Костыль — Вам дар небес: любите Ваш костыль!
Он был для Вас судьбы полезною указкой,
И в школе жизни он Вам указал на быль,
Когда Вам жизнь была одной волшебной сказкой.
Про жизнь слыхали Вы сквозь сон, издалека.
Воздушных областей царица молодая,
Вы были неземной и, над землей порхая,
Скользили по цветам на крыльях ветерка.
Но грозный час пробил. На землю ненароком
Неопытной ногой ступили Вы, и вдруг
На долю Вашу пал удел земной: недуг,
И первый этот шаг был первым Вам уроком.
Но малодушно ли Вам сетовать о том,
Когда он Вас привел к обетованной цели
И к тайнам жизни Вам он светлым был путем,
И тайны эти Вы душой уразумели
В страдальческие дни годины роковой,
И все, что некогда в Вас скрытно расцветало,
Прекрасной жатвою созрело под грозой?
Так, скорбь есть таинство и мудрости начало.
(Продолжение впредь).
(Застольная песня)
Посмотрите, как полна
Златоликая луна!
Словно чаша круговая
Посреди ночных огней,
Словно скатерть голубая
Расстилается под ней.
Посмотрите, как светла
Чаша чистого стекла!
Златом гроздий благовонных
Как сияет нам она,
Полуночников бессонных
Беззакатная луна!
Хороша небес луна —
Но надежна ли она?
Нет, в красотке вероломной
Постоянства не найти:
То сидит за тучкой темной,
То убудет — и прости!
А застольная луна
Постоянно нам верна,
Все по мере жажды краше
С погребов встает она:
Застраховано нам в чаше
Полнолуние вина.
Про небесную луну
Я и то упомяну:
На нее глаза таращишь,
Да и только! Как тут быть?
Но с небес ее не стащишь,
Но зубами не схватить.
А ручная-то луна
Словно нежная жена!
Так и льнет к губам любовно,
Как домашняя, своя!
В душу так и льется, словно
Закадышная, струя!
Антон Антонович Дельвиг (худ. В. П. Лангер, 1830)
Роз и лилий белоснежных
Ты не много вплел в венок,
И не много звуков нежных
Ты из лирных струн извлек.
Но тем песням сладкогласным
Отголосок в сердце есть,
Но цветам твоим прекрасным
В тьме забвенья не отцвесть.
Если б ты в странах Эллады
К жизни призван был судьбой,
Поэтической плеяды…
Под лазурным небосклоном
В царстве солнца и мечты,
С стариком Анакреоном,
С Феокритом пел бы ты.
Но не знал ты этой неги,
И младенца колыбель
Засыпали белы снеги
И баюкала метель.
В наши северные ночи,
Где, под мраком зимних туч,
Молодых красавиц очи
Заменяют солнца луч,
Ты, назло природе гневной,
Посиделкам юных дев
Посвящал свой задушевный,
Заунывный свой напев.
Песнь из уст красавиц льется,
Дружно вторят ей сердца,
И над ними тайно вьется
Тень любимого певца.
Не тем трудна житейская задача,
Что нет ни в чем успеха без труда,
Что в сей юдоли жертв, утрат и плача
Изменчива нам счастия звезда;
Что мы должны всегда быть на сторо́же,
Как пешеход по скользкому пути,
Что чем идем мы далее, тем строже
Мы за собой обязаны блюсти;
Что воля есть, но с волею своею
Не можем мы по прихотям слепым
Ни управлять судьбой, ни сладить с нею,
Когда закон ее неотвратим.
Закон судьбы есть тот же Промысл Божий,
А Промысл сей и в испытаньях благ.
Что ж, если впрямь мы на детей похожи,
Когда он нам наставник, а не враг?
Пред Промыслом и в скорбь благоговею,
Покорствуя премудрому врачу:
Но я с людьми бороться не умею,
А уступать им молча не хочу.
Вот чем трудна житейская задача;
Вот для чего спокойней и верней, —
Под сумраком и ничего не знача,
Век доживать подальше от людей.
Свинья в театр когда-то затесалась
И хрюкает себе — кому хвалу,
Кому хулу.
Не за свое взялась, хавронья; ты зазналась.
Театр не по тебе — ты знай свой задний двор,
Где, не жалея рыла,
Ты с наслажденьем перерыла
Навоз и сор.
Какой ты знаешь толк в искусстве, в песнопеньях?
Ушам твоим понять их не дано;
В твоих заметках и сужденьях
И брань и похвала — все хрюканье одно.
В роскошный тот цветник, где в изобилье милом
По вкусам и глазам разбросаны цветы,
Незваная, с своим поганым рылом
Не суйся ты.
И в розе прелесть есть, и прелесть есть в лилее, —
Та яркостью берет, а эта чистотой.
Соперницы ль они? Одна ль другой милее?
Нет нужды! Радуйтесь и тою и другой.
Но мой совет цветам: гнать от себя хавронью
И хрюканьем ее себя не обольщать;
Она лишь может их обдать своею вонью
И грязною своей щетиной замарать.
Уж не за мной ли дело стало?
Не мне ль пробьет отбой? И с жизненной бразды
Не мне ль придется снесть шалаш мой и орало
И хладным сном заснуть до утренней звезды?
Пока живется нам, все мним: еще когда-то
Нам отмежует смерть урочный наш рубеж;
Пусть смерть разит других, но наше место свято,
Но жизни нашей цвет еще богат и свеж.
За чудным призраком, который все нас манит
И многое еще сулит нам впереди,
Бежим мы — и глаза надежда нам туманит,
И ненасытный пыл горит у нас в груди.
Но вот ударит час, час страшный пробужденья;
Прозревшие глаза луч истины язвит,
И призрак — где ж его и блеск, и обольщенья? —
Он, вдруг окостенев, как вкопанный стоит,
С закрытого лица подемлет он забрало —
И видим мы не жизнь, а смерть перед собой.
Уж не за мной ли дело стало?
Теперь не мне ль пробьет отбой?
Скала Бастей (Саксония)
Что за бури прошли,
Что за чудо здесь было?
Море ль здесь перерыло
Лоно твердой земли?
Изверженье ли ада
Сей гранитный хаос?
На утесе — утес,
На громаде — громада!
Все здесь глушь, дичь и тень!
А у горных подножий
Тих и строен мир божий,
Улыбается день;
Льется Эльба, сияя,
Словно зеркальный путь,
Словно зыбкую ртуть
Полосой разливая.
Рек и жизнь, и краса —
По волнам лодок стая
Мчится, быстро мелькая,
Распустив паруса.
Вот громадой плавучей
Пропыхтел пароход.
Неба яхонтный свод
Закоптил дымной тучей;
Бархат пестрых лугов,
Храмы, замки, беседки
И зеленые сетки
Виноградных садов;
Жатвы свежее злато,
Колыхаясь, горит;
Все так чудно глядит,
Все так пышно, богато!
Там — в игривых лучах
Жизни блеск, скоротечность;
Здесь — суровая вечность
На гранитных столпах.
По зыбким, белым облакам
Горят пылающие розы;
Денницы утренние слезы
Блестят, как жемчуг, по лугам,
И с пышной липы и березы
Душистый веет фимиам!
Разлитое струями злато
Волнуется на теме гор;
Садов богини верный двор,
Зефиров легких рой крылатый
Летит на сотканный ковер
Рукою Флоры тароватой!
Настал любви условный час,
Час упоений, час желаний;
Спи, Аргус, под крылом мечтаний!
Не открывай, ревнивец, глаз!
Красавицы! Звезда свиданий,
Звезда Венеры будит вас!
Оставь ты одр уединенный,
Услышь, о Дафна, друга зов,
Накинь свой утренний покров
И матери непробужденной
Оставь неблагосклонный кров,
Восторгами не освященный!
Приди ко мне! Нас в рощах ждет
Под сень таинственного свода
Теперь и нега, и свобода!
Птиц ожил хор и шепот вод,
И для любви сама природа
От сна, о Дафна, восстает!
Год Новый встретя с беспристрастьем,
Как день всем прочим дням под стать,
Вас с Новым годом, с новым счастьем
Я не намерен поздравлять,
Я счастью новому не верю;
Нет, счастье не случайный цвет:
Оно есть плод; ценю и мерю
Его я полнотою лет.
Оно растет и созревает
Не по часам, а по годам,
И тем святей благоухает,
Чем дольше присмотрелось нам.
Сроднясь с привычкою сердечной,
Нам счастье давностью милей;
Привычка в жизни скоротечной,
Она дает оседлость ей.
Привычка — русло, где спокойно,
Как волны, льются наши дни
И где всегда светло и стройно
Возобновляются они.
Нет счастья без привычки милой,
И в счастье верить мудрено,
Когда родных преданий силой
Не освещается оно.
Напрасно алчною тревогой
Мятется ненасытный свет;
Мы тесною идем дорогой:
Двум счастьям в жизни места нет.
Давно плыву житейским морем,
Не раз при мне вздымался вал,
Который счастьем или горем
Пловцов случайно заливал.
Но в красный день и под ненастьем
Не мог я хорошо понять,
Что люди признавали счастьем
И что способны горем звать.
Их поиски мне были чужды,
И чужды их забот плоды.
В их счастье не имел я нужды,
В их горе не видал беды.
Чужому мненью, словно игу,
Не подставлял я головы;
Как знал, читал я жизни книгу,
Но не со слов людской молвы.
Теперь, что с альфы на омегу
Я окончательно попал,
Теперь, что после бурь ко брегу
Несет меня последний вал,
Еще с толпою разнородней
Своим фарватером плыву,
И мнится мне, все сумасбродней —
Все люди бредят наяву.
Я прав иль нет? Не мне задачу
Решить, но с грустью сознаюсь;
О торжествах я часто плачу,
А над страданьями смеюсь.
Над кем судьбина не шутила,
И кто проказ ее не раб?
Слепая приговор скрепила —
И с бала я попал в ухаб!
В ухабе сидя, как в берлоге,
Я на досуге рассуждал
И в свете, как и на дороге,
Ухабов много насчитал.
Ухабист путь к столице счастья,
Но случай будь на облучке —
Ни ям не бойся, ни ненастья!
Засни — проснешься, сон в руке!
Тебя до места, друг убогий,
Достоинство не довезет:
Наедет случай — и с дороги
Как раз в ухаб тебя столкнет.
Чем груза более в поклаже,
Чем выше ход твоих саней,
Тем путь опасней! Яма та же
В смиренных розвальнях сносней!
Рифмач! Когда в тебе есть совесть,
В чужие сани не садись:
Ты Фаэтона вспомни повесть
И сесть в ухаб поберегись!
Иной по Липецкому тракту
Доехать к Талии хотел,
Но с первого он сбился акту,
В ухаб попался и — засел.
Того-сего пленительную смесь
Всегда люблю, везде желаю;
Однообразием скучаю,
И за столом прошу и здесь
Того-сего.
Старик Вольтер дар угождать имел
Царям, философам, повесам,
Он рассыпался мелким бесом
И кстати подносить умел
Того-сего.
Фирс жил в гостях; теперь домком живет,
Фирс, верно, получил наследство?
Нет! Он нашел вернее средство:
В суде устроился насчет
Того-сего.
Куда как пуст Лужницкого журнал!
Какой он тощий и тяжелый,
Ни то ни се в тетради целой,
Хотя он в ней и обобрал
Того-сего.
Смотрите: льстец в сенях у бар больших,
Вертится он, как флюгер гибкой,
Торгует вздохами, улыбкой,
Всегда придерживаться лих
Того-сего.
И сам Творец, дав волю процветать
Злым, добрым, хмелю и крапиве,
Хотел, чтоб на житейской ниве
Пришлося нам поиспытать
Того-сего.
И жизнь, и жизни все явленья
Мне чудятся, как в смутном сне,
Болезненно все впечатленья
Перерождаются во мне.
Скучаю прежним я весельем,
Сержусь на то, что я любил:
Недуг каким-то горьким зельем
Мои все чувства отравил.
Во мне идет с ожесточеньем
Борьба враждебных двух начал:
Ум не скудеет размышленьем,
Но воли нет, но дух упал.
Разумным и пытливым взором
Я на борьбу свою гляжу,
И сам, как вчуже, я дозором
За нею пристально слежу.
Себя сознательным упреком
Я порицанью предаю,
Но суд не действует уроком
На немощь и тоску мою.
В моем сознанье проку мало:
В нем бодрых сил не почерпнуть;
Оно лишь новое мне жало
И так в уя́звленную грудь.
Своих страданий раб послушный,
Не спорю с ними, не борюсь:
Нет, я, как воин малодушный,
Без боя в плен им отдаюсь.
Взревел наряженный в Ахилла
Демократический Фальстаф:
Потоком брани и чернила
На нас с тобою льются, граф!
Твое ли графство здесь причина?
Я княжеством ли виноват?
Но разяренная дружина
С сердцов ударила в набат.
И отчего же в них воспрянул
Огонь неистовых страстей?
Гром не из грозной тучи грянул;
Им тучей был мой юбилей.
На этой дружеской пирушке
Мою ты музу приласкал:
Давно знакомой всем старушке
Поднес ты льстивый мадригал.
За эту бедную Елену,
Как и в былые времена,
Зажглася, греческой на смену,
У нас Троянская война.
И гнев их — будь не тем помянут —
Не скоро укротится: нет!
Твой стих они с упорством станут
Держать в осаде десять лет,
Пока торжественной гурьбою
Не ведут с лаврами в руке
В свою разрушенную Трою
На деревянном лошаке.
Воли не давай рукам! —
Говорили наши предки;
Изменяли тем словам
Лишь тогда, как стрелы метки
Посылали в грудь врагам.
Мы смеемся старикам,
Мы не просим их советов;
По Парнасу, по судам,
От архонтов до поэтов,
Волю все дают рукам.
Волю беглым дав рукам,
Карп стихи, как сено, косит,
Пальцы с ртутью пополам,
В голове зато лишь носит
Он свинец на горе нам.
Загляни к Фемиде в храм:
Пусть слепа, да руки зрячи;
Знает вес давать вескам:
Гладит тех, с кого ждет дачи,
Бедных бьет же по рукам.
Но не все ж злословить нам,
Живо в памяти народной,
Как в сенате, в страх врагам,
Долгоруков благородный
Смело волю дал рукам.
Мой Пегас под стать ослам,
Крыльев нет, не та замашка;
Жмут оглобли по бокам,
Лишь лягается бедняжка,
Крепко прибранный к рукам.
Как много слез, какое горе
В запасе на сердечном дне!
Так ужасы таятся в море,
В его пучинной глубине.
При ясном дне и сердце ясно,
И море чисто, как стекло:
Все так приветно-безопасно,
Все так улыбчиво-светло.
Но свежий ветер ли повеет,
И молча туча набежит, —
Вдруг море смутно потемнеет
И под испугом задрожит.
Вступает в бой волна с волною,
Как зверь щетинится волна,
И море, взрытое грозою,
Готово выскочить со дна.
И сердцу не безвестны бури:
Волна и сердца глубока,
И в нем есть блеск своей лазури,
И в нем свои есть облака.
Когда нечаянно обложат
Они сердечный небосклон
И чувства смутные встревожат
Затишье сердца светлый сон, —
Подобно морю под волнами,
Когда их буря бороздит,
Зальется сердце в нас слезами
И тяжкой скорбью загудит.
Собор Santa Marиa dеlla Salutе
Пожар на небесах — и на воде пожар.
Картина чудная! Весь рдея, солнца шар,
Скатившись, запылал на рубеже заката.
Теснятся облака под жаркой лавой злата;
С землей прощаясь, день на пурпурном одре
Оделся пламенем, как Феникс на костре.
Палацца залились потоком искр златых,
И храмов куполы, и кампанилы их,
И мачты кораблей, и пестрые их флаги,
И ты, крылатый лев, когда-то царь отваги,
А ныне, утомясь по вековой борьбе,
Почивший гордым сном на каменном столбе.
Как морем огненным, мой саламандра-челн
Скользит по зареву воспламененных волн.
Раздался колокол с Сан-Марко и с Салуте —
Вечерний благовест, в дневной житейской смуте
Смиренные сердца к молитве преклоня,
Песнь лебединая сгорающего дня!
Наш век нас освещает газом
Так, что и солнцу не под стать;
Но жаль, что может лопнуть разом
И вспышкой нас с собой взорвать.
Наш век расчетливый и строгой,
Чтоб время за собой иметь,
Нас мчит железною дорогой
Так, что и мысли не поспеть.
Но если с колеи сорвется
Огнекрылатый великан,
Кто головой с ним разочтется,
Кто посчастливей — парой ран.
Смышлен, хитер ты, век! Бесспорно,
Никто из братии твоей,
Как ты, не рыскал так проворно,
Не зажигал таких огней.
Где ж прок? Проверим без пристрастья
Наш человеческий итог:
Не та же ль немощь, те ж несчастья,
Не столько ж хлопот и тревог?
Как светоч нам твой ни сияет,
Как ты ни ускоряй свой бег,
Не та же ль ночь нас ожидает?
Не тот ли общий всем ночлег?
Монблан
Поскупясь, судьба талана
Не дала мне на зубок:
Всюду поздно или рано,
Все некстати, все не впрок
Прихожу и затеваю;
Ничего не начинаю
После дождичка в четверг,
А как раз сажусь в дорогу
Перед дождичком в четверг.
Я занес в Женеву ногу
И судьбы не опроверг:
Вот подуло черной бизой
С неба, тучами, как ризой,
Облаченного кругом.
Горы все под капюшоном,
И над озером и Роном
Волны прыщут кипятком.
Не далась мне и Женева.
Не всходил на верх Салева
По следам Карамзина;
Не видал, хоть из окна,
Живописного Монблана —
Гор царя и великана.
Скрылся он вовнутрь тумана:
У царя приема нет.
И не знает ваш поэт,
Как, подемлясь горделиво
На престоле из сребра,
Богом созданное диво,
Блещет Белая гора.
Попробуй с рьяным неофитом,
Схватившим вдруг вершки всего,
В вопросе уж давно избитом
И новом только для него,
Попробуй быть с ним разных мнений, —
Хоть Пушкин будь, хоть Карамзин, —
Он градом брани и камений
Засыплет вас с своих вершин.
Что раз в его вгвоздили стену,
На том он крепко заторел;
Нет спорных мыслей для обмену:
К одной прирос и затвердел.
Упрямый, цельный, однородный,
Пожалуй, твердо он стоит;
Но где ж тут жизнь? В степи бесплодной
Одной он мысли монолит.
В уме его, тугом и тесном,
Сомненьям мудрым места нет;
В своем величьи полновесном
Заплыл он в свой авторитет.
Глупцам прилично зазнаваться:
Самоуверенность тупа.
Умела б глупость сомневаться,
Была б она не так глупа.