Быть старомодной не боюсь,
И полный грусти тривиальной
Романс я помню наизусть…
Как доносил мне эту грусть
Твой голос страстный и печальный! И память сердца ль виновата
Иль память слуха, не пойму,
Но я покорствую ему.
И над Невой, как встарь когда-то,
Твой «луч пурпурного заката»
Горит скитанью моему.
Затравила оленя охота,
Долго он не сдавался врагу,
Он бежал по лесам и болотам,
След кровавый ронял на снегу.Гналась пό следу гончая стая,
Пел всё ближе охотничий рог,
И, почуяв, что смерть настигает,
Он на землю встречать её лег.Окружили его звероловы
И, добив, вспоминали не раз
На снегу, полный влаги лиловой,
Смертной мукой расширенный глаз.
Длинной дорогою жизнь подводила
К этому страшному дню.
Всё, что томилось, металось, грешило,
Всё предаётся огню.Нет и не будет виновных отныне.
Дàруй прощенья и мне.
Даруй смиренья моей гордыне
И очищенья в огне.
Внучке Наташе ТолстойВот карточка. На ней мне — десять лет.
Глаза сердитые, висок подпёрт рукою.
Когда-то находили, что портрет
Похож, что я была действительно такою.Жар-птицей детство отлетело вдаль,
И было ль детство? Или только сказка
Прочитана о детстве? И жива ль
На свете девочка, вот эта сероглазка? Но есть свидетельство. И не солжёт оно.
Ему, живому, сердце доверяет:
Мне трогательно видеть и смешно,
Как внучка в точности мой облик повторяет.
Виноградный лист в моей тетради,
Очевидец дней былых и той
Осени, что в спелом винограде
Разлилась отравой золотой.Выпито вино того разлива
Уж давно. И гол, и пуст, и чист
Виноградник, где он так красиво
Пламенел, засохший этот лист.Те стихи, в которые закладкой
Вложен он, — боюсь перечитать.
Запах осени, сухой и сладкий,
Источает старая тетрадь.
СебеНа рассвете сон двоится,
Холодок какой-то снится,
И сквозь сон, из тишины,
Нарастает гул струны.Странный сон, сквозной и хрупкий,
Сон, готовый на уступки…
Жизнь висит на волоске,
Бьется жилкой на виске.Я хочу сквозь сон пробиться,
Закричать, перекреститься,
Страх осмыслить наяву,
Убедиться, что живу! И проснувшись, долго, странно
Взревел гудок, как символ дальних странствий,
Взмахнул платок, как символ всех разлук.
И сон в закономерном постоянстве
Видений разворачивает круг.На палубе большого парохода
Себя я вижу. Предо мною мир.
И за кормой не океана воды,
А в синеве струящийся эфир.Рука бесплотная, предохраняя,
На плечи мне легла. Да, это — он,
Астральный друг, которого ждала я,
Тоскуя с незапамятных времён.Как символ человеческих объятий
Видно, было предназначено
Так, что снова довелось,
Пока сердце не растрачено,
Охмелеть от диких роз,
Охмелеть от свиста птичьего
Да от запаха сосны
Возле домика лесничего
Над излучиной Двины.
Дневник мой девичий. Записки,
Стихи, где вымысел копирует
Видения идеалистки.
А жизнь по-своему планирует,
Виденья подвергая чистке.Но всё ж… они кому-то близки.
И внучка не иронизирует,
Когда стихи мои цитирует
В своей любовной переписке.
Разве так уж это важно,
Что по воле чьих-то сил
Ты на книге так отважно
Посвященье изменил? Тщетны все предохраненья, —
В этой книге я жива.
Узнаю мои волненья,
Узнаю мои слова.А тщеславья погремушки,
Что ж, бери себе назад!
Так «Отдай мои игрушки», —
Дети в ссоре говорят.
Не дочитав, вслепую перелистывай
Страницы жизни, в шелест их вникай
И крестиком сирени аметистовым
Наощупь любоваться привыкай.Во мраке глаз тогда воображенье
Повторит всё с реальностью такой,
Что вздрогнешь ты и милое виденье
Проверишь осязающей рукой.
Так случилось под конец,
Не смогли сберечь колец.
Потерялося твоё.
Я не знаю, где моё.Так случилось, так пришлось, —
Мукой сердце извелось.
Стало каменным твоё,
И обуглилось моё.Не ропщи и не зови.
Не вернуть назад любви.
Бродит по свету моя.
Под крестом лежит твоя.
Есть в судьбах наших равновесия закон —
Учёт и наших благ, и бедствий в этом мире.
Две чаши на весах уравнивает он,
Одной — убавит груз, другой — добавит гири.Так, чашу радостей опустошив вначале,
Закона мудрого не избежишь и ты.
Прими ж без ропота противовес печалей:
Недуги старости и бремя слепоты.
Было холодное лето
На берегу залива.
Мглой было всё одето
И расплывалось красиво.Граница вещей терялась.
С дальней сливалась передняя.
И всё почему-то казалось,
Что это лето — последнее.
В терракотовый выкрашен цвет
Пропеллер из лёгкой жести,
А креста на могиле нет,
Но цветы и венки на месте.Под пропеллером фотография —
Юный летчик, мальчик совсем,
И взамен любой эпитафии
Этот дважды простреленный шлем.Обречён на дожди и на ветер
Коленкор похоронной ленты.
Обречён увядать букетик,
На пропеллер положенный кем-то.Жизнь заботы и почести делит,
Внучке ШурочкеЧерт лица твоего не вижу,
Слышу голос любимый твой.
Подойди ко мне, стань поближе,
Дай коснуться тебя рукой.От волос твоих — запах теплый.
Чтоб тебя разглядеть как-нибудь,
Протираю очков своих стекла…
Надоела в глазах эта муть! Говоришь: «Не хочу уходить».
И к плечу прислонилась невольно.
Разве этого мне не довольно,
Чтобы всё же счастливой быть?
Я умру, а он всё будет петь, —
В диких вишнях соловьиный голос,
Так же будут облака лететь
И к земле клониться спелый колос…
Уходят с поля зренья
Предметы, вещи, лица,
Теней распределенья,
Их четкие границы.Что лесом было раньше,
Зеленым стало дымом.
Но сосны-великанши
Всё помнят о незримом.
Я поняла не так давно,
Что в зеркало себя не вижу.
Чтоб разглядеть лица пятно,
Я наклоняюсь ближе, ближе,
Но черт не вижу всё равно.Быть может, зеркало — лишь средство,
Чтоб в одиночестве не быть?
Двойник мой, сверстник, спутник детства,
Участник жизни и кокетства,
Мне нелегко тебя забыть.
Я хотела бы узнать
То, что так и не узнала.
Я хотела б досказать
Всё, чего не досказала.До пустого дна допить
Чашу, что не допила я.
До таких бы дней дожить,
До каких не дожила я.
Я с собой в дорогу дальнюю
Ничего не уношу.
Я в неделю поминальную
Поминанья не прошу.И оставлю я на память вам
Всё, чего не нажила,
Потому что в мире скаредном
Юродивой я слыла.И того лишь между прочими
Я наследным нареку,
Кто по дальней моей вотчине
Унаследует тоску.
И вот опять безмолвный чёлн
Уплыл, рыданием преследуем.
Ток жизни выключен? Не ведаем.
Быть может, ток переключён? А на кресте венок качается.
Кругом забвение и тишь.
«Нет, этим дело не кончается», —
Ты убежденно говоришь.И всё же, недоумевая,
Ты долго медлишь у холма,
Где скрылась жизнь, и где сама
Травинок поросль молодая
Яблоко, надкушенное Евой,
Брошенное на лужайке рая,
У корней покинутого древа
Долго пролежало, загнивая.Звери, убоявшись Божья гнева,
Страшный плод не трогали, не ели,
Не клевали птицы и не пели
Возле кущ, где соблазнилась Ева.И творец обиженный покинул
Сад цветущий молодого рая
И пески горячие раскинул
Вкруг него от края и до края.Опустился зной старозаветный
Есть память глаз. Она воссоздает
Незримый мир в окраске и деталях —
И вереницы зорь в оранжевых вуалях,
И васильково-синий небосвод.Всё, всё воображению подвластно,
Ему я верю больше, чем глазам,
И мир воображаемый, прекрасный
Ни мраку, ни унынью не предам.
О. Д. ФоршДавно отмеряна земного счастья доза,
Давно на привязи табун былых страстей,
Но, боже мой, как пахнет эта роза
Над койкою больничною моей! Так пахла жизнь и сад, когда-то бывший,
Так пахла молодость, встречавшая зарю…
И женщине, цветы мне подарившей,
Движеньем губ спасибо говорю.
Здесь распластано тело моё.
Птичий голос, хваля бытиё,
Всё твердит заклинанье своё:
«Tu es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu»*.
Но доносит мне голос едва
Святотатственные слова,
И бездумна моя голова,
И плывёт надо мной синева,
И растёт надо мною трава,
Превращается жизнь в забытьё,
Будет всё, как и раньше было,
В день, когда я умру.
Ни один трамвай не изменит маршрута.
В вузах ни один не отменят зачёт.
Будет время течь, как обычно течёт.Будут сыны трудиться, а внуки учиться,
И, быть может, у внучки правнук родится.На неделе пасхальной
Яйцо поминальное
К изголовью положат с доверием,
А быть может, сочтут суеверием
И ничего не положат.
Этим — жить, расти, цвести,
Этим — милый гроб нести,
До могилы провожать,
В утешенье руки жать,
И сведя со старым счёт,
Повторять круговорот,
Снова жить, расти, цвести,
Снова милый гроб нести…
Всё в этом мире приблизительно:
Струится форма, меркнет свет.
Приемлю только умозрительно
И образ каждый, и предмет.А очевидность примитивная
Давно не тешит глаз моих.
Осталась только жизнь пассивная,
Разгул фантазии да стих.Вот с ним, должно быть, и умру я,
Строфу последнюю рифмуя.
Лесбоса праздную лиру
Множество рук подхватило.
Но ни одна не сумела
Слух изощрённый ахеян
Рокотом струн покорить.Струны хранили ревниво
Голос владелицы первой,
Любимой богами Сафо.Вторить они не хотели
Голосу новых владельцев,
Предпочитая молчать.
Затворницею, розой белоснежной
Она цветет у сердца моего,
Она мне друг, взыскательный и нежный,
Она мне не прощает ничего.Нет имени у ней иль очень много,
Я их перебираю не спеша:
Психея, Муза, Роза-недотрога,
Поэзия иль попросту — душа.
Там, в двух шагах от сердца моего,
Харчевня есть — «Сиреневая ветка».
Туда прохожие заглядывают редко,
А чаще не бывает никого.Туда я прихожу для необычных встреч.
За столик мы, два призрака, садимся,
Беззвучную ведём друг с другом речь,
Не поднимая глаз, глядим — не наглядимся.Галлюцинация ли то, иль просто тени,
Видения, возникшие в дыму,
И жив ли ты, иль умер, — не пойму…
А за окном наркоз ночной сирени
Меня уж нет. Меня забыли
И там, и тут. И там, и тут.
А на Гомеровой могиле
Степные маки вновь цветут.Как факел сна, цветок Морфея
В пыли не вянет, не дрожит,
И, словно кровью пламенея,
Земные раны сторожит.
Не двигаться, не шевелиться,
Так ближним меньше беспокойства.
Вот надобно к чему стремиться,
В чем видеть мудрость и геройство.А, в общем, грустная история.
Жизнь — промах, говоря по-русски,
Когда она лишь категория
Обременительной нагрузки.
Мне не спится и не рифмуется,
И ни сну, ни стихам не умею помочь.
За окном уж с зарею целуется
Полуночница — белая ночь.
Все разумного быта сторонники
На меня уж махнули рукой
За режим несуразный такой,
Но в стакане, там, на подоконнике,
Отгоняя и сон, и покой,
Пахнет счастьем белый левкой.