Найдено стихов - 29.
На одной странице показано - 20.
Чтобы посмотреть как можно больше стихов из коллекции, переходите по страницам внизу экрана.
Стихи отсортированы так, что в начале идут более длинные стихи. На следующих страницах стихи становятся короче.
На последней странице Вы найдете самые короткие стихи автора.
Подобно черному рассеянному стаду,
Которое пасет зловещий ураган,
Неслися облака сквозь призрачный туман
И бездна темная внизу являлась взгляду.
Там, где клубилися тяжелые пары,
Вершина мрачная чудовищной горы,
Подобно призраку, из бездны поднималась.
Ее подножие в глубокой тьме терялось,
А наверху ее — горе подобен сам —
Закованный титан предстал моим глазам.
Терзаем коршуном, к утесу пригвожденный
Цепями вечными, громадный обнаженный —
На камне корчился в мучениях титан.
И к небу взор его с угрозой обращенный
Дышал отчаяньем, а из отверстых ран
С кровавою волной струились волны света.
И я спросил: — Чья кровь струится здесь? — На это
Мне коршун отвечал: — Людская, и вовек
Ей литься суждено. — А как горы названье? —
— Кавказ. — Но кто же ты: жестокие страданья
И муку вечную терпящий? — Человек.
И все смешалось тут, как отблески зарницы,
По мановению властительной десницы,
Мгновенно с темнотой сливаются ночной, —
Как рябь, мелькнувшая на глади водяной…
Опять разверзлася бездонная пучина,
Явилась из нее другой горы вершина;
Шел дождь, — и, трепетом неведомым обят,
Я слышал, как сказал мне кто-то: — Арарат.
— Кто ты? — я вопросил таинственную гору.
И молвила она: — Ко мне плывет ковчег,
А в нем — избранник тот, что гибели избег,
И близкие его. Согласно приговору,
Открылась хлябь небес с пучиной водяной;
Вослед созданию — явилось разрушенье.
— О, небо! — молвил я: — кто этому виной? —
И вновь исчезло все, как будто в сновиденье.
Сквозь тучи, и туман, и дикий грохот бурь
Блеснула в сумраке волшебная лазурь —
И выплыла горы вершина золотая.
Предавшись буйному веселью торжества,
На ней верховные царили существа,
Жестокой красотой и радостью блистая.
Имели все они со стрелами колчан,
Чтоб смертных поражать грозою тяжких ран.
Стекались к их ногам утехи и забавы,
Любовь венчала их. — Олимп в сиянье славы! —
Услышал я.
И вновь все рушилось кругом.
И снова в хаосе предстала вековом
Вершина мрачная. Громо́вые раскаты
Гремели в вышине, и, трепетом обяты,
Склонялися дубы столетнею главой,
И горные орлы полет могучий свой
В испуге к небесам далеким направляли —
От места, где пророк предстал пред Еговой,
И вот, исполненный божественной печали,
На землю он сошел, держа в руках скрижали.
И громы вечные… И глас вещал: — Синай! —
Тумана ризою небес холодных край
На миг задернулся, шумели ураганы…
Когда ж рассеялись зловещие туманы —
Узрел я, как вдали, на мрачной высоте,
Страдалец умирал, распятый на кресте.
Высоких два креста по сторонам чернели
И тучи заревом кровавым пламенели.
Распятый на кресте воскликнул: — Я Христос!
И в дуновении зловещем пронеслось:
— Голгофа!
Так прошли, сменяясь, как страницы
Из книги бытия, видений вереницы,
Как будто саваном — окутанные тьмой, —
И я взирал на них, смятенный и немой.
Подобно черному разсеянному стаду,
Которое пасет зловещий ураган,
Неслися облака сквозь призрачный туман
И бездна темная внизу являлась взгляду.
Там, где клубилися тяжелые пары,
Вершина мрачная чудовищной горы,
Подобно призраку, из бездны поднималась.
Ея подножие в глубокой тьме терялось,
А наверху ея—горе подобен сам—
Закованный титан предстал моим глазам.
Терзаем коршуном, к утесу пригвожденный
Цепями вечными, громадный обнаженный—
На камне корчился в мучениях титан.
И к небу взор его с угрозой обращенный
Дышал отчаяньем, а из отверстых ран
С кровавою волной струились волны света.
И я спросил:—Чья кровь струится здесь?—На это
Мне коршун отвечал:—Людская, и во век
Ей литься суждено.—А как горы названье?—
— Кавказ.—Но кто же ты: жестокия страданья
И муку вечную терпящий?—Человек.
И все смешалось тут, как отблески зарницы,
По мановению властительной десницы,
Мгновенно с темнотой сливаются ночной,—
Как рябь, мелькнувшая на глади водяной…
Опять разверзлася бездонная пучина,
Явилась из нея другой горы вершина;
Шел дождь,—и, трепетом неведомым обят,
Я слышал, как сказал мне кто-то:—Арарат.
— Кто ты?—я вопросил таинственную гору.
И молвила она:—Ко мне плывет ковчег,
А в нем—избранник тот, что гибели избег,
И близкие его. Согласно приговору,
Открылась хлябь небес с пучиной водяной;
Во след созданию—явилось разрушенье.
— О, небо!—молвил я:—кто этому виной?—
И вновь исчезло все, как будто в сновиденье.
Сквозь тучи, и туман, и дикий грохот бурь
Блеснула в сумраке волшебная лазурь—
И выплыла горы вершина золотая.
Предавшись буйному веселью торжества,
На ней верховныя царили существа,
Жестокой красотой и радостью блистая.
Имели все они со стрелами колчан,
Чтоб смертных поражать грозою тяжких ран.
Стекались к их ногам утехи и забавы,
Любовь венчала их.—Олимп в сиянье славы!—
Услышал я.
И вновь все рушилось кругом.
И снова в хаосе предстала вековом
Вершина мрачная. Громовые раскаты
Гремели в вышине, и, трепетом обяты,
Склонялися дубы столетнею главой,
И горные орлы полет могучий свой
В испуге к небесам далеким направляли—
От места, где пророк предстал пред Еговой,
И вот, исполненный божественной печали,
На землю он сошел, держа в руках скрижали.
И громы вечные… И глас вещал:—Синай!—
Тумана ризою небес холодных край
На миг задернулся, шумели ураганы…
Когда ж разсеялись зловещие туманы—
Узрел я, как вдали, на мрачной высоте,
Страдалец умирал, распятый на кресте.
Высоких два креста по сторонам чернели
И тучи заревом кровавым пламенели.
Распятый на кресте воскликнул:—Я Христос!
И в дуновении зловещем пронеслось:
— Голгоѳа!
Так прошли, сменяясь, как страницы
Из книги бытия, видений вереницы,
Как будто саваном—окутанныя тьмой,—
И я взирал на них, смятенный и немой.
Ночью бурной и беззвездною
Даль морская темной бездною
Глазу кажется. Валы,
В упоенье злобы мстительном,
Бьются с ревом оглушительным
У подножия скалы.
И с тревогой возрастающей,
Песне бури надрывающей,
Внемлют жены рыбаков.
Их преследуют видения:
Рифы грозные, крушения…
Гибель смелых рыбаков…
Словно чайки над утесами,
Над песчаными откосами
Забелели их чепцы.
И томима думой горькою,
Плачет мать… С румяной зорькою
Возвратятся ли пловцы?
Тьма глухая, непроглядная!
Ни одна звезда отрадная
Не сияет сквозь туман.
И тоскою безысходною,
Вместе с влагою холодною,
Обдает их ураган.
Иногда с глухими стонами,
Шумом ветра заглушенными,
Непонятные слова
Шепчут: дочь осиротевшая,
И невеста побледневшая,
И печальная вдова…
Так, томяся ожиданием,
Внемля бури завываниям,
Часто бодрствует село.
И сияют в ночи мрачные,
Как звезда, огни маячные
Деревушки Сен-Мало.
И многим, сквозь сумрак и тучи,
Подобною ночью беззвездной,
Скользящий над темною бездной —
Являлся «голландец летучий».
Пусть жалобно плачется море —
Все тихо на судне проклятом,
Зловещим покоем обятом, —
Но встречным — погибель и горе!
Он был у полярных окраин,
И вмиг он явился оттуда,
Им правят: предатель Иуда
И страхом терзаемый Каин.
Проходят века чередою,
Но так же, во мраке ненастья,
Скользит он, и смерть и несчастье
Повсюду влача за собою.
Как сердце пловцов ни отважно —
Оно замирает тоскою,
И колокол сам над кормою
Уныло звонит и протяжно…
Безмолвного ужаса полный,
Несется он полночью бурной,
И, кажется, кровью пурпурной
Окрашены самые волны…
Рыдает и плачется море,
И всем роковое виденье
Пророчит погибель и горе, —
И нет для несчастных спасенья!
Над утесами суровыми,
Словно залпами громо́выми,
Разразился ураган.
Море стонет, будто скованный,
Злою силой заколдованный
И поверженный титан.
А рыбачки ждут в волнении,
Не мелькнет ли в отдалении
Лодка старая во мгле?
Вспоминают о чудовищах
Дна морского, о сокровищах,
О зловещем корабле…
Дождь и мрак… Валы огромные
Омывают камни темные,
Но светлеют небеса.
И, в начале чуть приметная,
Забелела предрассветная,
На востоке полоса.
Исчезает мгла туманная,
Скоро вновь заря румяная
Улыбнется с высоты.
Легче — муки ожидания,
Страх сменили упования,
Проясняются черты.
Что же там, за далью зыбкою,
Показалось им?.. Ошибкою
Это не было? В тоске
И в томительном сомнении
Ждут они… Еще мгновение —
Парус, парус вдалеке!
«Красотой и мечтательным видом
Ты, подобная нежным сильфидам —
Отвори мне, о дева — краса.
Опустились ночные туманы
Пеленою своей на поляны,
На луга и леса.
Я не странник, чей опыт и разум
Увлекают красавиц рассказом
О святынях и дальних местах;
Я не рыцарь в блестящей кольчуге,
О котором в стыдливом испуге
Грезят юные девы в мечтах.
Ни седой бородою пушистой,
Ни волною кудрей золотистой;
Не могу я участье привлечь,
Не ношу ни меча я, ни четок,
Нрав мой робок, застенчив и кроток,
Безыскусственна — речь.
Я — дитя голубого эфира,
Обитатель волшебного мира
И неведомой людям страны,
Я рождаюсь с лучами денницы,
С первой лаской весны чаровницы,
Светлоокой весны.
Наблюдая за юной четою,
Я застигнут в лесу темнотою, —
О, не будь безучастной к мольбе!
В этом мраке таится угроза…
Слишком поздно! Закрылась та роза,
Где приют нахожу я себе.
Все мои легкокрылые братья
В эту пору укрылись в обятья
Нежных лилий и царственных роз.
Только я осужден до рассвета
Здесь томиться во тьме без просвета,
Полной смутных угроз.
Посмотри как я мал и бессилен!
Все пугает меня: даже филин
Заунывно кричащий в дупле.
В этот час на болотах унылых,
На чернеющих грозно могилах
Зажигается пламя во мгле.
В этот час на далеком кладбище
Мертвецы покидают жилище
И блуждают, тоскою полны.
Непонятною силой влекомы,
Появляются карлы и гномы
Из земной глубины.
Я дрожу, я страдаю — за что же?
О позволь мне на девственном ложе
Отогреться твоем, — и гурьбой
Будут реять до самой денницы
Обольстительных грез вереницы
Над тобой.
Отвори мне, — я дивно прекрасен,
Взор мой кроток, мечтательно ясен,
Речь звучит, словно песня любви.
Белизною прозрачной своею
Затмевают в долинах лилею —
Серебристые крылья мои.
Умоляю: не будь непреклонной;
Не боишься ли ты, что влюбленный
Под личиною сильфа к тебе
Пробирается ночью ненастной,
Изливая всю душу в опасной
И горячей мольбе?» —
Он заплакал, — но вдруг из тумана
Чей-то голос раздался нежданно,
Он как будто бы вторил ему,
И красавица, вняв без сомненья
Безыскусственной силе моленья,
Отворила окно, — но кому?..
Кто знает: сколько дум ревнивых, затаенных,
Исполненных вражды и завистью вспоенных,
Страстей, ломающих в своем порыве злом
И силу мощную, — какие бури, грозы
Шумят вокруг тебя, исполнены угрозы,
О, юноша с задумчивым челом!
Покуда о твое подножье злые гады
Лишь сокрушают пасть, покуда без пощады
Соперники твои — им верил ты всегда —
Толпой травят тебя, иль в сумраке искусно —
Тебе, мечтателю, ловушки строят гнусно —
Задумавшись, ты смотришь не туда.
Но если правый гнев разбудят их усилья,
И он, из пламени развертывая крылья,
Стремится покарать врагов шипящих тьму —
Ты, в безучастии к своей великой славе,
Излиться не даешь огнеподобной лаве
И говоришь с улыбкою: — К чему? —
Смелей, враги того, кого отметил гений!
Из силы выбейтесь, не знайте угрызений,
Трудитесь дни и ночи напролет;
Задаче избранной предайтесь вы всецело,
Катите вверх скалу, свершайте ваше дело,
Меж тем как он мечтает иль поет!
О вас не знает он. С улыбкою спокойной
Он часто говорил, что нужен в полдень знойный
И крик пронзительный стрекоз,
Что счастья полного нет в мире без страданья,
Что если нет шипов — зато благоуханья
Нет у бенгальских роз.
Напрасно, злобствуя, вы хрипнете от крика:
Так волны о корму порою бьются дико.
Когда ж вы силитесь, сплотившись в тесный круг,
И с потом на челе — разрушить основанье
Им возводимого с такой любовью зданья —
Не знает он причины ваших мук.
О, вы, служители искусства и науки!
Дыханием одним покрыть он может звуки
Всех ваших голосов, шипение и рев;
Он ваши голоса сметет с земли свободно,
Как ветер на море несет, куда угодно,
Гребца напев.
Толпа завистников гиганту яму роет,
Но выпрямится он — и тень его покроет
Толпу пигмеев с головой;
Он молвит — смолкнет все в смятенье без границы:
Так заглушает стук победной колесницы
Жужжанье мошек меж травой.
Когда захочет он — и ваш огонь алтарный,
И пламя очага, кумир ваш лучезарный,
Все, что блюдете вы, храня,
Мая́ков огоньки и звезд путеводящих —
Померкнут, побледнев, в сиянье искр летящих,
Из-под копыт его коня.
Я был еще дитя, но муза — чаровница
Явилась мне, и указала цель.
«Дары мои — со мной!» промолвила царица,
«Бери любой из них. Вот — звонкая цевница,
Вот скромная свирель.
Но я молю тебя: беги соблазнов мира,
Где зло царит, как грозный властелин,
Где люди признают лишь ложного кумира!
Когда настроена высоким строем лира —
Пусть вторит ей безмолвие долин.
В уединении живи с душою ясной,
Светильник свой укрой в его тени,
Далеко от толпы льстецов подобострастной,
От злобной зависти, от похвалы пристрастной —
Не лучше ли окончить дни?
Над дольним и земным твой дух парит высоко,
Ему нужна гармония во всем,
Что окрыляет дух и вдохновляет око;
И в тайны бытия проникнет он глубоко —
Пытливым сердцем и умом.
Скользя по озеру вечернею порою
И убаюканный движеньем челнока,
Любуяся лучей причудливой игрою,
И видя огонек, блеснувший под горою,
И отраженные волнами облака.
Вдыхая нежное цветов благоуханье,
Внимая, как шумят зеленые леса,
Постигнешь ты красу и прелесть мирозданья;
Поймешь душою ты и дивное молчанье,
И тайные природы голоса.
А утром на заре, с сиянием денницы,
Напоминанием о жизни трудовой —
Ворвется в комнату простая песня жницы,
И в роще запоют проснувшиеся птицы
Меж ароматною зеленою листвой.
Вдали от суеты, в величьи одиноком
Тебе откроется священный идеал.
Явись же тем бойцом, тем пламенным пророком,
Который все провидя вещим оком —
В пустыне голос возвышал!»
Так говорила ты, о муза, о царица!
И все ж я не ушел от шумной суеты,
Вокруг меня — борьба, измученные лица,
Вокруг меня кипит, волнуяся, столица, —
И нет простора мне для творческой мечты.
Но я не одинок в борьбе моей и горе,
Пусть этот мир бездушен, зол и пуст,
Пускай вокруг меня кипит людское море —
Все радости мои — в одном любимом взоре,
И все мечты — в улыбке милых уст.
1894 г.
Молись, дитя, за всех, что на земле,
Как странники приходят и уходят,
За тех молись, которые во мгле
Средь волн и бурь дороги не находят;
За жалкого безумца, что, ценя
Наряда блеск и быстроту коня,
Лишь в суете себе отрады жаждет.
За каждого, кто трудится и страждет —
В начале он или в конце пути,
К добру иль злу стремится он идти.
За тех молись, кто ищет наслажденья
В обятиях нечистых до утра,
И час когда возносятся моленья —
Для них веселья дикого пора,
Кто опьянен бесстыдных оргий ревом
В тот час, когда молитвенным напевом
Исполнена душа в вечерний час.
Когда ж напев божественный угас —
Спешат они предаться наслажденью,
Страшась в душе, чтоб Бог не внял моленью.
За узника, что в башне заключен,
За юных дев под монастырским кровом,
Молись, дитя, за истомленных жен,
Торгующих любви священным словом,
За тех, чья мысль возвышенно чиста,
И за того, чьи дерзкие уста,
Кощунствуя, свершают грех смертельный.
Молись, дитя, за целый мир, за всех!
В ком веры нет — ты веруешь за тех:
Младенчество и вера — нераздельны.
За всех, кто спит под крышкой гробовой
В пучине тьмы, которая сурово
Во всякий миг — живущим роковой —
У ног людей разверзнуться готова.
Для этих душ страдание — удел.
В мучениях от гнета бренных тел
С надеждой ждут они освобожденья.
В безмолвии сильней скорбят они.
Дитя мое, в могилы загляни,
Усопшие достойны сожаленья.
Недолго длилися счастливые мгновенья.
В обятьях счастия на миг забывшись сном,
Обмануты мы им, как жертва обольщенья,
Что видит вдруг, в минуту пробужденья,
Себя покинутой тайком.
С тех пор грустя о нем и на пути встречая
Лишь блеск и мишуру веселья одного —
С воспоминанием утраченного рая,
Блуждаем мы от края и до края,
Не находя его.
Я твердо оттолкну напиток наслажденья,
Соблазну я скажу: — Дары твои — позор!
На смену счастию явилось сожаленье,
А ты вослед себе оставишь угрызенье
И роковой укор.
Печаль души своей я не открою миру
И не поведаю испытанным друзьям.
В часы уныния от них я прячу лиру,
С улыбкою веселому их клиру
Я вторю сам.
Не каждый ли из них страдает одиноко?
Но вместо жалобы от них мы слышим смех!
Не все ли крест несут без стона и упрека,
Страдания в душе своей глубоко
Тая от всех?
Зачем стыдимся мы своих воспоминаний?
Зачем от наших слез краснеем пред собой,
Как будто наша жизнь для вечных ликований —
Не для борьбы и тяжких испытаний —
Дана судьбой.
Да, счастье отцвело, и было бы ошибкой
Вновь ожидать его, но в сладостных мечтах
Являясь предо мной какой-то тенью зыбкой,
Оно мне кажется — сияющей улыбкой
На дорогих устах.
1894 г.
Недолго длилися счастливыя мгновенья.
В обятьях счастия на миг забывшись сном,
Обмануты мы им, как жертва обольщенья,
Что видит вдруг, в минуту пробужденья,
Себя покинутой тайком.
С тех пор грустя о нем и на пути встречая
Лишь блеск и мишуру веселья одного—
С воспоминанием утраченнаго рая,
Блуждаем мы от края и до края,
Не находя его.
Я твердо оттолкну напиток наслажденья,
Соблазну я скажу:—Дары твои—позор!
На смену счастию явилось сожаленье,
А ты во след себе оставишь угрызенье
И роковой укор.
Печаль души своей я не открою миру
И не поведаю испытанным друзьям.
В часы уныния от них я прячу лиру,
С улыбкою веселому их клиру
Я вторю сам.
Не каждый ли из них страдает одиноко?
Но вместо жалобы от них мы слышим смех!
Не все ли крест несут без стона и упрека,
Страдания в душе своей глубоко
Тая от всех?
Зачем стыдимся мы своих воспоминаний?
Зачем от наших слез краснеем пред собой,
Как будто наша жизнь для вечных ликований—
Не для борьбы и тяжких испытаний—
Дана судьбой.
Да, счастье отцвело, и было бы ошибкой
Вновь ожидать его, но в сладостных мечтах
Являясь предо мной какой-то тенью зыбкой,
Оно мне кажется—сияющей улыбкой
На дорогих устах.
Когда позор и угнетенье
Царят над Францией моей
И с укоризною презренья
Повсюду говорят о ней;
Когда, республика святая,
Деяния твоих сынов
Поносит, дерзко осуждая,
Толпа лакеев и рабов;
Когда свобода в тьме могилы
Погребена, и низкий страх
Пред самовластьем дикой силы
Повергнул души все во прах;
Когда, подявши меч кровавый,
Бесчеловечная вражда
Своих убийств гордится славой —
Где мир душе найти тогда?
В моем изгнаньи одиноком
Брожу, с печалию в груди,
На этом острове далеком
И жду лишь бедствий впереди.
Лежит на небе мгла тумана,
Катясь к подножью серых скал,
Бушуют волны океана
И ветер воет, как шакал.
С тоской внимаю бури звуки,
И мнится мне, стихий в борьбе
Я слышу голос тайной муки
О человеческой судьбе.
О, мир проклятий, мир страданий,
Мир властелинов и рабов!
Когда ты отдохнешь от браней,
Когда ты сбросишь гнет оков?
Иль вечно, полны неприязни,
Презрев свободу и любовь,
Осуждены все люди казни —
Лить человеческую кровь?
Увы, в грядущем, полный горя,
Не вижу я пределов зла;
А в настоящем... Волны моря!
Шумите громче, с ветром споря,
Ложись темнее, бури мгла!
(«Hеrnanи». Actе ИV, scènе ИИ).
Великий Карл, прости!—Великий, незабвенный,
Не сим бы голосом тревожить эти стены
И твой безсмертный прах смущать, о, исполин,
Жужжанием страстей, живущих миг один!
Сей европейский мир, руки твоей созданье,
Как он велик, сей мир! Какое обладанье!
С двумя избранными вождями над собой
И весь багрянородный сонм под их стопой!..
Все прочия державы, власти и владенья,
Дары наследия, случайности рожденья,
Но Папу, Кесаря сам Бог земле дает
И Промысл чрез них нас случаем блюдет,
Так соглашает он устройство и свободу!
Вы все, позорищем служащие народу,
Вы курфюрсты, вы, кардиналы, сейм, синклит,
Вы все—ничто! Господь решит, Господь велит!..
Родись в народе мысль, зачатая веками:
Сперва растет в тени и шевелит сердцами,
Вдруг воплотилася и увлекла народ!
Князья куют ей цепь и зажимают рот,
Но день ея настал,—и смело, величаво
Она вступила в сейм, явилась средь конклава
И с скипетром в руках, иль митрой на челе,
Пригнула все главы венчанныя к земле…
Держа в руках святую лиру,
Проходит он, далекий миру
И чуждый дольней суеты.
Вся жизнь его — лишь труд суровый,
Его чело венок лавровый
Собой венчает, не цветы.
Земная скорбь, земные нужды
Душе возвышенной не чужды,
Поэт лишь радостей лишен.
Бессмертною увенчан славой,
Слезой отчаянья кровавой
За эту славу платит он.
Он все клянет: и радость нашу,
И опьяняющую чашу,
Где в нектаре таится яд.
И жизнь, и свет, и вдохновенье,
И те небесные виденья,
Что сердцу счастья не сулят.
Он прозревает вещим оком
Все, что открылося пророкам,
Но сам он — тайна для людей.
Небес чистейшие восторги
И упоенье диких оргий —
Постигнул он душой своей.
Когда враждой горит пол-мира,
Вещать слова любви и мира
Его порою муза шлет.
И он сомнения не зная,
Как Моисей с высот Синая,
Нисходит с пламенных высот.
И жгут слова его, как пламень,
И им внимает даже камень,
И сила духа не мертва!
Он смотрит вдаль спокойным оком,
И на челе его высоком
Сияет отблеск Божества.
Со дня на день живешь, шумишь под небесами,
По книгам держишь речь с былыми мудрецами —
С Вергилием и Дантом. Ну, а там
Поедешь погулять по избранным местам,
В трактире, посмеясь, готовишься к ночлегу,
А взгляды женщины в вас вносят мысль и негу;
Любимый искренно — безумно любишь сам!
Рад слушать песни птиц, скитаясь по лесам;
Проснешься поутру — семья давно одета;
Она целует вас и ждет от вас привета!
За завтраком журнал, и каждый божий день
С любовью — ненависть, с трудом мешаешь лень!
А там приходит жизнь, жизнь, полная волнений,
В собранья вносишь мысль и ждешь от них решений;
Пред целью близкою, перед игрой судьбы
Мы слабы и сильны, мы деспоты-рабы.
Волна в семействе волн, дух в вечном колебаньи,
Все, все проносится то в смехе, то в рыданьи.
Идешь и пятишься, скользит, скользит нога…
А там загадка — смерть: безмолвна и строга.
Над падшей женщиной не смейтесь с поруганьем!
Ваш строгий приговор не стал бы так жесток,
Когда бы знали вы, как некогда с страданьем
Невидимо боролся в ней порок,
Когда она не раз, быть может, ожидала —
Вот-вот протянется спасения рука...
Так иногда на зелени листка,
Со всею чистотой прозрачного кристалла,
Блестит роса зари; но лист затрепетал, —
Она спадает в грязь — и блеск ее пропал.
За что ж, несчастная, услышит крик проклятья?
Не ты ль, истасканный, безнравственный богач,
С презреньем слушая ее мольбы и плач,
Бросал ей золото и звал в свои обятья?
Позор и вечный стыд!.. Но кто же виноват?
Кто обвинит ее сурово за разврат?
Всему своя пора! Пусть в грязь она упала,
Как та роса, — и блеск свой потеряла;
Но, чтоб для них опять сокрылся мрак ночей, —
Им нужен свет любви, свет солнечных лучей.
Еще совсем малюткой, в колыбели,
Однажды близ меня заснула ты.
Румянцем щечки пухлые алели,
И ясны были детские черты.
Ты даже трели птички не слыхала —
Так крепко ты и сладко так спала.
А я стоял в раздумье… Окружала
Нас сумерек таинственная мгла…
Казалось мне, что ангелы слетели
К тебе, дитя, с небесной вышины;
И в сердце я молил, чтоб навевали
Они тебе лишь радужные сны.
Жасмины я и розы рвал без шума
И в колыбель бросал к твоим ногам…
И плакал я… Меня страшила дума:
Что в эту ночь судьба готовит нам?
Придет пора, голубка дорогая, —
Я, в свой черед, засну глубоким сном,
И ночь меня окутает немая;
Мрачней тюрьмы мой тесный будет дом,
И птички я не буду слышать трели…
Тогда молитвы, слезы и цветы,
Все, что твоей дарил я колыбели, —
Все возвратишь моей могиле ты!
Когда Тиверий и Нерон
Конями царской колесницы
Народ топтали — и на трон
Садился евнух в багрянице;
Когда мертвей, чем Вавилон,
Был древний Рим и ликовала
В нем гнусных хищников орда —
Грозящий голос Ювенала
Был казнью деспотов тогда.
Ты, жалкий цезарь дней иных,
Страшись: и пред твоим престолом
Стоит палач и грозный стих
Звучит карающим глаголом!
Перед тобой твои рабы
Дрожат, и в суетной гордыне
Ты мыслишь: «Мировой судьбы
Властитель буду я отныне.
Истории, как дивный дар,
Свое я имя завещаю...»
Мечта напрасная! Фигляр,
Твое грядущее я знаю:
Нет, никогда, позорный шут,
Бытописания страницы
Великими не назовут
Деянья вора и убийцы!
Своей судьбы презренной, верь,
Не свяжешь ты с судьбой народной
И будешь выброшен за дверь
Истории, как сор негодный!
Увидел ангела в стемневшей я лазури;
Смирял его полет тревогу волн и бури.
«Что ищешь, ангел, ты в безрадостном краю?»
Он отвечал: «Иду я душу взять твою».
И грустно на меня смотрел он женским ликом.
И страшно стало мне; я вскрикнул слабым криком:
«Какой настал мне час? что станется со мной?»
Безмолвный он стоял. Сгущался мрак ночной.
«Скажи, — дрожащее я выговорил слово, —
Взяв душу, с ней куда, средь мира ты какого
Отсюда улетишь?» Он продолжал молчать.
«Пришлец неведомый! — воскликнул я опять, —
Ты смерть ли, или жизнь! Конец или начало?»
И ночи все темней спускалось покрывало,
И ангел мрачен стал и молвил: «Я — любовь!»
И краше радости на сумрачную бровь
Печать тоски легла — и тихого всесилья,
И звезд я видел блеск сквозь трепетные крылья.
В вода́х полусонных играла луна.
Гарем освежило дыханье свободы;
На ясное небо, на светлые воды
Султанша в раздумье глядит из окна.
Внезапно гитара в руке замерла,
Как будто протяжный и жалобный ропот
Раздался над морем!.. Не конский ли топот,
Не шум ли глухой удалаго весла?..
Не птица ли ночи широким крылом
Рассе́кла зыбучей волны половину?
Не дух ли лукавый морскую пучину
Тревожит, бессонный, в покое ночном?..
Кто нагло смеется над робостью жен?
Кто море волнует?… Не демон лукавой,
Не тяжкие весла ладьи величавой,
Не птица ночная!… Откуда же он,
Откуда протяжный и жалобный стон?
Вот грозный мешок!.. голубая волна
В нем члены живые и топит, и носит,
И будто пощады у варваров просит…
В водах полусонных играла луна.
Надежда каждая — цветок, мой ангел нежный!
Сам Бог, дитя мое, все наши дни хранит,
Он сам их держит нить, и нить их неизбежно
Здесь обрывается, и радость в прах летит.
Увы! таков закон, что с колыбелью смежно
Всегда здесь гроб стоит.
Бывало, милый друг, в пылу очарованья
Мне даль грядущего являла тьму чудес:
Везде мне мил цветок в тени благоуханья,
Везде в лучах горел лазурный свод небес.
Но призрак этого безумного мечтанья
Давно, давно исчез.
О, если кто-нибудь с тоской в душе сокрытой
Придет у ног твоих с слезами отдохнуть,
Не спрашивай его, о чем они пролиты,
Пусть плачет он: от слез свободней дышит грудь, —
Затем, что каждая слеза с души убитой
Смывает что-нибудь.
«Поля цветами запестрели,
Веселый май вернулся к нам;
Скажи, изгнанник, неужели
Не рад ты солнцу и цветам?»
— «Цветы, что я в стране далекой,
В родной стране своей взрастил,
Я вспоминаю, одинокий…
Май без отчизны мне немил!»
— «Взгляни, изгнанник, на могилы,
Взгляни: и в царстве их немом
Затрепетали жизни силы,
Горячим вызваны лучом!..»
— «Могилы вспомнил я иные
И тех, чьи очи я закрыл;
Немилы небеса чужие,
И май изгнаннику немил!»
— «Смотри! Вот птички в темной чаще
Свивают гнездышки свои…
В их трелях, весело звучащих,
Блаженство слышится любви!»
— «Гнездо мне вспомнилось родное,
Тот уголок, где я любил,
Где кинул все мне дорогое…
Май на чужбине мне немил!»