День августовский тихо таял
В вечерней золотой пыли.
Неслись звенящие трамваи,
И люди шли.
Рассеянно, как бы без цели,
Я тихим переулком шла.
И — помнится — тихонько пели
Колокола.
Читано автором в Москве, в день открытия памятника Пушкину, в И заседании Общества Любителей Российской Словесности, 6 июня 1880 года.
И.
Пушкин — это возрожденье
Русской Музы,— воплощенье
Наших трезвых дум и чувств,
Это — незапечатленный
Ключ поэзии, священный
В светлой области искусств.
Это — эллинов стремленье
Осення ночь одела мглою
Петрополь — шум дневной утих;
Все спит — лишь мне болезнь не хочет дать покою,
И гонит сон от глаз моих!
Не написать ли на досуге
К тебе письмо, любезный мой!
Что может слаще быть, как помышлять о друге,
Который хоть вдали, но близок к нам душой!..
Сия приятна мысль теперь меня объемлет;
1Через Красные ворота я пройду
Чуть протоптанной тропинкою к пруду.Спят богини, охраняющие сад,
В мерзлых досках заколоченные, спят.Сумрак плавает в деревьях. Снег идет.
На пруду, за «Эрмитажем», поворот.Чутко слушая поскрипыванье лыж,
Пахнет елкою и снегом эта тишьИ плывет над отраженною звездой
В темной проруби с качнувшейся водой.
19212Бросая к небу колкий иней
И стряхивая белый хмель,
Шатаясь, в сумрак мутно-синий
Брела усталая метель.В полукольце колонн забыта,
(ФАНТАЗИЯ).
Я всю ночь просидел на уступе скалы,
И знакомый мне ропот я слышал у ног:
То Эгейское море катило валы
И плескало на рыхлый песок.
Там, доверясь пустыне, я громко читал
Заунывныя песни отчизны моей,
Говорил я народу, не видя людей,
И далеко по взморью мой голос звучал.
М. Б.
Я, кажется, пою одной тебе.
Скорее тут нужда, чем скопидомство.
Хотя сейчас и ты к моей судьбе
не меньше глуховата, чем потомство.
Тебя здесь нет: сострив из-под полы,
не вызвать даже в стульях интереса,
и мудрено дождаться похвалы
от спящего заснеженного леса.
Скажи, ужель ты рождена
Быть вечной жрицею порока?
И без сомненья, без упрека,
Ужели ты по воле рока
На эту жизнь осуждена?
Неужто, Божие созданье,
Ты пасть глубоко так могла
И на позор и поруганье
Себя на веки отдала?..
Не верю я, чтоб создавала
Сивым дождём на мои виски
падает седина,
И страшная сила пройденных дней
лишает меня сна.
И горечь, и жалость, и ветер ночей,
холодный, как рыбья кровь,
Осенним свинцом наливают зрачок,
ломают тугую бровь.
Но несгибаема ярость моя,
живущая столько лет.
В глухую ночь, в блаженном сне,
Сошла любимая ко мне;
Волшебной силой, колдовской,
Ко мне явилась, в мой покой.
Она, прелестная, она!
Улыбка кроткая ясна;
Гляжу — и сердце рвется ввысь,
Слова потоком полились:
В Замке Роз, под зеленою сенью плющей,
В диадеме, на троне Тамара сидит.
На мосту слышен топот коней;
Над воротами сторож трубит;
И толпа ей покорных князей
Собирается к ней.
О внезапной войне им она говорит —
О грозе, что с востока идет,
И на битву их шлет,
О ты, владеющий гитарой трубадура,
Эраты голосом и прелестью Амура,
Воспомни, милый граф, счастливы времена,
Когда нас, юношей, увидела Двина!
Когда, отвоевав под знаменем Беллоны,
Под знаменем Любви я начал воевать,
И новый регламе́нт и новые законы
В глазах прелестницы читать!
Заря весны моей! тебя как не бывало!
Но сердце в той стране с любовью отдыхало,
Эклога
Один, уединясь под дубом наклоненным,
Где тихий ручеек струи свои катил
И тихим ропотом к забвенью приводил,
Меналк задумчивый со взором потупленным,
Оставя посох свой, овечек и свирель,
Так тайну скорби пел:
«Жестокая судьба, где дней моих отрада?
Где радость юных лет, о коей я мечтал?
На Днепре шумят пороги;
Всходит, как бывало,
В небе месяц... Только Сечи —
Сечи уж не стало!
Камыши, к воде склоняясь,
Синий Днепр пытают:
«Где же, где же наши дети?
Где они гуляют?»
С жалким стоном вьется чайка,
Словно деток ищет;
Я всю ночь просидел на уступе скалы,
И знакомый мне ропот я слышал у ног:
То Эгейское море катило валы
И плескало на рыхлый песок.
Там, доверясь пустыне, я громко читал
Заунывные песни отчизны моей,
Говорил я народу, не видя людей,
И далеко по взморью мой голос звучал.
Над пучиною, в лоне глубоких небес,
Почивал громовержец Зевес…
НЕБО — ЭТО ВЫСОТА ВЗГЛЯДА
ВЗГЛЯД — ЭТО ГЛУБИНА НЕБА
БОЛЬ — ЭТО
ПРИКОСНОВЕНИЕ БОГА
БОГ — ЭТО
ПРИКОСНОВЕНИЕ БОЛИ
ВЫДОХ — ЭТО ГЛУБИНА ВДОХА
ВДОХ — ЭТО ВЫСОТА ВЫДОХА
В Германии,
куда ни кинешься,
выжужживается
имя
Стиннеса.
Разумеется,
не резцу
его обреза́ть,
недостаточно
ни букв,
Он духом чист и благороден был,
Имел он сердце нежное, как ласка,
И дружба с ним мне памятна, как сказка…
То было осенью унылой…
Средь урн надгробных и камней
Свежа была твоя могила
Недавней насыпью своей.
Дары любви, дары печали—
Рукой твоих учеников
Итак, Твой гроб с мольбой обемлю;
Итак, покинула Ты землю,
Небесно-чистая душа;
Как Божий ангел, соверша
Меж нами путь благотворящий,
Как день, без облак заходящий,
Ты удалилася от нас.
Неизяснимый смертный час!
Еще досель не постигаем,
Что на земле Тебя уж нет...
Позабывши о твердом стремленьи
И закрывши от света глаза,
Я, как прежде, впадаю в волненье,
И дрожит на реснице слеза.Снова стих я зову позабытый;
Снова рифма мне сладко звучит;
Снова голос, не вовсе убитый,
Поднялся и опять говорит.Снова сердце, всё полное чувства,
Подымает свою старину,
Снова юность, любовь и искусство
Предстают сквозь времен пелену.Но минута глубоко печальна;
Вот занавес подняли с шумом:
Явился фигляр на подмостках;
Лицо нарумянено густо,
И пестрый костюм его в блестках.
Старик с головой поседевшей!
Достоин ты слез — а не смеху.
В могилу глядишь ты — а должен
Ломаться толпе на потеху.
Наш Арго!
Андрей Белый
1.
«Сторожим у входа в терем…»
Сторожим у входа в терем,
Верные рабы.
Страстно верим, выси мерил!
Вечно ждем трубы
Вечно — завтра. У решотки
Каждый день и час
Я знал тебя, когда в сем мире
Еще ребенком ты была
И, став поэтов юных в клире,
Перстами детскими на лире
Аккорды первые брала.
Потом девицею-мирянкой
Являлась ты в семье людской,
Но света лживою приманкой
Талант не увлекался твой,
И вот, обетом послушанья
Я был еще дитя, но муза — чаровница
Явилась мне, и указала цель.
«Дары мои — со мной!» промолвила царица,
«Бери любой из них. Вот — звонкая цевница,
Вот скромная свирель.
Но я молю тебя: беги соблазнов мира,
Где зло царит, как грозный властелин,
Где люди признают лишь ложного кумира!
Когда настроена высоким строем лира —
Многие
слышали звон,
да не знают,
что такое —
Керзон.
В редком селе,
у редкого города
имеется
карточка
Баян
Над Москвою старой златоглавою
Не звезда в полуночи затеплилась,
Над ее садочками зелеными,
Ой зелеными садочками кудрявыми
Молодая зорька загоралася.
Не Вольга-богатырь нарождается,
Нарождается надежа — молодой певец,
Удалая головушка кудрявая.
Да не златая трубочка вострубила,
Тому назад, тому назад
смолою плакал палисад,
смолою плакали кресты
на кладбище от духоты,
и сквозь глазки сучков смола
на стенах дачи потекла.
Вымаливала молний ночь,
чтобы самой себе помочь,
и, ветви к небу возводя,
«Дождя!.. — шептала ночь. — Дождя!..»
Где бьет волна о брег высокой,
Где дикий памятник небрежно положен,
В сырой земле и в яме неглубокой —
Там спит герой, друзья! —Наполеон!..
Вещают так: и камень одинокой,
И дуб возвышенный, и волн прибрежных стон!.. Но вот полночь свинцовый свой покров
По сводам неба распустила,
И влагу дремлющих валов
С могилой тихою Диана осребрила.
Над ней сюда пришел мечтать
Уныние! Вернейший друг души!
С которым я делю печаль и радость,
Ты легким сумраком мою одело младость,
И расцвела весна моя в тиши.Я счастье знал, но молнией мгновенной
Оно означило туманный небосклон,
Его лишь взвидел взор, блистаньем ослепленный,
Я не жалел о нем: не к счастью я рожден.В душе моей раздался голос славы:
Откликнулась душа волненьем на призыв;
Но, силы испытав, я дум смирил порыв,
И замерли в душе надежды величавы.Не оправдала ты честолюбивых снов,
Германия —
это тебе!
Это не от Рапалло.
Не наркомвнешторжьим я расчетам внял.
Никогда,
никогда язык мой не трепала
комплиментщины официальной болтовня.
Я не спрашивал,
Вильгельму,
Николаю прок ли,—
Посвящается П. Чагину
Я о своем таланте
Много знаю.
Стихи — не очень трудные дела.
Но более всего
Любовь к родному краю
Меня томила,
Мучила и жгла.
Стишок писнуть,
И.
Немврод.
К небу тащите каменья, рабы!
Стройте над сводами своды;
Там будут жалкие ваши мольбы
Ближе к Владыке природы.
Стройте, пока царь бичами вас бить
Не отменил повеленья,
Мысли великой должны вы служить,
Мысль эта — столпотворенье.
Я лежал на постели — но мне не спалось. Забота грызла меня; тяжелые, утомительно однообразные думы медленно проходили в уме моем, подобно сплошной цепи туманных облаков, безостановочно ползущих в ненастный день по вершинам сырых холмов.
Ах! я любил тогда безнадежной, горестной любовью, какою можно любить лишь под снегом и холодом годов, когда сердце, не затронутое жизнию, осталось… не молодым! нет… но ненужно и напрасно моложавым.
Белесоватым пятном стоял передо мною призрак окна; все предметы в комнате смутно виднелись: они казались еще неподвижнее и тише в дымчатом полусвете раннего летнего утра. Я посмотрел на часы: было без четверти три часа. И за стенами дома чувствовалась та же неподвижность… И роса, целое море росы!
А в этой росе, в саду, под самым моим окном уже пел, свистал, тюрюлюкал — немолчно, громко, самоуверенно — черный дрозд. Переливчатые звуки проникали в мою затихшую комнату, наполняли ее всю, наполняли мой слух, мою голову, отягченную сухостью бессонницы, горечью болезненных дум.
Они дышали вечностью, эти звуки — всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался — и не кончится никогда.
Он пел, он распевал самоуверенно, этот черный дрозд; он знал, что скоро, обычной чередою, блеснет неизменное солнце; в его песни не было ничего своего, личного; он был тот же самый черный дрозд, который тысячу лет тому назад приветствовал то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда-то, что останется от меня, быть может, будет вертеться незримыми пылинками вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением.
И я, бедный, смешной, влюбленный, личный человек, говорю тебе: спасибо, маленькая птица, спасибо твоей сильной и вольной песенке, так неожиданно зазвеневшей под моим окном в тот невеселый час.
Она не утешила меня — да я и не искал утешения… Но глаза мои омочились слезами, и шевельнулось в груди, приподнялось на миг недвижное, мертвое бремя. Ах! и то существо — не так же ли оно молодо и свеже, как твои ликующие звуки, передрассветный певец!
Да и стоит ли горевать, и томиться, и думать о самом себе, когда уже кругом, со всех сторон разлиты те холодные волны, которые не сегодня — завтра увлекут меня в безбрежный океан?
Слезы лились… а мой милый черный дрозд продолжал, как ни в чем не бывало, свою безучастную, свою счастливую, свою вечную песнь!
С начала всяко дело строго
И в строку так идет,
Что и приступу нет;
А там перегодя немного
Пошло и вкриво все и вкось,
И от часу все хуже, хуже;
Покуда наконец хоть брось.
Не знаю череду ведут ли люди ту же;
Но слово в басне сей
Про птиц, не про людей.
От этого Терека
в поэтах
истерика.
Я Терек не видел.
Большая потерийка.
Из омнибуса
вразвалку
сошел,
поплевывал
в Терек с берега,
«Мы прекрасны и могучи,
Молодые короли,
Мы парим, как в небе тучи,
Над миражами земли.В вечных песнях, в вечном танце
Мы воздвигнем новый храм.
Пусть пьянящие багрянцы
Точно окна будут нам.Окна в Вечность, в лучезарность,
К берегам Святой Реки,
А за нами пусть Кошмарность
Создает свои венки.«Пусть терзают иглы терний