Приснилось мне, приснилось мне —
Снегами полон шар земной.
Кричит метель в моем окне
И нет тебя со мной.
Приснилось мне, что нет весны,
Вокруг зима, зима, зима.
Глаза домов темным-темны,
В метель ушли дома.
А где весна? И как же так, не быть весне!
Она в тебе, она звенит во мне.
Такого сна ночной поре я не прощу.
Люблю тебя и наяву ищу!..
Приснилось мне: в такую рань
Стучится в дверь, гудит пурга.
Идет январь, потом февраль
Несет свои снега.
Приснилось мне, что нет весны,
Сказала мгла: весне не быть!
Сказала мгла, что мы должны
Любовь свою убить!..
А где весна? И как же так, не быть весне!
Она в тебе, она звенит во мне.
Такого сна ночной поре я не прощу.
Люблю тебя и наяву ищу!..
Берегите нас, поэтов. Берегите нас.
Остаются век, полвека, год, неделя, час,
три минуты, две минуты, вовсе ничего…
Берегите нас. И чтобы все — за одного.Берегите нас с грехами, с радостью и без.
Где-то, юный и прекрасный, ходит наш Дантес.
Он минувшие проклятья не успел забыть,
но велит ему призванье пулю в ствол забить.Где-то плачет наш Мартынов, поминает кровь.
Он уже убил однажды, он не хочет вновь.
Но судьба его такая, и свинец отлит,
и двадцатое столетье так ему велит.Берегите нас, поэтов, от дурацких рук,
от поспешных приговоров, от слепых подруг.
Берегите нас, покуда можно уберечь.
Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь.Только так не берегите, как борзых — псари!
Только так не берегите, как псарей — цари!
Будут вам стихи и песни, и еще не раз…
Только вы нас берегите. Берегите нас.
Какой-то был кащей и денег тьму имел,
И как он сказывал, то он разбогател
Не криводушно поступая,
Не грабя и не разоряя,
Нет, он божился в том,
Что бог ему послал такой достаток в дом
И что никак он не боится
Противу ближнего в неправде обличиться.
А чтобы господу за милость угодить
И к милосердию и впредь его склонить,
Иль, может быть, и впрям, чтоб совесть успокоить,
Кащею вздумалось для бедных дом построить.
Дом строят и почти достроили его.
Кащей мой, смо́тря на него,
Себя не помнит, утешает
И сам с собою рассуждает,
Какую бедным он услугу показал,
Что им пристанище построить приказал.
Так внутренно кащей мой домом веселится,
Как некто из его знакомых проходил,
Кащей знакомому с восторгом говорил:
«Довольно, кажется, здесь бедных поместится?»
— «Конечно, можно тут числу большому жить;
Но всех, однако же, тебе не уместить,
Которых по миру заставил ты ходить».
Я в семь часов иду — так повелось —
по набережной, в направленье дома,
и продавец лукавый папирос
мне смотрит вслед задумчиво и долго.С лотком своим он на углу стоит,
уставится в меня и не мигает.
Будь он неладен, взбалмошный старик.
Что знает он, на что он намекает? О, неужели ведомо ему,
что, человек почтенный и семейный,
в своем дому, в своем пустом дому,
томлюсь я от чудачеств и сомнений? Я чиркну спичкой — огонек сырой
возникнет. Я смотрю на это тленье,
и думы мои бродят над Курой,
как бы стада, что ищут утоленья.Те ясени, что посадил Важа,
я перенес в глубокую долину,
и нежность моя в корни их вошла,
и щедро их цветеньем одарила.Я сердце свое в тонэ закалил,
и сердце стало вспыльчивым и буйным. —
И все ж порою из последних сил
тянул я лямку — одинокий буйвол.О старость, приговор твой отмени
и детского не обмани доверья.
Не трогай палисадники мои,
кизиловые не побей деревья.Позволь, я закатаю рукава.
От молодости я изнемогаю —
пока живу, пока растет трава,
пока люблю, пока стихи слагаю.
Здесь, на твердой площадке яхт-клуба,
Где высокая мачта и спасательный круг,
У южного моря, под сенью Юга
Деревянный пахучий строился сруб!
Это игра воздвигает здесь стены!
Разве работать — не значит играть?
По свежим доскам широкой сцены
Какая радость впервые шагать!
Актер — корабельщик на палубе мира!
И дом актера стоит на волнах!
Никогда, никогда не боялась лира
Тяжелого молота в братских руках!
Что сказал художник, сказал и работник:
«Воистину, правда у нас одна!»
Единым духом жив и плотник,
И поэт, вкусивший святого вина!
А вам спасибо! И дни, и ночи
Мы строим вместе — и наш дом готов!
Под маской суровости скрывает рабочий
Высокую нежность грядущих веков!
Веселые стружки пахнут морем,
Корабль оснащен — в добрый путь!
Плывите же вместе к грядущим зорям,
Актер и рабочий, вам нельзя отдохнуть!
Лось заблудился.
Он бежал по городу.
И страшен был асфальт его ногам.
Лось замирал,
Надменно вскинув морду
Навстречу фарам,
Крикам
И гудкам.
В обиде тряс скульптурной головой.
То фыркал,
То глядел на мир сердито.
Гудели как набат его копыта,
И боль его неслась по мостовой.
А город все не отпускал его…
И за домами лось не видел леса.
Он на людей смотрел без интереса,
Утрачивая в страхе торжество.
И, как в плечо,
Уткнулся в старый дом.
А над столицей просыпалось утро.
И кто-то вышел и сказал:
— Пойдем…—
И было все так просто и так мудро.
И, доброту почувствовав внезапно,
За человеком потянулся лось.
И в ноздри вдруг ударил милый запах,
Да так, что сердце в радости зашлось
Вдали был лес…
И крупными прыжками
К нему помчался возбужденный лось.
И небо,
Что он вспарывал рогами,
На голову зарею пролилось.
Я давно полюбил мою душу,
Я замкнул ее в светлый свой дом,
И ее тишины не нарушу,
Хоть несдержан в блужданьи своем.
Я брожу меж людей только телом,
Я хожу между них лишь как тень,
В сладострастьи замру онемелом,
Как охваченный страхом олень.
И как яркий встаю пред толпою,
И как жалкий склонюсь под грозой,
Над фиалкой стою голубою,
Напою все растенья росой.
И душа моя в доме скучает,
Моего возвращения ждет,
И слезами свой лик расцвечает,
И потерян алмазностям счет.
И душа так жалеет, жалеет
О моем бесконечном пути,
Но покинуть чертог свой не смеет,
И не смею я к ней подойти.
Старый дом, старый друг, посетил я
Наконец в запустенье тебя,
И былое опять воскресил я,
И печально смотрел на тебя.
Двор лежал предо мной неметеный,
Да колодец валился гнилой,
И в саду не шумел лист зеленый -
Желтый тлел он на почве сырой.
Дом стоял обветшалый уныло,
Штукатурка обилась кругом,
Туча серая сверху ходила
И все плакала, глядя на дом.
Я вошел. Те же комнаты были;
Здесь ворчал недовольный старик;
Мы беседы его не любили,
Нас страшил его черствый язык.
Вот и комнатка: с другом, бывало,
Здесь мы жили умом и душой;
Много дум золотых возникало
В этой комнатке прежней порой.
В нее звездочка тихо светила,
В ней остались слова на стенах;
Их в то время рука начертила,
Когда юность кипела в душах.
В этой комнатке счастье былое,
Дружба светлая выросла там...
А теперь запустенье глухое,
Паутины висят по углам.
И мне страшно вдруг стало. Дрожал я,
На кладбище я будто стоял,
И родных мертвецов вызывал я,
Но из мертвых никто не восстал.
Стоит опустелый над сонным прудом,
Где ивы поникли главой,
На славу Растреллием строенный дом,
И герб на щите вековой.
Окрестность молчит среди мёртвого сна,
На окнах разбитых играет луна.
Сокрытый кустами, в забытом саду
Тот дом одиноко стоит;
Печально глядится в зацветшем пруду
С короною дедовский щит…
Никто поклониться ему не придёт, —
Забыли потомки свой доблестный род!
В блестящей столице иные из них
С ничтожной смешались толпой;
Поветрие моды умчало других
Из родины в мир им чужой.
Там русский от русского края отвык,
Забыл свою веру, забыл свой язык!
Крестьян его бедных наёмник гнетёт,
Он властвует ими один;
Его не пугают роптанья сирот…
Услышит ли их господин?
А если услышит — рукою махнёт…
Забыли потомки свой доблестный род!
Лишь старый служитель, тоской удручён,
Младого владетеля ждёт,
И ловит вдали колокольчика звон,
И ночью с одра привстаёт…
Напрасно! всё тихо средь мёртвого сна,
Сквозь окна разбитые смотрит луна,
Сквозь окна разбитые мирно глядит
На древние стены палат;
Там в рамах узорчатых чинно висит
Напудренных прадедов ряд.
Их пыль покрывает, и червь их грызёт…
Забыли потомки свой доблестный род!
На миг забыть — и вновь ты дома:
До неба — тучные скирды,
У риги — пыльная солома,
Дымятся дальние пруды;
Снижаясь, аист тянет к лугу,
Мужик коленом вздел подпругу, -
Все до пастушьей бороды,
Увы, так горестно знакомо!
И бор, замкнувший круг небес,
И за болотцем плеск речонки,
И голосистые девчонки,
С лукошком мчащиеся в лес…
Ряд новых изб вдаль вывел срубы,
Сады пестреют в тишине,
Печеным хлебом дышат трубы,
И Жучка дремлет на бревне.
А там под сливой, где белеют
Рубахи вздернутой бока, -
Смотри, под мышками алеют
Два кумачовых лоскутка!
Но как забыть? На облучке
Трясется ксендз с бадьей в охапке,
Перед крыльцом, склонясь к луке,
Гарцует стражник в желтой шапке;
Литовской речи плавный строй
Звенит забытою латынью…
На перекрестке за горой
Христос, распластанный над синью.
А там, у дремлющей опушки
Крестов немецких белый ряд, -
Здесь бой кипел, ревели пушки…
Одни живут — другие спят.
Очнись. Нет дома — ты один:
Чужая девочка сквозь тын
Смеется, хлопая в ладони.
В возах — раскормленные кони,
Пылят коровы, мчатся овцы,
Проходят с песнями литовцы -
И месяц, строгий и чужой,
Встает над дальнею межой…
Ночь уснула, дождем убаюкана,
Спит старуха, младенца крепче,
Теперь не расслышит ни звука она,
Что любовник-месяц ей шепчет.
Ветер улицы яростно вылизал,
Всюду рыщет, косматый и серый,
Веселится в роскошном обилии зал,
Скачет с мокрыми ветками в скверах.
Тучи, побитое войско, разомкнуты,
Вскачь бегут, меж звезд, без оглядки:
Иссекли их, щелкая, громы кнута,
Молний пляс истомил игрой в прятки.
Стены все — упорные странницы,
Ходят грузно по лунной указке:
Свет мигнул, — церковь старая кланяется,
Тень нашла — к дому дом льнет по-братски.
Без присмотра все силы кинуты,
Развинтилась в них каждая гайка.
Эх, доверилась Сумраку-сыну и ты,
Ночь-карга, земная хозяйка!
Он же рад сам трунить над месяцем,
Распустил стихии; при свете
Радостно раскуролеситься им, —
Разошлись тучи, камни и ветер!
Что белеется на горе зеленой?
Снег ли то, али лебеди белы?
Был бы снег — он уж бы растаял,
Были б лебеди — они б улетели.
То не снег и не лебеди белы,
А шатер Аги Асан-аги.
Он лежит в нем, весь люто изранен.
Посетили его сестра и матерь,
Его люба не могла, застыдилась.
Как ему от боли стало легче,
Приказал он своей верной любе:
«Не ищи меня в моем белом доме,
В белом доме, ни во всем моем роде».
Как услышала мужнины речи,
Запечалилась бедная Кадуна.
Она слышит, на двор едут кони;
Побежала Асан-агиница,
Хочет броситься, бедная, в окошко,
За ней вопят две милые дочки:
«Воротися, милая мать наша,
Приехал не муж Асан-ага,
А приехал брат твой Пинтрович».
Воротилась Асан-агиница,
И повисла она брату на шею —
«Братец милый, что за посрамленье!
Меня гонят от пятерых деток».
На улице полночь. Свеча догорает.
Высокие звезды видны.
Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,
В пылающий адрес войны.
Как долго ты пишешь его, дорогая.
Окончишь и примешься вновь.
Зато я уверен: к переднему краю
Прорвется такая любовь!
…Давно мы из дома. Огни наших комнат
За дымом войны не видны.
Но тот, кого любят,
Но тот, кого помнят,
Как дома — и в дыме войны!
Теплее на фронте от ласковых писем.
Читая, за каждой строкой
Любимую видишь
И родину слышишь,
Как голос за тонкой стеной…
Мы скоро вернемся. Я знаю. Я верю.
И время такое придет:
Останутся грусть и разлука за дверью,
А в дом только радость войдет.
И как-нибудь вечером вместе с тобою,
К плечу прижимаясь плечом,
Мы сядем и письма, как летопись боя,
Как хронику чувств, перечтем…
Видно, нечего нам больше скрывать,
Всё нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд.
Видно, прожитое — прожито зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Видишь, падают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
Мы затопим в доме печь, в доме печь,
Мы гитару позовём со стены,
Всё, что было, мы не будем беречь,
Ведь за нами все мосты сожжены,
Все мосты, все перекрёстки дорог,
Все прошёптанные клятвы в ночи.
Каждый предал всё, что мог, всё, что мог, —
Мы немножечко о том помолчим.
И слуга войдёт с оплывшей свечой,
Стукнет ставня на ветру, на ветру.
О, как я тебя люблю горячо —
Это годы не сотрут, не сотрут.
Всех друзей мы позовём, позовём,
Мы набьём картошкой старый рюкзак.
Спросят люди: «Что за шум, что за гром?»
Мы ответим: «Просто так, просто так!».
Просто нечего нам больше скрывать,
Всё нам вспомнится на Страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым — исполненье надежд.
Видно, прожитое — прожито зря,
Но не в этом, понимаешь ли, соль.
Видишь, падают дожди октября,
Видишь, старый дом стоит средь лесов.
Красота создаётся из восторга и боли,
Из желания воли и тяжёлых цепей.
Всё, что хочешь, замкнёшь ты в очертания доли,
Красоту ли с грозою, или тишь серых дней.
Если хочешь покоя, не заглядывай в бездны,
Не ищи и не думай, правда ль жизнь или ложь.
Но мечты твои будут беспланетны, беззве́здны,
В бескометное небо ты навеки уйдёшь.
О, горячее сердце, что ж возьмёшь ты как долю,
Полнозвучность ли грома и сверкающий свет,
Или радость быть дома и уют и неволю?
Нет, твой дом изначальный — где рожденье комет.
Ты равно́ полюбило двух враждебных неравных,
И виденья покоя отодвинулись прочь.
Ты богов уравняло в двух мирах полноправных,
Приходите же, грозы, и колдуй мне, о, Ночь.
Наколдуй свои чары, но развейся с рассветом: —
Если будешь чрезмерной, я себе изменю.
Всё что к сердцу подходит, я встречаю ответом,
И мне сладко отдаться золотистому Дню.
О чем тоска и сокрушенье,
О чем вседневная печаль,
Роптанья, слезы, сожаленье —
Что тратим мы, чего нам жаль? Ужель несчастье жизни краткой
Для нас мучительней всего,
А счастье так полно и сладко,
Что стоит плакать без него?..Пловцов минутных в бурном море
Земное счастье неполно,
И побеждать земное горе
Довольно силы нам дано.Страданье наше, наша мука,
Когда их сносим мы с мольбой,
За счастье прочное порука
В дому другом, в стране святой; Не вечен мир, не вечны люди,
Покинем мы минутный дом,
На волю вылетит из груди
Душа эфирным мотыльком, —И станут перлами все слезы
Сиять в лучах ее венца,
И пусть страданья, мягче розы,
Ей путь устелют в дом отца.Не часто ль ходим мы с отвагой
По топким тундрам и горам,
Когда хоть мир единый блага
Найти за ними мнится нам? Зачем же ропот на страданья,
Зачем по мрачному пути
Мятежной жизни без роптанья,
С отвагой той же не идти; Когда, порою так же трудный,
От бед житейских и забот
Тот путь не к радости минутной,
К блаженству вечному ведет?
Шум пляски слушая ночной,
Стоим под ясною луной, —
Блудницы перед нами дом.
«Das trеuе lиеbе Hеrz» гремит.
Оркестр игрою заглушит
Порою грохот и содом.
Гротески странные скользят,
Как дивных арабесок ряд, —
Вдоль штор бежит за тенью тень.
Мелькают пары плясунов
Под звуки скрипки и рогов,
Как листьев рой в ненастный день.
И пляшет каждый силуэт,
Как автомат или скелет,
Кадриль медлительную там.
И гордо сарабанду вдруг
Начнут, сцепясь руками в круг,
И резкий смех их слышен там.
Запеть хотят они порой.
Порою фантом заводной
Обнимет нежно плясуна.
Марионетка из дверей
Бежит, покурит поскорей,
Вся как живая, но страшна.
И я возлюбленной сказал:
«Пришли покойники на бал,
И пыль там вихри завила».
Но звуки скрипки были ей
Понятнее моих речей;
Любовь в дом похоти вошла.
Тогда фальшивым стал мотив,
Стих вальс, танцоров утомив,
Исчезла цепь теней ночных.
Как дева робкая, заря,
Росой сандалии сребря
Вдоль улиц крадется пустых.
Ребенок — великое счастье в доме,
Сокровище! Праздник! Звезда во мгле!
Ведь выжил твой сын, не зачах, не помер, —
Чего ж ты толкуешь о горе и зле?
— Ни денег, ни времени нет, соседка!
Унять его нужно, — а бьешь за плач,
Сказать ему нужно, — не дом, а клетка.
Играть ему нужно, — из тряпки — мяч.
Сокровище, да не по жизни нашей.
С утра до полуночи крик да рев,
Ему опостылела наша каша
С приправой из ругани и пинков.
Всё вместе: столовая, кухня, спальня.
Обои облуплены, шкаф опух,
Скамейка расслаблена, печь печальна.
В окно никогда не поет петух.
Восход ли, закат ли — все та же темень
Прорехи, и крохи, и смрад и пот —
Вот счастье, сужденное бедным семьям.
Все прочие радости — для господ!
Вот был бы ты песиком, на собачку
Охотников много меж праздных бар.
Забыл бы трущобу и маму-прачку…
Но нету купца на такой товар.
— Мама, долго ль?
Мама, скоро ль?
Мама, время
Замуж — мне! — Голубка, в доме — ни гроша!
— Зато пшеница хороша:
Ее продавай,
Меня выдавай!
Мама, долго ль?
Мама, скоро ль?
Мама, время
Замуж — мне! — Голубушка, где ж платье взять?
— Из льна-то — платья не соткать?
Тки, шей, расшивай,
Меня — выдавай!
Мама, душно!
Мама, скушно!
Мама, время
Замуж — мне! — Где жить-то будешь с муженьком?
— Есть каменщики — будет дом!
Домок воздвигай,
Меня — выдавай!
Мама, тесно,
Мама, тошно,
Мама, время
Замуж — мне! — Голубка, нет у нас вина!
— Чай, в винограде вся стена!
Скорей отжимай,
Меня выдавай!
Мама, тошно,
Мама, томно,
Мама, время
Замуж — мне! — Нет, дочка, милого у нас!
— Есть толстый Жак: он в самый раз!
Лови — не зевай,
Скорей выдавай!
Мама, завтра ж!
Мама, нынче ж!
Мама, время
Замуж — мне!
Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой.
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой!
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой!
Не тратя время попусту,
Поговорим с тобой.
Не тратя время попусту,
По-дружески да попросту
Поговорим с тобой.
Давно мы дома не были…
Цветет родная ель,
Как будто в сказке-небыли,
За тридевять земель.
Как будто в сказке-небыли,
За тридевять земель.
На ней иголки новые,
Медовые на ней.
На ней иголки новые,
А шишки все еловые,
Медовые на ней.
Где елки осыпаются,
Где елочки стоят,
Который год красавицы
Гуляют без ребят.
Который год красавицы
Гуляют без ребят.
Без нас девчатам кажется,
Что звезды не горят.
Без нас девчатам кажется,
Что месяц сажей мажется,
А звезды не горят.
Зачем им зорьки ранние,
Коль парни на войне,
В Германии, в Германии,
В проклятой стороне.
В Германии, в Германии,
В проклятой стороне.
Лети, мечта солдатская,
Да помни обо мне.
Лети, мечта солдатская,
К дивчине самой ласковой,
Что помнит обо мне.
Горит свечи огарочек,
Гремит недальний бой.
Налей, дружок, по чарочке,
По нашей фронтовой!
Три окна, закрытых шторой,
Сад и двор — большое D.
Это мельница, в которой
Летом жил Альфонс Доде.Для деревни был он странен:
Блуза, трубка и берет.
Кто гордился: парижанин,
Кто подтрунивал: поэт! Милой девушке любовник
Вслух читал его роман,
На окно ему шиповник
Дети ставили в стакан.Выйдет в сад — закат сиренев,
Зяблик свищет впопыхах.
(Русский друг его — Тургенев —
Был ли счастлив так «в степях»?)Под зеленым абажуром
Он всю ночь скрипел пером,
Но, скучая по Гонкурам,
Скоро бросил сад и дом, И теперь острит в Париже
На премьере Opera.
Пыль легла на томик рыжий,
Недочитанный вчера… Но приезд наш не случаен.
Пусть в полях еще мертво,
Дом уютен, и хозяин
Сдаст нам на зиму его.В печке щелкают каштаны,
Под окошком снег густой…
Ах, пускай за нас романы
Пишет кто-нибудь другой!
Да! Теперь решено. Без возврата
Я покинул родные края.
Уж не будут листвою крылатой
Надо мною звенеть тополя.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.
А когда ночью светит месяц,
Когда светит… черт знает как!
Я иду, головою свесясь,
Переулком в знакомый кабак.
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь напролет, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
— Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад.
Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пес мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.
Мне тихонько шепнула вечерняя зала
Укоряющим тоном, как няня любовно:
— «Почему ты по дому скитаешься, словно
Только утром приехав с вокзала?
Беспорядочной грудой разбросаны вещи,
Погляди, как растрепаны пыльные ноты!
Хоть как прежде с покорностью смотришь в окно ты,
Но шаги твои мерные резче.
В этом дремлющем доме ты словно чужая,
Словно грустная гостья, без силы к утехам.
Никого не встречаешь взволнованным смехом,
Ни о ком не грустишь, провожая.
Много женщин видала на долгом веку я,
— В этом доме их муки, увы, не случайны! —
Мне в октябрьский вечер тяжелые тайны
Не одна поверяла, тоскуя.
О, не бойся меня, не противься упрямо:
Как столетняя зала внимает не каждый!
Все скажи мне, как все рассказала однажды
Мне твоя одинокая мама.
Я слежу за тобою внимательным взглядом,
Облегчи свою душу рассказом нескорым!
Почему не с тобой он, тот милый, с которым
Ты когда-то здесь грезила рядом?»
— «K смелым душам, творящим лишь страсти веленье,
Он умчался, в моей не дождавшись прилива.
Я в решительный вечер была боязлива,
Эти муки — мое искупленье.
Этим поздним укором я душу связала,
Как предателя бросив ее на солому,
И теперь я бездушно скитаюсь по дому,
Словно утром приехав с вокзала».
Проклятый город Кишенев!
Тебя бранить язык устанет.
Когда-нибудь на грешный кров
Твоих запачканных домов
Небесный гром конечно грянет,
И — не найду твоих следов!
Падут, погибнут пламенея,
И пестрый дом Варфоломея
И лавки грязные жидов:
Так, если верить Моисею,
Погиб несчастливый Содом.
Но с этим милым городком
Я Кишенев равнять не смею,
Я слишком с библией знаком,
И к лести вовсе не привычен.
Содом, ты знаешь, был отличен
Не только вежливым грехом,
Но просвещением, пирами,
Гостеприимными домами
И красотой нестрогих дев!
Как жаль, что ранними громами
Его сразил Еговы гнев!
В блистательном разврате света,
Хранимый богом человек
И член верховного совета,
Провел бы я смиренно век
В Париже ветхого завета!
Но в Кишиневе, знаешь сам,
Нельзя найти ни милых дам,
Ни сводни, ни книгопродавца.-
Жалею о твоей судьбе!
Не знаю, придут ли к тебе
Под вечер милых три красавца;
Однако ж кое-как, мой друг,
Лишь только будет мне досуг,
Явлюся я перед тобою;
Тебе служить я буду рад —
Стихами, прозой, всей душою,
Но, Вигель — пощади мой зад!
Ай же ты, Микула Селянинович, Мужик,
Ты за сколько тысяч лет к земле своей привык?
Сколько долгих тысяч лет ты водил сохой?
Век придет, и век уйдет, вечен образ твой.
Лошадь у тебя была, некрасна на вид,
А взметнется да заржет, облако гремит.
Ходит, ходит, с бороздой борозда дружна.
Светел Киев, — что мне он? Пашня мне нужна.
Сколько долгих тысяч лет строят города,
Строят, нет их, — а идет в поле борозда.
И Микула новь святит, с пашней говорит,
Ель он вывернул, сосну, в борозду валит,
Ехал тут какой-то князь, князь что ли он,
Подивился, посмотрел, — гул в земле и стон.
«Кто ты будешь?» говорит. «В толк я не возьму.
Как тебя, скажи, назвать?» говорит ему.
А Микулушка взглянул, лошадь подхлестнул,
Крикнул весело, — в лесу стон пошел и гул.
На нарядного того поглядел слегка,
На таких он чрез века смотрит свысока.
«Вот как ржи я напахал, к дому выволочу,
К дому выволочу, дома вымолочу.
Наварю гостям я пива, кликнут гости в торжество:
Век крестьянствовать Микуле,
мир — его, земля — его!»
Ранне-утреня,
Поздне-вечерня,
Крепко стукана,
Не приручёна, Жарко сватана,
В жены не взята, —
Я дорога твоя
Невозвратна.Много-пытанная,
Чутко-слуханная,
Зорко-слеженная,
Неудержанная! Уж закачана
Плачем и ливнем!
Даром трачены,
Звонкие гривны! Даром продана,
Мощь черноземна!
Я хвороба твоя
Неудремна. (Твоя тайная грусть,
Твоя тайная грызть,
Бесхозяйная Русь,
Окаянная жизть!)Вечно — из дому,
Век — мимо дому,
От любезного
В лес — к дорогому! Берегись, простота светлоруса!
Из-под полоза — птицей урвуся! Вон за ту вон за даль,
Вон за ту вон за синь,
Вон за ту вон за сквозь,
Грива вкось, крылья врозь.Эй, хорошие!
Не довелося!
Разворочена,
Простоволоса, — Лжемариною
В сизые гряды! —
Я княгиня твоя
Безоглядна… (Не гордыня ли
Неодоленна твоя,
Неомоленна твоя?
Проваленна твоя!)По целковому
— Аль? — да на брата!
Колесована —
Не распозната; Не дорога —
Мечта твоя сонна,
Недотрога твоя
Необгонна.Вон то дерево!
Вон то зарево!
Вон то курево!
Вон то марево! 17 марта
Когда, чеканный шаг равняя,
идут солдаты на парад —
я замираю, вспоминая,
что был на свете мой солдат.
…Война. И враг под Сталинградом.
И нету писем от отца.
А я — стою себе с солдатом
у заснежённого крыльца.
Ни о любви, ни о разлуке
не говорю я ничего.
И только молча грею руки
в трёхпалых варежках его.
Потом — прощаюсь целый вечер
и возвращаюсь к дому вновь.
И первый снег летит навстречу,
совсем как первая любовь.
Какой он был? Он был весёлый.
В последний год перед войной
он только-только кончил школу
и только встретился со мной.
Он был весёлый, тёмно-русый,
над чубом — красная звезда.
Он в бой пошёл под Старой Руссой
и не вернётся никогда.
Но всё равно — по переулкам
и возле дома моего
идут солдаты шагом гулким,
и все — похожи на него.
Идут, поют, равняя плечи.
Ушанки сдвинуты на бровь.
И первый снег летит навстречу —
и чья-то первая любовь.
Где древней музыки фигуры,
Где с мертвым бой клавиатуры,
Где битва нот с безмолвием пространства —
Там не ищи, поэт, душе своей убранства.Соединив безумие с умом,
Среди пустынных смыслов мы построим дом —
Училище миров, неведомых доселе.
Поэзия есть мысль, устроенная в теле.Она течет, незримая, в воде —
Мы воду воспоем усердными трудами.
Она горит в полуночной звезде —
Звезда, как полымя, бушует перед нами.Тревожный сон коров и беглый разум птиц
Пусть смотрят из твоих диковинных страниц.
Деревья пусть поют и страшным разговором
Пугает бык людей, тот самый бык, в котором
Заключено безмолвие миров,
Соединенных с нами крепкой связью.
Побит камнями и закидан грязью,
Будь терпелив. И помни каждый миг:
Коль музыки коснешься чутким ухом,
Разрушится твой дом и, ревностный к наукам.
Над нами посмеется ученик.
Я видел морей и пустынь кругоем,
Я в солнечной медлил победе.
Но чувствую, лучше мне в доме моем,
Где больше железа и меди.
Я был в златотканом чертоге вдали,
С волшебницей белораме́нной.
Но дома сундук есть в подвале, в пыли,
И в нем самоцвет есть бесценный.
Вобравши лазурь в дальномечущий взор.
С конем распростился я. Пеший
Иду по лесам. И смарагдовый хор
Слагает с деревьями Леший.
Зеленая сказка расцветов и трав,
В ней птица стакнулась со зверем.
Хмелею. Вошел в меня древний состав.
И вот он, узорчатый терем.
Он темен. Он истов. Он ласков и строг.
В нем думы и сказки ватагой.
Зовет меднокованный четкий порог.
Войди, и насытишься брагой.
На Неглинной новый дом —
В зелени балконы,
Маки зреют на одном,
На другом — лимоны.
У одних балкон весной
Будто садик подвесной,
У других наоборот —
Там не сад, а огород.
А на третьем, как ни странно,
Пчел разводит пчеловод.
В новом доме — пчелы!
Вот так новоселы!
Утром по Неглинной
Мчится рой пчелиный,
А оттуда — на бульвар
Собирать с цветов нектар.
Пчеловод разводит пчел,
Одного он не учел,
Что они в конце концов
Пережалят всех жильцов!
Грушу бабушка несла
Маленькому внуку,
Вдруг на лестнице пчела
Как впилась ей в руку!
А вчера рыдала вслух
Галя-комсомолка:
У бедняжки нос распух —
Укусила пчелка!
Все кричат: — От ваших пчел
Нет покоя людям!
Мы составим протокол,
Жаловаться будем!
Пчеловод в защиту пчел
Даже лекцию прочел.
Он сказал: — Пчелиный яд
Многим прописали,
Доктора теперь велят,
Чтоб больных кусали!
И с пчелиным ядом
Сестры ходят на дом.
— Если так, — сказал один
Худощавый гражданин, —
Если их так хвалят,
Пусть меня ужалят!
— Я болею редко, —
Говорит соседка, —
Пчел боюсь я как огня,
Но на всякий случай
Пусть ужалят и меня,
Так, пожалуй, лучше!
Все старушки говорят:
— Нас кусайте тоже!
Может быть, пчелиный яд
Делает моложе?
В доме — увлеченье:
Новое леченье!
Об одном твердит весь дом —
Пусть кусают пчелы!
Даже мы теперь идем
Прямо после школы
К пчелам на уколы.
Был дом,
И разнеслися слухи;
Что в доме том
Живут нечисты духи,
Дом пустъ;
Хозяин дом оставил,
И только дом чертями густ.
О естьли бы кто дом от етова избавилъ!
Однако избавленья нет:
А из чертей ни кто из дома вон нейдет.
Был муж, была жена, и были брани
У них, без пошлины и безо всякой дани.
Жена была остра, и с мужем зуб о зуб,
Жена была остра по русски незговорна,
А по крестьянски вздорна:
А муж был туп,
По русски, был тазать сожительницу скуп,
А по крестьянски глупъ;
Но уж не до тазанья;
Пришло до наказанья:
Стал дюж
И муж:
Приговорил жену ко смерти,
И запер в оный домъ; в котором жили черти.
Пришел к нему
Пустова дома прежний житель,
И говорит: тебе, я, другу моему,
Покорнейший служитель:
А паче и тово; твоей жене,
За ваши милости ко мне.
Дияволи твосй супруги испужались,
И разбежались.
КолыбельнаяБаю-бай! Мы спим не дома,
Люди мимо нас идут.
Нам закроет глазки дрема.
Ничего! Уснем и тут! Там вверху готовы к бою,
Там глядят зенитки с крыш, —
А таким, как мы с тобою,
Надо прятаться, малыш.Черный враг летит неслышно,
Хочет город наш бомбить,
Хочет всех таких малышек,
Всех ребяток перебить.Но злодеи не прорвутся —
Мы придумали хитро:
Папы все — с врагом дерутся,
А малышки все — в метро! Нет у нас кроватки нашей,
Нет игрушек под рукой,
Но зато нам враг не страшен,
И надежен наш покой.Мы запомним эти ночи
И сирен тревожный клич…
Спи спокойно, мой сыночек,
Спи, мой маленький москвич! Разобьют врага герои,
Будет вновь Москва сиять,
И, как прежде, мы с тобою
Будем дома сладко спать.А за окнами квартиры,
И кипуча и жива,
Песню стройки, песню мира
Будет петь тебе Москва.
I. Смерть Софокла
Тогда царь понял, что умер Софокл.
Легенда
На дом Софокла в ночь слетел с небес орел,
И мрачно хор цикад вдруг зазвенел из сада.
А в этот час уже в бессмертье гений шел,
Минуя вражий стан у стен родного града.
Так вот когда царю приснился странный сон:
Сам Дионис ему снять повелел осаду,
Чтоб шумом не мешать обряду похорон
И дать афинянам почтить его отраду.
II. Александр у Фив
Наверно, страшен был и грозен юный царь,
Когда он произнес: «Ты уничтожишь Фивы».
И старый вождь узрел тот город горделивый,
Каким он знал его еще когда-то встарь.
Все, всё предать огню! И царь перечислял
И башни, и врата, и храмы — чудо света,
Как будто для него уже иссякла Лета,
Но вдруг задумался и, просветлев, сказал:
«Ты только присмотри, чтоб цел был Дом Поэта».
Что за дом притих,
Погружен во мрак,
На семи лихих
Продувных ветрах,
Всеми окнами
Обратясь в овраг,
А воротами —
На проезжий тракт?
Ох, устал я, устал, — а лошадок распряг.
Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги!
Никого, — только тень промелькнула в сенях
Да стервятник спустился и сузил круги.
В дом заходишь, как
Все равно в кабак,
А народишко:
Каждый третий — враг.
Своротят скулу,
Гость непрошеный!
Образа в углу
И те перекошены.
И затеялся смутный, чудной разговор,
Кто-то песню стонал и гитару терзал,
А припадошный малый — придурок и вор —
Мне тайком из-под скатерти нож показал.
«Кто ответит мне, что за дом такой?
Почему во тьме, как барак чумной?
Свет лампад погас, воздух вылился,
Али жить у вас разучилися?»
Двери настежь у вас, а душа взаперти,
Кто хозяином здесь? Напоил бы вином…
А в ответ мне «Видать, был ты долго в пути
И людей позабыл, мы всегда так живем.
Траву кушаем —
Век на щавеле,
Скисли душами,
Опрыщавели.
И еще вином
Много тешились —
Разоряли дом,
Дрались, вешались»
«Я коней заморил, от волков ускакал,
Укажите мне край, где светло от лампад
Укажите мне место, какое искал
Где поют, а не стонут, где пол не покат».
«О таких домах
Не слыхали мы,
Долго жить впотьмах
Привыкали мы.
Испокону мы —
В зле да шепоте,
Под иконами
В черной копоти».
И из смрада, где косо висят образа
Я башку очертя гнал, забросивши кнут
Куда кони несли да глядели глаза,
И где люди живут, и — как люди живут.
…Сколько кануло, сколько схлынуло.
Жизнь кидала меня — не докинула.
Может, спел про вас неумело я,
Очи черные — скатерть белая?!
Дом за домом
крыши вздымай,
в небо
трубы
вверти!
Рабочее тело
хольте дома,
тройной
кубатурой
квартир.
Квартирка
нарядная,
открывай парадное!
Входим —
и увидели:
вид —
удивителен.
Стена —
в гвоздях.
Утыкали ее.
Бушуйте
над чердаками,
зи́мы, —
а у нас
в столовой
висит белье
гирляндой
разных невыразимых.
Изящно
сплетая
визголосие хоровое,
надрывают
дети
силенки,
пока,
украшая
отопление паровое,
испаряются
и высыхают
пеленки.
Уберись во-свояси,
гигиена незваная,
росой
омывайте глаза.
Зачем нам ванная?!
Вылазит
из ванной
проживающая
в ванне
коза.
Форточки заперты:
«Не отдадим
вентиляции
пот
рабочих пор!»
Аж лампы
сквозь воздух,
как свечи, фитилятся,
хоть вешай
на воздух
топор.
Потолок
в паутинных усах.
Голова
от гудения
пухнет.
В четыре глотки
гудят примуса
на удивление
газовой кухне.
Зажал
топор
папашин кулачи́на, —
из ноздрей
табачные кольца, —
для самовара
тонкая лучина
папашей
на паркете
колется.
Свезенной
невыбитой
рухляди скоп
озирает
со шкафа
приехавший клоп:
«Обстановочка ничего —
годится.
Начнем
размножаться и плодиться».
Мораль
стиха
понятна сама,
гвоздями
в мозг
вбита:
— Товарищи,
переезжая
в новые дома,
отречемся
от старого быта!