
Идут несчастны человеки
Вкусить отрав приятных реки
И, чувствы в оных погубя,
В ужасны пропасти ввергаться
И жалом совести терзаться,
Низринув в гибели себя.
Вещателя судеб таинственных Силена,
Котораго сама природа изумленна,
И ясны пению внимали небеса;
Ключи стремиться с гор вниз с шумом перестали;
Умолкли злачные поля, луга, леса;
Долины в тишине глубокой пребывали.
Силена, будущих гадателя судеб,
Позволь в сей день воспеть, о Муз Российских Феб!
Когда всеобщее веселие раждает,
И счастие веков грядущих утверждает.
Ты внемлешь с кротостью гремящих звуку лир,
И плескам радостным, колеблющим ефирь:
Склони, склони твой слух к свирели тихогласной,
В усердной ревности поющей стих не красной.Сердец невинных плод безхитростна любовь,
Что царствует в градах и посреде лугов,
Пленила Тирсиса в жестокую неволю,
Уже он чувствует мучительную долю.
И тает в прелестях возлюбленной своей;
Однак не смеет в том открыться перед ней.
То случаев к тому способных не находит,
То страх презрения и робость прочь отводит.
Он часто думает: Ах! сколь несчастен я!
Все в нежных сих местах пленяет взор ея,
Долины тихие устланные цветами,
Ручьи, приятной шум птиц в рощах меж древами;
Единой лишь она не чувствует любви,
Что разливается во всей моей крови.
В день красный некогда цветки Дориса рвала,
И пестрыя венки из оных завивала:
Прельщенный Тирсис мнил, что страсть свою открыть
И случай и любовь сама теперь велит,
Когда от сестр и стад пастушка удаленна.
Пойдем, сказал он ей, се здесь гора зелена,
В прохладной от древес стоящая тени,
Здесь можно будет нам от зноя уклониться,
Я много тем счастлив, что мы теперь одни,
И только лишь хотел в любови изъясниться;
Внезапно с плеском глас веселый возгремел,
Смущенный в робости любовник онемел.
Он быстро очеса на гору устремляет,
Чтоб видеть, кто его желанье прерывает.
Между древами там ликующий Силен,
Восторгом некиим божественным пленен,
Среди собора Нимф украшенных венками,
Цветы на голове, цветы между руками
Различные держа, песнь новую поет,
Вы, Музы! оную, коль можно, изъясните,
И мыслей высоте слова мои сравните.СиленРоссии счастливой, покров, отрада, свет!
Естьли ты чистое веселие вкушала,
Когда щедротами народ обогащала:
То паче в красный сей возвеселися день.
Се к счастию залог Россиян утвержден.
Се вышний круг небес превыспренних склоняет
И светлый взор низвед брак ПАВЛОВ утверждает.
Вы звезды ясные среди несчетных звезд
Красящие венцом пространство горних мест!
Сойдите паки к нам, средь смертных возсияйте,
И счастливой четы собою увенчайте;
Достойные того достойны вас главы.
Высоки души их светлее нежель вы.
Катитеся путем, горящие светила;
Которой вам от век природа положила;
Россия вышнего рукой укреплена,
Во славе будет вам подобна иль равна.
Союзы да блюдут стихии несогласны,
И вечный чин вещей и образ мира красный,
Зиждитель во своих так утвердил судьбах,
Как-то, что род Петров и дом не раззорится,
Но с славою себе в подверженных градах
И ревностных сердцах на веки утвердится.
Как рощи и поля, луга и дол цветут,
И горы токи струй прохладных с шумом льют:
Так в мире иль войне всегда в блаженстве новом
Россия процветет под сильным их покровом.
Всевышний токмо им подаждь счастливы дни!
И с Россов ревностью их долготу сравни.
Так кончил песнь Силен, Дриады подражали.
И с плеском глас его стократно повторяли.
Тогда востав пастух к Дорисе рек своей:
Сколь мне с тобою день благополучен сей!
Что слышал я хвалы нелестнаго Силена,
К единой истине усердием вперенна.
Дориса! новых здесь нарвав теперь цветов,
Сплети венки седя под тенью сих кустов,
Я посох и свирель блющем украшу белым,
Мы пойдем с сих лугов в венках к стадам веселым.
С высокая горы источник низливался
И чистым хрусталем в долине извивался.
По белым он пескам и камышкам бежал.
Брега потоков сих кустарник украшал.
Милиза некогда с Кларисой тут гуляла
И, седши на траву, ей тайну объявляла:
«Кустарник сей мне мил, — она вещала ей. —
Он стал свидетелем всей радости моей.
В нем часто Палемон скотину напояет
И мниму в нем красу Милизину вспевает.
Здесь часто сетует он, в сердце жар храня,
И жалобы свои приносит на меня.
Здесь именем моим всё место полно стало,
И эхо здесь его стократно повторяло,
О, если б ведала ты, как я весела:
Я вижу, что его я сердцу впрямь мила,
Селинте Палемон меня предпочитает,
Знак склонности ея к себе уничтожает.
Мне кажется, душа его ко мне верна.
И ежели то так — так, знать, я недурна.
Намнясь купаясь я в день тихия погоды,
Нарочно пристально смотрела в ясны воды;
Хотя казался мне мой образ и пригож,
Но знать, что он в водах еще не так хорош».
Клариса ничего на то не отвечала,
Несмысленна была, любви еще не знала.
Милиза говорит: «Под этою горой
Незапно в первый раз он свиделся со мной.
Он, сшед с верхов ея с своим блеящим стадом,
Удержан был в долу понравившимся взглядом,
Где внятно слушала свирелку я его,
Не слыша никогда про пастуха сего,
Когда я, сидючи в приятной сей долине,
Взирала на места, лежащи в сей пустыне,
И, величая жизнь пастушью во уме,
Дивилась красотам в прелестной сей стране.
Любовны мысли в ум еще мне не впадали,
Пригожства сих жилищ мой разум услаждали,
И веселил меня пасомый мною скот.
Не знала прежде я иных себе забот.
Однако Палемон взложил на сердце камень,
Почувствовала я влиянный в жилах пламень,
Который день от дня умножился в крови
И учинил меня невольницей любви;
Но склонности своей поднесь не открываю
И только ныне тем себя увеселяю,
Что знаю то, что я мила ему равно.
Уже бы с ним в любви открылась я давно,
Да только приступить к открытию стыжуся,
А паче от него измены я боюся.
Я тщуся, чтоб пастух любил меня такой,
Который б не на час — на целый век был мой.
Кто ж подлинно меня, Клариса, в том уверит,
Что будет он мой ввек? Теперь не лицемерит,
Всем сердцем покорен став зраку моему,
Но, может быть, склонясь, прискучуся ему.
Довольно видела примеров я подобных:
Как волки, изловя когда овец беззлобных,
Терзают их, когда из паства унесут, —
Так часто пастухи сердца пастушек рвут».
— «Богине паств, тебе, Милиза, я клянуся,
Что я по смерть свою к тебе не пременюся», —
Пастух, перед нее представши, говорил.
Колико он тогда пастушку удивил!
Ей мнилося, что куст в него преобратился,
Иль он из облака перед нее свалился.
А он, сокрывшися меж частых тут кустов,
Был всех свидетелем ея любовных слов.
Она со трепетом и в мысли возмущенной
Вскочила с муравы долины наводненной
И к жительницам рощ, к прелестницам сатир,
Когда препархивал вокруг ея зефир
И быстрая вода в источнике журчала,
Прискорбным голосом, вздыхаючи, вещала:
«Богини здешних паств, о нимфы рощей сих,
Ступайте за леса, бежа жилищ своих!
Зефир, когда ты здесь вокруг меня летаешь,
Мне кажется, что ты меня пересмехаешь.
Лети отселе прочь, оставь места сии,
Спокой журчащие в источнике струи,
Чтоб я осмелилась то молвить, что мне должно:
Открывшися, уже таиться невозможно!»
Скончалась на брегах сих горесть пастуха,
Любезная его престала быть лиха.
Стократно тут они друг другу присягают
И поцелуями те клятвы утверждают.
Клариса, видя то, стыдиться начала,
И, зря, что тут она ненадобна была,
Их тающим сердцам не делает помехи,
Отходит; но, чтоб зреть любовничьи утехи,
Скрывается в кустах сплетенных и густых,
Внимает милый взгляд и разговоры их.
Какое множество прелестных видит взоров!
Какую слышит тьму приятных разговоров!
Спор, шутка, смех, игра — всё тут их веселит,
Всё тут, что мило им, и свет от них забыт.
Несмысленна, их зря, Клариса изумелась,
Ожглась, их видючи, и кровь ея затлелась.
Отходит скот пасти, но тех часов уж нет,
Как кровь была хладна: любовь с ума нейдет.
Луга покрыла ночь, пастушке уж не спится,
Затворит лишь глаза — ей то же всё и снится,
Лишается совсем робяческих забав,
И пременяется пастушкин прежний нрав.
Подружкина любовь Кларису заражает,
Клариса дней чрез пять Милизе подражает.
Алексис пастушок Аминтою горит;
Аминтой милою Алексис позабыт,
Здесь между вязами, под тенью их широкой,
Он часто был один; здесь в горести жестокой
Безплодную тоску горам передавал;
И так не для тебя—я песни воспевал,
Аминта!—ты об них и думать не желаешь,
Не тронешься тоской ко смерти принуждаешь! —
Стада вкушают сласть и теней и прохлад,
И змеи серые под хворостом лежат!
Раиса добрая в час тягостнаго зноя,
Для усталых жнецов, алкающих покоя,
И травы и плоды готовит на обед —
Один Алексис твой, один тебе во след
Под солнцем, на жару, как мрачна тень блуждает,
И скрипом стрекоза ему лишь отвечает! —
От Амариллы ли еще я не страдал?
От Хлои ль гордыя презренья не видал? —
Пускай она смугла, пусть ты бела собою;
Красавица, не льстись неверной красотою!
Бледнеет лилия, стареется нарцисс.
Не нравлюсь я тебе;…. да кто я—хоть всмотрись,
Разведай, как богат, каков мой скот ведется;
Там тысяча овец Алексису пасется,
И летом и зимой со свежим молоком; —
И песни тежь пою, какия вечерком
При стаде Амфион наигрывал бывало, —
Не так и дурен я….. вчера; как тихо стало,
И море светлое не двигалось в брегах,
Смотрелся долго я во дремлющих водах:
Когда вода не льстит—я на тебя сошлюся,
Пред Дафнисом твоим отнюдь не постыжуся!
Тебе не нравится, Аминта, мой шалашь? —
Ах! не без радостей безвестный жребий наш!
Приятно плесть венки, приставливать подпоры,
И с гибкою лозой гонять стада на горы! —
Мы будем в пении лишь Пану подражать;
Пан первой научил свирель соединять
Пан стадо бережет; Пан правит пастухами: —
Не стыдно взять свирель, любимую богами! —
Чего не делал Ѳирс, чтобы, играть на ней! —
Свирелку ли теб?—неровных семь тростей
Искусно склеены цикуты влагой злою! —
Дамет в последний час, прощаяся со мною,
Отдав ее, сказал: владей по мне второй;
Сказал, и глупой Ѳирс с тех пор завистник мой!
Есть также парочка барашков;—подрастают,
Вкруг черныя на лбу две звездочки блистают,
Насилу их достал!—Аминта, я дою
Два раза в день овец: тебе все отдаю! —
Ужь многие давно меня об них просили; —
Пришлось отдать:—тебе дары мои постыли!
Пастушка милая! приди ко мне скорей!
Здесь Нимфы сельския в дар прелести твоей
Плодами зрелыми кошницы наполняют,
Тебе прекрасныя Наяды собирают
Фиалки нежныя, махровый мак цветной! —
Гвоздика, ландыши, сливая запах свой,
Тюлпан; нарцис, левкой и роза молодая
Друг другом веселясь, друг друга украшая —
В прелестной пестроте, как дети обнялись:
Аминта, для тебя в один пучок свились! —
Для милой яблоки готовы наливныя,
Что нежатся в пуху, как птички золотыя;
Каштаны для тебя; любила Ниса их;
К тому прибавлю слив; не дурен вкус и в них!
Вы, лавры, мирточки, туда же соберитесь!
Все вместе!—нужды нет, для запаху годитесь!
Алексис! простячок! что, что в дарах твоих?
Пусть хороши они,—есть лучше у других! —
Иол богатее…. безумный! чем я льстился?
Летунью-ласточку приманивать стремился
На черствой, бедной хлеб!…. Куда бежишь? куда?….
И боги тень лесов любили иногда; —
И сын Киприды здесь свою лелеял младость; —
И дщерь Юпитера, оставив горню радость,
В любезном город (*) находит небеса! --.
Всего приятней нам тенистые леса, —
Лев волка стережет—волк мчится за козою,
Коза игривая за мягкой муравою,
Алексис за тобой!… всяк раб своих страстей!
Смотри: волы влекут плуг поднятой с полей,
И солнце отходя тень влажну разстилает;
Меня любовь палит; меня любовь снедает И
Где средство от любви?….. пастух, пастух слепой!
Одумайся,—куда девался разум твой?
Ступай; примись за труд!—там к липе для разсаду
Вчера привить хотел ты лозу винограду;
Не лучше ль что-нибудь вкруг хижины прибрать,
Подумать о житье, заборы забирать?
Тоска безплодная питает муку злую;
Аминтой позабыт, найдешь еще другую!
А. Мрзлкв.