Спят трещотки и псы соседовы, —
Ни повозок, ни голосов.
О, возлюбленный, не выведывай,
Для чего развожу засов.
Юный месяц идет к полуночи:
Час монахов — и зорких птиц,
Заговорщиков час — и юношей,
Час любовников и убийц.
Здесь у каждого мысль двоякая,
Здесь, ездок, торопи коня.
Мы пройдем, кошельком не звякая
И браслетами не звеня.
Уж с домами дома расходятся,
И на площади спор и пляс…
Здесь, у маленькой Богородицы,
Вся Кордова в любви клялась.
У фонтана присядем молча мы
Здесь, на каменное крыльцо,
Где впервые глазами волчьими
Ты нацелился мне в лицо.
Запах розы и запах локона,
Шелест шелка вокруг колен…
О, возлюбленный, — видишь, вот она —
Отравительница! — Кармен.
Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
Одному — мои стоны, и другому — мой вздох,
Одному — мои крики, а другому мечты,
Но вы оба велики, вы восторг Красоты.
Я как туча блуждаю, много красок вокруг,
То на Север иду я, то откинусь на Юг,
То далёко, с Востока, поплыву на Закат,
И пылают рубины, и чернеет агат.
О, как радостно жить мне, я лелею поля,
Под дождём моим свежим зеленеет Земля,
И змеиностью молний и раскатом громо́в
Много снов я разрушил, много сжёг я домов.
В доме тесно и душно, и минутны все сны,
Но свободно-воздушна эта ширь вышины,
После долгих мучений как пленителен вздох,
О, таинственный Дьявол, о, единственный Бог!
Как Цезарь жителям Алезии
К полям все выходы закрыл,
Так Дух Забот от стран поэзии
Всех, в век железный, отградил.
Нет, не найти им в буйстве чувственном,
В вине и страсти, где врата.
И только здесь, в огне искусственном,
Жива бессмертная Мечта!
Опять сердца изнеможенные
Восторг волненья узнают,
Когда в свои объятья сонные
Вбирает их Великий Спрут.
Незримыми, святыми цитрами
Заворожая души их,
Обводит он главами хитрыми
Десятки пленников своих.
И те, мгновеньем зачарованы,
Лелеемы заветным сном,
Не знают, что давно окованы
Своим недремлющим врагом.
Белеют шторы. Призрак утренний
Глядится жалобно в окно.
Но все объяты негой внутренней
Мечты, утраченной давно!
В гневе — небо.
В постоянном гневе…
Нервы, нервы,
каждый час —
на нерве!
Дни угарны…
И от дома к дому
Ниагарой
хлещут валидолы…
«Что слова?!
Слова теперь — как в бочку!
Однова
живем на этой почве!»
Все неважно,
если век изломан…
Где серьезность ваша,
старый Лондон?
Где, Париж,
твоя былая нега?
Жесткость крыш
и снова — нервы, нервы!
Над годами —
от Ржева и до Рима —
клокотанье
бешеного ритма!..
Ты над дочкой
застываешь немо?
Брось, чудачка!
Нервы, нервы, нервы!..
Руки вверх,
медлительность провинций!..
Нервный
век.
Нельзя остановиться.
Столб, не столб —
спеши
осатанело…
Братцы, стоп!..
Куда там…
Нервы…
Нервы…
Не любила, но плакала. Нет, не любила, но все же
Лишь тебе указала в тени обожаемый лик.
Было все в нашем сне на любовь не похоже:
Ни причин, ни улик.
Только нам этот образ кивнул из вечернего зала,
Только мы — ты и я — принесли ему жалобный стих.
Обожания нить нас сильнее связала,
Чем влюбленность — других.
Но порыв миновал, и приблизился ласково кто-то,
Кто молиться не мог, но любил. Осуждать не спеши
Ты мне памятен будешь, как самая нежная нота
В пробужденьи души.
В этой грустной душе ты бродил, как в незапертом доме…
(В нашем доме, весною…) Забывшей меня не зови!
Все минуты свои я тобою наполнила, кроме
Самой грустной — любви.
Не наяву, но во сне, во сне
я увидала тебя: ты жив.
Ты вынес все и пришел ко мне,
пересек последние рубежи. Ты был землею уже, золой,
славой и казнью моею был.
Но, смерти назло
и жизни назло,
ты встал из тысяч
своих могил. Ты шел сквозь битвы, Майданек, ад,
сквозь печи, пьяные от огня,
сквозь смерть свою ты шел в Ленинград,
дошел, потому что любил меня. Ты дом нашел мой, а я живу
не в нашем доме теперь, в другом,
и новый муж у меня — наяву…
О, как ты не догадался о нем?! Хозяином переступил порог,
гордым и радостным встал, любя.
А я бормочу: «Да воскреснет бог»,
а я закрещиваю тебя
крестом неверующих, крестом
отчаянья, где не видать ни зги,
которым закрещен был каждый дом
в ту зиму, в ту зиму, как ты погиб… О друг, — прости мне невольный стон:
давно не знаю, где явь, где сон…
Вот здесь, в этом Доме культуры
Был госпиталь в сорок втором.
Мой друг, исхудалый и хмурый,
Лежал в полумраке сыром.Коптилочки в зале мигали,
Чадила печурка в углу,
И койки рядами стояли
На этом паркетном полу.Я вышел из темного зданья
На снег ленинградской зимы,
Я другу сказал «до свиданья»,
Но знал, что не свидимся мы.Я другу сказал «до свиданья»,
И вот через много лет
Вхожу в это самое зданье,
Купив за полтинник билет.Снежинки с пальто отряхая,
Вхожу я в зеркальную дверь.
Не едкой карболкой — духами
Здесь празднично пахнет теперь.Где койки стояли когда-то,
Где умер безвестный солдат,
По гладким дубовым квадратам
Влюбленные пары скользят.Лишь я, ни в кого не влюбленный,
По залу иду стороной,
И тучей железобетонной
Плывет потолок надо мной.…С какою внезапною властью
За сердце берет иногда
Чужим подтвержденная счастьем
Давнишняя чья-то беда!
Была у тебя страна,
И был у тебя свой дом,
Где ты со своей семьей
Лелеял побеги роз…
Но родины не ценя,
Свой дом не сумев сберечь,
И мало любя семью,
Ты все потерял — был день,
Зачем же теперь видна
Во взоре тоска твоем,
И в чуждом краю зимой
Ты бродишь и наг, и бос?
И ждешь — не дождешься дня
Услышать родную речь
И, сев на свою скамью,
Смотреть на сгоревший пень?..
И снова сажать ростки,
И снова стругать бревно,
И, свадьбу опять сыграв,
У Неба молить детей, —
Чтоб снова в несчастный час,
Упорной страшась борьбы,
Презренным отдать врагам
И розы, и честь, и дом…
Глупец! от твоей тоски
Заморским краям смешно,
И сетовать ты не прав,
Посмешище для людей…
Живи же, у них учась
Царем быть своей судьбы!..
— Стихи посвящаю вам,
Всем вам, воплощенным в «нем»!
Перевод Якова Козловского
В доме я и часы. Мы одни.
Колокольной достигнув минуты,
Медно пробили полночь они
И спросили:
— Не спишь почему ты?
— В этом женщины грешной вина:
Накануне сегодняшней ночи
Нанесла мне обиду она,
От которой заснуть нету мочи.
Отозвались часы в тишине:
— Вечно в мире случалось такое.
Видит женщина в сладостном сне,
Как не спишь ты, лишенный покоя…
В доме я и часы. Мы одни.
Колокольной достигнув минуты,
Медно пробили полночь они
И спросили:
— Не спишь почему ты?
— Как уснешь, если та, что мила
И безгрешна душою земною,
Предвечерней порою была
Ненароком обижена мною.
— Не терзайся. Случалось, что сон
Вдруг терял виноватый мужчина.
И не ведал того, что прощен,
Что печали исчезла причина.
В доме я и часы. Мы одни
Полуночничаем поневоле…
От обиды, судьба, охрани
И не дай мне обидчика роли.
У двери Богатства я долго стучал:
К ногам моим грош из окошка упал.
У дома Любви не пробился к дверям:
Так много народу толпилося там.
Стучался я в замок, где Слава живет;
Сказали: «Ты пеш; не отворим ворот!»
Мне слышались стоны под кровлей Труда,
И страшно войти показалось туда.
Побрел я по свету дом Счастья искать:
Никто мне дороги не мог указать.
Один остается мне домик теперь:
Туда постучаться попробую в дверь…
И верно, хоть много в Могиле гостей,
Найдется местечко мне, бедному, в ней!
С младенчества дикарь печальный,
Больной, с изношенным лицом,
С какой-то робостию тайной
Вхожу я в незнакомый дом.
Но где привык, где я встречаю
Хозяйки милое лицо —
Тут все забыто: я вбегаю
Здоров и весел на крыльцо.
Вот так и здесь: я точно дома;
Мне так отрадно и тепло;
И рад я на листке альбома
Писать, что в голову пришло.
Хозяйка милая, я знаю,
Мне все простит: она добра;
И сталь неловкого пера
Я неохотно покидаю.
Хотел бы вновь писать, писать —
До бесконечности болтать.
Людишки чахлые, – почти любой с изяном!
Одно им нужно: жить и не тужить!
Тут мальчик с пальчик был бы великаном,
Когда б их по уму и силе чувств сравнить.
А между тем все то, что тешит взоры,
Все это держится усильями подпор:
Не дом стоит – стоят его подпоры;
Его прошедшее – насмешки и позор!
И может это все в одно мгновенье сгинуть,
Упорно держится бог ведает на чем!
Не молотом хватить, – на биржу вексель кинуть –
И он развалится, блестящий старый дом...
(Романские ассонансы)
1
— Вы бледны, моя сеньора.
Что склонили вы глаза?
— Я, пока вы на охоте,
Убираю волоса.
— Чей же конь заржал так жарко
На конюшне у меня?
— Мой отец прислал в подарок
Вам прекрасного коня.
— Чей же в зале щит повешен?
— Братом прислан он моим.
— Чье копье стоит у двери?
— Сердце мне пронзите им.
2
— Мой товарищ! мой товарищ!
Милой я узнал обман.
Я в Гренаде стану мавром,
Буду резать христиан,
— У меня три дочки дома,
И одна милей другой.
Выбирай любую розу
Иль подругой, иль женой.
— Не хочу я жить с подругой,
Дом с женою мне не мил,
Так как я ласкать не буду
Ту, которую любил.
В норе темно и мглисто,
Навис тяжелый свод,
А под норою чисто
Стремленье горных вод.
Нору мою оставлю,
Построю крепкий дом,
И не простор прославлю,
Не светлый водоем,
Прославлю я ограды
И крепость новых стен,
И мирные отрады,
И милый сердцу плен.
Тебя, оград строитель,
Прославить надо мне.
Ликующий хранитель,
Живи в моем огне.
Все ночи коротая
В сырой моей норе
И утром насекая
Заметки на коре,
Скитаяся в пустыне,
В пыли дневных дорог,
В безрадостной гордыне
Я сердцем изнемог.
Устал я. Сердцу больно.
Построить дом пора.
Скитаний мне довольно.
Прощай, моя нора!
Хочу я новоселья,
Хочу свободных слов,
Цветов, Огней, веселья,
Вина, любви, стихов!
Какой-то был кащей и денег тьму имел;
А сказывал он сам, что он разбогател
Не криводушно поступая,
Не грабя и не раззоряя.
Нет, он божился в том,
Что Бог ему послал такой достаток в дом,
И что никак он не боится
Противу ближнего в неправде обличиться.
А чтобы Господу за милость угодить,
И к милосердию и впредь ево склонить,
Или чтоб совесть успокоить,
Кащею вздумалось для бедных дом построить.
Дом строют, и почти достроили ево.
Кащей мой дом свой посещает;
Смотря он на нево
Любуется и рассуждает:
Какую бедным он услугу показал,
Что им пристанище построить приказал!
Так внутренне кащей мой домом веселится,
Как некто мимо проходил.
У незнакомого с восторгом он спросил:
Довольно кажется тут бедных поместится?
«Довольно здесь их может жить;
Но всех хозяину сюда не поместить,
Которых по миру заставил он ходить.»
Если постучится у ворот,
От ветров и солнца темнокожий,
С книжкою моих стихов прохожий,
Спрашивая громко:
«Тут живет
Стрельченко, поэт, который всюду
Славить будет землю и людей,
На земле трудящихся, —
Покуда
Не земля — на нем,
А он — на ней!
И который, хоть писал годами,
Обыскав карманы брюк своих,
Вытащит не кошелек с деньгами —
Только сильных две руки мужских!
И не птичьим посвистом гордится —
Яблоком, киркой в руках людей,
Потому что больше пенья птицы
Любит смех и голоса друзей,
И затем лишь и живет на свете?»
Увидав в моем окошке свет,
Вы тому товарищу ответьте:
«В этом доме есть такой поэт».
Опять, опять, опять, опять
О прошлом, прежнем, давнем, старом,
Лет тридцать, двадцать, десять, пять
Отпетом, ах! быть может, даром!
Любимых книг, заветных лиц
Глаза, страницы, строфы, всклики;
Гирлянды гор, ступни столиц,
Муть моря, плавни повилики…
В земной толпе — я темный дом,
Где томы, тени, сны, портреты;
Эдгаров Янек — я; за льдом —
Ток лавы, памятью прогретый.
Но дом живет, волкан горит,
С балкона — песни, речи, сплетни:
Весенний верх сухих ракит,
В одежде свежей плющ столетний!
Лишь домовой, таясь в углу,
Молчит в ответ пустым гитарам, —
Косясь на свет, смеясь во мглу, —
О прошлом, прежнем, давнем, старом.
Где грань земли и влаги, выплыл лик,
Всходящий, желтый, с силою внушенья,
В равнине вод зазыбилось движенье,
И свежий, тишь порвавши, плеск возник.
Он перешел в протяжный влажный клик,
Во вспевах волн все дышит окруженье,
В Луне вверху магнит воображенья,
В глубинах взрыв, что с часом будет дик.
Колдунья бег волны к себе позвала,
Сама скользит в сиянии немом,
Волна растет и взбилась гребнем вала,
И вал на вал как будто дом на дом.
Луна велит. В луче зазыв кимвала.
И Океан бросает к небу гром.
Русь моя, Россия, дом, земля и матерь!
Ты для новобрачного — свадебная скатерть,
Для младенца — колыбель, для юного — хмель,
Для скитальца — посох, пристань и постель,
Для пахаря — поле, для рыбаря — море,
Для друга — надежда, для недруга — горе,
Для кормщика — парус, для воина — меч,
Для книжника — книга, для пророка — речь,
Для молотобойца — молот и сила,
Для живых — отцовский кров, для мертвых — могила.
Для сердца сыновьего — негасимый свет.
Нет тебя прекрасней и желанней нет.
Разве даром уголь твоего глагола
Рдяным жаром вспыхнул под пятой монгола?
Разве горький Игорь, смертью смерть поправ,
Твой не красил кровью бебряный рукав?
Разве киноварный плащ с плеча Рублева
На ветру широком не полощет снова?
Как — душе дыханье, руке — рукоять.
Хоть бы в пропасть кинуться — тебя отстоять.
Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой,
недалеко, за цинковой рекой.
Ах, улыбнись в оставленных домах,
я различу на улицах твой взмах.
Недалеко, за цинковой рекой,
где стекла дребезжат наперебой,
и в полдень нагреваются мосты,
тебе уже не покупать цветы.
Ах, улыбнись в оставленных домах,
где ты живешь средь вороха бумаг
и запаха увянувших цветов,
мне не найти оставленных следов.
Я различу на улицах твой взмах,
как хорошо в оставленных домах
любить других и находить других,
из комнат, бесконечно дорогих,
любовью умолкающей дыша,
навек уйти, куда-нибудь спеша.
Ах, улыбнись, ах, улыбнись вослед, взмахни рукой,
когда на миг все люди замолчат,
недалеко за цинковой рекой
твои шаги на целый мир звучат.
Останься на нагревшемся мосту,
роняй цветы в ночную пустоту,
когда река, блестя из пустоты,
всю ночь несет в Голландию цветы.
Я еду в Тверь,
Как на чужбину…
На улице, где вырос я,
Мне и печально, и обидно
Изгоем чувствовать себя.
Ни дома отчего, ни близких,
А только боль минувших дней…
В душе стоят, как обелиски,
Родные образы друзей.
И если б не было отеля,
Где нас встречают, как родню,
Мне было б много тяжелее
Придти на улицу свою.
Давно грозится губернатор
Здесь Дом Поэзии создать.
Проходят встречи, годы, даты…
Но та же тишь и благодать.
Зато все волжские просторы
Распродаются чужакам…
Прости меня, любимый город,
Но верю я былым векам,
А не теперешним манкуртам,
Что чтят лишь выгоду свою.
А, может, мне податься к юртам?
Коль места нет в родном краю…
Если б легкой птицы
Крылья я имела,
В частый бы кустарник
Я не полетела.Если б я имела
Голос соловьиный,
Я бы не носилась
С песней над долиной.Я бы не летала
На рассвете в поле
Косарям усталым
Петь о лучшей доле.Я бы не кружилась
Вечером над хаткой,
Чтоб ребенка песней
Убаюкать сладкой.Нет! Я полетела б
С песней в город дальний:
Есть там дом обширный,
Всех домов печальней.У стены высокой
Ходят часовые:
В окна смотрят люди
Бледные, худые.Им никто не скажет
Ласкового слова, —
Только ветер песни
Им поет сурово.От окна к другому
Там бы я летала,
Узников приветной
Песней утешала.Я б им навевала
Золотые грезы
И из глаз потухших
Вызывала слезы.Чтобы эти слезы
Щеки их смочили,
Полную печали
Душу облегчили.
Когда не удивляет красота
живительно зеленого листа,
когда тебя уже не потрясает
река, что никогда не иссякает.
И завязь, и налитый соком плод,
и женщина, что сына принесет!
Когда и сын — не сын,
когда и брат — не брат,
когда и дом — не дом,
когда отец не свят,
не милосердны дочка и сестра,
жена не слышит твоего ребра…
Когда случится униженье красоты,
от ран и боли кем спасешься ты? Не даст лекарства одичалый лист,
вода не напоит, не исцелит,
отравлен нелюбовью, горький плод
болезнь и разрушенье принесет.
Унижен сын — ему отец не свят,
унижен брат — уже не брат, а враг,
и женщина, унижена в любви,
возненавидит все пути твои…
Тогда и рухнут связи и мосты.
Да не случится униженье красоты.
…И вновь зима: летят, летят метели.
Враг все еще у городских ворот.
Но я зову тебя на новоселье:
мы новосельем
встретим Новый год.
Еще враги свирепый и бесцельный
ведут обстрел по городу со зла —
и слышен хруст стены и плач стекла, —
но я тебя зову — на новоселье.
Смотри, вот новое мое жилище…
Где старые хозяева его?
Одни в земле,
других нигде не сыщешь,
нет ни следа, ни вести — ничего…
И властно воцарилось запустенье
в когда-то светлом, радостном дому,
дышала смерть на городские стены,
твердя: «Быть пусту дому твоему».
Здесь холодом несло из каждой щели,
отсюда ч е л о в е к ушел…
Но вот
зову тебя сюда, на новоселье,
под этим кровом
встретить Новый год.
Смотри, я содрала с померкших стекол
унылые бумажные кресты,
зажгла очаг, — огонь лучист и тепел.
Сюда вернулись люди: я и ты.
Вот здесь расставим мы библиотеку,
здесь будет столик, стульчик и кровать
для очень маленького человека:
он в этом доме станет подрастать.
О строгие взыскательные тени
былых хозяев дома моего,
благословите наше поселенье,
покой и долголетие его.
И мы тепло надышим в дом, который
был занят смертью, погружен во тьму…
Здесь будет жизнь!
Ты жив, ты бьешься, город,
не быть же пусту дому твоему!
Дует в поле ветер,
Шумит сердитый бор.
Жил да был на свете
Пионер Егор.
Под высокой елкой
Как-то повстречал
Он большого волка.
Серый волк рычал.
Он увидел волка,
Взял его за хвост,
Перекинул волка
В речку через мост.
К дому шел устало,
Спешил Егор домой.
Солнце догорало
Где-то за горой.
Он прошел недолго,
Вечер настает.
И увидел: Волга
Перед ним течет.
Он об эту Волгу
Ног не замочил,
Речку эту, Волгу
Он перескочил.
Он идет и слышит,
Как дрожат листы,
Ветер чуть колышет
Темные кусты.
А в кустах разбойник
Достает ружье,
Думает: спокойно
Застрелю его.
Но Егор от пули
Прочь не убежал,
Подскочил и пулю
В кулаке зажал.
Ночь уж на исходе.
В поля пошли стада.
К дому он подходит –
Тут опять беда.
В дом войти желает –
Дым валит столбом.
Видит он: пылает
Деревянный дом.
Он увидел пламя,
Глубоко вздохнул,
Дунул он на пламя –
И пожар задул.
Песню начинали
Вместе мы, друзья,
Врали, сочиняли
Он, и ты, и я.
В стекла смотрит месяц красный,
Все ушли — и я один.
И отлично! и прекрасно!
Очень ясно:
Я храбрее всех мужчин.
С кошкой Мур, на месяц глядя,
Мы взобрались на кровать:
Месяц — брат наш, ветер — дядя,
Вот так дядя!
Звезды — сестры, небо — мать…
Буду петь я громко-громко!
Буду громко-громко петь,
Чтоб из печки сквозь потемки
На тесемке
Не спустился к нам медведь…
Не боюсь ни крыс, ни буки, —
Кочергою в нос его!
Ни хромого черта клуки,
Ни гадюки —
Никого и ничего!
В небе тучка, как ягненок
В завитушках, в завитках.
Я не мальчик, я слоненок,
Я тигренок,
Задремавший в камышах…
Жду и жду я, жду напрасно —
Колокольчик онемел…
Месяц, брат мой, месяц красный,
Месяц ясный,
Отчего ты побледнел?
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,
Все никак не мог проститься и листок держал в руке.
Свет растекся по брусчастке. На ресницы и на мех,
И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег,
Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский рожок.
И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,
Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло с тех пор.
Даже адрес потерял я, даже имя позабыл
И потом любил другую, ту, что горше всех любил.
А идешь — и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,
Белый шар над круглой нишей, и читаешь: кто живет?
Есть особые ворота и особые дома,
Есть особая примета, точно молодость сама.
— Богу милое дитя,
Что живет, звездой блестя,
Богу миленький дружок,
Он куда всегда бежит?
За моря, или в лесок?
— Нет, во яслях он лежит.
И хоть мир прошел он весь,
Он смеется с нами здесь.
— Но куда ж сейчас ушел?
И куда же он забрел?
— Он в вертепы заходил,
Там рождался звон кадил.
Глянет в нищенский он дом,
Дом горит златым огнем.
Он к разбойникам зайдет,
Ангел в сердце злом поет.
И хоть мир прошел он весь,
Вот он в сердце, вот он здесь.
Один не уйду я, любовь моя!
Со мною пойдешь ты
В дом мой темный, старинный, унылый,
В дом укромный, пустынный, милый,
Где мать моя на пороге сидит,
И сына ждет, и вдаль глядит.
«Оставь меня, страшный человек!
Оставь, незваный!
Твой грозен вид, как лед рука,
Твой взор горит, как мел щека, —
Я здесь останусь, ждут меня
Дыханье роз, сиянье дня».
Забудь про розы, про день забудь,
Моя дорогая!
Укройся к ночи фатою белой,
По струнам громче рукою смелой
И песню венчальную мне спой
Подхватит ветер ее ночной.
П.М. КостановуВыхожу я из дома, что построен на горке, — и открыты для взора
В розовеющей дымке повечерья и утром в золотой бирюзе,
Грудь свежащие бодро, в хвойных линиях леса, ключевые озера,
Где лещихи играют и пропеллером вьется стрекоза к стрекозе.Никуда не иду. я, лишь стою перед домом, созерцая павлиний
Хвост заката, что солнце, удаляясь на отдых, распустило в воде.
Зеленеют, синея, зеркала, остывая, и, когда уже сини,
В них звезда, окунаясь, шлет призыв молчаливый надозерной звезде… И тогда осторожно, точно крадучись, звезды, совершая купанье,
Наполняют озера, ключевые озера, и тогда, — и тогда
Я домой возвращаюсь, преисполнен восторга, преисполнен сознанья,
Что она звездоносна, неиссячная эта питьевая вода!
Перелетев с помойки на цветок,
Лентяйка Муха Пчелку повстречала —
Та хоботком своим цветочный сок
По малым долькам собирала…
«Летим со мной! — так, обратясь к Пчеле,
Сказала Муха, глазками вращая. —
Я угощу тебя! Там — в доме, на столе —
Такие сладости остались после чая!
На скатерти — варенье, в блюдцах — мед.
И все — за так! Все даром лезет в рот!» —
«Нет! Это не по мне!» — ответила Пчела.
«Тогда валяй трудись!» — лентяйка
прожужжала
И полетела в дом, где уж не раз была,
Но там на липкую бумагу вдруг попала…
Не так ли папенькины дочки и сынки,
Бездумно проводя беспечные деньки,
Безделье выдают за некую отвагу
И в лености своей, от жизни далеки,
Садятся, вроде мух, на липкую бумагу!
Я осмеянный шел из собрания злобных людей,
В утомлённом уме их бесстыдные речи храня.
Было тихо везде, и в домах я не видел огней,
А морозная ночь и луна утешали меня.
Подымались дома серебристою сказкой кругом,
Безмятежно сады мне шептали о чём-то святом,
И, с приветом ко мне обнажённые ветви склоня,
Навевая мечты, утешали тихонько меня.
Улыбаясь мечтам и усталые взоры клоня,
Я по упицам шёл, очарованный полной луной,
И морозная даль, серебристой своей тишиной
Утишая тоску, отзывала от жизни меня.
Под ногами скрипел весь обвеянный чарами снег,
Был стремителен бег легких туч на далёкий ночлег,
И, в пустынях небес тишину ледяную храня,
Облака и луна отгоняли тоску от меня.
Начинается постройка!
Не смеяться, не дышать!
Двери — двойки, сени — тройки…
Стоп! упал, так стой опять.
В уголке швейцар на койке —
На семерке будет спать.Милый, славный… не вались!
В первой комнате валеты,
Фу-ты, ну-ты, как одеты!
Шляпа вверх и шляпа вниз,
Вдоль по стеночкам карниз
Из четверок и пятерок.
Не шататься! я вам дам!
Дальше — ширмы из шестерок:
Это ванная для дам.Короли пусть спят в столовой.
Больше негде — только тут.
Дама пик и туз бубновый
На веранде кофе пьют.
Дети? нет у них детей,
Ни детей, ни птиц, ни кошек…
Это дырки для окошек,
Это спальня для гостей.С новосельем! бим и бом!..
Дом готов. Еще на крыше
Надо две трубы повыше.
Не дрожи, голубчик дом!
Не качайся, ради бога…
Ни, ни, ни! еще немного…
Ах!
Зашатался на углах,
Перегнулся, пошатнулся
И на скатерть кувырком, —
Вот так дом…
Вы, с квадратными окошками, невысокие дома, —
Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,
И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар,
Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар.
Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,
И сама собой сдирается с мандаринов кожура.
И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду домой,
Электрическою мельницей смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные, невысокие дома, —
Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И приемные с роялями, где, по креслам рассадив,
Доктора кого-то потчуют ворохами старых «Нив».
После бани, после оперы, — все равно, куда ни шло, —
Бестолковое, последнее трамвайное тепло!
Шумят деревья за моим окном.
Для нас они — деревья как деревья,
А для других — укромный, мирный дом
Иль временный привал среди кочевья.
Вчера я видел: съежившись в комок,
На дереве у моего окошка
Сидел хвостатый рыженький зверек
И чистился, чесался, точно кошка.
Лизал он шерстку белую брюшка,
Вертя проворной маленькой головкой.
И вдруг, услышав шорох, в два прыжка
На верхней ветке очутился ловко.
Меж двух ветвей повис он, словно мост,
И улетел куда-то без усилья.
Четыре лапы и пушистый хвост
Ему в полете заменяют крылья.
Моя сосна — его укромный дом
Иль временный привал среди кочевья.
Теперь я знаю: за моим окном
Не только мне принадлежат деревья!