Весело, весело сердцу! звонко, душа, освирелься! —
Прогрохотал искрометно и эластично экспресс.
Я загорелся восторгом! я загляделся на рельсы! —
Дама в окне улыбалась, дама смотрела на лес.
Ручкой меня целовала. Поздно! — но как же тут «раньше»?..
Эти глаза… вы-фиалки! эти глаза… вы-огни!
Солнце, закатное солнце! твой дирижабль оранжев!
Сяду в него, — повинуйся, поезд любви обгони!
Кто и куда? — не ответит. Если и хочет, не может.
И не догнать, и не встретить. Греза — сердечная моль.
Все, что находит, теряет сердце мое… Боже, Боже!
Призрачный промельк экспресса дал мне чаруйную боль.
Опять весна. Знакомый круг
Замкнут — который раз!
И снова зелень вешний луг,
В росе — вечерний час.
Смотрю — как месяц в темный пруд —
В зрачки любимых глаз,
Уста к устам, дрожа, прильнут…
Прильнут — который раз!
И будет миг, как долгий сон,
Качать, баюкать нас.
Я странно счастлив, я влюблен…
Влюблен! — который раз?
И в стройных строфах вновь мечты
Поют — который раз!
А месяц смотрит с высоты —
Веков холодный глаз.
Ей лет четырнадцать; ее глаза
Как на сережке пара спелых вишен;
Она тонка, легка, как стрекоза;
И в голосе ее трав шелест слышен.
Она всегда беспечна, и на всех
Глядит прищурясь, скупо, как в просонках.
Но как, порой, ее коварен смех!..
Иль то — Цирцея, спящая в пеленках?
Она одета просто, и едва
Терпимы ей простые украшенья.
Но ей бы шли шелка, и кружева,
И золото, и пышные каменья!
Она еще ни разу алых губ
В любовном поцелуе не сближала, —
Но взгляд ее, порой, так странно-груб…
Иль поцелуя было бы ей мало?
Мне жаль того, кто, ей вручив кольцо,
В обмен получит право первой ночи.
Свой смех она ему швырнет в лицо,
Иль что-то совершит еще жесточе!
Аймек-гуарузим — долина роз.
Еврейка — испанский гранд.
И ты, семилетний, очами врос
В истрепанный фолиант.От розовых, розовых, райских чащ
Какой-то пожар в глазах.
Луна Сарагоссы — и черный плащ.
Шаль — до полу — и монах.Еврейская девушка — меж невест —
Что роза среди ракит!
И старый серебряный дедов крест
Сменен на Давидов щит.От черного взора и красных кос
В глазах твоих — темный круг.
И целое дерево райских роз
Цветет меж библейских букв.Аймек-гуарузим — так в первый раз
Предстала тебе любовь.
Так первая книга твоя звалась,
Так тигр почуял кровь.И, стройное тело собрав в прыжок,
Читаешь — черно в глазах! —
Как в черную полночь потом их сжег
На красном костре — монах.18 сентября 1917
Что я могу припомнить? Ясность глаз
И детский облик, ласково-понурый,
Когда сидит она, в вечерний час,
За ворохом шуршащей корректуры.Есть что-то строгое в ее глазах,
Что никогда расспросов не позволит,
Но, может быть, суровость эта — страх,
Что кто-нибудь к признаньям приневолит.Она смеяться может, как дитя,
Но тотчас поглядит лицом беглянки,
Застигнутой погоней; миг спустя
Она опять бесстрастно правит гранки.И, что-то важное, святое скрыв
На самом дне души, как некий идол,
Она — как лань пуглива, чтоб порыв
Случайный тайны дорогой не выдал.И вот сегодня — ясность этих глаз
Мне помнится; да маленькой фигуры
Мне виден образ; да в вечерний час,
Мне слышен ровный шелест корректуры…
Глядит печаль огромными глазами
На золото осенних тополей,
На первый треугольник журавлей,
И взмахивает слабыми крылами.
Малиновка моя, не улетай,
Зачем тебе Алжир, зачем Китай?
Трубит рожок, и почтальон румяный,
Вскочив в повозку, говорит: «Прощай»,
А на террасе разливают чай
В большие неуклюжие стаканы.
И вот струю крутого кипятка
Последний луч позолотил слегка.
Я разленился. Я могу часами
Следить за перелетом ветерка
И проплывающие облака
Воображать большими парусами.
Скользит галера. Золотой грифон
Колеблется, на запад устремлен…
А школьница любовь твердит прилежно
Урок. Увы — лишь в повтореньи он!
Но в этот час, когда со всех сторон
Осенние листы шуршат так нежно
И встреча С вами дальше, чем Китай,
О, грусть, влюбленная, не улетай!
Не вставай, я сам его укрою,
спи, пока осенняя звезда
светит над твоею головою
и гудят сырые провода.
Звоном тишину сопровождают,
но стоит такая тишина,
словно где-то четко понимают,
будто чья-то участь решена.
Этот звон растягивая, снова
стягивая, можно разглядеть
музыку, забыться, вставить слово,
про себя печальное напеть.
Про звезду осеннюю, дорогу,
синие пустые небеса,
про цыганку на пути к острогу,
про чужие чёрные глаза.
И глаза закрытые Артема
видят сон о том, что навсегда
я пришел и не уйду из дома…
И горит осенняя звезда.
А что если кудри в плат
Упрячу — что вьются валом,
И в синий вечерний хлад
Побреду себе…….— Куда это держишь путь,
Красавица — аль в обитель?
— Нет, милый, хочу взглянуть
На царицу, на царевича, на Питер.— Ну, дай тебе Бог! — Тебе! —
Стоим опустив ресницы.
— Поклон от меня Неве,
Коль запомнишь, да царевичу с царицей.…И вот меж крылец — крыльцо
Горит заревою пылью,
И вот — промеж лиц — лицо
Горбоносое и волосы как крылья.На лестницу нам нельзя, —
Следы по ступенькам лягут.
И снизу — глаза в глаза:
— Не потребуется ли, барынька, ягод? 28 июня 1916
Пока над мёртвыми людьми
Один ты не уснул, дотоле
Цепями ржавыми греми
Из башни каменной о воле.Да покрывается чело, -
Твое чело, кровавым потом.
Глаза сквозь мутное стекло —
Глаза — воздетые к высотам.Нальется в окна бирюза,
Воздушное нальется злато.
День — жемчуг матовый — слеза —
Течет с восхода до заката.То серый сеется там дождь,
То — небо голубеет степью.
Но здесь ты, заключенный вождь,
Греми заржавленною цепью.Пусть утро, вечер, день и ночь —
Сойдут — лучи в окно протянут:
Сойдут — глядят: несутся прочь.
Прильнут к окну — и в вечность канут.
Остеженный последним снегом,
Весну встречая, грезит лес,
И тучи тешатся разбегом,
Чертя аэродром небес.
Кто, исхищренный как китаец,
Из туч ряды драконов сплел?
А, под березой, зимний заяц
Оглядывает, щурясь, дол.
Вдали водоворотит море
На нажить хлынувшей реки,
И крыши изб на косогоре,
Как нежная пастель, — легки.
Не нынче ль смелой увертюрой
Смутит нас первая гроза?
Но солнце, из-за ткани хмурой,
Глядит на нас, как глаз в глаза.
Опять в душе кипит избыток
И новых рифм, и буйных слов,
И пью, как нежащий напиток,
Я запах будущих цветов.
Мы вместе ждали смерти или сна.
Томительные проходили миги.
Вдруг ветерком пахнуло от окна,
Зашевелился лист Священной Книги.
Там старец шел — уже, как лунь, седой —
Походкой бодрою, с веселыми глазами,
Смеялся нам, и всё манил рукой,
И уходил знакомыми шагами.
И вдруг мы все, кто был — и стар и млад, —
Узнали в нем того, кто перед нами,
И, обернувшись с трепетом назад,
Застали прах с закрытыми глазами…
Но было сладко душу уследить
И в отходящей увидать веселье.
Пришел наш час — запомнить и любить,
И праздновать иное новоселье.С. Шахматово
Она, как невеста среди женихов,
Вся в белом, положена с ними на плиты.
Тела их одною рогожей покрыты.
Их смерть разлучила без песен, без слов.И молча все трое глядят в высоту
Глазами раскрытыми в жутком покое.
Над ними холодное небо пустое
Скрывает в туманах свою пустоту.Там падают люди… И стоны летят…
Над городом дымное зарево всходит.
Штыками звеня, молчаливый отряд
Пустеющий город в тревоге обходит.А здесь, на пустынном дворе мертвецов,
Вся в белом, положена с ними на плиты,
Она, как невеста среди женихов…
И в жутком покое глаза их раскрыты.
Клоун в огненном кольце…
Хохот мерзкий, как проказа,
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза.Лязг оркестра; свист и стук.
Точно каждый озабочен
Заглушить позорный звук
Мокро хлещущих пощечин.Как огонь, подвижный круг…
Люди — звери, люди — гады,
Как стоглазый, злой паук,
Заплетают в кольца взгляды.Все крикливо, все пестро…
Мне б хотелось вызвать снова
Образ бледного, больного,
Грациозного Пьеро… В лунном свете с мандолиной
Он поет в своем окне
Песню страсти лебединой
Коломбине и луне.Хохот мерзкий, как проказа;
Клоун в огненном кольце.
И на гипсовом лице
Два горящих болью глаза…
…между двойною бездной…
Ф. Тютчев
Я люблю тебя и небо, только небо и тебя,
Я живу двойной любовью, жизнью я дышу, любя.
В светлом небе — бесконечность: бесконечность милых глаз.
В светлом взоре — беспредельность: небо, явленное в нас.
Я смотрю в пространства неба, небом взор мой поглощен.
Я смотрю в глаза: в них та же даль — пространств и даль времен.
Бездна взора, бездна неба! я, как лебедь на волнах,
Меж двойною бездной рею, отражен в своих мечтах.
Так, заброшены на землю, к небу всходим мы, любя…
Я люблю тебя и небо, только небо и тебя,
26 июня 1897
Кармен худа, коричневатый
Глаза ей сумрак окружил.
Зловещи кос ее агаты,
Сам дьявол кожу ей дубил.Урод — звучит о ней беседа,
Но все мужчины взяты в плен.
Архиепископ из Толедо
Пел мессу у ее колен.Над темно-золотым затылком
Шиньен огромен и блестящ,
Распущенный движеньем пылким
Он прячет тело ей как плащ.Средь бледности сверкает пьяный
Смеющийся победно рот,
Он красный перец, цвет багряный,
Из сердца пурпур он берет.Она смуглянка, побеждает
Надменнейших красавиц рой,
Сверканье глаз ее вселяет
В пресыщенность огонь былой.В ее уродстве скрыта злая
Крупица соли тех морей,
Где вызывающе нагая
Венера вышла из зыбей.
Молчанье выделяется—из сосен ночных,
И в грезе отражается—как спетый стих.
То чье стихотворение—в дремоте ночной?
Не ведаю—но пение межь ветками и мной.
Под Солнцем ослепительным—в жужжаньи пчел
И в пеньи птиц пленительном—я звуки к числам свел.
Но было то играние—не так, как сейчас,
Сейчас поет молчание и мой глядящий глаз.
Безгласно тени тянутся—от сучьев сосны,
Но взоры не обманутся—в них звон струны.
И глаз ласкает взорами—всю музыку ветвей,
А сверху вторят хорами—планеты мглы моей.
Занозу тела из города вытащил. В упор.
Из-за скинутой с глаз дачи,
Развалился ломберный кругозор,
По-бабьему ноги дорог раскорячив.Сзади: золотые канарейки церквей,
Наотмаш зернистые трели субботы.
Надо мною: пустынь голобрюхая, в ней
Жавороночья булькота.Все поля крупным почерком плуг
Исписал в хлебопашном блуде.
На горизонте солнечный вьюк
Качается на бугра одногорбом верблюде.Как редкие шахматы к концу игры,
Телеграфные столбы застыли…
Ноги, привыкшие к асфальту жары,
Энергично кидаю по пыли.Как сбежавший от няни детеныш — мой глаз
Жрет простор и зеленую карамель почек,
И сам я забываю, что живу крестясь
На электрический счетчик.
Ты мне понравилась так сразу оттого,
Что ты так девственно-стыдлива и прекрасна,
Но за стыдливостью, и сдержанно, и страстно,
Коснулось что-то сердца твоего.
В твои глаза взглянув, я вижу в зыбком взоре,
Что страсть была тебе знакома и близка.
Ты легкая волна, играющая в море,
Ты тонкий стебель нежного цветка.
Дыханьем ветерка, в заветное мгновенье,
Нарушена была твоя немая тишь,
Но было так легко его прикосновенье,
Что ты его едва-едва таишь.
Мне все же чудится, что ласки поцелуя
Ты ясно слышала, и знаешь сладость их,
И я, увидя зыбь глубоких глаз твоих,
Тебя люблю, желая и ревнуя.
Глаза, опущенные скромно,
Плечо, закрытое фатой…
Ты многим кажешься святой,
Но ты, Мария, вероломна…
Быть с девой — быть во власти ночи,
Качаться на морских волнах…
И не напрасно эти очи
К мирянам ревновал монах:
Он в нише сумрачной церковной
Поставил с братией ее —
Подальше от мечты греховной,
В молитвенное забытье…
Однако, братьям надоелоКонец преданьям и туманам!
Теперь — во всех церквах она
Равно — монахам и мирянам
На поруганье предана…
Но есть один вздыхатель тайный
Красы божественной — поэт…
Он видит твой необычайный,
Немеркнущий, Мария, свет!
Он на коленях в нише темной
Замолит страстные грехи,
Замолит свой восторг нескромный,
Свои греховные стихи!
И ты, чье сердце благосклонно,
Не гневайся и не дивись,
Что взглянет он порой влюбленно
В твою ласкающую высь! 12 июня 1909
1
Печальные глаза, изогнутые брови,
Какая властная в вас дышит красота!
Усмешкой горькою искажены уста.
Зачем? Так глубоко волнуешь ты и манишь, —
И страшной близости со мной достигнув, — вдруг
Ты изменяешься И вновь темно вокруг.
Ты вновь чужая мне Зачем?
Я умираю.
Что значит этот смех? Что значит этот взгляд?
Глядят так ангелы? Так духи тьмы глядят?
2
Черноглазая лань, ты глядишь на меня,
И во взоре твоем больше тьмы, чем огня.
Не гляди. Погляди. От любви я умру.
Я люблю этих глаз роковую игру.
Что мне жизнь! Все забыл, все утратил любя.
Не пойму я тебя. Но люблю я тебя.
Ты ничья Никому этих глаз не понять.
Подожди! Подожди! Дай хоть взглядом обнять!
Если
я
чего написал,
если
чего
сказал —
тому виной
глаза-небеса,
любимой
моей
глаза.
Круглые
да карие,
горячие
до гари.
Телефон
взбесился шалый,
в ухо
грохнул обухом:
карие
глазища
сжала
голода
опухоль.
Врач наболтал —
чтоб глаза
глазели,
нужна
теплота,
нужна
зелень.
Не домой,
не на суп,
а к любимой
в гости,
две
морковинки
несу
за зеленый хвостик.
Я
много дарил
конфет да букетов,
но больше
всех
дорогих даров
я помню
морковь драгоценную эту
и пол-
полена
березовых дров.
Мокрые,
тощие
под мышкой
дровинки,
чуть
потолще
средней бровинки,
Вспухли щеки.
Глазки —
щелки.
Зелень
и ласки
выходили глазки.
Больше
блюдца,
смотрят
революцию.
Когда впервые смутным очертаньем
Возникли вдалеке верхи родимых гор,
Когда ручей знакомым лепетаньем
Мне ранил сердце — руки я простер,
Закрыл глаза и слушал, потрясенный,
Далекий топот стад и вольный клект орла,
И мнилось — внятны мне, там, в синеве бездонной,
Удары мощные упругого крыла.
Как яростно палило солнце плечи!
Как сладостно звучали из лугов
Вы, жизни прежней милые предтечи,
Свирели стройные соседних пастухов!
И так до вечера, в волненье одиноком,
Склонив лицо, я слушал шум земной,
Когда ж открыл глаза — торжественным потоком
Созвездия катились надо мной.
Май 1911
Я люблю, когда шумят березы,
Когда листья падают с берез.
Слушаю — и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез.Все очнется в памяти невольно,
Отзовется в сердце и в крови.
Станет как-то радостно и больно,
Будто кто-то шепчет о любви.Только чаще побеждает проза,
Словно дунет ветер хмурых дней.
Ведь шумит такая же береза
Над могилой матери моей.На войне отца убила пуля,
А у нас в деревне у оград
С ветром и дождем шумел, как улей,
Вот такой же желтый листопад… Русь моя, люблю твои березы!
С первых лет я с ними жил и рос.
Потому и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слёз…
Еще недавно в город незнакомый
Беспечно приезжал я в первый раз.
Там девушки стояли на балконах
С магнитами провинциальных глаз.
Я проходил, предчувствуя победу:
Вы не целуйтесь, девушки, ни с кем,
Когда-нибудь еще раз я приеду
И, может быть, останусь насовсем,
И счастье принесу чудесной самой,
Веселой, грустной, доброй и упрямой.Я приезжаю в город на рассвете,
По улицам курчавым прохожу,
Спешат автобусы, играют дети,
Этаж пускает зайчик этажу.
Глядят с балконов, из открытых окон,
Избранницы сегодняшней весны,
Но, как магниты с выключенным током,
Теперь глаза темны и холодны.
Желаю радости чужим невестам.
Я здесь в последний раз, и то проездом.
Еще одно воспоминанье выяви,
Мечта, живущая бывалым.
…Вхожу в вагон осолнеченный в Киеве
И бархатом обитый алым.
Ты миновалась, молодость, безжалостно,
И притаилась где-то слава…
…Стук в дверь купе. Я говорю: «Пожалуйста!»
И входит женщина лукаво.
Ее глаза — глаза такие русские.
— Вот розы. Будь Вам розовой дорога!
Взгляните, у меня мужские мускулы, —
Вы не хотите их потрогать? —
Берет меня под локти и, как перышко,
Движением приподнимает ярым,
И в каждом-то глазу ее озерышко
Переливает Светлояром.
Я говорю об этом ей, и — дерзкая —
Вдруг принимает тон сиротский:
— Вы помните раскольников Печерского?
Я там жила, в Нижегородской.
Я изучила Светлояр до донышка…
При мне отображался Китеж… —
Звонок. Свисток. «Послушайте, Вы — Фленушка?»
— Нет, я — Феврония. Пустите ж!
Сжальтесь над унылыми глазами,
Где душа мечтает о своем,
Сжальтесь над невскрытыми цветами,
Над тоской на берегу ночном!
Смущены таинственные воды;
Лилии дрожат в их глубине,
И бегут по влаге вдаль разводы...
Эти все видения - во мне!
Боже! Боже! на стеблях от лилий
Вырастают странные цветы;
Мерно взмахи серафимских крылий
Движут воду в озере мечты.
И за чашей чаша расцветает
На воде, по знаку, в этот час,
И душа, как лебедь, раскрывает
Крылья белые усталых глаз.
Перевод Якова Козловского
В зеленых горах увидал я снега
И встретил на Севере вестницу Юга,
В глазах у любимой заметил врага,
В глазах нелюбимой — давнишнего друга.
В дом близкий зашел я, но, совесть поправ,
Хозяин со мной за беседой ночною
Во всем соглашался, хоть был я неправ,
Кунак или враг — кто сидел предо мною?
Однажды пустое в стихах написал,
А в воздух стрелять велика ли заслуга?
И недруг об этом мне правду сказал,
И в слове его я почувствовал друга.
И ныне с годами все чаще скорбя,
Огню предавая иные тетради,
Как недруг, порой ненавижу себя
И в этом спасение, истины ради!
Старуха
Недели две слепа была,
И лекарю себя в леченье отдала.
На что глаза. . . . ., но зделалась проруха.
По смерти во глазах уж больше нужды нет,
Как мы покинем свет,
И красной нам тогда и черной равен цвет:
Однако бабушка другую песню пела.
И слепоту свою отчаянна терпела.
Взялся печальну мысль ей лекарь облегчить,
И стал ее лечить,
И обещается скончать ей время гневно:
Но крадет у нея посуду повседневно.
Открыл он ей глаза, гордясь подъемлет нос,
И зделал лекарь тот, хрычовушке вопрос:
Уже ли видишь ты, сударыня, повсюды?
Она ответствуетъ! не вижу лишь посуды.
Над сном монастыря девичьего
Все тихо на сто верст окрест.
На высоте полета птичьего
Над крышей порыжелый крест.
Монашки ходят в домотканое
Одетые, как век назад,
А мне опять, как окаянному,
Спешить куда глаза глядят.
С заиндевевшими шоферами
Мне к ночи где-то надо быть,
Кого-то мучить разговорами,
В землянке с кем-то водку пить.
Как я бы рад, сказать по совести,
Вдруг ни к кому и никогда,
Вдруг, как в старинной скучной повести,
Жить как стоячая вода.
Описывать чужие горести,
Мечтать, глядеть тебе в глаза.
Нельзя, как в дождь на третьей скорости,
Нельзя нажать на тормоза.
Теперь и сам я думаю: ужели
по той дороге, странник и чудак,
я проходил?
Горвашское ущелье,
о, подтверди, что это было так.Я проходил. И детскую прилежность
твоей походки я увидел.
Ты
за мужем шла покорная,
но нежность,
сиянье нежности взошло из темноты.Наши глаза увиделись.
Ревниво
взглянул твой муж.
Но как это давно
случилось.
И спасла меня равнина,
где было мне состариться дано.Однако повезло тому, другому, —
не ведая опасности в пути,
по той дороге он дошел до дому,
никто не помешал ему дойти.Не гикнули с откоса печенеги,
не ухватились за косы твои,
не растрепали их.
Не почернели
глаза твои от страха и любви.И, так и не изведавшая муки,
ты канула, как бедная звезда.
На белом муле, о, на белом муле
в Ушгули ты спустилась навсегда.Но все равно — на этом перевале
ликует и живет твоя краса.
О, как лукавили, как горевали
глаза твои, прекрасные глаза.
Трехцветных птичек голоса, —
хотя с нагих ветвей
глядит зима во все глаза,
хотя земля светлей
холмов небесных, в чьих кустах
совсем ни звука нет, —
слышны отчетливей, чем страх
ревизии примет.
На волнах пляшет акробат,
сбивая мель с пути.
Все трубы зимние трубят,
но флейты не найти.
И гребень падает, бежит;
сраженный красотой,
кустарник сучьями шуршит,
а нужен козодой.
Вот так и слышишь пенье птиц,
когда трещит мороз,
не видя их упрямых лиц.
Кого, кого? (Вопрос.)
Не видя глаз, в которых власть
любви должна прочесть
не жажду, нет, но страсть, но страсть
остаться мерзнуть здесь.
Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе
Руки свои опустив. Голову тихо склоня,
Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем
Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза,
Было лицо его мне так знакомо, и было заметно,
Что выражалось на нем, — в жизни такого
Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья
Пламень на нем; не сиял острый ум;
Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью
Было объято оно: мнилося мне, что ему
В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?
«Au pays parfume que soleil caresse…»
Где ласков луч, в стране благоуханной
Я знал под щедрым куполом дерев,
Где все полно какой-то негой странной,
Царицу гор, креолку, дочь лесов.
Атлас лица и смуглый, и горячий;
Горд очерк шеи: власть она хранит;
Изящный бюст весь вылеплен удачей;
В улыбке — зыбь; в глазах ее — гранит.
О, к вам бы шел и малахит Луары,
И Сэны гладь — как изумруды прерий…
Украсьте замки, гнезда суеверий,
В тени аллей будите Ваши чары.
Сотките свет сонетов для поэта, —
Ваш взгляд один важнее глаз дуэта!..
Мне часто бывает трудно,
Но я шучу с друзьями.
Пишу стихи и влюбляюсь.
Но что-то в судьбе моей,
Что, как на приговоренного,
жалостливыми глазами
Смотрят мне вслед
на прощание жены моих друзей.
И даже та, настоящая,
чей взгляд был изнутри светел,
Что вдыхал в меня свежий, как море,
и глубокий, как море, покой:
Истинная любимая,
кого я случайно встретил,
Обрадовалась,
но вдруг застыла,
столкнувшись в глазах
с судьбой.Я вами отпет заранее.
Похоронен, как наяву.
Похоронена ваша загнанная,
ваша собственная душа.
Я вами отпет заранее.
Но все-таки я живу
И стоит того, чтоб мучаться,
каждый день мой
и каждый шаг.
От семи и до семи
Мы справляли новоселье.
Высоко было веселье —
От семи и до семи! Между юными людьми
— С глазу на глаз — в темной келье
Что бывает? (— Не томи!
Лучше душу отними!)Нет! — Подобного бесчинства
Не творили мы (не поздно —
Сотворить!) — В сердцах — единство,
Ну, а руки были розно! Двух голов над колыбелью
Избежал — убереглась! —
Только хлебом — не постелью
В полночь дружную делясь.Еженощная повинность,
Бог с тобою, рай условный!
Нет — да здравствует невинность
Ночи — все равно любовной! В той же келье новоселье —
От семи и до семи
Без «. . .» и «обними», —
Благоправное веселье
От семи и до семи! Март