(Напоминание о том, что было в Ефремовской деревне в 1827 году,
где я во второй раз любил 12-ти лет—и поныне люблю)
Когда во тьме ночей мой, не смыкаясь, взор
Без цели бродит вкруг; прошедших дней укор
Когда зовет меня невольно к вспоминанью,—
Какому тяжкому я предаюсь мечтанью!..
О, сколько вдруг толпой теснится в грудь мою
И теней и любви свидетелей!.. „Люблю!”
Твержу, забывшись, им. Но, полный весь тоскою,
Неверной девы лик мелькает предо мною…
Так, счастье ведал я—и сладкий миг исчез,
Как гаснет блеск звезды падучей средь небес!
Но я тебя молю, мой неизменный гений:
Дай раз еще любить! дай жаром вдохновений
Согреться миг один, последний, и тогда
Пускай остынет пыл сердечный навсегда!
Но прежде там, где вы, души моей царицы,
Промчится звук моей задумчивой цевницы!
Молю тебя, молю, хранитель мой святой, —
Над яблоней мой тирс и с лирой золотой
Повесь и начерти: здесь жили вдохновенья!
Певец знавал любви живыя упоенья!..
. . . И я приду сюда, и не узнаю вас,
О, струны звонкия . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но ты забыла, друг, когда порой ночной
Мы на балконе там сидели. Как немой,
Смотрел я на тебя с обычною печалью.
Не помнишь ты тот миг, как я, под длинной шалью
Сокрывши, голову на грудь твою склонял—
И был ответом вздох, твою я руку жал—
И был ответом взгляд, и страстный и стыдливый!
И месяц был один свидетель молчаливый
Последних и невинных радостей моих!
Их пламень на груди моей давно затих!..
Но, милая, зачем, как год прошел разлуки,
Как я почти забыл и радости, и муки,
Желаешь ты опять привлечь меня к себе?..
Забудь любовь мою! Покорна будь судьбе!
Кляни мой взор, кляни моих восторгов сладость!..
Забудь!.. Пускай другой твою украсит младость!..
Ты ж, чистый житель тех неизмеримых стран,
Где стелется эфир, как вечный океан,
И совесть чистая с безпечностью драгою,—
Хранители души, останьтесь ввек со мною!
И будет мне луны любезен томный свет,
Как смутный памятник прошедших, милых лет!..
ЯТам, далёко, неземной,
Целый мир очарований,
И таинственных мечтаний,
И надежд и упований
Развернулся предо мной.
Прочь все суеты мирские,
Прочь все истины сухие!
И к наукам и к трудам
Прежде пылкое стремленье —
За единое мгновенье
Неземное я отдам! СПришла пора: восстань, восстань,
О богатырь; ослаб твой дух могучий;
Перед тобой лежит святая цель,
А ты стоишь задумчивый, унылый;
Мечтаешь ты, и опустилась длань,
И гаснут пламенные силы.ЯПередо мною мир чудесный,
Он вечною цветет весной…
О друг бесценный, друг прелестный,
Мы улетим туда с тобой! СНет, не за тем из недр природы
Ты встал, могучих мыслей царь,
Чтоб погубить младые годы
В слепых, бездейственных мечтах.
Не для того в груди высокой
Забилась к истине любовь
И благородные желанья
Младую взволновали кровь.
Перед тобой везде вопросы,
И ты один их можешь разрешить:
Ты должен многое свершить!..
О, вспомни, вспомни те мгновенья,
Когда, с тоскующей душой,
Добыча раннего сомненья,
Ты жаждал истины одной.
Ты помнишь прежние мученья,
Когда ты высказать не мог
Твои святые откровенья,
Непостижимый твой восторг!..
Томяся жаждою священной,
Сзывал ты мысли в тишине —
И на призыв одушевленный
К тебе слеталися оне.
Своей могучею душою
Всё перенесть ты был готов…
О, вспомни, вспомни: пред тобою
Редел таинственный покров! ЯЯ помню, помню: над водою
Унылый шум и тень лесов,
И луг вечернею порою,
И тихий сад, и сельский кров… СЗачем теперь твой дух смутился?
Зачем, призвание забыв,
Ты, малодушный, обратился
К твоим бессмысленным мечтам?
Ужели в грудь твою отчаянье втеснялось?
Нет, нет, в тебе довольно сил,
Чтоб совершить высокий подвиг, —
Восстань, восстань: час наступил! ЯО, горько, горько мне проститься
С моей любимою страной!
Куда идти, к чему стремиться?
Какая цель передо мной?
Зачем меня лишают счастья?
Чего им нужно от меня?
В них нет любви, в них нет участья.
Для них полезен буду я —
И вот они лишают счастья
И в шумный мир влекут меня.СКто десять талантов
От бога приял,
Тот двадцать талантов
Ему принеси.
А кто не исполнит
Завета его,
Тот ввергнут да будет
В геенну огня,
Где слышно стенанье
И скрежет зубов.
Был добрый Царь Отец народа,
Был милосердый Александр,
Как щедрая ко всем природа —
Источник блага и отрад.
Им царства чуждыя спасенны,
Весь мир нарек Его своим;
Его зовут Благословенный
Сыны, прославленные Им.
И мы, как с солнцем, с Ним простились,
По неиспытанной судьбе;
В слезах—пред Промыслом смирились;
Творец воззвал Его к Себе.
Но Александр, во свете рая,
К нам прежнюю любовь хранит:
Призвав на Царство Николая —
По смерти Он благотворит.
Дни скорби в радость обратилис.
Россия! торжеством сияй!
Сердца надеждой оживились:
Тебе дарован Николай.
В Его делах тебе отрада
Моли, Россия, Бога сил —
Чтоб Он Петра и Александра
В одном Царе соединил!
Среди народа восхищенна
Он принял скипетр с алтаря;
Его приветствует вселенна
Во славе Русскаго Царя! —
Петра Великаго Потомок,
Могущий из земных Владык,
Велик Ты саном, родом громок,
Но больше Ты—душой велик.
Зияла гидра пред Тобою,
Но Ты, спокойный в грозный час,
Сверг зло нетрепетной рукою,
Себя вознес, Россию спас.
Узря же торжество народно;
Узнай, что нами Ты любим —
Как сердцу Русскому лишь сродно —
Любить Царя, гордяся Им.
Среди градов, средь сел и станов,
Раздайся, общий глас сердец!
Да здравствует нашь Царь-Отец;
Да процветает Дом Романов.
А Ты, о красота на Троне,
Блистай величия венцем!
Для сирых Муз на Геликоне
Будь светлорадостным лучем!
Ты добродетель в блеске новом
В порфире царственной явишь,
Любви и милости покровом
Сирот и бедных осенишь!
Нам Александра дав другова,
Елисавету замени,
И скажут—что на землю снова
Златые возвратились дни! —
Среди градов, средь сел и станов,
Раздайся, общий глас сердец!
Да здравствует наш Царь Отец!
Да процветает Дом Романов!
И Ты, о Мать Царей, Мария!
Блаженство наше доверши
С благоговеньем зрит Россия —
Могущество Твоей души! —
Утешься, и живи на радость,
Цветы нетленные расти.
Плоды добра, несчастным в сладость;
Укажут всем—Твои пути.
Среди градов, сред сел и станов;
Раздайся, общий глас сердец!
Да здравствует наш Царь Отец,
Да процветает Дом Романов!
Б. Ѳедоров.
Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.
Томит предчувствием болезненный покой…
Давным-давно ко мне не приходила Муза;
К чему мне звать ее!.. К чему искать союза
Усталого ума с красавицей мечтой!
Как бесприютные, как нищие, скитались
Те песни, что от нас на Божий свет рождались,
И те, которые любили им внимать,
Как отголоску их стремлений идеальных,
Дремотно ждут конца или ушли — витать
С тенями между ив и камней погребальных;
А те, что родились позднее нас, идут
За призраком давно потухшей в нас надежды,
Они для нас, а мы для них невежды,
У них свои певцы, они свое поют…
И пусть они поют… и пусть я им внимаю
И радуюсь, что я их слезы понимаю,
И, чуя в их сердцах моей богини тень,
Молю бессмертную благословить тот день,
Когда мы на земле сошлись для песен бедных,
Не побеждаемых, хотя и не победных.
И в осени своя есть прелесть. Блещет день.
Прозрачны небеса и воздух. Рощи сень
Роскошно залита и пурпуром и златом;
Как день перед своим торжественным закатом,
Пожаром чудным грань небес воспламеня,
На свой вечерний одр бросает ткань огня, —
Так в осень теплую, в сей поздний вечер года,
Пред тем, чтоб опочить, усталая природа,
Лобзанием любви прощаяся с землей,
Остаток благ дарит ей щедрою рукой.
Там каждый светлый день нежданная отрада.
Последней зеленью благоуханий сада,
Последней прелестью в нем уцелевших роз
Любуется душа с улыбкой, полной слез.
Миг каждый дорог нам; природы лаской каждой
Мы упиваемся с неутолимой жаждой.
Убрав в богатый блеск и рощи, и поля,
Прощальный пир дают нам небо и земля.
Все празднично глядит, а вместе с тем и грустно,
И так и хочется, душевно и изустно,
Избыток смутных чувств, теснящихся в груди,
Любовь и страх о том, что ждет нас впереди,
Когда нам истина предстанет без покрова, —
Излить в созвучия рыдающего слова,
В молитвенную песнь, в последнее прости,
В надгробный плач тому, что в гроб должно сойти.
Видали, верно, вы красавицу младую,
Которую недуг в добычу роковую
Таинственно обрек себе. Цвет жизни в ней,
Роскошным знаменьем ее весенних дней,
Казалось, так живущ в младом своем уборе:
Румянец на щеках, огонь в блестящем взоре.
Но был лукав сей блеск румяного лица;
Зловещий признак он ей близкого конца;
Ни скорби, ни врачу не отвратить удара.
Но пламень глаз ее был зарево пожара,
Которым грудь ее сгорала в тишине.
Любуясь на нее в молчанье, вам и мне
Так было сладостно, так ненаглядно-грустно,
Так и хотелось нам, душевно и изустно,
Пропеть прощальный гимн красавице младой,
Еще прекрасней нам предсмертной красотой!
Симеоном крещен, по прозванью Валек,
И певун, и плясун, и на шутки ходок,
Залихватский ямщик в тарантасе дремал…
Вдоль речных камышей его путь убегал.
Под высокой дугой колокольчик чуть-чуть
Свою песню, ленясь, неохотно звенел.
Этой песне в ответ извивавшийся путь
Под ногами коней, осердяся, гудел.
Тихо месяц всплывал и верста за верстой
Тройка мерила путь в перевалку рысцой…
Чуя близкий покой, ржал гнедой коренник,
Но не слышал коня утомленный ямщик.
Вдруг плеснуло в реке… к камышам пробежал
По зеркальной воде зазмеившийся вал.
Раздались камыши и, сияя красой, —
Дочь студеной реки замерла над водой.
Тройку страх обуял от русалочьих глаз,
Осадила она, подвернув тарантас,
Поджимаясь, храпя, сбила на бок дугу
И топталась, дрожа и косясь на реку.
«Аль впервой на пути, али что невдомек».
Закричал на коней, просыпаясь, Валек.
И возжами тряхнул молодецкой рукой,
Но в оглоблях присел и уперся гнедой…
«Что неволишь коней, удалой молодец!
Погоди, загубил ты немало сердец,
Но русалки речной не изведал любви:
Подойди! я зажгу тебе пламя в крови.»
На русалку взглянул, как безумный Валек,
Бросил возжи коням и на мокрый песок,
Подбежав, перед ней на колени упал;
И за руки русалку, за белыя взял.
Притянул, обхватил и , от страсти горя́,
В ея алые губы губами впился,
Жадно в очи глядел, не разслышав в тиши,
Как, ломаясь, звенят и трещат камыши.
И по пояс в воде — не заметил Валек,
Как чешуйчатый хвост захлестнулся вкруг ног
И все ближе к лицу подступала река…
... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
К берегам, разбегались, волнуясь круги,
На песке под покровом студеной реки
За русалки любовь без креста схоронен,
Разметавшись, лежит Божий раб Симеон.
Посв<ящается> А. П. Caломонy
«Покинь скорей родимые пределы,
И весь твой род, и дом отцов твоих,
И как стрелку его покорны стрелы —
Покорен будь глаголам уст моих.
Иди вперед, о прежнем не тоскуя,
Иди вперед, все прошлое забыв,
И все иди, — доколь не укажу я,
Куда ведет любви моей призыв».
Он с ложа встал и в трепетном смущенье
Не мог решить, то истина иль сон…
Вдруг над главой промчалось дуновенье
Нездешнее — и снова слышит он:
«От родных многоводных Халдейских равнин,
От нагорных лугов Арамейской земли,
От Харрана, где дожил до поздних седин,
И от Ура, где юные годы текли, —
Не на год лишь один,
Не на много годин,
А на вечные годы уйди».
И он собрал дружину кочевую,
И по пути воскреснувших лучей
Пустился в даль туманно-голубую
На мощный зов таинственных речей:
«Веет прямо в лицо теплый ветер морской,
Против ветра иди ты вперед,
А когда небосклон далеко пред тобой
Вод великих всю ширь развернет, —
Ты налево тогда свороти
И вперед поспешай,
По прямому пути,
На пути отдыхай,
И к полудню на солнце гляди, —
В стороне ж будет град или весь,
Мимо ты проходи,
И иди, все иди,
Пока сам не скажу тебе: здесь!
Я навеки с тобой;
Мой завет сохрани:
Чистым сердцем и крепкой душой
Будь мне верен в ненастье и в ясные дни;
Ты ходи предо мной
И назад не гляди,
А что ждет впереди —
То откроется верой одной.
Се, я клялся собой,
Обещал я, любя,
Что воздвигну всемирный мой дом из тебя,
Что прославят тебя все земные края,
Что из рода потомков твоих
Выйдет мир и спасенье народов земных».
Январь 1886
Я не любил до армии гармони,
Ее пивной простуженный регистр,
Как будто давят грубые ладони
Махорочные блестки желтых искр.
Теперь мы перемалываем душу,
Мечтаем о театре и кино,
Поем в строю вполголоса «Катюшу»
(На фронте громко петь воспрещено).
Да, каждый стал расчетливым и горьким:
Встречаемся мы редко, второпях,
И спорим о портянках и махорке,
Как прежде о лирических стихах.
Но дружбы, может быть, другой не надо,
Чем эта, возникавшая в пургу,
Когда усталый Николай Отрада
Читал мне Пастернака на бегу.
Дорога шла в навалах диабаза,
И в маскхалатах мы сливались с ней,
И путано-восторженные фразы
Восторженней звучали и ясней!
Дорога шла почти как поединок,
И в схватке белых сумерек и тьмы
Мы проходили тысячи тропинок,
Но мирозданья не топтали мы.
Что ранее мы видели в природе?
Степное счастье оренбургских нив,
Днепровское похмелье плодородья
И волжский нелукавящий разлив.
Ни ливнем, ни метелью, ни пожаром
(Такой ее мы увидали тут) —
Она была для нас Тверским бульваром,
Зеленою дорогой в институт.
Но в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую, незнакомую страну.
Нет, и сейчас я не люблю гармони
Визгливую, надорванную грусть.
Я тем горжусь, что в лыжном эскадроне
Я Пушкина читаю наизусть,
Что я изведал напряженье страсти,
И если я, быть может, до сих пор
Любил стихи, как дети любят сласти, —
Люблю их, как водитель свой мотор.
Он барахлит, с ним не находишь сладу,
Измучаешься, выбьешься из сил,
Он три часа не слушается кряду —
И вдруг забормотал, заговорил,
И ровное его сердцебиенье,
Уверенный, неторопливый шум,
Напомнит мне мое стихотворенье,
Которое еще я напишу.
И если я домой вернуся целым,
Когда переживу двадцатый бой,
Я хорошенько высплюсь первым делом,
Потом опять пойду на фронт любой.
Я стану злым, расчетливым и зорким,
Как на посту (по-штатски — «на часах»),
И, как о хлебе, соли и махорке,
Мы снова будем спорить о стихах.
Бьют батареи. Вспыхнули зарницы.
А над землянкой медленный дымок.
«И вечный бой. Покой нам только снится…»
Так Блок сказал. Так я сказать бы мог.
Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты, в люльке качаясь, плыл;
Если дороги в доме том
Тебе стены, печь и углы,
Дедом, прадедом и отцом
В нем исхоженные полы;
Если мил тебе бедный сад
С майским цветом, с жужжаньем пчёл
И под липой сто лет назад
В землю вкопанный дедом стол;
Если ты не хочешь, чтоб пол
В твоем доме фашист топтал,
Чтоб он сел за дедовский стол
И деревья в саду сломал…
Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье
И стелили ему постель…
Если ты отца не забыл,
Что качал тебя на руках,
Что хорошим солдатом был
И пропал в карпатских снегах,
Что погиб за Волгу, за Дон,
За отчизны твоей судьбу;
Если ты не хочешь, чтоб он
Перевертывался в гробу,
Чтоб солдатский портрет в крестах
Взял фашист и на пол сорвал
И у матери на глазах
На лицо ему наступал…
Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел, — так ее любил, —
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам
В стонах, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви…
Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Все, что родиной мы зовем, —
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока его не убил,
Помолчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед, —
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.
Раз фашиста убил твой брат, —
Это он, а не ты солдат.
Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина, —
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
История одной любви, или
Как все это было на самом деле (Рассказ закройщика)
Ну, была она жуткою шельмою,
Одевалась в джерси и мохер,
И звалась она дамочкой Шейлою,
На гнилой иностранный манер.
Отличалась упрямством отчаянным —
Что захочем, мол, то и возьмем…
Ее маму за связь с англичанином
Залопатили в сорок восьмом.
Было все — и приютская коечка,
Фотоснимочки в профиль и в фас,
А по ней и не скажешь нисколечко,
Прямо дамочка — маде ин Франс!
Не стирала по знакомым пеленки,
А служила в ателье на приемке,
Оформляла исключительно шибко,
И очки еще носила для шика.
И оправа на очках роговая, —
Словом, дамочка вполне роковая,
Роковая, говорю, роковая,
Роковая, прямо, как таковая!
Только сердце ей, вроде как, заперли,
На признанья смеялась — вранье!
Два закройщика с брючником запили
Исключительно из-за нее.
Не смеяться, надо — молиться ей,
Жизнь ее и прижала за то,
Вот однажды сержант из милиции
Сдал в пошив ей букле на пальто.
И она, хоть прикинулась чинною,
Но бросала украдкою взгляд,
Был и впрямь он заметным мужчиною —
Рост четвертый, размер пятьдесят.
И начались тут у них трали-вали,
Совершенно, то есть, стыд потеряли,
Позабыли, что для нашей эпохи
Не годятся эти «ахи» да «охи».
Он трезвонит ей, от дел отвлекает,
Сообщите, мол, как жизнь протекает?
Протекает, говорит, протекает…
Мы-то знаем — на чего намекает!
Вот однажды сержант из милиции
У «Динамо» стоял на посту,
Натурально, при всёй амуниции,
Со свистком мелодичным во рту.
Вот он видит — идет его Шейлочка
И, заметьте, идет не одна!
Он встряхнул головой хорошенечко, —
Видит — это и вправду она.
И тогда, как алкаш на посудинку,
Невзирая на свист и гудки,
Он бросается к Шейлину спутнику
И хватает его за грудки!
Ой, сержант, вы пальцем в небо попали!
То ж не хахаль был, а Шейлин папаня!
Он приехал повидаться с дочуркой
И не ждал такой проделки нечуткой!
Он приехал из родимого Глазго,
А ему суют по рылу, как назло,
Прямо назло, говорю, прямо назло,
Прямо ихней пропаганде, как масло!
Ну, начались тут трения с Лондоном,
Взяли наших посольских в клещи!
Раз, мол, вы оскорбляете лорда нам,
Мы вам тоже написаем в щи!
А как приняли лорды решение
Выслать этих, и третьих, и др., —
Наш сержант получил повышение,
Как борец за прогресс и за мир!
И никто и не вспомнил о Шейлочке,
Только брючник надрался — балда!
Ну, а Шейлочку в «раковой шеечке»
Увезли неизвестно куда!
Приходили два хмыря из Минздрава —
Чуть не сутки проторчали у зава,
Он нам после доложил на летучке,
Что у ней, мол, со здоровием лучше.
Это ж с психа, говорит, ваша дружба
Не встречала в ней ответа, как нужно!
Так, как нужно, говорит, так, как нужно …
Ох, до чего ж все, братцы, тошно и скушно!
1
Ты благородней и выше других
Вечною силой стремленья.
Ты непропетый, несозданный стих,
Сдавленный крик оскорбленья.
Ты непостижность высокой мечты,
Связанной с тесною долей.
Жажда уйти от своей слепоты,
Жажда расстаться с неволей.
Ты проникаешь сознаньем туда,
Где прекращаются реки.
Другом не будешь ты мне никогда,
Братом ты будешь навеки.
2
Когда я думаю, любил ли кто кого,
Я сердцем каждый раз тебя припоминаю,
И вот, я знаю,
Что от твоей любви — в твоей душе — мертво.
Мертво, как в небесах, где те же день и ночь
Проходят правильно от века и доныне,
И как в пустыне,
Где та же мысль стоит и не уходит прочь.
И вдруг я вздрогну весь — о странный меж людей! —
И я тебя люблю, хоть мы с тобой далеки,
И эти строки
Есть клятва, что и я — не только раб страстей.
3
Я полюбил индийцев потому,
Что в их словах — бесчисленные зданья,
Они растут из яркого страданья,
Пронзая глубь веков, меняя тьму.
И эллинов, и парсов я пойму
В одних — самовлюбленное сознанье,
В других — великий праздник упованья,
Что будет миг спокойствия всему.
Люблю в мечте — изменчивость убранства,
Мне нравятся толпы магометан,
Оргийность первых пыток христиан,
Все сложные узоры христианства
Люблю волну … … …
… … … … … … … … …
4
Зачем волна встает в безбрежном море,
Она сама не знает никогда.
Но в ней и свет, и мрак, и нет, и да,
Она должна возникнуть на просторе.
В своем минутном пенистом уборе,
Уж новых волн стремится череда.
Бездонна переменная вода,
И все должно в согласьи быть, и в споре.
И потому вознесшийся утес,
Храня следы морских бесплодных слез,
Мне застит вид и кажется ненужным.
Я жду свершенья счастья моего.
Я жду, чтоб волны моря, бегом дружным,
Разрушили со смехом и его.
5
О, Христос! О, рыбак! О, ловец
Человеческих темных сердец!
Ты стоишь над глубокой рекой,
И в воде ты встаешь — как другой!
Широка та река, глубока.
Потонули в ней годы, века.
Потонули в реке и мечты
Тех, что были сильнее, чем ты.
О, Христос! О, безумный ловец
Неожиданно темных сердец!
Ты не знал, над какою рекой
Ты стоял, чтоб восстать, как другой!
Есть божество; довольный всем, склоняю
Пред ним без просьб я голову свою.
Вселенной строй спокойно созерцаю,
В ней вижу зло, но лишь добро люблю.
И верит ум мой будущему раю,
Разумных сил предвидя торжество.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Приют мой прост, бедна моя одежда,
Как друг, верна святая бедность мне;
Но здесь мой сон баюкает надежда —
И лучший пух мне грезится во сне…
Богов земных — другим предоставляю:
Их милость к нам — расчет иль хвастовство.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Земных владык законами и властью
Не раз играл здесь баловень судьбы.
И вы, божки, игрушкой были счастью,
Пред ним во прах склоняясь, как рабы!
Вы все в пыли. Я ж чист и сохраняю
В борьбе за жизнь покой и удальство.
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Я помню дни, когда в дворцах Победы
У нас цвели искусства южных стран.
Потом на нас обрушилися беды,
И налетел нежданный ураган.
Мороз и снег принес на миг он краю,
Но льда у нас непрочно вещество…
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Угроз ханжи страшна бесчеловечность:
«Конец земле и времени конец!
Пришла пора узнать, что значит вечность…
На Страшный суд восстань и ты, мертвец!
Кто грешен — в ад! Дороги нет уж к раю:
Порок сгубил земное естество…»
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Не может быть! Не верю в гнев небесный!
Всего творец — всему опорой бог!
Он дал любви дар творчества чудесный
И ложный страх рассеять мне помог.
Ко мне — любовь, вино, друзья! Я знаю,
Что вправе жить живое существо!
Держа бокал, тебе себя вверяю,
Всех чистых сердцем божество!
Ее движенья непроворны,
Она ступает тяжело,
Неся сосуд нерукотворный,
В который небо снизошло.
Святому таинству причастна
И той причастностью горда,
Она по-новому прекрасна,
Вне вожделений, вне стыда.
В ночь наслажденья, в миг объятья,
Когда душа была пьяна,
Свершилась истина зачатья,
О чем не ведала она!
В изнеможеньи и в истоме
Она спала без грез, без сил,
Но, как в эфирном водоеме,
В ней целый мир уже почил.
Ты знал ее меж содроганий
И думал, что она твоя…
И вот она с безвестной грани
Приносит тайну бытия!
Когда мужчина встал от роковой постели,
Он отрывает вдруг себя от чар ночных,
Дневные яркости на нем отяготели,
И он бежит в огне — лучей дневных.
Как пахарь бросил он зиждительное семя,
Он снова жаждет дня, чтоб снова изнемочь, —
Ее ж из рук своих освобождает Время,
На много месяцев владеет ею Ночь!
Ночь — Тайна — Мрак — Неведомое — Чудо,
Нам непонятное, что приняла она…
Была любовь и миг, иль только трепет блуда, —
И вновь вселенная в душе воплощена!
Ребекка! Лия! мать! с любовью или злобой
Сокрытый плод нося, ты служишь, как раба,
Но труд ответственный дала тебе судьба:
Ты охраняешь мир таинственной утробой.
В ней сберегаешь ты прошедшие века,
Которые преемственностью живы,
Лелеешь юности красивые порывы
И мудрое молчанье старика.
Пространство, время, мысль — вмещаешь дважды ты,
Вмещаешь и даешь им новое теченье:
Ты, женщина, ценой деторожденья
Удерживаешь нас у грани темноты!
Неси, о мать, свой плод! внемли глубокой дрожи,
Таи дитя, оберегай, питай
И после, в срочный час, припав на ложе,
Яви земле опять воскресший май!
Свершилось, Сон недавний явен,
Миг вожделенья воплощен:
С тобой твой сын пред богом равен,
Как ты сама — бессмертен он!
Что было свято, что преступно,
Что соблазняло мысль твою,
Ему открыто и доступно,
И он как первенец в раю.
Что пережито — не вернется,
Берем мы миги, их губя!
Ему же солнце улыбнется
Лучом, погасшим для тебя!
И снова будут чисты розы,
И первой первая любовь!
Людьми изведанные грезы
Неведомыми станут вновь.
И кто-то, сладкий яд объятья
Вдохнув с дыханьем темноты
(Быть может, также в час зачатья),
В его руках уснет, как ты!
Иди походкой непоспешной,
Неси священный свой сосуд,
В преддверьи каждой ночи грешной
Два ангела с мечами ждут.
Спадут, как легкие одежды,
Мгновенья радостей ночных.
Иные, строгие надежды
Откроются за тканью их.
Она покров заветной тайны,
Сокрытой в явности веков,
Но неземной, необычайный,
Огнем пронизанный покров.
Прими его, покрой главу им,
И в сумраке его молись,
И верь под страстным поцелуем,
Что в небе глубь и в бездне высь!
На розовых крылах Темпейску
Эрот долину пролетал, —
Незапно во страну Рифейску
Впорхнул, где Север обитал:
Увидел инеи, морозы,
Железны шлемы и мечи,
Военные вседневны грозы,
С оружья блещущи лучи;
Услышал от побед вкруг звуки:
Там грады, там полки падут,
Там злобе пленной вяжут руки,
Там на мятеж ярем кладут;
Узрел — и с ужаса и хладу
Крылами в трепете взмахнул,
Хотел лететь назад в Элладу;
Но как-то факел свой стряхнул —
И в тме вдруг искры покатились:
Расцвел весной полночный край;
Орлы двух царств соединились;
Средь Гатчины открылся рай!
Пленяет нежный гром музыки,
Пылают тысящи лампад,
Харит младых прелестны лики
В венцах пред троном предстоят:
Те пляшут, скачут; те играют;
Те скромных взглядами очей
Сердца героев поражают
И в плен влекут богатырей.
Эрот, красами удивленный,
«Не царство ль», рек: «я зрю мое?
Но кто на троне (дерзновенный!),
Отняв у Марса меч, копье,
Да и мои всесильны стрел
Красу здесь с храбростью венчал»? —
«Марии, Павла здесь пределы»,
Ему весь Север отвечал.
Хор.
Кто храбростью и красотою
Умеет купно обладать,
Тот может миром и войною
И светом всем повелевать.
Вздохнул Эрот: «Так пусть уж боги
Не ждут меня в Темпейский дол;
Мне святы Павловы чертоги:
Я в них поставил мой престол.
Хор.
Ликуйте, Павел и Мария,
Любовь в чертогах зря своих!
Хот ваши дщери, днесь младые,
Надели цепь царей чужих,
Но зрим мы, чувствуем неложно
Ваш разум, сердца доброту:
Где храбростью пленять не должно,
Туда вы шлете красоту.
Так, Александра, не войною,
Но красотой плени ты свет;
И ты, Елена, не виною
Будь царских распрь, народных бед;
Но днесь, любви сопрягшись богом,
Иосиф, Павел, Фридерих!
Европе будьте вы залогом
Покоя, счастья, дней златых!
1799
Жизни бурной средь теченья
Много встретил я в пути,
Встретил радость — и мгновенья
Не успел я с ней пройти;
Оглянулся: прочь от взора!
Не оставив и следа;
Призрак милый! так ли скоро?
И уж слышу: навсегда!
Усладить ея разлуку
Дружба манит в светлый храм:
В путь-дорогу! дай мне руку,
Что ни будет — пополам!
Что мне в доле одинокой?
Вот рука — и посох дан,
Но лишь шаг — и вождь жестокой
Злобно шепчет: я обман!
Зрю, зовет богиня славы:
Вслед иди моим сынам!
И фиал своей отравы
Поднесла к моим устам!
За нее, в ожесточенье,
Я в бою врагов разил;
Но в душе одно мученье
И с победой выносил.
Жаждой вечною томимой,
Я бежал ее знамен;
Для души ненасытимой,
Слава! твой ужасен плен;
Пусть другой кто, ослепленный,
Пусть в тебе свой видит рай;
Блага мира мне бесценны,
Наслажденье мне отдай!
Смертный! здесь приют покою —
К счастью сердце уготовь!
Так, обнявшись с красотою,
Говорила мне любовь;
Я забылся — сон минуты!
И лишь помнил, что любил,
Чтоб родить мученья люты
Он душе моей польстил!
И пути уж часть большая
Простирается за мной,
Кто же спутники до края?
Кто товарищ верный мой?
Ты, над роком вождь победный
И не знающий утрат,
Неизменный и последний
До могилы тесных врат;
Жизнь и изнуренье силе,
И целитель, и недуг,
Кем, как золото в горниле,
Возвышается наш дух,
Терны жизни в сокрушенье
Попирающий путем,
Кто преткнется, о терпенье!
Укрепясь твоим жезлом?
И другой, еще жесточе
Испытующий сердца,
Что, избрав стезю короче,
Нас доводит до конца,
Сердцу узы все потребны
Пренеся в другой предел —
Безотрадный, но целебный
Одиночества удел.
На пышных кафтанах горели алмазы,
Блестели цветами хрустальныя вазы;
Жемчужныя нитки, как гибкия змеи,
Крутясь, обвивали атласныя шеи;
Сверкали девизы; сияли знамена;
Вельможи и дамы толпились у трона;
Пред ними на троне, под пышной фатою,
Сидела царица, блестя красотою…
Пред ней танцовали пажи молодые;
Ей льстивыя речи толпа разсыпала;
Но скучны ей были забавы пустыя;
Печальныя очи смотрели устало…
И что ей, — величья земного светилу, —
Почета и власти мечты золотыя,
Что ей до того, что за мудрость и силу
Ее прославляли народы земные!
И что ей до блеска роскошнаго бала,
И что ей до лести неискренней было,—
Царица томилась, царица страдала,
Царица глубоко и страстно любила!
Пускай о деяньях, героя достойных,
По целому свету молва прогремела,—
Она побеждала и в мире и в войнах,
Но сердце свое победить не сумела…
И в шуме дневном, и в молчании ночи,
Горит ея мозг от больного тумана,
Стоят перед нею надменныя очи,
Болит и болит в ней сердечная рана!..
Повсюду, повсюду,—и в музыке бальной,
И в звучных напевах далекаго хора,—
Ей слышится голос глухой и печальный,
Ей слышатся речи тоски и укора…
"Простите, царица за смелое слово!
"За смелое слово, бывало, казнили…
"Но вам ли любить человека простого,
"Отдаться страстей опьяняющей силе!…
"Но вам, ли, великой, могучей, любимой,
"И властью и славой играть своевольно!…
"Полно мое сердце тоской нестерпимой,
"Простите, царица, мне страшно и больно!
"За вас положил-бы я голову смело,
"Я-б жизнью своей рисковал ежечасно!
"Мой долг, мои чувства не знают предела,
"Но вольное сердце и им не подвластно!…
"Простите ж навеки! Царите победно
"На славу потомкам, на счастье народу!
"А мне… мне позвольте исчезнуть безследно
«В далеком изгнаньи, за вашу свободу»!…
Ужасныя речи! немые упреки!
Страдает царица; и горько и больно
Сжимается сердце, и бледныя щеки
Румянец стыда покрывает невольно!…
Напрасно танцуют пажи молодые.
И льстивыя речи звучать над толпою!
Несносны царице забавы пустыя,
Полна ея грудь безысходной тоскою…
И в шуме дневном, и в молчании ночи,
Горит ея мозг от больного тумана.
Стоят перед нею надменныя очи,
Болит и болит в ней сердечная рана!…
(Из книги «Стихи о любви»)
В темной роще на зеленых елях
Золотятся листья вялых ив.
Выхожу я на высокий берег,
Где покойно плещется залив.
Две луны, рога свои качая,
Замутили желтым дымом зыбь.
Гладь озер с травой не различая,
Тихо плачет на болоте выпь.
В этом голосе обкошенного луга
Слышу я знакомый сердцу зов.
Ты зовешь меня, моя подруга,
Погрустить у сонных берегов.
Много лет я не был здесь и много
Встреч веселых видел и разлук,
Но всегда хранил в себе я строго
Нежный сгиб твоих туманных рук.
Тихий отрок, чувствующий кротко,
Голубей целующий в уста, —
Тонкий стан с медлительной походкой
Я любил в тебе, моя мечта.
Я бродил по городам и селам,
Я искал тебя, где ты живешь,
И со смехом, резвым и веселым,
Часто ты меня манила в рожь.
За оградой монастырской кроясь,
Я вошел однажды в белый храм:
Синею водою солнце моясь,
Свой орарь мне кинуло к ногам.
Я стоял, как инок, в блеске алом,
Вдруг сдавила горло тишина...
Ты вошла под черным покрывалом
И, поникнув, стала у окна.
С паперти под колокол гудящий
Ты сходила в благовоньи свеч.
И не мог я, ласково дрожащий,
Не коснуться рук твоих и плеч.
Я хотел сказать тебе так много,
Что томило душу с ранних пор,
Но дымилась тихая дорога
В незакатном полыме озер.
Ты взглянула тихо на долины,
Где в траве ползла кудряво мгла...
И упали редкие седины
С твоего увядшего чела...
Чуть бледнели складки от одежды,
И, казалось в русле темных вод, —
Уходя, жевал мои надежды
Твой беззубый, шамкающий рот.
Но недолго душу холод мучил.
Как крыло, прильнув к ее ногам,
Новый короб чувства я навьючил
И пошел по новым берегам.
Безо шва стянулась в сердце рана,
Страсть погасла, и любовь прошла.
Но опять пришла ты из тумана
И была красива и светла.
Ты шепнула, заслонясь рукою:
«Посмотри же, как я молода.
Это жизнь тебя пугала мною,
Я же вся как воздух и вода».
В голосах обкошенного луга
Слышу я знакомый сердцу зов.
Ты зовешь меня, моя подруга,
Погрустить у сонных берегов.
Шумящий день умчался к дням отшедшим.
И снова ночь. Который в мире раз?
Не думай — или станешь сумасшедшим.
Я твой опять, я твой, полночный час.
О таинствах мы сговорились оба,
И нет того, кто б мог расторгнуть нас.
Подвластный дух, восстань скорей из гроба,
Раскрыв ресницы, снова их смежи,
Забудь, что нас разъединяла злоба.
Сплетенье страсти, замыслов, и лжи,
Покорное и хитрое созданье,
Скорей мне праздник чувства покажи.
О, что за боль в минуте ожиданья!
О, что за блеск в расширенных зрачках!
Ко мне! Скорее! Ждут мои мечтанья!
И вот на запредельных берегах
Зажглись влиянья черной благодати,
И ты со мной, мой блеск, мой сон, мой страх.
Ты, incubus таинственных зачатий,
Ты, succubus, меняющий свой лик,
Ты, первый звук в моем глухом набате.
Подай мне краски, верный мой двойник.
Вот так. Зажжем теперь большие свечи.
Побудь со мной. Диктуй свой тайный крик.
Ты наклоняешь девственные плечи.
Что ж написать? Ты говоришь: весну.
Весенний день и радость первой встречи.
Да, любят все. Любили в старину.
Наложим краски зелени победной,
Изобразим расцвет и тишину.
Но зелень трав глядит насмешкой бледной.
В ночных лучах скелетствует весна,
И закисью цветы мерцают медной.
Во все оттенки вторглась желтизна,
Могильной сказкой смотрит сон мгновенья,
Он — бледный труп, и бледный труп — она.
Но не в любви единой откровенье,
Изобразим убийство и мечту,
Багряность маков, алый блеск забвенья.
Захватим сновиденья налету,
Замкнем их в наши белые полотна,
Войну как сон, и сон как красоту.
Но красный цвет нам служит неохотно,
Встают цветы, красивые на вид,
Ложатся трупы, так правдиво-плотно, —
Но вспыхнет день, и нас разоблачит,
Осенний желтоцвет вольется в алость
И прочь жизнеподобие умчит.
На всем мелькнет убогая усталость,
В оттенках — полуглупый смех шута,
В движеньях — неумелость, запоздалость.
Во всем нам изменяет красота,
Везде мы попадаем в паутину,
Мы поздние, в чьем сердце — пустота.
Отбросим же фальшивую картину,
Неверны мы друг другу навсегда,
Как в разореньи слуги господину.
Мой succubus, что ж делать нам тогда?
Теперь-то и подвластны нам стихии,
Земля, огонь, и воздух, и вода.
Мы поняли запреты роковые,
Так вступим в царство верных двух тонов.
Нам черный с белым — вестники живые.
И днем и ночью — в них правдивость снов,
В одном всех красок скрытое убранство,
В другом — вся отрешенность от цветов.
Как странно их немое постоянство,
Как рвутся черно-белые цветы,
Отсюда — в междузвездное пространство.
Там дышит идеальность черноты,
Здесь — втайне — блеск оттенков беспредельных,
И слышен гимн двух гениев мечты:
«Как жадным душам двух врагов смертельных,
Как любящим, в чьем сердце глубина,
Как бешенству двух линий параллельных, —
Для встречи бесконечность нам нужна».
Тебе, знать, невтерпеж,
Когда, в минорном тоне
Заладивши, поешь
О собственной персоне.
Уж будет о себе
Да о своем несчастье!
В общественной судьбе
Пора принять участье.
Взгляни — со всех сторон
Как тучи понависли!
Достаточный резон —
Пропеть бы в этом смысле.
Отчизны добрый сын
Не станет спать под тучей;
Совет — и не один —
Он даст на этот случай;
Уж каждый дал из нас;
И ты предстал бы с мненьем,
Добром руководясь
И крайним разуменьем.
Сказал бы: «Господа!
Проснулись? С добрым утром!
Стряслась на нас беда
В покое нашем мудром.
Славяне стяг войны
Подняли за свободу…
Ведь мы помочь должны
Родному нам народу!..
История нас ждет,
Развязки час назнача…
С славян снять рабства гнет —
Не наша ли задача?..
Так!.. Но спросить дозволь,
О гражданин России,
Тебе к лицу ли роль
Славянского Мессии, -
Теперь, каков ты есть,
Еще вдобавок зная,
За что, питая месть,
Враждует смелый «райя»?
И голоден, и наг,
Поклялся взять он с боя
Своих духовных благ
Имущество святое…
А ты?.. Хотя из уст
И льются речи плавно, -
Ведь так душою пуст
Ты был еще недавно!
Увы! страдальцев брат,
Ты братьям чем поможешь?
Каким добром богат?
Что обещать им можешь?
И где твои права?
Что русский, мол, ты истый?
А на руки сперва
Взгляни-ка! Разве чисты?
Что если братчик твой
Тебе сам скажет: «Друже!
Коль примется родной
Нас пачкать — будет хуже!»
Ох, засорен твой путь!
И к нравственным победам
Тебе едва ль шагнуть
От спячки с пошлым бредом.
Пришлось нам низко пасть!
И пали-то с тех пор мы,
Как подняла нас власть.
Не вывезли реформы!
Не вышло ничего.
Всё, не дозрев, пропало.
Кругом — темно, мертво;
Нет сил, нет идеала;
И интерес один:
Кармана да желудка.
О русский гражданин!
Ужель тебе не жутко?..»На лире ты своей
Вот так-то петь попробуй,
Да громче, не робей!
Ты с сердцем, а не с злобой…
Ведь, правду коль сказать,
В одном лишь мы и ловки —
Друг дружку лобызать
Да гладить по головке.
Прибавь, что трудно лжи
Стоять за правду в мире;
Да кстати уж скажи,
Что дважды два — четыре.
Но этим не кончай;
Ты вот чем песнь окончи: «Бывает невзначай,
Что тот, кто низок нынче,
Назавтра стал велик.
То дух любви, повеяв,
Избранника воздвиг
Гигантом из пигмеев…
Что если в этот час
Кровавого событья
Уж осеняет нас
Святой любви наитье?
О, пусть же, нашу дрянь
С нас сбросив, эта сила
России скажет: «Встань!
Тебя я воскресила!»
И, с края в край полна
Любви животворящей,
Могла бы встать она,
Как Лазарь встал смердящий!»Тут кончи. Хоть успех,
Конечно, под сомненьем,
Зато и вся и всех
Заденешь песнопеньем;
А то ведь это что ж!
О собственной персоне
Заладивши, поешь —
И всё в минорном тоне.
О, как, должно быть, было это Утро
Единственно в величии своем,
Когда в рубинах, в неге перламутра,
Зажглось ты первым творческим лучом.
Над Хаосом, где каждая возможность
Предчувствовала первый свой расцвет,
Вo всем была живая полносложность,
Все было «Да», не возникало «Нет».
В ликующем и пьяном Океане
Тьмы тем очей глубоких ты зажгло,
И не было нигде для счастья грани,
Любились все, так жадно и светло.
Действительность была равна с мечтою,
И так же близь была светла, как даль.
Чтоб песни трепетали красотою,
Не надо было в них влагать печаль.
Все было многолико и едино,
Все не́жило и чаровало взгляд,
Когда из перламутра и рубина
В то Утро ты соткало свой наряд.
Потом, вспоив столетья, миллионы
Горячих, огнецветных, страстных дней,
Ты жизнь вело чрез выси и уклоны,
Но в каждый взор вливало блеск огней.
И много раз лик Мира изменялся,
И много протекло могучих рек,
Но громко голос Солнца раздавался,
И песню крови слышал человек.
«О, дети Солнца, как они прекрасны!» —
Тот возглас перешел из уст в уста.
В те дни лобзанья вечно были страстны,
В лице красива каждая черта.
То в Мексике, где в таинствах жестоких
Цвели так страшно красные цветы, —
То в Индии, где в душах светлооких
Сложился блеск ума и красоты, —
То там, где Апис, весь согретый кровью,
Склонив чело, на нем являл звезду,
И, с ним любя бесстрашною любовью,
Лобзались люди в храмах, как в бреду, —
То между снов пластической Эллады,
Где Дионис царил и Аполлон, —
Везде ты лило блеск в людские взгляды,
И разум Мира в Солнце был влюблен.
Как не любить светило золотое,
Надежду запредельную Земли.
О, вечное, высокое, святое,
Созвучью нежных строк моих внемли!
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В обятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
1-й голос
О матерь! вняли мы призванью,
Кипит в груди младая кровь!
Длань крепко сединилась с дланью,
Связала их к тебе любовь.
Мы дали клятву: все родимой,
Все без раздела — кровь и труд.
Готовы в бой неколебимо,
Неколебимо — правды в суд.
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В обятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
2-й голос
Тебе, наш царь, благодаренье!
Ты сам нас юных сединил
И в сем святом уединенье
На службу музам посвятил!
Прими ж теперь не тех веселых
Беспечной радости друзей,
Но в сердце чистых, в правде смелых,
Достойных благости твоей.
Хор
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В обятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
3-й голос
Благословите положивших
В любви отечеству обет!
И с детской нежностью любивших
Вас, други наших резвых лет!
Мы не забудем наставлений,
Плод ваших опытов и дум,
И мысль об них, как некий гений,
Неопытный поддержит ум.
Хор
Простимся, братья! Руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
4-й голос
Друг на друге остановите
Вы взор с прощальною слезой!
Храните, о друзья, храните
Ту ж дружбу с тою же душой,
То ж к славе сильное стремленье,
То ж правде — да, неправде — нет.
В несчастье — гордое терпенье,
И в счастье — всем равно привет!
Финал
Шесть лет промчалось, как мечтанье,
В обятьях сладкой тишины,
И уж отечества призванье
Гремит нам: шествуйте, сыны!
Прощайтесь, братья, руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку,
Быть может, здесь сроднила нас!
В мире нет ни норм, ни правил.
Потому, поправ закон,
Бунтовщик отпетый, дьявол,
Бога сверг и влез на трон.Бог во сне был связан ловко,
Обвинен, что стал не свят,
И за то — на перековку,
На работу послан в ад.Чёрт продумал все детали,
В деле чист остался он —
Сами ангелы восстали,
Усадив его на трон.Сел. Глядит: луна и звёзды.
Соловей поёт в тиши.
Рай, — и всё!.. Прохлада… Воздух.
Нет котлов… Живи! Дыши! Натянул он Божью тогу,
Божьи выучил слова.
И земля жила без Бога,
Как при Боге, — день иль два.Но рвалась концов с концами
Связь… Сгущался в душах мрак.
Управлять из тьмы сердцами
Дьявол мог, а Бог — никак.Хоть свята Его идея,
Хоть и Сам Он духом тверд,
Слишком Он прямолинеен
По природе… Слишком горд.Но и дьявол, ставши главным,
Не вспарил, а даже сник.
Не умеет править явно,
Слишком к хитростям привык.Да и с внешностью не просто:
С ней на троне, как в тюрьме, -
Нет в портрете благородства
При нахальстве и уме, Нет сиянья… Всё другое:
Хвост… Рога… Престранный вид!
Да и духом беспокоен, -
Как-то, ёрзая, сидит.Прозревать он понемножку
Стал, как труден Божий быт.
Да! подставить Богу ножку
Не хитрей, чем Богом быть.Надоело скоро чёрту
Пропадать в чужой судьбе.
И, привыкший всюду портить,
Стал он портить сам себе.В чине Бога — всё возможно.
(А у чёрта юный пыл.)
Мыслей противоположных
Ряд — он тут же совместил.Грани стёр любви и блуда,
Напустил на всё туман.
А потом, что нету чуда
Стал внушать, что всё обман.И нагадив сразу многим, -
Страсть осилить мочи нет! -
Хоть себя назначил Богом,
Объявил, что Бога нет!«Пусть фантазию умерят,
Что мне бабья трескотня!
Пусть в меня открыто верят —
Не как в Бога, как — в меня!»И — мутить! Взорвались страсти,
Мир стонал от страшных дел…
Всё! Успех!.. Но нету счастья,
Не достиг, чего хотел.Пусть забыты стыд и мера,
Подлость поднята на щит,
Всё равно — нетленна вера,
От молитв башка трещит.Славят Бога! Славят всё же,
Изменений не любя…
Чёрт сидел на троне Божьем,
Потерявший сам себя.И следил, как — весь старанье —
Там, внизу, в сто пятый раз
Вновь рога его в сиянье
Превращает богомаз.
О время, мертвых украшатель,
Целитель страждущих сердец,
Развалинам красот податель, —
Прямой, единственный мудрец!
Решает суд твой неизбежный
Неправый толк судей мирских.
Лишь ты порукою надежной
Всех тайных чувств сердец людских,
Любви и верности, тобою
Я свету истину явлю,
Тебя и взором и душою,
О время-мститель! я молю.В развалинах, где ты священный
Для жертв себе воздвигло храм,
Младой, но горем сокрушенный,
Твоею жертвою — я сам.
Не внемли, если, быв счастливым,
Надменность знал; но если я
Лишь против злобы горделивым,
И ей не погубить меня, —
Тогда в судьбе моей ужасной,
Не дай, не дай свинцу лежать
На сердце у меня напрасно!
Иль также им не горевать?.. О Немезида! чьи скрижали
Хранят злодейства, в чьих весах
Века измены не видали,
Чье царство здесь внушало страх;
О ты, которая с змеями
Из ада фурий созвала
И, строго суд творя над нами,
Ореста мукам предала!
Восстань опять из бездны вечной!
Явись, правдива и грозна!
Явись! услышь мой вопль сердечный!
Восстать ты можешь — и должна.Быть может, что моей виною
Удар мне данный заслужен;
И если б он другой рукою,
Мечом был праведным свершен, —
То пусть бы кровь моя хлестала!..
Теперь я гибнуть ей не дам.
Молю, чтоб на злодеев пала
Та месть, которую я сам
Оставил из любви!.. Ни слова
О том теперь, — но ты отмстишь!
Я сплю, но ты уже готова,
Уж ты восстала — ты не спишь! И вопль летит не от стесненья, —
И я не ужасаюсь бед;
Где тот, кто зрел мои волненья
Иль на челе тревоги след?
Но я хочу, и стих мой смеет —
Нести потомству правды глас;
Умру, но ветер не развеет
Мои слова. Настанет час!..
Стихов пророческих он скажет
Весь тайный смысл, — и от него
На голове виновных ляжет
Гора проклятья моего! Тому проклятью — быть прощеньем!
Внимай мне, родина моя!
О небо! ведай, как мученьем
Душа истерзана моя!
Неправды омрачен туманом,
Лишен надежд, убит тоской;
И жизни жизнь была обманом
Разлучена, увы, со мной!
И только тем от злой судьбины
Не вовсе сокрушился я,
Что не из той презренной глины,
Как те, кто в думе у меня.Обиду, низкие измены,
Злословья громкий; дерзкий вой,
И яд его шумящей лены,
И лютость подлости немой
Изведал я; я слышал ропот
Невежд, и ложный толк людей,
Змеиный лицемерия шепот,
Лукавство ябедных речей;
Я видел, как уловка злая
Готова вздохом очернить
И как, плечами пожимая,
Молчаньем хочет уязвить.Но что ж? я жил, и жил недаром!
От горя может дух страдать,
И кровь кипеть не прежним жаром,
И разум силу потерять, —
Но овладею я страданьем!
Настанет время! надо мной,
С последним сердца трепетаньем,
Возникнет голос неземной,
И томный звук осиротелый
Разбитой лиры тихо вновь
В труди, теперь -окаменелой,
Пробудит совесть и любовь!
Опрятный домик… Сад с плодами…
Беседки, грядки, цветнички…
И все возделывают сами
Мои соседи старички.
Они умеют достохвально
Соединить в своем быту
И романтизм сентиментальный,
И старых нравов простоту.
Полна высоких чувств святыней
И не растратив их в глуши,
Старушка верует и ныне
В любовь за гробом, в жизнь души.
Чужда событий чрезвычайных,
Вся жизнь ее полна была
Самопожертвований тайных
И угождений без числа.
Пучки цветов, венки сухие
Хранятся в комнате у ней,
Она святит в них дорогие
Воспоминанья прошлых дней.
Порою в спальню к дочке входит,
Рукою свечку заслоня,
Глядит и плачет… и приводит
Себе на память, день от дня,
Все прожитое… Там все ясно!
О чем же сетует она?
Иль в сердце дочери прекрасной
Она читает и сквозь сна?
Старушка мучится сомненьем,
Что чужд для дочки отчий кров;
Что дочь с упрямым озлобленьем
Глядит на ласки стариков;
Что в ней есть странная забота…
Отсталый лебедь — точно ждет
Свободной стан перелета,
И клик заслышит — и вспорхнет?..
Но не вспорхнет она на небо!
Уж демон века ей шептал,
Что жизнь — не мука ради хлеба,
Что красота есть капитал!..
Ей снится огненная зала…
Ей снятся тысячи очей,
За ней следящих в шуме бала,
Как за царицей бальных фей…
Полночный пир… шальные речи…
Бокалы вдребезги летят…
Покровы прочь! открыты плечи,
Язвит и жжет прекрасной взгляд, —
И перед нею на коленях
Толпа вельмож и богачей
В мольбах неистовых и пенях —
И сыплют золото пред ней!
Уйди, старушка!.. Бог во гневе
Шлет бич нам в детище твоем
За попеченье лишь о чреве,
И зло карает тем же злом!
Великолепные чертоги
Твою возлюбленную ждут;
К ней века денежные боги
На поклонение придут
И, осмеявшие стремленья
Любви мечтательной твоей,
Узнают жгучие мученья
В крови родившихся страстей!
И будут, млея в жажде страстной,
Искать божественной любви
Под этой маской вечно ясной,
Под этой грацией змеи!
Напрасно! нет!.. Один уж лопнет,
Другой пойдет открыто красть,
Острог за третьим дверь захлопнет,
Кто пулю в лоб… благая часть!
Одна владычица их мира —
Она лишь блеском залита…
Спокойный профиль… взгляд вампира…
И неподвижные уста…
Котора воздухом противна града дышет,
Трепещущей рукой к тебе, родитель, пишет.
Какими таинство словами мне зачать?
Мне трудно то, но, ах, еще трудней молчать!
Изображай, перо, мои напасти люты.
О день, плачевный день! Несносные минуты!
Пиши, несчастная, ты, дерзости внемля,
И открывай свой стыд. О небо, о земля,
Немилосердый рок, разгневанные боги!
Взвели вы в верх мя бед! А вы, мои чертоги,
Свидетели тоски и плача моего,
Не обличайте мя и стона вы сего!
Без обличения в печальном стражду граде,
И так я мучуся, как мучатся во аде.
Терзают фурии мою стесненну грудь,
И не могу без слез на солнце я взглянуть.
Внимай, родитель мой, внимай мою ты тайну,
Услышишь от меня вину необычайну:
Оснельда твоему… о злейшая напасть! —
Врагу любовница. Вини мою ты страсть,
Вини поступок мой и дерзостное дело,
Влеки из тела дух и рви мое ты тело,
Вини и осуждай на казнь мою любовь
И проклинай во мне свою преславну кровь,
Которая срамит тебя, твой род и племя.
Как я пришла на свет, кляни то злое время
И час зачатия несчастной дщери сей,
Котора возросла к досаде лишь твоей!
Не столько Кию сей наш град сопротивлялся,
Хореву сколько мой упорен дух являлся,
Воображала я себе по всякий час,
Непреходимый ров к любви лежит меж нас,
И чем сладчайшая надежда мя прельщает,
Что мне имети долг то вечно запрещает.
Бессонных множество имела я ночей
И удалялася Хоревовых очей.
Хотела, чтобы он был горд передо мною
И чел мя пленницей; он чел меня княжною.
Вражда твердила мне: Оснельде он злодей,
Любовь твердила мне, что верный друг он ей.
Встревоженная мысль страданьем утешалась,
И нежная с судьбой любовь не соглашалась.
С любовию мой долг боролся день и ночь.
Всяк час я помнила, что я Завлоху дочь,
Всяк час я плакала и, обмирая, млела,
Но должности борьбу любовь преодолела.
Словами князь любви мне точно не являл
И таинство сие на сердце оставлял.
Но в сей, увы! в день сей, ища себе ограды,
Иль паче своея лютейшия досады,
Как он известие свободы мне принес,
Вину мне радости, вину и горьких слез,
Что любит он меня, открыл сие мне ясно,
И что он знает то, что любит он напрасно
И для единого мучения себе,
Когда противно то, родитель мой, тебе.
А если то твоей угодно отчей воле,
В себе я кровь твою увижу на престоле
И подданных твоих от уз освобожду.
Оставь, родитель мой, оставь сию вражду,
Которой праведно Завлохов дух пылает,
Когда во дружество она прейти желает.
Преобрати в друзей ты мной своих врагов,
Для подданных своих, для имени богов
И для стенания отчаянныя дщери!
Не презри слез моих и скорбь тою измери,
Котора много лет в отеческой стране
Без облегчения крушила дух во мне!
На высочайшие взошла она степени;
Вообрази меня ты падшу на колени
И пораженную ужасною судьбой,
В отчаяньи своем стенящу пред тобой,
Рожденья час и день клянущу злом тревоги
И омывающу твои слезами ноги!
Во образе моем представь ты тени мрак,
Ланиты бледные и возмущенный зрак!
Воспомни ты, что я почти рожденна в бедстве
И бедность лишь одну имела я в наследстве!
Колико горестей Оснельда пренесла!
На троне родилась, во узах возросла.
Довольно счастие Оснельде было злобно.
Скончай ея беды! Сие тебе удобно.
Прими в сих крайностях рассудок ты иной
И сжалься, сжалься ты, родитель, надо мной!
А если пред отцом Оснельда тщетно стонет,
Так смерть моя твое удобней сердце тронет.
На склоне дней, больной, гонимый злой судьбою,
Забытый близкими, не знал я, что начать, —
И, обессиленный неравною борьбою,
В тупом отчаяньи стал музу призывать.
И вот она вошла ко мне с потусклым взором,
В печали, без венца и крылья опустив,
И седины мои отметила позором,
В тревожной памяти былое пробудив:
«Отвержена тобой, тебе я не подруга!
Давно остыл мой жар, — и я уж не пою...
Зачем ты призывал меня к одру недуга,
Зачем ты возмутил немую скорбь мою?
Где твой могучий стих, где чары вдохновенья,
Созвучья истины, добра и красоты?
Увы! в тебе погас весь пыл воображенья,
И силу творчества навек утратил ты!
Ты с лирой выходил на торг в венке поэта,
Ты на пиры сменял мир божиих чудес;
Ты пел земных владык и блеск большого света;
Ты отстранил любовь, возвестницу небес...
А с нею у тебя нередко мы бывали,
Ты с нами улетал в надзвездные края;
Мы в тех краях огонь священный добывали,
Чтоб тем живым огнем затлилась песнь твоя.
Тогда был цвет души; теперь плоды рассудка,
Век отрицания; нет веры ни во что:
Надежда — марево, любовь — плотска́я шутка,
И чистых радостей не хочет знать никто.
Поэзии уж нет, — она сошла в могилу;
И ныне все по ней вздыхают старики;
Высокий идеал их внукам не под силу,
И вместо вещих струн гудят одни гудки!
Зачем же ты призвал меня к одру недуга,
Зачем ты возмутил немую скорбь мою?
Ведь ты меня отверг, — тебе я не подруга:
Давно мой жар остыл, и я уж не пою!»
Я пал к ее ногам, с слезами умоляя
Не расторгать души надорванную связь;
Но муза, моему моленью не внимая,
Взмахнула крыльями и к небу унеслась.
Прости, балладник мой,
Белева мирный житель!
Да будет Феб с тобой,
Наш давний покровитель!
Ты счастлив средь полей
И в хижине укромной.
Как юный соловей
В прохладе рощи темной
С любовью дни ведет,
Гнезда не покидая;
Невидимый поет,
Невидимо пленяя
Веселых пастухов
И жителей пустынных,
Так ты, краса певцов,
Среди забав невинных
В отчизне золотой
Прелестны гимны пой!
О! пой, любимец счастья,
Пока веселы дни
И розы сладострастья
Кипридою даны,
И роскошь золотая,
Все блага рассыпая
Обильною рукой,
Тебе подносит вины
И портер выписной,
И сочны апельсины,
И с трюфлями пирог,
Весь Амальтеи рог,
Вовек неистощимый,
На жирный твой обед!
А мне... покоя нет!
Смотри! неумолимый
Домашний Гиппократ,
Наперсник парки бледный,
Попов слуга усердный,
Чуме и смерти брат,
Поклявшися латынью
И практикой своей,
Поит меня полынью
И супом из костей;
Без дальнего старанья
До смерти запоит
И к вам писать посланья
Отправит за Коцит!
Все в жизни изменило,
Что сердцу сладко льстило;
Все, все прошло, как сон:
Здоровье легкокрыло,
Любовь и Аполлон!
Я стал подобен тени,
К смирению сердец,
Сух, бледен, как мертвец,
Дрожат мои колени,
Спина дугой к земле,
Глаза потухли, впали,
И скорби начертали
Морщины на челе;
Навек исчезла сила
И доблесть прежних лет.
Увы! мой друг, и Лила
Меня не узнает.
Вчера, с улыбкой злою,
Мне молвила она
(Как древле Громобою
Коварный Сатана):
«Усопший! мир с тобою!
Усопший! мир с тобою!»
Ах! это ли одно
Мне роком суждено
За древни прегрешенья?..
Нет, новые мученья,
Достойные бесов!
Свои стихотворенья
Читает мне Свистов:
И с ним певец досужий,
Его покорный бес,
Как он, на рифмы дюжий,
Как он, головорез!
Поют и напевают
С ночи до бела дня;
Читают и читают
И до смерти меня
Убийцы зачитают!
Вот, с улыбкой безпечной, веселой толпой
Пред Леоном проходят армянки…
Точно жалкая тень перед их красотой
Бледный облик и взор северянки!..
Пышны кудрей их волны, и рост их красив;
Все дивятся их чудному взгляду…
Не скрывай же, о юноша, страстный порыв,
Дай венок им лавровый в награду!
Черных, нежных очей их пленителен взгляд,—
В них то ночь, то заря вдруг заблещет…
Как цветущия розы, их щеки горят,
И пылает лицо, и трепещет…
Где поэт, чтоб в чарующей песне своей
Их на лире воспел вдохновенной?..
Где та кисть, чтоб могла чудный взор их очей
Возсоздать в красоте несравненной?..
О, Эллада, счастливый, сияющий край!
Ты—страна красоты и блаженства!
Здесь ты нежнаго сердца отраду познай
И горячей любви совершенство!
О, Италия! В грезах к тебе мы летим,
Ты—поэтов мечта золотая…
Но достался венец твой лавровый другим,—
Скромным девам Кавказскаго края!..
Но любовь не всегда торжествует в груди,—
Сердце жаждет, забыв увлеченье,
В юных девах народности проблеск найти,—
И его безуспешно стремленье!..
Всюду чуждый язык, всюду чуждая речь…
О, армянки! Презрев все родное,
Вы решились родным языком пренебречь
И принять воспитанье чужое!
Иль слаба и бедна речь армянской земли,
Чтоб излить вам мечтанья и муки?
Нет! и в ней есть слова увлеченья, любви,
Есть отрадные, нежные звуки!
Пышно вы расцвели… Но в армянский народ
Не вдохнете вы счастья и жизни!
В жены русский, татарин, грузин вас возьмет,
И забудете вы об отчизне!
Суетливо, безцветно пройдут ваши дни…
Нет вам счастья и нет утешенья!
Слыша горький укор вашей прежней земли,
Вы свое проклянете рожденье!
И придут к вам певцы безприютные в дом…
Они скажут вам: „О, помогите!
Мать Армения страждет, в несчастье своем“…
„Вас не знаем!“ ответ вы дадите.
Ни горячия слезы молящих людей,
Ни страны беззащитной терзанья
Не зажгут в вашем сердце к отчизне своей
И к народу—огонь состраданья!..
Но умели армянки отчизну любить
В старину беззаветной любовью
И, безстрашно борясь, ея раны омыть
Непорочною, чистою кровью.
С сладкозвучным бамбирном на битву с врагом
Шли отважно армянския девы,
Из груди молодой, осененной крестом,
Полились боевые напевы…
Когда перс горделивый армянской стране
Стал готовить позор, разрушенье,
С криком „гибель врагам“ понеслись на коне
Благородныя девы в сраженье!
Позабыв о девических нежных мечтах
И надежду на брак отвергая,
Лишь к народу, к стране сохранили в сердцах
Оне пламя любви, умирая!
И остались в те дни в запустенье, в пыли
Ложа юных супруг; ожиданье
Не сбылось; их мужья—не вернулись они;
Грозный враг их обрек на страданье!
Наступила весна… Пышно роза цвела…
Вновь безпечно толпа веселилась…
В юных вдовах тоска умереть не могла,
И любовь неизменно таилась.
Проходили года… С безутешной душой
Горевали оне об отчизне,—
И заснули навек, не разставшись с тоской
До заката страдальческой жизни.
На полях Аварайра их кости легли…
Вскоре люди, придя, увидали:
Над могилой их лилии пышно цвели,
И фиалки на ней расцветали…
Пусть венчают их лавры за подвиг святой!
Пусть, отдавшись мечтам вдохновенным,
Их почтит патриот благодарной слезой!..
Вечный мир их останкам священным!..
Кто любит негу чувств, блаженство сладострастья
И не парит в края азийские душой?
Кто пылкий юноша, который в мире счастья
Не жаждет век утратить молодой?
Пусть он летит туда, <чалмою крест обменит>
И населит красой блестящей свой гарем!
Там жизни радость он познает и оценит,
И снова обретет потерянный Эдем!
Там пир для чувств и ока!
Красавицы Востока,
Одна другой милей,
Одна другой резвей,
Послушные рабыни,
Умрут с ним каждый миг!
С душой полубогини
В восторгах огневых
Душа его сольется,
Заснет и вновь проснется,
Чтоб снова утонуть
В пучине наслажденья!
Там пламенная грудь
Манит воображенье;
Там белая рука
Влечет его слегка
И страстно обнимает;
Одна его лобзает,
Горит и изнывает…
Одна ему поет
<И сладостно дает>.
Прелестные подруги,
Воздушны, как зефир,
Порхают, стелют круги,
То вьются, то летят,
То быстро станут в ряд.
Меж тем в дыму кальяна,
На бархате дивана,
Влюбленный сибарит
Роскошно возлежит
И, взором пожирая
Движенья гурий рая,
Трепещет и кипит,
И к деве сладострастья
Залог желанный счастья,
Платок его летит.
О, прочь с груди моей исчезни, знак священный,
Отцов и дедов древний крест!
Где пышная чалма, где Алкоран пророка?
Когда в сады прелестного Востока
Переселюсь от пагубных мне мест?
Что мне… что. . . . . . . . . . . . . .
Карателя блаженства моего?
Приятней в ад цветущая дорога,
Чем в рай, когда мне жить не можно для него.
Погибло все! Перуны грома,
Гремите над моей главой!
Очарования Содома,
Я ваш до сени гробовой!..
Но где uарем, но где она,
Моя прекрасная рабыня?
Кто эта юная богиня,
Полунагая, как весна,
Свежа, пленительна, статна,
Резвится в бане ароматной?
На чьи небесные красы
С досадной ревностью власы
Волною падают приятной?
<Чья сладострастная нога
В воде играет благовонной
И слишком вольная рука
Шалит над тайной благосклонной?>
Кого усердная толпа
Рабынь услужливых лелеет?
Чья кровь горячая замлеет
В обятьях девы огневой?
Кто сей счастливец молодой?..
Ах, где я? что со мною стало?
Она надела покрывало,
Ее ведут; — она идет,
Ее любовь на ложе ждет.
<Он дышит
На томной груди,
Он слышит
Признанье в любви,
Целует
Блаженство свое,
Милует
И нежит ее,
Лобзает
Невинный цветок,
Срывает
И пьет ее вздох.>
Так жрец любви, игра страстей опасных,
Пел наслажденья чуждых стран
И оживлял в мечтаньях сладострастных
Чувств очарованных обман.
Он пел… души его кумиры
Носились тайно вкруг него,
И в этот миг на все порфиры
Не променял бы он гарема своего.
В час полночный, в чаще леса, под ущербною Луной,
Там, где лапчатые ели перемешаны с сосной,
Я задумал, что случится в близком будущем со мной.
Это было после жарких, после полных страсти дней,
Счастье сжег я, но не знал я, не зажгу ль еще сильней,
Это было — это было в Ночь Ивановых Огней.
Я нашел в лесу поляну, где скликалось много сов,
Там для смелых были слышны звуки странных голосов,
Точно стоны убиенных, точно пленных к вольным зов.
Очертив кругом заветный охранительный узор,
Я развел на той поляне дымно-блещущий костер,
И взирал я, обращал я на огни упорный взор.
Красным ветром, желтым вихрем, предо мной возник огонь
Чу! в лесу невнятный шепот, дальний топот, мчится конь
Ведьма пламени, являйся, но меня в кругу не тронь!
Кто ж там скачет? Кто там плачет? Гулкий шум в лесу сильней
Кто там стонет? Кто хоронит память бывших мертвых дней?
Ведьма пламени, явись мне в Ночь Ивановых Огней!
И в костре возникла Ведьма, в ней и страх и красота,
Длинны волосы седые, но огнем горят уста,
Хоть седая — молодая, красной тканью обвита.
Странно мне знаком злорадный жадный блеск зеленых глаз.
Ты не в первый раз со мною, хоть и в первый так зажглась,
Хоть впервые так тебя я вижу в этот мертвый час.
Не с тобой ли я подумал, что любовь бессмертный Рай?
Не тебе ли повторял я «О, гори и не сгорай»?
Не с тобой ли сжег я Утро, сжег свой Полдень, сжег свой Май?
Не с тобою ли узнал я, как сознанье пьют уста,
Как душа в любви седеет, холодеет красота,
Как душа, что так любила, та же все — и вот не та?
О, знаком мне твой влюбленный блеск зеленых жадных глаз.
Жизнь любовью и враждою навсегда сковала нас,
Но скажи мне, что со мною будет в самый близкий час?
Ведьма пламени качнулась, и сильней блеснул костер,
Тени дружно заплясали, от костра идя в простор,
И змеиной красотою заиграл отливный взор.
И на пламя показала Ведьма огненная мне,
Вдруг увидел я так ясно, — как бывает в вещем сне, —
Что возникли чьи-то лики в каждой красной головне
Каждый лик — мечта былая, то, что знал я, то, чем был,
Каждый лик сестра, с которой в брак святой — душой — вступил,
Перед тем как я с проклятой обниматься полюбил.
Кровью каждая горела предо мною головня,
Догорела и истлела, почернела для меня,
Как безжизненное тело в пасти дымного огня.
Ведьма ярче разгорелась, та же все — и вот не та,
Что-то вместе мы убили, как рубин — ее уста,
Как расплавленным рубином, красной тканью обвита.
Красным ветром, алым вихрем, закрутилась над путем,
Искры с свистом уронила ослепительным дождем,
Обожгла и опьянила и исчезла… Что потом?
На глухой лесной поляне я один среди стволов,
Слышу вздохи, слышу ропот, звуки дальних голосов,
Точно шепот убиенных, точно пленных тихий зов.
Вот что было, что узнал я, что случилося со мной
Там, где лапы темных елей перемешаны с сосной,
В час полночный, в час зловещий, под ущербною Луной.
Свидетели тоски и стона моево,
О рощи темные, уж горьких слов не ждите,
И радостную речь из уст моих внемлите!
Не знаю ничево,
Чево б желати мне осталось.
Чем прежде серце возмущалось,
И утеснялся пленный ум,
То ныне обратилось в щастье,
И больше нет уже печальных дум.
Когда пройдет ненастье,
Освобождается небесный свод от туч,
И солнце подает свой видеть красный луч!
Тогда природа ободрится.
Так серце после дней, в которые крушится,
Ликует горести забыв.
Филиса гордой быть престала,
Филиса мне люблю, сказала.
Я верен буду ей, доколе буду жив.
Отходит в день раз пять от стада,
Где б я ни был,
Она весь день там быти рада.
Печется лишь о том, чтоб я ее любил.
Вспевайте птички песни складно,
Журчите речки в берегах,
Дышите ветры здесь прохладно,
Цветы цветите на лугах.
Не докучайте Нимфам вы Сатиры,
Цалуйтесь с розами Зефиры,
Престань, о ехо, ты прекрасного искать,
Престань о нем стенать!
Ликуй, ликуй со мною;
Филиса мне дала венок,
Смотри в венке моем прекрасный сей цветок,
Который в смертных быв, был пленен сам собою.
Тебе венок сей мил;
Ты видишь в нем тово, кто грудь твою пронзил:
А мне он мил за то, что та ево сплетала,
И та мне даровала,
Которая мою свободу отняла,
Но в воздаяние мне серце отдала:
Пастушки я позабываю
Часы, как я грустил стеня,
Опять в свирель свою взыграю,
Опять в своих кругах увидите меня.
Как солнечны лучи полдневны,
Поспустятся за древеса,
И прохладятся жарки небеса,
Воспойте песни здесь, но песни не плачевны;
Уже моя свирель забыла томный глас.
Вспевайте радости и смехи,
И всякие в любви утехи,
Которы восхищают вас.
Уже нельзя гласить пастушки мне инова,
А радости играть свирель моя готова.
IСкажи: когда,
С улыбкой страстной,
Мой друг прекрасной,
Мне скажешь: «да»?
Я жду, я таю,
Мечтаю днем,
Во сне мечтаю —
И все об том!
Вчера приснилась
Ты, Лила, мне —
И в тишине
Расположилась…
Я лобызал
Нагое тело,
Я чуть дышал,
Я млел — и дело
Уж начинал…
Но вдруг, отрадный
Исчезнул сон;
И, страстно жадный
Разгорячен,
Я пробудился,
Лилету звал:
Не возвратился
Мой идеал!
Зевнув протяжно,
Я снова лег,
. . . . . . . .
. . . . . . . .
Скажи, когда ж,
Моя Лилета,
. . . . . . . .
. . . . . . . .
Душа поэта
Давно твоя;
Дождусь ли я
Любви ответа?
Что мне мечты? —
Мечты — не ты!
Когда ж, Лилета?.. IIАх, как мила
Моя Лилета!
Она пришла,
Полуодета,
И начала
Ласкать поэта
. . . . . . . {*}
Любви награда
О жизни рай —
Мне через край,
Лилась отрада!
И замерла
Душа поэта…
Ах, как мила
Моя Лилета! * Строка точек заменяет 11 строкIIIЕе очей
Огонь и живость,
Ее грудей
Полустыдливость,
И жар ланит,
И ножки малость, -
Все к ней манит
Амура шалость.
О бог любви!
Благослови
Ее желанья;
Всю ночь она,
Без упованья,
Грустит одна.
Надзор суровой
Ее мертвит,
И нездорово
Девица спит.
Амур! отраду
Ей дать спеши:
В ночной тиши
Ты затуши
Ее лампаду,
Окно открой:
И безопасно
Пусть молодой,
И сладострастной
И телом твой
Войдет к прекрасной.
Пускай она,
Пылка, жадна,
Дрожит и бьется
На ложе сна,
И пусть проснется
Утомлена.IVЧто слышу я?
Мне изменила
Душа моя,
Младая Лила;
Она вчера
К попу ходила
И прогостила
Там до утра.
Наш поп, я знаю,
Не слишком свят
И, верно, рад
Земному раю.
Воображаю,
Как он ласкал
Мою Лилету:
. . . . . . . {*}
Я вижу: вот,
Она встает,
Полуживая,
И отряхая
Ночной капот,
Домой идет! О, сын Киприды,
Мой Саваоф!
Твои обиды
Тошней стихов
Телемахиды.
Что делать мне?
Теперь без Лилы
Теряю силы
Наедине;
Томлюсь во сне
Любви мечтами.
В моих глазах
Тоска и страх, -
А под глазами
Как в небесах!..* Строка точек заменяет 13 строк.VЗвонят к обедни —
Пойду ли я?
Мне святцы — бредни,
А ектинья —
Галиматья,
И для поэта
Она всегда
Скучна, как Лета
И господа
Большого света.
Притом наш поп
Тебя, Лилета,
. . . . . . . .
И литургия
Мила ли мне,
Когда во сне
Я, как Россия,
Едва живой,
Страдал и бился,
И, сам не свой,
В мечтах бранился
С моим царем?
О боже, боже!
С твоим попом
На грешном ложе.
В субботний день,
Вчера грешила
Младая Лила!
Кому ж не лень,
Итти молиться
Перед попом,
Который днем
И в рай годится,
А вечерком
Чужим живится?
Нет! пусть звонят:
Не приманят
Меня к обедни:
Там служит поп —
. . . . . . . . .
Мне святцы — бредни
И ектинья —
Галиматья!
Из райской области навеки изгнан змей.
Подстреленный олень, терзаемый недугом,
Для боли ноющей своей
Не ищет нежных трав: и, брошенная другом,
Вдовица-горлинка летит от тех ветвей,
Где час была она с супругом.
И мне услады больше нет
Близ тех моих друзей, в чьей жизни яркий свет.
Я ненавистью горд, — презрением доволен;
А к равнодушию, что ранило меня,
Я сам быть равнодушным волен.
Но, коль забыть любовь и боль ее огня,
От сострадания тот дух измучен, болен,
Который жизнь влачит, стеня,
Взамену пищи, хочет яда,
Тот, кто познал печаль, кому рыдать — отрада.
И потому, когда, друзья, мой милый друг,
Я вас так тщательно порою избегаю,
Я лишь бегу от горьких мук,
Что встанут ото сна, раз я приближусь к раю,
И чаянья меня замкнут в свой лживый круг;
Им нет забвения, я знаю;
Так в сердце я пронзен стрелой,
Что вынете ее, и век окончен мой.
Когда я прихожу в свой дом, такой холодный,
Вы говорите мне, зачем я весь — другой.
Вы мне велите быть в бесплодной
Насильственной игре на сцене мировой, —
Ничтожной маскою прикрыв мой дух свободный,
Условной тешиться игрой.
И я — в разгуле карнавала,
И мира я ищу, вне вас его так мало.
Сегодня целый час, перебирая цвет
Различнейших цветков, я спрашивал ответа —
«Не любит — любит — нет».
Что́ возвещала мне подобная примета?
Спокойствие мечты, виденье прошлых лет,
Богатство, славу, ласку света,
Иль то… Но нет ни слов, ни сил:
Вам так понятно все, оракул верным был.
Журавль, ища гнезда, через моря стремится;
Нет птицы, чтоб она летела из гнезда,
Когда скитаньем утомится;
Средь океанских бездн безумствует вода,
Волна кипит, растет, и пеной разлетится,
И от волненья нет следа.
Есть место, есть успокоенье,
Где отдохну и я, где стихнут все томленья.
Я ей вчера сказал, как думает она,
Могу ль быть твердым я. О, кто быть твердым может,
Тому уверенность одна
Без этих лишних слов сама собой поможет,
Его рука свершит, что совершить должна,
Что он за нужное положит.
В строках я тешу скорбь мою,
Но вы так близки мне, я вам их отдаю.
Свидетели тоски и стона моево,
О рощи темныя, уж горьких слов не ждите,
И радостную речь из уст моих внемлите!
Не знаю ни чево,
Чево б желати мне осталось.
Чем прежде серце возмущалось,
И утеснялся пленный ум,
То ныне обратилось в щастье,
И больше нет уже печальных дум.
Когда пройдет ненастье,
Освобождается небесный свод от туч,
И солнце подает свой видеть красный луч!
Тогда природа ободрится.
Так серце после дней, в которыя крушится,
Ликует горести забыв.
Филиса гордой быть престала,
Филиса мне люблю, сказала.
Я верен буду ей, доколе буду жив.
Отходит в день раз пять от стада,
Где б я ни был,
Она весь день там быти рада.
Печется лиш о том, чтоб я ее любил.
Вспевайте птички песни складно,
Журчите речки в берегах,
Дышите ветры здесь прохладно,
Цветы цветите на лугах.
Не докучайте Нимфам вы Сатиры,
Цалуйтесь с розами Зефиры,
Престань, о ехо, ты прекраснаго искать,
Престань о нем стенать!
Ликуй, ликуй со мною;
Филиса мне дала венок,
Смотри в венке моем прекрасный сей цветок,
Который в смертных быв, был пленен сам собою.
Тебе венок сей мил;
Ты видиш в нем тово, кто грудь твою пронзил:
А мне он мил за то, что та ево сплетала,
И та мне даровала,
Которая мою свободу отняла,
Но в воздаяние мне серце отдала:
Пастушки я позабываю
Часы, как я грустил стеня,
Опять в свирель свою взыграю,
Опять в своих кругах увидите меня.
Как солнечны лучи полдневны,
Поспустятся за древеса,
И прохладятся жарки небеса,
Воспойте песни здесь, но песни не плачевны;
Уже моя свирель забыла томный глас.
Вспевайте радости и смехи,
И всякия в любви утехи,
Которы восхищают вас.
Уже не льзя гласить пастушки мне инова,
А радости играть свирель моя готова.
Сто лет, как Орден рыцарей крестовых
Свой меч в крови язычников багрит;
Страшится прусс оков его суровых
И от родных полей своих бежит,
И до равнин Литвы необозримых
И смерть, и плен преследует гонимых.
Теперь врагов лишь Неман разделяет:
Там, средь лесов, обителей богов,
Верхи божниц языческих сверкают;
А здесь, взнеся чело до облаков
И простирая длани, посылает
Тевтона крест с холма грозящий зов,
Как бы стремясь все племя Палемона,
Обняв, привлечь в свое святое лоно.
Там юноши-литовцы, в колпаках
Из рысьих шкур, в медвежий мех одеты,
С копьем в руке и с луком на плечах,
Следят врагов движенье и приметы.
Здесь на коне тевтон, закован в сталь,
Как вкопанный, стоит и озирает
Неверных стан, кладет заряд в пищаль
Иль четками, молясь, перебирает.
Так два врага стоят здесь для охраны;
Так Немана гостеприимный вал,
Поивший мирно две родные страны,
Теперь для них порогом смерти стал:
Кто переплыть посмеет эти воды,
Лишится тот иль жизни, иль свободы.
И только хмель, литовской почвы сын,
Плененный прусской тополью, один
Стремится к ней, вияся и цепляясь,
По тростникам, по травам водяным,
И, обогнув струю венком живым,
Вкруг милой он обвился, к ней ласкаясь;
Да ковенской дубравы соловьи,
С их братьями литовскими слетаясь,
Заводят хоры дивные свои
На острове, который во владенье
Остался им в стране опустошенья.
А люди? ах! вражду в душе тая,
Литвин и прусс, обятые войною,
Забыли мир; но их сердца порою
Мирит любовь: так знал двоих и я.
О Неман! рать враждебная несет
К твоим брегам огонь и истребление;
Топор венок зеленый рассечет,
И соловьев из их уединенья
Разгонит гром орудий. Так народ,
Пылающий враждою, расторгает
Златую цепь природы. Но живет
Любовь: ее для внуков сохраняет
В своих заветных песнях вайделот.