Ах, откуда у меня грубые замашки?!
Походи с мое, поди даже не пешком…
Меня мама родила в сахарной рубашке,
Подпоясала меня красным ремешком.
Дак откуда у меня хмурое надбровье?
От каких таких причин белые вихры?
Мне папаша подарил бычее здоровье
И в головушку вложил не "хухры-мухры"
Начинал мытье мое я с Сандуновских бань я, -
Вместе с потом выгонял злое недобро.
Годен — в смысле чистоты и образованья,
Тут и голос должен быть — чисто серебро.
Пел бы ясно я тогда, пел бы я про шали,
Пел бы я про самое главное для всех,
Все б со мной здоровкались, все бы меня прощали,
Но не дал Бог голоса, — нету, как на грех!
Но воспеть-то хочется, да хотя бы шали,
Да хотя бы самое главное и то!
И кричал со всхрипом я — люди не дышали,
И никто не морщился, право же, никто!
От кого же сон такой, да вранье да хаянье?
Я всегда имел в виду мужиков, не дам.
Вы же слушали меня, затаив дыханье,
А теперь ханыжите — только я не дам.
Был раб Божий, нес свой крест, были у раба вши.
Отрубили голову — испугались вшей.
Да поплакав, разошлись, солоно хлебавши,
И детишек не забыв вытолкать взашей.
О милый друг, как внятен голос твой,
Как утешителен и сердцу сладок:
Он возвратил душе моей покой
И мысли смутные привел в порядок.
Ты прав: Христос спаситель нам один,
И мир, и истина, и благо наше;
Блажен, в ком дух над плотью властелин,
Кто твердо шествует к Христовой чаше.
Прямой мудрец: он жребий свой вознес,
Он предпочел небесное земному,
И, как Петра, ведет его Христос
По треволнению мирскому.
Душою чист и сердцем прав,
Перед кончиною подвижник постоянный,
Как Моисей с горы Навав,
Узрит он край обетованный.
_____________
Для цели мы высокой созданы:
Спасителю, сей истине верховной,
Мы подчинять от всей души должны
И мир вещественный и мир духовный.
Для смертного ужасен подвиг сей,
Но он к бессмертию стезя прямая;
И благовествуя, мой друг, речет о ней
Сама нам истина святая:
"И плоть и кровь преграды вам поставит,
Вас будут гнать и предавать,
Осмеивать и дерзостно бесславить,
Торжественно вас будут убивать,
Но тщетный страх не должен вас тревожить.
И страшны ль те, кто властен жизнь отнять
И этим зла вам причинить не может.
Счастлив, кого Отец мой изберет,
Кто истины здесь будет проповедник;
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник".
Как радостно, о друг любезный мой,
Внимаю я столь сладкому глаголу
И, как орел, на небо рвусь душой,
Но плотью увлекаюсь долу.
Слова, написанныя к музыке Моцарта.
Не забывай меня, когда Заря пугливо
Раскроет Солнцу свой блистательный дворец;
Не забывай, когда серебряный венец
Из ярких звезд наденет Полночь молчаливо!
Когда к мечтам тебя вечерний час манит,
Когда в душе твоей спокойной мирно спит
Все, что в ней билось и боролось,
Средь чащи леса ты внимай,
Как тихо шепчет смутный голос:
„Не забывай!”
Не забывай меня, когда судьбы веленья
На веки нас с тобой, о, друг мой, разлучат,
Когда изгнанье, бремя долгих лет, мученья
Унизят сердце, истерзают, истомят!
О, вспоминай моей любви печальной муки,—
Для тех, кто любит, нет забвенья, нет разлуки!
Всегда, где-б ни был я, внимай,
Всегда, покуда сердце бьется,
К тебе мой голос донесется:
„Не забывай!“
Не забывай, когда на веки под землею
Твой верный друг в могиле сумрачной уснет,
Не забывай, когда весеннею порою
Цветок печальный над могилой разцветет!
Мы не увидимся; но в час ночной, с любовью
Склонясь к тебе, мой дух приникнет к изголовью,—
Тогда средь ночи ты внимай,
Как, полный трепетной тоскою,
Прошепчет голос над тобою:
„Не забывай!“
Слова, написанные к музыке Моцарта.
Не забывай меня, когда Заря пугливо
Раскроет Солнцу свой блистательный дворец;
Не забывай, когда серебряный венец
Из ярких звезд наденет Полночь молчаливо!
Когда к мечтам тебя вечерний час мани́т,
Когда в душе твоей спокойной мирно спит
Все, что в ней билось и боролось,
Средь чащи леса ты внимай,
Как тихо шепчет смутный голос:
«Не забывай!»
Не забывай меня, когда судьбы веленья
Навеки нас с тобой, о, друг мой, разлучат,
Когда изгнанье, бремя долгих лет, мученья
Унизят сердце, истерзают, истомят!
О, вспоминай моей любви печальной муки, —
Для тех, кто любит, нет забвенья, нет разлуки!
Всегда, где б ни был я, внимай,
Всегда, покуда сердце бьется,
К тебе мой голос донесется:
«Не забывай!»
Не забывай, когда навеки под землею
Твой верный друг в могиле сумрачной уснет,
Не забывай, когда весеннею порою
Цветок печальный над могилой расцветет!
Мы не увидимся; но в час ночной, с любовью
Склонясь к тебе, мой дух приникнет к изголовью, —
Тогда средь ночи ты внимай,
Как, полный трепетной тоскою,
Прошепчет голос над тобою:
«Не забывай!»
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах.
ПушкинМой любимый, где ж ты коротаешь
Сиротливый век свой на земле?
Новое ли поле засеваешь?
В море ли уплыл на корабле?
Но вдали от нашего селенья,
Друг мой бедный, где бы ни был ты,
Знаю тайные твои томленья,
Знаю сокровенные мечты.
Полно! Для желанного свиданья,
Чтобы Дженни вновь была жива,
Горестные нужны заклинанья,
Слишком безутешные слова.
Чтоб явился призрак, еле зримый,
Как звезды упавшей беглый след,
Может быть, и в сердце, мой любимый,
У тебя такого слова нет!
О, не кличь бессильной, скорбной тени,
Без того мне вечность тяжела!
Что такое вечность? Это Дженни
Видит сон родимого села.
Помнишь ли, как просто мы любили,
Как мы были счастливы вдвоем?
Ах, Эдмонд, мне снятся и в могиле
Наша нива, речка, роща, дом!
Помнишь — вечер у скамьи садовой
Наших деток легкие следы?
Нет меня — дели с подругой новой
День и ночь, веселье и труды!
Средь живых ищи живого счастья,
Сей и жни в наследственных полях.
Я тебя земной любила страстью,
Я тебе земных желаю благ.
Февраль 1912
Прошли пилоты — русский и узбек,
звездой Чулпан сверкнула стюардесса.
Висит в салоне девичий портрет,
весенний, будто ветер поднебесный. Наш самолет летит в Кашкадарью,
рабочий рейс на юг Узбекистана.
— Что за портрет, — соседу говорю, -
портреты в самолете — это странно! Сосед мой виноград перебирал,
был удручен своим солидным весом.
Тогда в салоне голос прозвучал,
высокий голос юной стюардессы: «Товарищи, в этом самолете
совершила свой подвиг
стюардесса Надя Курченко.
Во время полета по маршруту
Сухуми — Батуми
она преградила бандитам
путь в кабину к пилотам.
Надежда Курченко посмертно
награждена орденом Красного Знамени.
В салоне самолета — ее портрет.
Эта реликвия является залогом
безопасности нашего полета». Притихли дети, мой сосед
забыл про сетку с виноградом,
все пассажиры на портрет
подняли трепетные взгляды. В салоне встала тишина.
Одни моторы воздух режут.
Нам улыбается она
с портрета — Курченко Надежда.
Летящая средь летных трасс
неведомой бессмертной силой
святыня подвига всех нас
в который раз объединила. — Будь счастлива, звезда Чулпан, —
мы повторяли после рейса.
— Теперь наш рейс в Афганистан, —
в ответ сказала стюардесса.
I
Преградой волнам и ветрам
Стена размытого вулкана,
Как воздымающийся храм,
Встаёт из сизого тумана.
По зыбям меркнущих равнин,
Томимым неуёмной дрожью,
Направь ладью к её подножью
Пустынным вечером — один.
И над живыми зеркалами
Возникнет тёмная гора,
Как разметавшееся пламя
Окаменелого костра.
Из недр изверженным порывом,
Трагическим и горделивым,
Взметнулись вихри древних сил —
Так в буре складок, в свисте крыл,
В водоворотах снов и бреда,
Прорвавшись сквозь упор веков,
Клубится мрамор всех ветров —
Самофракийская Победа!
II
Над чёрно-золотым стеклом
Струистым бередя веслом
Узоры зыбкого молчанья,
Беззвучно оплыви кругом
Сторожевые изваянья,
Войди под стрельчатый намёт,
И пусть душа твоя поймёт
Безвыходность слепых усилий
Титанов, скованных в гробу,
И бред распятых шестикрылий
Окаменелых Керубу.
Спустись в базальтовые гроты,
Вглядись в провалы и пустоты,
Похожие на вход в Аид…
Прислушайся, как шелестит
В них голос моря — безысходней,
Чем плач теней… И над кормой
Склонись, тревожный и немой,
Перед богами преисподней…
…Потом плыви скорее прочь.
Ты завтра вспомнишь только ночь,
Столпы базальтовых гигантов,
Однообразный голос вод
И радугами бриллиантов
Переливающийся свод.
Из цикла «Киммерийская весна»IПреградой волнам и ветрам
Стена размытого вулкана,
Как воздымающийся храм,
Встаёт из сизого тумана.
По зыбям меркнущих равнин,
Томимым неуёмной дрожью,
Направь ладью к её подножью
Пустынным вечером — один.
И над живыми зеркалами
Возникнет тёмная гора,
Как разметавшееся пламя
Окаменелого костра.
Из недр изверженным порывом,
Трагическим и горделивым,
Взметнулись вихри древних сил —
Так в буре складок, в свисте крыл,
В водоворотах снов и бреда,
Прорвавшись сквозь упор веков,
Клубится мрамор всех ветров —
Самофракийская Победа! IIНад чёрно-золотым стеклом
Струистым бередя веслом
Узоры зыбкого молчанья,
Беззвучно оплыви кругом
Сторожевые изваянья,
Войди под стрельчатый намёт,
И пусть душа твоя поймёт
Безвыходность слепых усилий
Титанов, скованных в гробу,
И бред распятых шестикрылий
Окаменелых Керубу.
Спустись в базальтовые гроты,
Вглядись в провалы и пустоты,
Похожие на вход в Аид…
Прислушайся, как шелестит
В них голос моря — безысходней,
Чем плач теней… И над кормой
Склонись, тревожный и немой,
Перед богами преисподней…
…Потом плыви скорее прочь.
Ты завтра вспомнишь только ночь,
Столпы базальтовых гигантов,
Однообразный голос вод
И радугами бриллиантов
Переливающийся свод.
1
Вот и Солнце, удаляясь на покой,
Опускается за сонною рекой.
И последний блеск по воздуху разлит,
Золотой пожар за липами горит.
А развесистые липы, все в цвету,
Затаили многоцветную мечту.
Льют пленительно медвяный аромат,
Этой пряностью приветствуют закат.
Золотой пожар за тканями ветвей
Изменяется в нарядности своей.
Он горит как пламя новых пышных чар,
Лиловато-желто-розовый пожар.
2
Я отошедший день, каких немного было
На памяти твоей, мечтающий мой брат.
Я предвечернее светило,
Победно-огненный закат.
Все краски, сколько их сокрыто в силе света,
Я в мысль одну вложил, которая горит,
В огонь, рубиновый одета
И в нежно-дымный хризолит.
Многоразличные созвучия сиянья
По небу разбросав, я все их слил в одно:
В восторг предсмертного сознанья,
Что мне блаженство суждено.
Так пышно я горю, так радостно-тревожно,
В воздушных облаках так пламенно сквозя,
Что быть прекрасней — невозможно,
И быть блаженнее — нельзя.
Гляди же на меня, о, дух мечты печальной,
Мечтатели земли, глядите на меня:
Я блеск бездонности зеркальной
Роскошно гаснущего дня.
Любите ваши сны безмерною любовью,
О, дайте вспыхнуть им, а не бессильно тлеть,
Сознав, что теплой алой кровью
Вам нужно их запечатлеть.
С восторгом слышу голос твой,
Кукушка, гость весны!
О, кто ты? — птица, иль пустой
Лишь голос с вышины!
Я слышу твой духзвучный стон,
Здесь лежа на траве;
Вблизи, вдали — повсюду он
В воздушной синеве.
Долинам весть приносит он
О солнце, о цветах,
А мне — волшебный сладкий сон
О прошлых чудных днях.
Пленяй, как некогда, мне слух!
Доныне, гость долин,
Ты мне не птица; нет, ты дух,
Загадка, звук один, —
Тот звук, который в прежни дни,
Как школьник, я искал
Везде, и в небе, и в тени
Дерев, и в недрах скал.
Бывало, целый день везде
В лесах, лугах, брожу;
Ищу повсюду, но нигде
Тебя не нахожу.
Так и теперь я слушать рад
Твой крик в лесной тени.
Я жду: не придут ли назад
Давно минувши дни.
И снова кажется мне мир
Каким-то царством снов.
Куда принесся, как на пир,
Ты, вешний гость лесов!
Сегодня, покуда вы спали, надеюсь,
как всадник в дозоре, во тьму я глядела.
Я знала, что поздно, куда же я денусь
от смерти на сцене, от бренного дела! Безгрешно рукою водить вдоль бумаги.
Писать — это втайне молиться о ком-то.
Запеть напоказ — провиниться в обмане,
а мне не дано это и неохота.И все же для вас я удобство обмана.
Я знак, я намек на былое, на Сороть,
как будто сохранны Марина и Анна
и нерасторжимы словесность и совесть.В гортани моей, неумелой да чистой,
жил призвук старинного русского слова.
Я призрак двусмысленный и неказистый
поэтов, чья жизнь не затеется снова.За это мне выпало нежности столько,
что будет смертельней, коль пуще и больше.
Сама по себе я немногого стою.
Я старый глагол в современной обложке.О, только за то, что душа не лукава
и бодрствует, благословляя и мучась,
не выбирая, где милость, где кара,
на время мне посланы жизнь и живучесть.Но что-то творится меж вами и мною,
меж мною и вами, меж всеми, кто живы.
Не проще ли нам обойтись тишиною,
чтоб губы остались свежи и не лживы? Но коль невозможно, коль вам так угодно,
возьмите мой голос, мой голос последний!
Вовеки я буду добра и свободна,
пока не уйду от вас сколько-то-летней…
Зачем весенний ветерок
Так надо мной любовно веет,
Шумит игривый ручеек
И роза нежная алеет?
Душа тревогам предана, —
Не уловить мне наслажденья:
В чаду томительного сна
Мне радость — будет искушенье! Смотреть, в уделе роковом.
На мир, красой одушевленный,
И знать, что я уж в мире том
Жилец напрасный и забвенный —
О нет! без веры, в тме страстей,
Душа невольно бы молила,
Чтоб расступилася скорей
Моя холодная могила! Дрожу ль я, оживлен мечтой, —
Но правда дух мертвит бедами;
Хочу ль я петь — но голос мой
Внезапно подавлен слезами.
И жизнь, объемлющая тень,
Везде, во всем страшней, страшнее;
Как черен был вчерашний день!..
Проснулся — день еще чернее! Но вдруг из туч мне блещет свет,
Душе какой-то слышен голос;
Он в те минуты мне привет,
Когда от страха дыбом волос!
И мнится: он небесный звук,
И на устах замрет роптанье,
И мило мне томленье мук, —
В них есть свое очарованье! О, сердца пылкого любовь!
Отрада ты моя святая!..
И если б жизнь я начал вновь,
То снова, крест мой обнимая,
Благословясь, пошел бы я,
Не устрашен былой тревогой,
Долиной той и той дорогой,
Где горе встретило меня!
Касатка из земли чужой!
Что ты, румяною зарею
Взлетая здесь на терем мой,
Что в пеане, полною тоскою,
Томясь в далекой стороне, —
Что ты поешь, касатка, мне? В разлуке с тем, кто мил тебе,
Одна, залетною, забвенной,
Ты плачешь о моей судьбе,
Сама сироткой сокрушенной;
Тоскуй со мной наедине,
Тужи, касатка, обо мне! Но ты в уделе роковом
Меня счастливей, — ты летаешь
Вдоль озера и над холмом
И воздух воплем наполняешь;
Ты песнями зовешь его,
Касатка, — друга своего! О, если б мне!.., но для меня
Преградой свод, угрюмый, тесный,
Где не блеснет сиянье дня,
Не оживит эфир небесный!
Едва твой голос в тишине,
Моя касатка, слышен мне! Уж дни метелям преданы,
И ты меня покинешь вскоре,
Увидишь дальние страны, —
И горы новые, и море
Поздравишь песнию живой,
Касатка, друг залетный мой! А я… я с каждою зарей
На токи слез открою очи,
Мечтая слышать голос твой
И в снежном дне и о мраке ночи, —
Что в песнях ты на вышине,
Касатка, плачешь обо мне! Весной найдешь ты дерн с крестом
В пределах мне родного края;
Касатка! под вечер на нем,
Воздушный путь остановляя,
Скажи мне песнию святой,
Скажи, касатка: «Мир с тобой!»
Шесть с половиной миллионов,
Шесть с половиной миллионов,
Шесть с половиной миллионов!..
Шесть с половиной миллионов —
А надо бы ровно десять!
Любителей круглого счета
Должна порадовать весть,
Что жалкий этот остаток
Сжечь, расстрелять, повесить
Вовсе не так уж трудно,
И опыт, к тому же, есть!
Такая над миром темень,
Такая над миром темень,
Такая над миром темень!..
Такая над миром темень —
Глаз ненароком выколешь!
Каждый случайный выстрел
Несметной грозит бедой,
Так что ж тебе неймется,
Красавчик, фашистский выкормыш,
Увенчаный нашим орденом
И Золотой Звездой?!
Должно быть, тобой заслужено…
Должно быть, тобой заслужено…
Должно быть, тобой заслужено!..
Должно быть, тобой заслужено —
По совести и по чести!
На праведную награду
К чему набрасывать тень?!
Должно быть, с Павликом Коганом
Бежал ты в атаку вместе,
И рядом с тобой под Выборгом
Убит был Арон Копштейн!
Тоненькой струйкой дыма…
Тоненькой струйкой дыма…
Тоненькой струйкой дыма!..
Тоненькой струйкой дыма
В небо уходит Ева,
Падает на аппельплаце
Забитый насмерть Адам!
И ты по ночам, должно быть,
Кричишь от тоски и гнева, —
Носи же свою награду
За всех, кто остался там!
Голос добра и чести…
Голос добра и чести…
Голос добра и чести!..
Голос добра и чести
В разумный наш век бесплоден!
Но мы вознесем молитвы
До самых седьмых небес!
Валяйте — детей и женщин!
Не трогайте гроб Господень!
Кровь не дороже нефти,
А нефть нужна позарез!
Во имя Отца и Сына…
Во имя Отца и Сына…
Во имя Отца и Сына!..
Во имя Отца и Сына
Мы к ночи помянем черта, —
Идут по Синаю танки,
И в черной крови пески!
Три с половиной миллиона
Осталось до ровного счета!
Это не так уж много —
Сущие пустяки!
Неизменною душою
Одарил тебя Творец,
Влюблена ты, — все напрасно! —
Он жених, — всему конец!
Голос чести, — правды голос
Отзывается в тебе,
И сочувствие находит
Все, что падает в борьбе.
К молодому поколенью
Безучастный и слепой,
Он не нынче — завтра будет
Обладать твоей рукой.
Кто ж из вас кого накажет,—
Он тебя, иль ты его?
Кто кого скорее свяжет
И погубит? — Для чего!..—
Для того л, чтоб все сказали:
Вот примерная жена,
Муж у ней по дудке пляшет,
А она ему верна! —
Иль напротив: — Вот примерный,
Честный муж, по старине
Не дает он много воли,
Ни лакеям, ни жене…
Разве может быть чертогом
Развалившийся чертог!
Иль оптическим обманом
Он мечты твои увлек…
Так развалина глухая,
Жаркой тронута зарей,
Словно замок издалека
Приглашает на покой.
Подойди — и где твой замок! —
— Стен обломки, да трава, —
Да в окне сидит слепая,
Пучеглазая сова.
Мне говорят, а я уже не слышу,
Что говорят. Моя душа к себе
Прислушивается, как Жанна Д’Арк.
Какие голоса тогда поют!
И управлять я научился ими:
То флейты вызываю, то фаготы,
То арфы. Иногда я просыпаюсь,
А все уже давным-давно звучит,
И кажется — финал не за горами.
Привет тебе, высокий ствол и ветви
Упругие, с листвой зелено-ржавой,
Таинственное дерево, откуда
Ко мне слетает птица первой ноты.
Но стоит взяться мне за карандаш,
Чтоб записать словами гул литавров,
Охотничьи сигналы духовых,
Весенние размытые порывы
Смычков, — я понимаю, что со мной:
Душа к губам прикладывает палец —
Молчи! Молчи!
И все, чем смерть жива
И жизнь сложна, приобретает новый,
Прозрачный, очевидный, как стекло,
Внезапный смысл. И я молчу, но я
Весь без остатка, весь как есть — в раструбе
Воронки, полной утреннего шума.
Вот почему, когда мы умираем,
Оказывается, что ни полслова
Не написали о себе самих,
И то, что прежде нам казалось нами,
Идет по кругу
Спокойно, отчужденно, вне сравнений
И нас уже в себе не заключает.
Ах, Жанна, Жанна, маленькая Жанна!
Пусть коронован твой король, — какая
Заслуга в том? Шумит волшебный дуб,
И что-то голос говорит, а ты
Огнем горишь в рубахе не по росту.
Утро туманное, утро седое…Тургенев
Утреет. С богом! По домам!
Позвякивают колокольцы.
Ты хладно жмешь к моим губам
Свои серебряные кольцы,
И я — который раз подряд —
Целую кольцы, а не руки…
В плече, откинутом назад, —
Задор свободы и разлуки,
Но еле видная за мглой,
За дождевою, за докучной…
И взгляд — как уголь под золой,
И голос утренний и скучный…
Нет, жизнь и счастье до утра
Я находил не в этом взгляде!
Не этот голос пел вчера
С гитарой вместе на эстраде!..
Как мальчик, шаркнула; поклон
Отвешивает… «До свиданья…»
И звякнул о браслет жетон
(Какое-то воспоминанье)…
Я молча на нее гляжу,
Сжимаю пальцы ей до боли…
Ведь нам уж не встречаться боле.
Что ж на прощанье ей скажу?..
«Прощай, возьми еще колечко.
Оденешь рученьку свою
И смуглое свое сердечко
В серебряную чешую…
Лети, как пролетала, тая,
Ночь огневая, ночь былая…
Ты, время, память притуши,
А путь снежком запороши».
29 ноября 1913
«Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка!
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка!»
«Ох, я бы рад тебе воспевати,
Ох, я бы рад тебе воспевати.
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати,
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати,
Ох, мово голоса не стало,
Ох, мово голоса не стало:
Потерял, растерял я свой голосочек,
Потерял, растерял я свой голосочек,
Ох, по чужим садам летая,
Ох, по чужим садам летая.
По чужим по садам, по садам летая,
По чужим по садам, по садам летая,
Горькую ягоду все клевал,
Горькую ягоду все клевал.
Горькую ягоду, ягоду калину,
Горькую ягоду, ягоду калину,
Ох, спелую малину,
Ох, спелую малину».
«Я по батеньке плачу вечерами,
Я по батеньке плачу вечерами,
Ох, а по маменьке зарею,
Ох, а по маменьке зарею,
По милом по дружку ноченька не спится,
По милом по дружку ноченька не спится,
Ох, во сне милого видала,
Ох, во сне милого видала».
Мы шли тропинкою песчаной и тенистой,
От сосен вековых кругом ложилась тень,
Дышала жадно грудь прохладою смолистой
И тихо догорал, и гас тревожный день.
Над нами в вышине оттенками опала
И бледным золотом сияла глубь небес,
Мы тихо шли вперед и все кругом молчало,
И лишь задумчиво шумел сосновый лес.
Но вдруг, послышался, вначале еле внятный,
Сливаясь с шорохом и шелестом ветвей —
Какой-то странный гул, глухой и непонятный,
Но разраставшийся могучей и сильней.
То не был тихий стон подавленного горя;
О, нет! Торжественный и равномерный шум,
Звучавший откликом, стихийных сил и дум —
Его узнали мы. И то был голос моря!
В своей красоте и величьи суровом
Лежало оно у прибрежных песков;
Холодные волны с отливом свинцовым,
Шумя, разбивались среди тростников.
Здесь ветер, гуляя, играл на свободе,
Волну за волною гоня пред собой,
И вторило ветру шумевшее море,
И вторил гудевший во мраке прибой.
Темнело… Тонули в тумане зыбучем
И воды и дальних небес синева,
И здесь, перед голосом моря могучим,
Невольно в устах замирали слова…
Один только голос по-прежнему внятно
Звучал несмолкаемо в сердце моем,
И властно твердил он — тебе непонятно —
О чем?
На север я мчусь, за звездой золотой;
Прости, обо мне вспоминай порой!
Не расторгая с лирой уз,
Храпи с ней сладостный союз!
Храни в груди, как заветный клад,
То, чем родной язык богат.
И, к северным мрачным подплыв берегам,
Внемли прибрежным морским голосам;
Услышишь далекий, далекий звон,
Парящий поверх величавых волн.
И, может статься, уловишь ты вдруг
Знакомого голоса дальний звук.
Тогда и ты ударь по струнам,
И слух мой услади ты сам:
Скажи, как сложилась судьба твоя
И живы ли милые друзья;
И также о той поведай, певец,
Что столько юных пленила сердец
И столько огня заронила в них,
Цветущая роза у вод голубых!
О родине также поведай мне —
Цветет ли верность в моей стране,
И жив ли немецкий старый бог,
И так же ль народ в благочестье строг.
Пусть сладостно песня твоя прозвучит,
Пусть ветер ее по волнам домчит
Ко мне, побережьем северных вод, —
И радостью сердце певца всколыхнет.
(Посв. Н. Ф. Христиановичу)
В тепле злое горе цветет — зеленеет,
Как будто его солнце вешнее греет…—
Оттаяли слезы и льются ключом,—
А там над могильным, сыпучим бугром
Березка стоит и в снегу коченеет.
Но будет пора, холод в душу сойдет,
И горе застынет, как будто замрет…—
А там, над могилкой, повеет весною,
Березка очнется, и свежей листвою
Оденутся длинные сети ветвей,
И дети сбегутся с цветами сирени,
И, молча, сойдутся могильные тени
Внимать голосам беззаботных детей.
(Посв. Н. Ф. Христиановичу)
В тепле злое горе цветет — зеленеет,
Как будто его солнце вешнее греет…—
Оттаяли слезы и льются ключом,—
А там над могильным, сыпучим бугром
Березка стоит и в снегу коченеет.
Но будет пора, холод в душу сойдет,
И горе застынет, как будто замрет…—
А там, над могилкой, повеет весною,
Березка очнется, и свежей листвою
Оденутся длинные сети ветвей,
И дети сбегутся с цветами сирени,
И, молча, сойдутся могильные тени
Внимать голосам беззаботных детей.
Vox populi…Давно я оставил высоты,
Где я и отважные товарищи мои,
Мы строили быстрокрылый Арго, —
Птицу пустынных полетов, —
Мечтая перелететь на хребте ее
Пропасть от нашего крайнего кряжа
До сапфирного мира безвестной вершины.
Давно я с тобой, в твоем теченьи, народ,
В твоем многошумном, многоцветном водовороте,
Но ты не узнал моего горького голоса,
Ты не признал моего близкого лика —
В пестром плаще скомороха,
Под личиной площадного певца,
С гуслями сказителя былых времен.
На полях под пламенным куполом,
На улицах в ущельях стен,
Со страниц стремительной книги,
С подмостков, куда вонзаются взоры,
Я слушал твой голос, народ!
Кто мудрец? — у меня своя мудрость!
Кто венценосец? — у меня своя воля!
Кто пророк? — я не лишен благодати!
Но твой голос, народ, — вселенская власть.
Твоему желанию — лишь покоряться,
Твоему кумиру — только служить.
Ты дал мне, народ, мой драгоценнейший дар:
Язык, на котором слагаю я песни.
В моих стихах возвращаю твои тайны — тебе!
Граню те алмазы, что ты сохранил в своих недрах!
Освобождаю напевы, что замкнул ты в золотой скорлупе!
Я — маг, вызывающий духов, тобою рожденных, нами
убитых!
Без тебя, я — звезда без света,
Без тебя, я — творец без мира,
Буду жить, пока дышишь ты и созданный тобою язык.
Повелевай, — повинуюсь.
Повяжи меня, как слепого, — пойду,
Дай мне быть камнем в твоей праще,
Войди в меня, как в одержимого демон,
Я — уста, говори, кричи мною.
Псалтырь моя!
Ты должна звенеть по воле властителя!
Я разобью тебя об утес, непослушная!
Я оборву вас, струны, как паутины, непокорные!
Раскидаю колышки, как сеют зерна весной.
Наложу обет молчания, если не подчинишься, псалтырь!
Останусь столпником, посмешищем праздных прохожих,
здесь, на большом перекрестке!Голос народа (лат.)
Посвящено памяти А.С. Пушкина
Что, дремучий лес,
Призадумался, —
Грустью темною
Затуманился?
Что Бова-силач
Заколдованный,
С непокрытою
Головой в бою, —
Ты стоишь — поник,
И не ратуешь
С мимолетною
Тучей-бурею.
Густолиственный
Твой зеленый шлем
Буйный вихрь сорвал —
И развеял в прах.
Плащ упал к ногам
И рассыпался…
Ты стоишь — поник,
И не ратуешь.
Где ж девалася
Речь высокая,
Сила гордая,
Доблесть царская?
У тебя ль, было,
В ночь безмолвную
Заливная песнь
Соловьиная…
У тебя ль, было,
Дни — роскошество, —
Друг и недруг твой
Прохлаждаются…
У тебя ль, было,
Поздно вечером
Грозно с бурею
Разговор пойдет;
Распахнет она
Тучу черную,
Обоймет тебя
Ветром-холодом.
И ты молвишь ей
Шумным голосом:
«Вороти назад!
Держи около!»
Закружит она,
Разыграется…
Дрогнет грудь твоя,
Зашатаешься;
Встрепенувшися,
Разбушуешься:
Только свист кругом,
Голоса и гул…
Буря всплачется
Лешим, ведьмою, —
И несет свои
Тучи за море.
Где ж теперь твоя
Мочь зеленая?
Почернел ты весь,
Затуманился…
Одичал, замолк…
Только в непогодь
Воешь жалобу
На безвременье.
Так-то, темный лес,
Богатырь-Бова!
Ты всю жизнь свою
Маял битвами.
Не осилили
Тебя сильные,
Так дорезала
Осень черная.
Знать, во время сна
К безоружному
Силы вражие
Понахлынули.
С богатырских плеч
Сняли голову —
Не большой горой,
А соломинкой…
Вижу, как тяжек мой путь,
Как бесполезен мой повод!
Кони натужили грудь,
Солнце печет, жалит овод.Что ты, лихой проводник,
Сверху кричишь мне: за мною!
Ты с малолетства привык
Рыскать с ружьем за спиною.Я же так рано устал!
Скучны мне виды природы —
Остовы глинистых скал,
Рощей поникшие своды! Глухо, безлюдно кругом…
Тяжко на эти вершины,
Вечным объятые сном,
Облокотились руины.Спят!.. и едва ли от них
Странник дождется ответа!
Вряд ли порадует их
Голос родного привета! Нет ли! — скажи, проводник, —
Нет ли преданья?! — Рукою
Шапку надвинул старик
И покачал головою.Вижу — потоки бегут —
Книзу проносится пена,
Через потоки бредут
Кони, в воде по колена.Рад бы и я утолить
Жажду — в тени приютиться.
Рад бы с коня соскочить —
Руки сложить и забыться.Некуда спрыгнуть с седла!
Слева — отвесные стены,
Справа — деревья и мгла,
Шум и сверкание пены.Рад бы помчаться стрелой!
Рад бы скакать! — невозможно!
Конь мой идет осторожно,
Пробует камни ногой.И осторожность заслуга!
Конь мой собой дорожит
Вот поднимается с юга
Ветер, — пустыня шумит,
Мне же далекого друга
Голос как будто звучит.«Друг мой! зачем ты желаешь
Лучших путей? путь один…»
Ну, конь! иди сам как знаешь —
Здесь я не твой господин!
Непобедимое страданье,
Неутолимая тоска…
Влечет, как жертву на закланье,
Недуга черная рука.
Где ты, о муза! Пой, как прежде!
«Нет больше песен, мрак в очах;
Сказать: умрем! конец надежде! -
Я прибрела на костылях!»Костыль ли, заступ ли могильный
Стучит… смолкает… и затих…
И нет ее, моей всесильной,
И изменил поэту стих.
Но перед ночью непробудной
Я не один… Чу! голос чудный!
То голос матери родной:
«Пора с полуденного зноя!
Пора, пора под сень покоя;
Усни, усни, касатик мой!
Прими трудов венец желанный,
Уж ты не раб — ты царь венчанный;
Ничто не властно над тобой! Не страшен гроб, я с ним знакома;
Не бойся молнии и грома,
Не бойся цепи и бича,
Не бойся яда и меча,
Ни беззаконья, ни закона,
Ни урагана, ни грозы,
Ни человеческого стона,
Ни человеческой слезы! Усни, страдалец терпеливый!
Свободной, гордой и счастливой
Увидишь родину свою,
Баю-баю-баю-баю! Еще вчера людская злоба
Тебе обиду нанесла;
Всему конец, не бойся гроба!
Не будешь знать ты больше зла! Не бойся клеветы, родимый,
Ты заплатил ей дань живой,
Не бойся стужи нестерпимой:
Я схороню тебя весной.Не бойся горького забвенья:
Уж я держу в руке моей
Венец любви, венец прощенья,
Дар кроткой родины твоей…
Уступит свету мрак упрямый,
Услышишь песенку свою
Над Волгой, над Окой, над Камой,
Баю-баю-баю-баю!..»
Гретхен, Гретхен, в темной нише
Храма ты преклонена.
Гул органа слышен свыше, —
Голос: «Здесь ты не одна!»
Гретхен, Гретхен! светлый гений!
Тайну страшную храня,
В час томлений, в час молений
Позабудь, в слезах, меня…
Что я могу, — напрасно рвущий
Оковы грозных, прошлых лет,
Вторичной жизнию живущий
И давший Дьяволу обет?
Что я могу, — узнавший тайны
Души, и смерти, и всего,
Отвергший этот мир случайный,
Проклявший бога своего?
Одним своим прикосновеньем
Я опалил твой детский лик;
Я ядовитым дуновеньем
К цветку твоей души приник.
Я простираю руки с лаской, —
Но в ласке затаен позор;
Свое лицо скрываю маской, —
Горит под ней надменный взор.
Я к свету за тобой дерзаю, —
Рука, как камень, тяжела,
И мы с тобой летим не к раю,
Но в бездну, где тоска и мгла.
Хочу бежать, — но неизбежно
Влекусь к тебе, к магниту сталь;
Хочу молить с тревогой нежной,
Но смертный зов моя печаль.
Я — ужас, я — позор, я — гибель,
Твоих святынь заветных тать!
Но, в миг паденья, снежной глыбе ль
Свое стремленье задержать!
Гретхен, Гретхен! в темной нише
Храма ты преклонена.
Слышишь божий голос свыше:
«Ты навек осуждена!»
Гретхен, Гретхен! светлый гений!
Встала ты в лучах из тьмы!
Но за мной клубились тени, —
И во мраке оба мы!
О ты, крепкий, крепкий Бендер-град,
О разумный, храбрый Панин-граф!
Ждет Европа чуда славного,
Ждет Россия славы новыя:
Царь турецкий и не думает,
Чтобы Бендер было взяти льзя.
Петр Великий, храбрый мудрый Петр
Дал Петру свой ум и мужество,
И устами самодержицы,
Щедрой, мудрой и великия,
Говорит он графу Панину:
«Не был город Бендер взят никем;
Вижу града стены крепкие,
Вижу множество турецких войск;
Здесь число войск русских малое,
Да в тебе душа великая,
Покажите вы величество
Чад и матери империи,
Будьте славой самодержице,
Будьте пользою отечеству».
Панин на это ответствует
От Невы пришедшу голосу:
«Я клянуся перед воинством:
Град возьму, или умру под ним;
Увенчаемся здесь лаврами,
Иль падем под кипарисами».
Слышен голос войска храброго:
«Град возьмем, иль все помрем с тобой».
Наступил уже решенья час,
Приближается ночь темная,
Скрылось солнце в море бурное,
Из-за леса не взошла луна,
Не мешает небо мрачное.
Войска двинулись ко Бендеру,
Загремели громы страшные,
Заблистали светлы молнии,
Зашумели войска русские,
Затряслися стены градские,
Зажигается селение,
Разгораются все здания.
Панин, Панин, то исполнил ты,
В чем ты клялся перед воинством:
Стонут, стонут побежденные,
Торжествуют победители.
Славься, славься, государыня!
Славься, Панин! Славься, воинство!
Волшебный край! Соренто дремлет —
Ум колобродит — сердце внемлет —
Тень Тасса начинает петь.
Луна сияет, море манит,
Ночь по волнам далеко тянет
Свою серебряную сеть.
Волна, скользя, журчит под аркой,
Рыбак зажег свой факел яркий
И мимо берега плывет.
Над морем, с высоты балкона,
Не твой ли голос, примадонна,
Взвился и замер? — Полночь бьет.
Холодной меди бой протяжный,
Будильник совести продажной,
Ты не разбудишь никого!
Одно невежество здесь дышит,
Все исповедует, все слышит,
Не понимая ничего.
Но от полуночного звона
Зачем твой голос, примадонна,
Оборвался и онемел?
Кого ты ждешь, моя синьора?
О! ты не та Элеонора,
Которую Торквато пел!
Кто там, на звон твоей гитары,
Прошел в тени с огнем сигары?
Зачем махнула ты рукой,
Облокотилась на перила,
Лицо и кудри наклонила,
И вновь поешь: «О идол мой!»
Обятый трепетом и жаром,
Я чувствую, что здесь недаром
Италия горит в крови.
Луна сияет — море дремлет —
Ум колобродит — сердце внемлет —
Тень Тасса плачет о любви.
(Зачало. Возглас первый)
Всенощные свечи затеплены,
Златотканые подножья разостланы,
Воскурен ладан невидимый,
Всколыбнулося било вселенское,
Взвеяли гласы серафимские;
Собирайтесь-ка, други, в Церковь Божию,
Пречудную, пресвятейшую!
Собираючись, други, поразмыслите,
На себя поглядите оком мысленным,
Не таится ли в ком слово бренное,
Не запачканы ль где ризы чистые,
Легковейны ль крыла светозарные?
Коль уста — труба, ризы — облако,
Крылья — вихори поднебесные,
То стекайтесь в Храм все без боязни!
(Лик голосов)
Растворитеся, врата
Пламенного храма,
Мы — глашатаи Христа,
Первенцы Адама.
Человечий бренный род
Согрешил в Адаме, —
Мы омыты вместо вод
Крестными кровями.
Нам дарована Звезда,
Ключ от адской бездны,
Мы порвали навсегда
Смерти плен железный.
Вышли в райские луга,
Под живые крины,
Где не чуется Врага
И земной кручины.
Где смотреть Христу в глаза —
Наш блаженный жребий,
Серафимы — образа,
Свечи — зори в небе.
(Конец. Возглас второй)
Наша нива — тверди круг,
Колосится звездной рожью,
И лежит вселенский плуг
У Господнего подножья.
Уж отточены серпы
Для новины лучезарной,
Скоро свяжется в снопы
Колос дремлюще-янтарный!
(Лик голосов)
Аминь!
В ту пору знойную, когда бывают грозы
И ночи пред дождем прохладны и теплы;
В саду бушует ветр; в аллеях, полных мглы,
Дубы качаются и мечутся березы;
И ты в шумящий сад, один, в такую ночь
Пойдешь на тайное свиданье в час условный, -
Умей обуздывать игру мечты любовной,
Старайся страстное влеченье превозмочь.
Не представляй себе, пока желанной встречи
Миг не настал еще, как трепетную грудь,
Ланиты жаркие и молодые плечи
Ты будешь лобызать свободно. Позабудь,
Как прежде их ласкал. Послушный нетерпенью,
Вслед за мелькнувшею в куртине белой тенью
Ты не спеши. Вот тень еще. Взгляни назад —
Вон пробежала тень… и там, и там… Весь сад
Наполнен по ночам тенями без названья.
В дали темнеющей послышится ли зов —
Не обращайся вспять, не напрягай вниманья…
Тот голос не ее. Здесь много голосов,
Под гнетом чуждой нам, какой-то странной грезы
Ведущих меж собой невнятный разговор
Иль порознь шепчущих… Как страстен этот хор!
То вздохи томные послышатся, то слезы…
Вокруг тебя обман; но правда впереди.
Тебя ждет счастие, и ты спокойно жди.
И трепетом твой дух займется сладострастным,
Когда вдруг шепотом таинственным, но ясным
«Я здесь» произнесут знакомые уста;
И взгляда зоркого виденье не обманет,
Когда увидишь ты: рука из-за куста
Тебя и с робостью и с нетерпеньем манит.
Солнце за день нагулялося,
За кудрявый лес спускается;
Лес стоит под шапкой темною,
В золотом огне купается.
На бугре трава зеленая
Спит, вся искрами обрызгана,
Пылью розовой осыпана
Да каменьями унизана.
Не слыхать-то в поле голоса,
Молча ворон на меже сидит,
Только слышен голос пахаря, —
За сохой он на коня кричит.
С ранней зорьки пашня черная
Бороздами подымается,
Конь идет — понурил голову,
Мужичок идет — шатается…
Уж когда же ты, кормилец наш,
Возьмешь верх над долей горькою?
Из земли ты роешь золото,
Сам-то сыт сухою коркою!
Зреет рожь — тебе заботушка:
Как бы градом не побилася,
Без дождей в жары не высохла,
От дождей не положилася.
Хлеб поспел — тебе кручинушка:
Убирать ты не управишься,
На корню-то он осыплется,
Без куска-то ты останешься.
Урожай — купцы спесивятся;
Год плохой — в семье все мучатся,
Все твой двор не поправляется,
Детки грамоте не учатся.
Где же клад твой заколдованный,
Где талан твой, пахарь, спрятался?
На труды твои да на горе
Вдоволь вчуже я наплакался!
— Говорит Хабаровск,
Р.В.15,
На волне в семьдесят метров…
Диск
В содрогании замирающих вибраций:
Шорох, треск, писк.
Родина декламировала баритоном актера,
Пела про яблочко, тренькала на мандолинах,
Но в этом сумбуре мы искали шорохов
Родимых полей и лесов родимых.
Но тайга, должно быть, молчание слушала,
Вероятно, поля изошли в молчании.
Нагло лезли в разинутые уши —
Писк, визг, бренчанье.
— Революционная гроза?
Где там!
Давно погасла огнеликая вышка.
Перетряхивал Хабаровск перед целым светом
Мещанских душ барахлишко.
И когда
Панихидой Интернационала
Закончился концерт через полчаса,
Мы услышали —
Лишь далекая зала
Аплодисментами оттрепетала, —
Посторонние голоса.
Родина сказала:
— Покурить оставь-ка!..
И голосом погуще:
— Вались ты к.!
И снова несуразица звуков —
Визг, вой, давка,
Атака спутанных волн,
Идущих в штыки.
Родина! Я уважаю революцию,
Как всякое через, над и за,
Но в вашем сердце уже не бьются,
Уже не вздрагивают ее глаза, —
— Говорит Хабаровск,
Р.В.15,
На волне…
Родина, бросьте метраж!
Революция идет,
Она приближается, —
Но,
Пора сознаться,
Накопляет уже
Обратный стаж.
Когда пробил последний счастью час,
Когда в слезах над бездной я проснулся
И, трепетный, уже в последний раз
К руке твоей устами прикоснулся —
Да! помню всё; я сердцем ужаснулся,
Но заглушал несносную печаль;
Я говорил: «Не вечная разлука
Все радости уносит ныне в даль.
Забудемся, в мечтах потонет мука;
Уныние, губительная скука
Пустынника приют не посетят;
Мою печаль усладой муза встретит;
Утешусь я — и дружбы тихий взгляд
Души моей холодный мрак осветит».
Как мало я любовь и сердце знал!
Часы идут, за ними дни проходят,
Но горестям отрады не приводят
И не несут забвения фиал.
О милая, повсюду ты со мною,
Но я уныл и втайне я грущу.
Блеснет ли день за синею горою,
Взойдет ли ночь с осеннею луною —
Я всё тебя, прелестный друг, ищу;
Засну ли я, лишь о тебе мечтаю.
Одну тебя в неверном вижу сне;
Задумаюсь — невольно призываю,
Заслушаюсь — твой голос слышен мне.
Рассеянный сижу между друзьями,
Невнятен мне их шумный разговор,
Гляжу на них недвижными глазами,
Не узнает уж их мой хладный взор!
И ты со мной, о лира, приуныла,
Наперсница души моей больной!
Твоей струны печален звон глухой,
И лишь любви ты голос не забыла!..
О верная, грусти, грусти со мной,
Пускай твои небрежные напевы
Изобразят уныние мое,
И, слушая бряцание твое,
Пускай вздохнут задумчивые девы.
Он умер, говорят. Для чуждых, малодушных,
Лишь голосу молвы подвластных и послушных,
Чье имя — легион, он не жил никогда,
И их толпа была ему чужда.
И здесь, близ домика великого поэта,
Где веет памятью, священною для всех,
Звучат их голоса, их неуместный смех,
На то, что здесь живет — в их сердце нет ответа;
Что арфа чудная бездушным и глухим?
И дети бегают в тени его платана,
Но из гуляющих никто не скажет им,
Чем был он, и чего народ лишился с ним,
Никто не назовет поэзии титана.
И тут на дереве мы видели с тоской
Слова начертаны кощунственной рукой,
Бесстыдные слова… И сердце сжалось болью!
А море, как в былом, шумело там внизу
И радовалось все весеннему приволью,
И плющ вокруг окна обвил свою лозу,
А море искрилось от края и до края,
На солнце пеною серебряной играя.
Казалось, что во всем поэта дух разлит,
Что он у берега в волне шумящей плещет,
В полуденных лучах сверкает и трепещет,
И что-то светлое, могучее сулит.
(Из Барбье)
Как грустно только зла следить одне деянья,
Все песни напевать на страшный тон стенанья,
Среди сиянья дня на тверди голубой
Отыскивать полет лишь тучи громовой
И на челе младом, в красе его цветущей.
След находить тоски сокрытой и гнетущей.
О, счастлив, тот, кому другой здесь дан удел!
Счастливее сто крат, кто отыскать умел
Одну лишь сторону прекрасную искусства.
Да, да, порукой в том мне тайный голос чувства,
Что если б в музы мне послал суровый рок
Созданье нежное, в шестнадцать лет цветок
И белокурое, как в поле зрелый колос:
Другия б песни пел мой заунывный голос
И на челе моем подернутом тоской
Порой отрадных снов мелькал бы светлый рой;
И часто бы тогда; луг с яркими цветами
В вечерний час измят моими был ногами
И весело б весна сияла надо мной;
Но голос из души мне слышится другой,
Что каждый человек, как вол в ярме упорный
Печатью заклеймен, иль белою, иль черной.
Что каждому своя здесь роль дана судьбой,
Что хочешь, или нет, за тучей громовой
Ты должен следовать дорогой незнакомой
С поникшей головой, с мучительной истомой,
Безвестность, слава ли твой осеняют путь,
Не ведая кому здесь руку протянуть.
Таков мне жребий дан моей судьбою темной.
Весь мир мне кажется больницею огромной,
Где у одра больных, снимая с них покров,
Чтоб язвы гнойныя очистить—я готов,
Как лазаретный страж, судьбой на то избранный,
Рукою трепетной касаться каждой раны….
Н. ГРЕКОВ.