С собачкой, с посохом, с лорнеткой
И с миртовой от мошек веткой,
На шее с розовым платком,
В кармане с парой мадригалов
И чуть с звенящим кошельком
По свету белому Вздыхалов
Пустился странствовать пешком.
«Прости, жестокая Аглая! —
Он говорит в последний раз,
И вздох за вздохом, грудь стесняя,
Его перерывают глас. —
Прости, Макаров, Фебом чтимый,
И ты, о Бланк неистощимый,
Единственный читатель мой!
Вот вам мое благословенье;
Кроплю вас тихою слезой».
А прочной дружбы в уверенье
Кольнув булавкой палец свой,
Он на бумажке пишет кровью:
«Дышу до гроба к вам любовью,
До гроба, или я не Стерн,
Или, по крайности, не Берн».
Тут он вздохнул, перекрестился,
Еще вздохнул, еще… и скрылся.
Мой друг! С полей амурам вслед
Погнались ласточки толпами;
Эол, предвестник сельских бед,
Шумя, парит под облаками.
Дриады скрылись по дуплам,
И разукрашенная Флора,
Воздушного не слыша хора,
В печали бродит по садам.
Спеши скорей в Москву, ленивец,
Счастливый баловень харит,
Парнаса, Пафоса любимец,
Спеши, философ-сибарит!
Тебя веселье призывает
И дружба с нежностью зовет!
А тот, кто зва их не внимает,
Тот счастья вечно не найдет!
Пока еще лелеет младость,
Повеселимся, милый мой!
Пускай венки плетет нам радость,
Пока не прибрала с клюкой
Плешивая дочь ада, старость,
С подагрой, с святцами в руках
Или с твореньями Шишкова,
С сухой площадкой на грудях
И с жалкой рожею Хвостова.
Мудрец, или лентяй, иль просто добрый малый,
Но книги жизни он с вниманьем не читал,
Хоть долго при себе ее он продержал.
Он перелистывал ее рукою вялой,
Он мимо пропускал мудреные главы,
Головоломные для слабой головы;
Он равнодушен был к ее загадкам темным,
Которые она некстати иль под стать,
Как сфинкс, передает читателям нескромным,
Узнать желающим, чего не можно знать;
Не подводил в итог гадательных их чисел,
Пытливого ума не чувствовал тоски;
Нет, этот виноград ему всегда был кисел,
Он не протягивал к нему своей руки.
Простая жизнь его простую быль вмещает:
Тянул он данную природой канитель,
Жил, не заботившись проведать жизни цель,
И умер, не узнав, зачем он умирает.
Вдоль горы, поросшей лесом,
Есть уютный уголок:
Он под ветвяным навесом
Тих и свеж, и одинок;
Приютившийся к ущелью,
Миловидный Кореиз
Здесь над морем колыбелью
Под скалой крутой повис.
И с любовью, с нежной лаской
Ночь, как матерь, в тихий час
Сладкой песней, чудной сказкой
Убаюкивает нас.
Сквозь глубокое молчанье,
Под деревьями, в тени
Слышны ропот и журчанье;
С плеском падают струи.
Этот говор, этот лепет
В вечно-льющихся струях
Возбуждает в сердце трепет
И тоску о прошлых днях.
Улыбалась здесь красиво
Ненаглядная звезда,
К нам слетевшая на диво
Из лазурного гнезда.
Гостья в блеске скоротечном
Ныне скрылася от нас,
Но в святилище сердечном
Милый образ не угас.
В каких лесах, в какой долине,
В часы вечерней тишины,
Задумчиво ты бродишь ныне
Под светлым сумраком луны?
Кто сердца мыслью потаенной,
Кто прелестью твоей мечты?
Кого на одр уединенный
С зарею призываешь ты?
Чей голос слышишь ты в журчанье
Ручья, бегущего с холмов,
В таинственном лесов молчанье,
В шептаньи легких ветерков?
Кто первым чувством пробужденья,
Последней тайной перед сном?
Чье имя беглый след смущенья
Наводит на лице твоем?
Кто и в отсутствии далеком
Присутствен сердцу одному?
Кого в борьбе с жестоким роком
Зовешь к спасенью своему?
Чей образ на душе остылой
Погаснет с пламенем в крови,
С последней жизненною силой,
С последней ласкою любви?
(Песня)
Сердца томная забота,
Безыменная печаль!
Я невольно жду чего-то,
Мне чего-то смутно жаль.
Не хочу и не умею
Я развлечь свою хандру:
Я хандру свою лелею,
Как любви своей сестру.
Ей предавшись с сладострастьем,
Благодарно помню я,
Что сироткой под ненастьем
Разрослась любовь моя;
Дочь туманного созвездья,
Красных дней и ей не знать.
Ни сочувствий, ни возмездья
Бесталанной не видать.
Дети тайны и смиренья,
Гости сердца моего
Остаются без призренья
И не просят ничего.
Жертвы милого недуга,
Им знакомого давно,
Берегут они друг друга
И горюют заодно.
Их никто не приголубит,
Их ничто не исцелит…
Поглядишь! хандра все любит,
А любовь всегда хандрит.
Лукавый рок его обчел:
Родился рано он и поздно,
Жизнь одиночную прошел
Он с современной жизнью розно.
В нем старого добра был клад,
Родник и будущих стремлений;
Зато и был он виноват
У двух враждебных поколений.
«Воздвиг я памятник себе!» —
Не мог сказать он, умирая:
Он много выстрадал в борьбе,
Но та борьба была глухая.
К такой борьбе вниманья нет:
Кто в глубь души борцу заглянет?
Не перекрестится и свет,
Пока успеха гром не грянет.
И много непочатых сил
И втуне жатв за ним осталось,
Талант не в землю он зарыл,
Но в ход пустить не удавалось.
Бедняк не вовремя рожден,
Не вовремя он жил и умер;
И в лотерее жизни он
Попал на проигрышный нумер.
Давно ли ум с фортуной в ссоре,
А глупость — счастия зерно?
Давно ли искренним быть — горе,
Давно ли честным быть смешно?
Давно ль тридцатый год Изоре?
Давным-давно.
Когда Эраст глядел вельможей,
Ты, Фрол, дышал с ним заодно.
Вчера уж не в его прихожей
Вертелось счастья веретно;
Давно ль с ним виделся? — «О Боже!
Давным-давно».
«Давно ль в ладу с здоровьем, силой
Честил любовь я и вино?» —
Раз говорил подагрик хилый;
Жена в углу молчала, но…
В ответ примолвил вздох унылый:
Давным-давно.
Давно ль знак чести на позорном
Лишь только яркое пятно,
Давно ль на воздухе придворном
Вдруг и тепло и студено
И держат правду в теле черном?
Давным-давно.
К лагунам, как fruttи dи marе,
Я крепко и сонно прирос.
Что было — с днем каждым все старей,
Что будет? Мне чужд сей вопрос.
Сегодня второе изданье
Того, что прочел я вчера;
А завтра? Напрасно гаданье!
Еще доживу ль до утра?
А если дожить и придется,
Не сыщется новая цель:
По-прежнему мне приведется
Все ту же тянуть канитель.
Спросите улитку: чего бы
Она пожелала себе?
Страстями любви или злобы
Горит ли, томится ль в борьбе?
Знакома ль ей грусть сожалений?
Надежда — сей призрак в тени?
И мучит ли жажда сомнений
Ее равнодушные дни?
И если ваш розыск подметит
В ней признак и смысл бытия,
И если улитка ответит, —
Быть может, ответ дам и я.
По прочтении перевода его
из Горация
Когда нам уши раздирают
Несносны крики сов, гагар
И музы в наши дни страдают,
Как предки наши от татар;
Когда один с поэмой вздорной,
Другой с комедией снотворной
И вся Батыева Орда
Выходит на Парнас войною, —
Ты в эти смутные года,
Со светлой, пылкою душою
И лирой звонкой золотой
Невежд ватагу оставляешь
И славу на пути встречаешь —
Ее приемыш молодой.
Иди вперед, друг муз и граций,
За избранным тобой вождем,
И пусть учитель твой Гораций
С тобой поделится венком.
Пожарским, Мининым и взрывом сил народных
От козней вражеских Россия спасена,
Но от стихов твоих, эпически негодных,
Ах! не спаслась она!
Свой катехизис сплошь прилежно изуча,
Вы Бога знаете по книгам и преданьям,
А я узнал его по собственным страданьям
И, где отца искал, там встретил палача.
Все доброе во мне, чем жизнь сносна была,
Болезнью лютою все Промысл уничтожил,
А тщательно развил, усилил и умножил
Он все порочное и все зачатки зла.
Жизнь едкой горечью проникнута до дна,
Нет к ближнему любви, нет кротости в помине,
И душу мрачную обуревают ныне
Одно отчаянье и ненависть одна.
Вот чем я Промыслом на старость награжден,
Вот в чем явил свою премудрость он и благость:
Он жизнь мою продлил, чтоб жизнь была мне
в тягость,
Чтоб проклял я тот день, в который я рожден.
По прочтении перевода его
из Горация
Тогда, как уши нам терзают
Несносны крики сов, гагар,
И музы в наши дни страдают,
Как предки наши от татар,
Когда Шишков, Батый талантов,
Грозит смерть вкусу нанести,
Шихматов из морских сержантов
В Гомеры хочет перейти.
Когда Хвостов, Анастасевич,
Захаров, Шаховской, Станевич
И вся Батыева орда
Выходит на Парнас войною,
Ты, жрец счастливый муз, тогда,
С горящей пламенной душою
И лирой звонкой, золотой,
Невежд рой шумный оставляешь
И славу на пути встречаешь.
Идущий скромною стезей,
Счастливый путь, друг муз и граций,
Достигни пристани тайком,
И пусть наставник твой Гораций
Поделится с тобой венком.
Прелестный цвет, душистый, ненаглядный,
Московских роз царица и краса!
Вотще тебя свежит зефир прохладный,
Заря златит и серебрит роса.
Судьбою злой гонимая жестоко,
Свой красный день ты тратишь одиноко,
Ты про себя таишь дары свои:
Румянец свой, и мед, и запах сладкой,
И с завистью пчела любви, украдкой,
Глядит на цвет, запретный для любви.
Тебя, цветок, коварством бескорыстным
Похитил шмель, пчеле и розе враг;
Он оскорбил лобзаньем ненавистным,
Он погубил весну надежд и благ.
Счастлив, кто, сняв с цветка запрет враждебный,
Кто, возвратив ее пчеле любви,
Ей скажет: цвет прелестный! цвет волшебный!
Познай весну и к счастью оживи!
В лоне озера бесструйного
И прозрачно-неподвижного
Отражаясь, горы светлые
Головой своею снежною
Окунулись в глубину.
Там, на озере, белеются
Паруса в воздушной ясности;
Лодка, к озеру прильнувшая,
На воде стоит незыблемо,
Словно лебедь, сладко дремлющий
На своем прохладном бархате,
На воде своей родной.
А под ней — двойчаткой стройною
Так же легкой и спокойною,
Лодка светлая мерещится,
В лоне зеркальном рисуется
И белеет и красуется, —
Только парусами вниз.
И не знаешь, что пленительней,
Что для взоров обольстительней:
Горы ль, гордо восстающие,
Иль их призраки подводные?
Что прекраснее: действительность
Иль чарующий обман?
Под небом голубым Италии прекрасной,
В отечестве надежд и счастья сладких снов,
Где воздух напоен любовью сладострастной,
Где мирт колеблется и блеск златых плодов
В густой тени дерев с лучами дня играет,
Да жизни пред тобой всегда светлеет путь,
Да радость и любовь чело твое венчает,
Но северных снегов не позабудь!
В стране, где гордый Тибр златые катит воды,
Где Капитолиум вознес свою главу,
Воспомни прах Кремля, сей памятник свободы,
Воспомни славную в падении Москву!
Иди, куда тебя отца зовут моленья;
В обятиях согрей ты старческую грудь,
Но в первой радости любви и умиленья
Нас, северных друзей, не позабудь.
(Осенью 1871 года)
Посвящается
Елисавете Дмитриевне
Милютиной
Смотрю я вашим Аюдагом,
В берлоге, как медведь, сижу,
Иль медленно, медвежьим шагом
В саду пустынном я брожу.
Но, как медведю, ради скуки
Сосать мне лапу не под стать:
Мои так исхудали руки,
Что в них уж нечего сосать.
И ум, и сердце исхудали;
Побит морозом жизни цвет.
Того, которого вы знали,
Того уж Вяземского нет.
Есть разве темное преданье
О светлой некогда судьбе,
На хладном гробе начертанье,
Поминки по самом себе.
Там, где сияньем, вечно новым,
Ласкается к вам южный день,
Вы помяните добрым словом
Мою тоскующую тень.
Разыгрывать на днях новейшу драму станут.
Сумбур, творец ее, ручается собой,
Что слезы зрители польют река рекой,
Что волосы у них от страха дыбом станут!
Акт первый: трубный глас, гром пушек, барабаны,
Кровавая война, сраженье, вопли, раны…
Вдали кладбище, гошпиталь…
Второй акт: дождь, гроза, растрепанна Печаль
По сцене бегает и водит за собою
Свояка Голода с сестрицею Чумою;
И с ревом рыскают медведи, львы в лесах.
Акт третий: ужас! страх!
Землетрясение и преставленье света…
Смерть одинокая, во вдовий креп одета,
Хоронит человечий род!
Финал: балет чертей и фурий хоровод.
И за письмо и за подарок
Стихами наскоро плачу.
Пред Фебом ты зажег огарок,
А не огромную свечу;
Но разноцветен он и ярок
И музе нашей по плечу;
Пылает он потешным блеском,
Подсыпан порохом слегка,
Звездой рассыпчатой со треском
Взрывается исподтишка
И мечет, за народным плеском,
Шутихи под нос дурака.
Пальбой огней своих потешных
Пугай глупцов и радуй нас;
Не кайся в шалостях безгрешных;
То поделом, то для проказ
И встречных ты и поперечных
Коли и в бровь и прямо в глаз.
Задорной музы собеседник,
Когда-то знал я твой язык.
Но нет! Ты мне не ученик,
А разве заживо наследник.
Я пью за здоровье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней.
Я пью за здоровье далеких,
Далеких, но милых друзей,
Друзей, как и я, одиноких
Средь чуждых сердцам их людей.
В мой кубок с вином льются слезы,
Но сладок и чист их поток;
Так с алыми — черные розы
Вплелись в мой застольный венок.
Мой кубок за здравье не многих,
Не многих, но верных друзей,
Друзей неуклончиво строгих
В соблазнах изменчивых дней;
За здравье и ближних далеких,
Далеких, но сердцу родных,
И в память друзей одиноких,
Почивших в могилах немых.
СТАНСЫ.
(Анне Ивановне Готовцовой.)
Благоуханием души
И прелестью подобно розе,
И без поэзии, и в прозе,
Вы достоверно хороши.
Но мало было вам тревожит
В нас вдохновительные сны:
Вы захотели их умножить
Дарами счастливой весны.
Вы захотели примирить
Существенность с воображеньем;
За вдохновенье вдохновеньем,
За песни песнями платить.
Дается редкому поэту
Быть поэтическим лицем:
В гостиной смотрит сентябрем,
Кто чародей по кабинету.
Но в вась, любимице наук,
С плодом цвет свежий неразлучен:
С улыбкой вашею созвучен
И стих ваш, сердца чистый звук.
Кн. Вяземский.