Дивлюсь всегда тому счастливцу,
Который, чуждый всех забот,
Как подобает горделивцу,
Самоуверенно живет.
Случайной жизнью, как хозяин, —
Распоряжаться он привык,
Нет для него в ней темных тайн,
Что ставят часто нас в тупик.
Он книгу жизни вскользь толкует,
Все в ней ему как б-а — ба;
Он словно сам ее диктует,
И пишет набело судьба.
Нет места в нем раздумью, горю,
Нет места внутренней борьбе,
Пловец, он доверяет морю,
А пуще верит сам себе.
Идет вперед, отвагой полный,
Надменно выдвигая грудь,
А жизнь — уступчивые волны,
Пред ним широкий, гладкий путь.
Мудрец он, зоркий и глубокой?
Нахал ли, путник ли слепой,
Который с крутизны высокой
Не чует бездны под собой?
В недоуменье пребываю:
Благоговеть ли перед ним
Иль сожалеть о нем? Не знаю,
Мне сей вопрос неразрешим.
Но как различны в нас понятья,
Наш взгляд на жизнь и взгляд его:
Мы ощупью, меньшая братья,
Впотьмах бредем, страшась всего.
Что шаг — в виду Харибды, Сциллы,
Что шаг — Иракловы столбы;
Всегда под роковою силой
Мы внешних случаев рабы.
Вот хоть бы я: давно и даже
Давно за срок и зауряд
С житейской лямкой я на страже,
А все же я плохой солдат.
И виноград и лавр мне зелен;
Не раз прострелен был насквозь,
А все еще я не обстрелян
И не привык твердить: небось.
Напротив, в скуке обоюдной,
В кругу безвыходном верчусь
И в вечной распре с жизнью трудной
Боюсь себя, ее боюсь.
При ясном дне тревогой тайной
Я чую в небе облака,
Мне в каждой радости случайной
Грозит зародышем тоска.
Пусть бестолковый свет толкует,
Нам толков праздных не унять;
Счастлив, кому дано судьбой о них не знать,
Умен, кто, зная, не тоскует.
Пусть добрый полотер ползком и на лету
Обшаркал начисто все крыльца бар почетных,
Чтоб сделаться с глупцов бессчетных
Глупцом в столице на счету;
Пускай Мизинцева в припадке
То в прозу, как в озноб, то на стихи, как в бред,
Кидает, словно в лихорадке,
От коей хины нет;
Пусть рыцарь классиков из азбучного класса,
Пусть сей журнальный Дон-Кишот
За образец ума — себя, а за Пегаса
Нам Россинанту выдает!
Сей умничай вничью, дурачься тот с успехом,
Иной, как колокол, будь и тяжел и пуст,
Иль сплетней городских будь он стоустым эхом,
В котором гласа нет без посторонних уст!
В устройстве общества и цех глупцов потребен;
В мирском быту полезны и они:
Со скуки б умерли здесь умники одни,
Глупцы смешат — а смех целебен!
Терпимость — мудрости порука и сестра.
Оставим мы взыскательность пустую;
Я на один порок могущий негодую,
Я на него храню гнев сердца и пера.
Но слабостям прощать я совестью обязан
И боле! Как бы им я сострадать не мог,
Как раб невольнику, который цепью связан,
Или рифмач без рук — танцмейстеру без ног!
Я слышу, говорят нередко:
«У каждого свой ум!» — Вранье, сударь! Вранье!
Скажите вы — и попадете метко:
У каждого чудачество свое!
Мы все с дурачеством, все с пятнышком родимым;
В оттенках каждого различие одно:
Здесь ярче — там бледней, в ком чуть бывает зримым —
А в ком и все лицо — родимое пятно!
Я на себя сержусь и о себе горюю.
Попутал грех меня оставить сень родную,
Родных привычек нить прервать, пуститься в путь,
Чтоб темно где-нибудь искать чего-нибудь.
Счастливый уголок моей уютной дачи,
Досуг — я променял на почтовые клячи,
На душную тюрьму, на мальпост: то-то пост
И пытка! Скорчен в крюк мой перегнутый рост,
Торчу я кое-как на беспокойной лавке;
Кажись, я и один, а тесно, словно в давке,
Прет в спину, в ноги прет — и Божьего раба
Так гонит день и ночь почтовая гоньба,
Уж тут не до еды. К тому ж и слава Богу! —
Затем что нечего и есть во всю дорогу.
Тем лучше! Заодно — страдать, так уж страдай,
А между тем хоть сыт, хоть нет, но пыль глотай.
И это мы зовем в литературном слоге:
Свободной птичкою блаженствовать в дороге.
Блаженство хоть куда! Грешно сказать, что ад;
Чистилищем назвать искус я этот рад,
Когда б гостиницы немного были чище,
А не ручных зверков любимое жилище.
Дойдет ли до того затейливый наш век,
Который много снял оков с нас и опек,
Чтоб перебрасывать и нас по телеграфу
В Неаполь из Москвы, из Петербурга в Яфу?
Дотоле ни на шаг из дому никуда.
С поэзией своей приелась мне езда.
Что может быть милей родимого гнезда,
Стола рабочего и кабинетных кресел,
Где дома, без колес и без паров и весел,
На коврик-самолет вскочив, как Ариэль,
Летим себе легко за тридевять земель.
Довольно землю я изездил, а с порога
Виднеется вблизи другая мне дорога,
Которою меня отправят на погост:
А там и этого еще тесней мальпост.
Портрет Н. В. Гоголя работы Александра Иванова
Ты, загадкой своенравной
Промелькнувший на земле,
Пересмешник наш забавный
С думой скорби на челе.
Гамлет наш! Смесь слез и смеха,
Внешний смех и тайный плач,
Ты, несчастный от успеха,
Как другой от неудач.
Обожатель и страдалец
Славы ласковой к тебе,
Жизни труженик, скиталец
С бурей внутренней в борьбе!
Духом схимник сокрушенный,
А пером Аристофан,
Врач и бич ожесточенный
Наших немощей и ран.
Но к друзьям, но к скорбным братьям
Полный нежной теплоты!
Ум, открытый всем понятьям,
Всем залетным снам мечты.
Жрец искусству посвященный,
Жрец высокого всего,
Так внезапно похищенный
От служенья своего!
В нем еще созданья зрели:
Смерть созреть им не дала!
Не достигнувшая цели
Пала смелая стрела.
Тенью смертного покрова
Дум затмилась красота:
Окончательного слова
Не промолвили уста.
Жизнь твоя была загадкой,
Нам загадкой смерть твоя,
Но успел ты, в жизни краткой,
Дар и подвиг бытия
Оправдать трудом и жертвой.
Не щадя духовных сил,
В суетах, в их почве мертвой
Ты таланта не зарыл.
Не алкал ты славы ложной,
Не вымаливал похвал —
Думой скорбной и тревожной
Высшей цели ты искал.
И порокам и нечестью
Обличительным пером
Был ты карой, грозной местью
Пред общественным судом.
Теплым словом убежденья
Пробуждал ты мудрый страх,
Святость слез и умиленье
В обленившихся душах.
Не погибнет — верной мздою
Плод воздаст в урочный час,
Добрый сеятель, тобою
Семя брошенное в нас.
Портрет Василия Андреевича Жуковского (О. А. Кипренский, 1815)
В этот день дал Бог нам друга
И нам праздник этот день!
Пусть кругом снега и вьюга
И январской ночи тень —
Ты, Вьельгорский, влагой юга
Кубок северный напень!
Все мы выпьем, все мы вскроем
Дно сердец и кубков дно
В честь того, кого запоем
Полюбили мы давно!
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Он чудесный дар имеет
Всех нас спаивать кругом:
Душу он душою греет,
Ум чарует он умом
И волшебно слух лелеет
Упоительным стихом.
И под старость, духом юный,
Он все тот же чародей!
Сладкой песнью дышат струны,
И душа полна лучей.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Нас судьбы размежевали,
Брошен он в чужой конец,
Но нас чувства с ним связали,
Но он сердцем нам близнец;
Ни разлуки нет, ни дали
Для сочувственных сердец.
Нежной дружбы тайной силой
И судьбе наперелом
В нас заочно — друг наш милый,
И мы жизнью сердца — в нем.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Тихо-радостной тоскою
В этот час обятый сам,
Может статься, он мечтою
К нам прильнул и внемлет нам
И улыбкой и слезою
Откликается друзьям!
Радость в нем с печалью спорит,
Он и счастлив и грустит,
Нашим песням молча вторит
И друзей благодарит.
Будь наш тост ему отраден,
И от города Петра
Пусть отгрянет в Баден-Баден
Наше русское ура!
Во имя хартии, свободы,
Всего, чего у нас nие ma,
Что у людей одной породы
Зовется: наших дней чума,
Сей табакеркой либеральной
Я нос ваш антифеодальный
Хочу потешить и почтить.
Вам нечего себя лечить;
Но впрок ее употребляйте,
Молю я вас самим Христом,
Набив гишпанским табаком,
Вы нюхать из нее давайте:
Всем староверческим носам
Невежественного раскола
И званья всякого и пола;
Всем двигающимся мощам
Сената, Английского клоба;
Всем губернаторам и виц,
Всем баричам в бегах из гроба
Иль из Обуховских больниц;
Всем представительным витиям
Всех предрассудков двух столиц;
Всем мелкотравчатым Батыям,
Крещеным нехристям; врагам
Завоеваний мысли смелой;
Друзьям привычки закоснелой:
Всем Траверсе по письменам
И всем Антонским по Совету;
Всем государственным совам,
Хранящим злость к дневному свету,
Всем государственным столбам
Одервенелым в министерстве;
Всем государственным чинам,
Обабившимся в кавалерстве
И помрачившихся в звездах;
Всем государственным лакеям;
Всем первоклассным фалалеям
На государственных местах.
Попробуйте. Благим влияньем
Свершится чудо, может быть:
Авось удастся осветить,
Авось целительным чиханьем
Удастся их очистить мозг,
Который страх как сух и плоск
И страх как завалился сором.
Вы, кои мозговым запором
Совсем утратили чутье
И онемевшее бытье
Волочите под приговором
Судьбы, не слушающей нас:
О, отчихните в добрый час
Всю дрянь, что накопилась в вас,
И мы вам «Здравствуй!» грянем хором.
Когда припомню я и жизнь, и все былое,
Рисуется мне жизнь — как поле боевое,
Обложенное все рядами мертвых тел,
Средь коих я один как чудом уцелел.
Дружиной бодрою, отважной молодежью
Мы рано вышли все в поход, на волю Божью.
У каждого был жезл фельдмаршальский в суме,
У каждого — своя победа на уме,
У каждого — свои надежды, цель и радость;
Доверчиво судьбу опрашивала младость.
Но скоро ворвалась смерть в юный наш отряд.
Сплошной сомкнули мы разорванный свой ряд
И, скорбью помянув утраченного брата,
Самонадеянно, удалые ребята
И каждый о себе беспечный, шли вперед,
Бегом — на крутизну, потоком — вплавь и вброд.
Мы песнью боевой весь воздух оглашали.
Задачи бытия восторженно решали
Горячие сердца и смелые умы.
Но полдень наступил, и оглянулись мы:
Уж многих наших нет, и лучших нет из братий;
Смерть выхватила их из дружеских обятий
Внезапно, в золотой поре цветущих сил,
Когда их зрелый дух так плодороден был!
Тут робкий взгляд — вперед и на себя — печальный
Вперили мы: хладел тот пыл первоначальный,
Которым наша грудь кипела, а наш ум
Насытиться не мог в тревоге смелых дум.
Стал небосклон темней и путь как будто у́же,
В угасших днях друзей и наши гасли вчуже;
А все еще редел, простреленный насквозь,
Строй — некогда стена, теперь — разбитый врозь.
Когда же зорю мы пробили в час молитвы,
Нас налицо два-три сошлись на поле битвы.
Стал недочет и в тех, оставшихся… Поздней
Оплакивал один я всех моих друзей.
Эй да служба! Эй да дядя!
Распотешил, старина!
На тебя, гусар мой, глядя,
Сердце вспыхнуло до дна.
Молодые ночи наши
Разгорелись в ярких снах;
Будто пиршеские чаши
Снова сохнут на губах.
Будто мы не устарели —
Вьется локон вновь в кольцо;
Будто дружеской артели
Все ребята налицо.
Про вино ли, про свой ус ли
Или прочие грехи
Речь заводишь — словно гусли,
Разыграются стихи.
Так и скачут, так и льются,
Крупно, звонко, горячо,
Кровь кипит, ушки смеются,
И задергало плечо.
Подмывает, как волною,
Душу грешника прости!
Подпоясавшись, с тобою
Гаркнуть, топнуть и пройти.
Черт ли в тайнах идеала,
В романтизме и луне —
Как усатый запевала
Запоет по старине.
Буйно рвется стих твой пылкий,
Словно пробка в потолок,
Иль Моэта из бутылки
Брызжет хладный кипяток!
С одного хмельного духа
Закружится голова,
И мерещится старуха,
Наша сверстница Москва.
Не Москва, что ныне чинно
В шапке, в теплых сапогах
И проводит дни невинно
На воде и на водах, —
Но Двенадцатого года
Веселая голова,
Как сбиралась непогода,
А ей было трын-трава!
Но пятнадцатого года,
В шумных кликах торжества,
Свой пожар и блеск похода —
Запивавшая Москва!
Весь тот мир, вся эта шайка
Беззаботных молодцов
Ожили, мой ворожайка!
От твоих волшебных слов.
Силой чар и зелий тайных
Ты из старого кремня
Высек несколько случайных
Искр остывшего огня.
Бью челом,спасибо, дядя!
Спой еще когда-нибудь,
Чтобы мне, тебе подладя,
Стариной опять тряхнуть.
(С французского)
Поведай тайны мне свои,
Подушка, смятая Филлидой,
Пух с горлиц, вскормленных Кипридой,
Иль с легких крылиев любви!
Не сказывай, что взор встречает,
Когда покров с себя ночной
Откинет легкою ногой,
Или зефир его сдувает!
Не сказывай ты мне равно,
Как уст прелестных осязаньем
И сладостным она дыханьем
Твое согрела полотно!
И сам Амур красноречивый
Всего бы мне не рассказал
Того, что прежде угадал
Мечтою я нетерпеливой!
Нет, нет! Поведай мне сперва,
Как часто с робостию скромной
Любви восторгов шепчет томно
Она волшебные слова?
Скажи мне, сколько слез укора
И ревности упало слез
В тебя, когда я веткой роз
Украсил грудь Элеоноры?
На днях украдкою в тени
Она меня поцеловала.
«Ты видишь — ты любим, — сказала, —
Но от самой меня храни».
Я тут с Филлидою расстался.
Скажи, могла ль она заснуть?
Скажи, как трепетала грудь,
Как вздох за вздохом вырывался?
Девица в поздние часы
Под завесой не столь таится:
Душа ее нагая зрится,
Как и открытые красы.
Другим бы, может быть, скорее
Пристало тайны знать твои,
Но из поклонников любви
Достойней тот, кто всех нежнее.
Когда, ущедренный судьбою,
Я при тебе к груди своей
Прижму ее и робость в ней
Я поцелуем успокою?
Вечор мне руку подала,
Затрепетала и вздохнула.
«Ты завтра приходи», — шепнула
И, закрасневшись, отошла.
О боги! Можно ли мне льститься?
Прелестной верить ли судьбе?
Подушка! Вечером к тебе
Приду ответа допроситься.
Где вы, товарищи-друзья?
Кто разлучил соединенных
Душой, руками соплетенных?
Один, без сердцу драгоценных,
Один теперь тоскую я!
И, может быть, сей сердца стон
Вотще по воздуху несется,
Вотще средь ночи раздается;
До вас он, может, не коснется,
Не будет вами слышен он!
И, может быть, в сей самый час,
Как ночи сон тревожит вьюга,
Один из вас в борьбах недуга
Угасшим гласом имя друга
В последний произносит раз!
Почий, счастливец, кротким сном!
Стремлюсь надежой за тобою…
От бури ты идешь к покою.
Пловец, томившийся грозою,
Усни на берегу родном!
Но долго ль вас, друзья, мне ждать?
Когда просветит день свиданья?
Иль — жертвы вечного изгнанья —
Не будем чаши ликованья
Друг другу мы передавать?
Иль суждено, чтоб сердца хлад
Уже во мне не согревался,
Как ветр в пустыне, стон терялся,
И с взглядом друга не встречался
Бродящий мой во мраке взгляд?
Давно ль, с любовью пополам,
Плели нам резвые хариты
Венки, из свежих роз увиты,
И пели юные пииты
Гимн благодарности богам?
Давно ль? — и сладкий сон исчез!
И гимны наши — голос муки,
И дни восторгов — дни разлуки!
Вотще возносим к небу руки:
Пощады нет нам от небес!
А вы, товарищи-друзья,
Явитесь мне хоть в сновиденье,
И, оживя в воображенье
Часов протекших наслажденье,
Обманом счастлив буду я!
Но вот уж мрак сошел с полей
И вьюга с ночью удалилась,
А вас душа не допросилась;
Зарей окрестность озлатилась…
Прийти ль когда заре моей?
«», что ни спросишь —
На все готовый здесь ответ:
Ну, словно власть в руке ты носишь
Вертеть, как хочешь, целый свет.
Поутру спросишь о погоде:
«, хороша».
Спроси о бедности в народе:
«, нет гроша».
Какая вонь у вас в канале!
«, вонь и есть».
Бог деток дал тебе, Пасквале?
«, дочек шесть».
Я ночью слышал три удара:
«, гром гремел».
Я видел зарево пожара:
«, дом сгорел».
Давно ли, Беппо, ты уж вдовый?
«, с год тому».
В дом не возьмешь ли женки новой?
«, что ж, возьму».
Я слышал о твоей печали:
Разбойники вошли в твой дом?
«, обокрали,
И я остался ни при чем».
Кто запрещает здесь спектакли?
«, комитет».
Но комитет ваш не дурак ли?
«, толку нет».
Ты не в ладах с своей женою,
Тебя измучила она?
«Признаться больно, а не скрою,
, неверна».
Любовник есть у этой донны?
«, даже три».
Что ж муж? «, жены
Перехитрят, как ни смотри».
А буря барку потопила?
«, и с людьми».
О, баста, баста, грудь изныла
От ваших слов, провал возьми!
Типун вам на язык, сороки,
С роковым.
Как, вонь, грабеж, пожар, пороки,
Беды с последствием своим,
Неверность жен, людей проказы
И то, что есть, и что прошло,
Про все и обо всех рассказы,
Рожденье, смерть, и смех, и зло —
Все ждет, как щучьего веленья,
Чтоб словом грянул я одним,
И все падет без исключенья
Пред всемогуществом моим?!
Нет, отрекаюсь я от власти
И вместе от вопросов всех,
Чтоб сплетни все и все напасти
Не брать мне на душу, как грех.
Куда летишь? К каким пристанешь берегам,
Корабль, несущий по волнам
Судьбы великого народа?
Что ждет тебя? Покой иль бурей непогода?
Погибнешь иль прейдешь со славою к векам,
Потомок древних сосн, Петра рукою мощной
Во прах низверженных в степях, где Бельт полнощный,
Дивясь, зрел новый град, возникший средь чудес?
Да будет над тобой покров благих небес!
Мы видели тебя игрой сердитой влаги,
Грозой разбитый мачт конец твой предвещал;
Под блеском молний ты носился между скал,
Но силою пловцов, чад славы и отваги,
На якорь опершись, ты твердо устоял,
Недаром ты преплыл погибельные мели,
О тучи над тобой рассек приветный свет;
Обдержанный под бурей бед,
Незримым кормщиком ты призван к славной цели.
Шести морей державный властелин.
Ты стой в лицо врагам, как браней исполин!
Давно посол небес, твой страж, орел двуглавый
На гордом флаге свил гнездо побед и славы.
Пускай почиет днесь он в грозной тишине,
Приосенив тебя своим крылом обширным!
Довольно гром метал ты в пламенной войне
От утренних морей к вечерней стороне.
Днесь путь тебе иной: теки к победам мирным!
Вселенною да твой благословится бег!
Открой нам новый мир за новым небосклоном!
Пловцов ты приведи на тот счастливый брег,
Где царствует в согласии с законом
Свобода смелая, народов божество;
Где рабства нет вериг, оков немеют звуки,
Где благоденствуют торговля, мир, науки
И счастие граждан — владыки торжество!
(Подражание Панару)
В столовой нет отлик местам.
Как повар твой ни будь искусен,
Когда сажаешь по чинам,
Обед твой лакомый невкусен.
Равно что верх стола, что низ,
Нет старшинства у гастронома:
Куда попал, тут и садись,
Я и в гостях хочу быть дома.
Простор локтям: от тесноты
Не рад и лучшему я блюду;
Чем дале был от красоты,
Тем ближе к ней я после буду.
К чему огромный ряд прикрас
И блюда расставлять узором?
За стол сажусь я не для глаз
И сыт желаю быть не взором.
Спаси нас, Боже, за столом
От хлопотливого соседа:
Он потчеваньем, как ножом,
Пристанет к горлу в час обеда.
Не в пору друг тошней врага!
Пусть каждый о себе хлопочет
И, сам свой барин и слуга,
По воле пьет и ест как хочет.
Мне жалок пьяница-хвастун,
Который пьет не для забавы:
Какой он чести ждет, шалун?
Одно бесславье пить из славы.
На ум и взоры ляжет тьма,
Когда напьешься без оглядки, —
Вино пусть нам придаст ума,
А не мутит его остатки.
Веселью будет череда;
Но пусть и в самом упоенье
Рассудка легкая узда
Дает веселью направленье.
Порядок есть душа всего!
Бог пиршеств по уставу правит;
Толстой, верховный жрец его,
На путь нас истинный наставит:
Гостеприимство — без чинов,
Разнообразность — в разговорах,
В рассказах — бережливость слов,
Холоднокровье — в жарких спорах,
Без умничанья — простота,
Веселость — дух свободы трезвой,
Без едкой желчи — острота,
Без шутовства — соль шутки резвой.
Ты прав, любезный Пушкин мой,
С людьми ужиться в свете трудно!
У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!
Но пусть невежество талантов судией —
Ты смейся и молчи: роптанье безрассудно!
Грудистых крикунов, в которых разум скудный
Запасом дерзости с избытком заменен,
Перекричать нельзя. Язык их — брань, искусство —
Пристрастьем заглушать священной правды чувство,
А демон зависти — их мрачный Аполлон!
Но их безвредное, смешное вероломство
В борьбе с талантами не может устоять!
Как волны от скалы, оно несется вспять!
Что век зоила? — день! Век гения? — потомство!
Учись — здесь Карамзин, честь края своего,
Сокрывшихся веков отважный собеседник,
Наперсник древности и Ливия наследник,
Не знает о врагах, шипящих вкруг него.
Пускай дурачатся, гордясь рукоплесканьем
Сотрудников своих; их речи — тщетный звон!
Не примечая их, наказывает он
Витийственный их гнев убийственным молчаньем.
Так путник, посреди садов,
Любуясь зеленью и свежими цветами,
Не видит под травой ползущих червяков,
Их топчет твердыми ногами
И далее идет, не думая о них!
Оставим сих слепцов; их сумрачные очи,
Привыкшие ко тьме, бегут лучей дневных, —
И, пожелав им доброй ночи,
Сзовем к себе друзей своих
Стихи читать, не зачитаться,
Поговорить и посмеяться
На свой, подчас и счет других;
Но только с тем, чтоб осторожно!
И в дружеском кругу своем,
Поверь, людей еще найдем,
С которыми ужиться можно!
Шумит по рощам ветр осенний,
Древа стоят без украшений,
Дриады скрылись по дуплам;
И разувенчанная Флора,
Воздушного не слыша хора,
В печали бродит по садам.
Певец любви, певец игривый
И граций баловень счастливый,
Стыдись! Тебе ли жить в полях?
Ты ль будешь в праздности постылой
В деревне тратить век унылый,
Как в келье дремлющий монах?
Нет! Быть отшельником от света —
Ни славы в том, ни пользы нет;
Будь терпелив, приспеют лета —
И сам тебя оставит свет.
Теперь, пока еще умильно
Глядят красавицы на нас
И сердце, чувствами обильно,
Знакомо с счастием подчас,
Пока еще у нас играет
Живой румянец на щеках
И радость с нами заседает
На шумных Вакховых пирах —
Не будем, вопреки природы
И гласу сердца вопреки,
Свои предупреждая годы,
Мы добиваться в старики!
Доколе роз в садах не тронет
Мертвящей осени рука,
Любимца Флоры, мотылька,
Ничто от розы не отгонит.
Пример и мы с него возьмем!
Как мотылек весною к розе,
И мы к веселью так прильнем,
Смеяся времени угрозе!
Ах! юностью подорожим!
В свое пусть старость придет время,
Пусть лет на нас наложит бремя —
Навстречу к ней не поспешим.
Любви, небесным вдохновеньям,
Забавам, дружбе, наслажденьям
Дней наших поручая бег,
Судьбе предавшися послушно,
Ее ударов равнодушно
Дождемся мы средь игр и нег.
Когда же смерть нам в дверь заглянет
Звать в заточение свое,
Пусть лучше на пиру застанет,
Чем мертвыми и до нее.
Нет, я от гласности не прочь,
Но добросовестно-разумной,
Готовой истине помочь,
Не сплетнями, не бранью шумной;
Но речью чуждою страстей.
Но хладнокровным правосудьем,
Чтоб слово в святости своей
Служило праведным орудьем.
Где гласность — будь и правота!
Но жрец и вещий ей не каждой.
Ее правдивые уста
Не возгорят соблазнов жаждой.
Ее возвышенный глагол
Не признает стремленьем к благу
Намеков едких произвол
И злоречивую отвагу.
Не с желчью личного врага
Суди людей, пиши их повесть:
Будь гласность и к себе строга
И целомудренна, как совесть.
Она есть исповедь за всех.
Будь исповедником житейским,
Но не смотри на братнин грех
С самодовольством фарисейским.
Когда от язв и суеты
Начнешь лечить чужие нравы,
Спроси себя: сам здрав ли ты,
И все ль твои внушенья здравы?
В смиреньи, в правде и любви
Пред подвигом свой дух очисти;
Но гласностью ты не зови
Проказ кощунствующей кисти.
И Гоголь был судья и врач,
Но у него в борьбе с развратом
И о себе нам слышен плач
В рыданиях над падшим братом.
Не свысока он нас учил.
Не в доктринерстве хладночерством
Он нас за слабости корил,
А угождал себе потворством.
Чтоб игрищем народ привлечь,
Не лез он в гласность, как потешник,
В порок вонзая острый меч,
Он сам был кающийся грешник.
И с ним идем рука с рукой
В одном сочувствии горячем:
С ним и смеемся над собой,
И над собой мы горько плачем.
Рим! Всемогущее, таинственное слово,
И вековечно ты, и завсегда ты ново!
Уже во тьме времен, почивших мертвым сном,
Звучало славой ты на языке земном.
Народы от тебя, волнуясь, трепетали,
Тобой исписаны всемирные скрижали;
И человечества след каждый, каждый шаг
Стезей трудов, и жертв, и опытов, и благ,
И доблесть каждую, и каждое стремленье
Мысль светлую облечь в высокое служенье,
Все, что есть жизнь ума, все, что души есть
страсть, —
Искусство, мужество, победа, слава, власть —
Все выражало ты живым своим глаголом,
И было ты всего великого символом.
Мир древний и его младая красота
И возмужавший мир под знаменем креста,
С красою строгою и нравственным порядком,
Не на тебе ль слились нетленным отпечатком?
Державства твоего свершились времена;
Другие за тобой слова и имена,
Мирского промысла орудья и загадки,
И волновали мир, и мир волнуют шаткий.
Уж не таишь в себе, как в урне роковой,
Ты жребиев земли, покорной пред тобой,
И человечеству, в его стремленье новом,
Звучишь преданьем ты, а не насущным словом.
В тени полузакрыт всемирный великан:
И форум твой замолк, и дремлет Ватикан.
Но избранным душам, поэзией обильным,
И ныне ты еще взываешь гласом сильным.
Нельзя — хоть между слов тебя упомянуть,
Хоть мыслью по тебе рассеянно скользнуть,
Чтоб думой скорбною, высокой и спокойной
Не обдало души, понять тебя достойной.
Зачем не увядаем мы,
Когда час смерти наступает,
Как с приближением зимы
Цветок спокойно умирает?
К нему природы благ закон,
Ему природа — мать родная:
Еще благоухает он,
Еще красив и увядая.
Его иссохшие листки
Еще хранят свой запах нежный,
Он дар нам памятной руки
В день слез разлуки безнадежной.
Его мы свято бережем
В заветной книге дум сердечных,
Как весть, как песню о былом,
О днях, так грустно скоротечных.
Для нас он памятник живой,
Хотя он жизнью уж не дышит,
Не вспрыснут утренней росой
И в полночь соловья не слышит.
Как с другом, с ним мы говорим
О прошлом, нам родном и общем,
И молча вместе с ним грустим
О счастье, уж давно усопшем.
Цветку не тяжек смертный час:
Сегодня нас он блеском манит,
А завтра нам в последний раз
Он улыбнется и завянет.
А нас и корчит, и томит
Болезнь пред роковой могилой,
Нам диким пугалом грозит
Успенья гений белокрылый.
Мертвящий холод в грудь проник,
Жизнь одичала в мутном взоре,
Обезображен светлый лик,
Друзьям и ближним в страх и горе.
А там нас в тесный гроб кладут,
Опустят в мраки подземелья
И сытной пищей предадут
Червям на праздник новоселья.
В предсмертных муках и в борьбе,
Неумолимой, беспощадной,
Как позавидую тебе,
Цветок мой милый, ненаглядный!
Будь ласковой рукой храним,
Загробным будь моим преданьем,
И в память мне друзьям моим
Еще повей благоуханьем.
Меня «за ненависть к журналам» судят строго.
Вот как! А думал я, журнальный старожил,
Что на веку своем я много, слишком много
На них растратил дней и мыслей и чернил;
Что я служака их, что на Руси журнальной
Посильный труженик свой след запечатлел,
Что сам журналитет мне выдаст лист похвальный
За то, что в битвах я журнальных поседел.
За что ж ваш гнев меня безжалостно похерил?
А вот за что: на зло поклонникам иным,
Всем лжепророкам я не верю и не верил,
И поклоненье их мне кажется смешным.
Так что ж? Белинский ваш, хоть будь сто раз
Белинский,
Весь русский журнализм нельзя ж за ним признать.
Вольно ж вам, рекрутам его, под лад воинский,
При имени его на вытяжке стоять.
Белинский ваш кумир — имею честь поздравить
Вас с праздником! Ему и отдавайте честь:
Ему вы можете и памятники ставить
И сами в памятник ему себя возвесть.
Опять поздравлю вас; вам полная свобода!
Но волю и мою вы предоставьте мне:
Я не мешаю вам быть вашего прихода,
И рад я, что у нас хоругви не одне.
Вы мыслить и писать затеяли впервые
С Белинским: до него был вам дремучий мрак.
Прекрасно! У меня ж учители другие,
И до него еще я мыслил кое-как.
Вот тут и весь вопрос, со справкой и посылкой:
Пожалуй, скажете, что я искуствам враг,
Когда не дорожу малярною мазилкой
И уличным смычком скрипичных побродяг.
В края далекие, под небеса чужие
Хотите вы с собой на память перенесть
О ближних, о стране родной живую весть,
Чтоб стих мой сердцу мог, в минуты неземные,
Как верный часовой, откликнуться: Россия!
Когда беда придет иль просто как-нибудь
Тоской по родине заноет ваша грудь,
Не ждите от меня вы радостного слова;
Под свежим трауром печального покрова,
Сложив с главы своей венок блестящих роз,
От речи радостной, от песни вдохновенной
Отвыкла муза: ей над урной драгоценной
Отныне суждено быть музой вечных слез.
Одною думою, одним событьем полный,
Когда на чуждый брег вас переносят волны
И звуки родины должны в последний раз
Печально врезаться и отозваться в вас,
На память и в завет о прошлом в мире новом
Я вас напутствую единым скорбным словом,
Затем что скорбь моя превыше сил моих;
И, верный памятник сердечных слез и стона,
Вам затвердит одно рыдающий мой стих:
Что яркая звезда с родного небосклона
Внезапно сорвана средь бури роковой,
Что песни лучшие поэзии родной
Внезапно замерли на лире онемелой,
Что пал во всей поре красы и славы зрелой
Наш лавр, наш вещий лавр, услада наших дней,
Который трепетом и сладкозвучным шумом
От сна воспрянувших пророческих ветвей
Вещал глагол богов на севере угрюмом,
Что навсегда умолк любимый наш поэт,
Что скорбь постигла нас, что Пушкина уж нет.