Там, где булки растут под деревьями,
где прогулки сгущаются в тьму,
пилигрим, переспутанный вервием,
в языке, непостижном уму, объясняется, может быть, с Господом,
может, аспидом, чтобы не впасть,
где под спудом, нарывчиком оспенным,
воспаляется жадная страсть.
(памяти обериутов)…писали бы ямбом… Где в ореоле черных солнец,
вещей глаголом переполнясь,
они шутили, как гасконец,
по русским скачущий снегам,
там их за ямбы ждал червонец,
и за хореи ждал червонец,
и за верлибры ждал червонец
без переписки — девять грамм.
Роняй, роняй, потом не подберешь
вчерашний сон и предпоследний грош,
вчерашний зной и сон предгрозовой,
хоть волком взвой и застони совой.Залей, завей веревочкой беду
у журавлей пролетных на виду,
у аиста, что вдруг притормозил
и, как слезу, ребенка изронил.
Виртуальною дрелью
в виртуальной стене
мне всю ночь не давали уснуть.
Едва кости угрею
в наползающем сне,
начинают баранки гнуть.Значит, то и посею,
что пожала давно,
чтоб ворон от борозд гонять
и Россию-Расею
в бесконечном кино
не по всем падежам склонять.
Вот она я —
еду — поедем — поехали,
и в водопаде наяд
стайки заахали эхами.
Вот оно то,
к чему через рвы, ухабы
тащились плащи, манто,
хламиды, робы, рубахи.
И вот они мы в Нем,
неловкая в Слове пословица,
и в водопаде огнем
с разбегу вода остановится.
Не надо слов. Не надо?
Куда же их девать?
А в брюхо чемодана,
поглубже под кровать.Не надо вздохов, выдох
чтоб не был ах и ох,
на бедах и обидах
замкни глубокий вдох.И ничего — ни плакать,
ни примеряться в гроб,
идти вперед, как лапоть,
соломинка и боб.
Все исчерпывается,
исчерчивается, как лед коньками,
и колется, как стекло.
Все истачивается,
истаптывается под башмаками
и как будто уже утекло.Все истощается — и почва, и толща
океанских вод.
И ты источаешь без страха и молча
свой постепенный уход.
Пора остановиться,
не виться, не крутиться
вокруг чего ни будь,
пора, как рукавица,
с ладонью распроститься,
в сугробе утонуть.Пора надменный опыт
перековать на шепот,
на шелестение
сухих опавших листьев,
простых последних истин,
колких, как терние.
А я всегда
всем современницей была
и, как вода,
по всем изгибам русла протекла.И, в море впав,
осталась, как и все, без прав,
не миновал
меня ни первый, ни девятый вал.Волна волне
я говорю: «Чего мы ждем?
Пора и мне
свои верховья увлажнить дождем».
Какая ночь, и свечи на столе,
вино цитатой-рифмой в хрустале,
и кажется, что можно на сто лет
вперед лелеять тишь и жизнь простую…
Выходит — и вбегает с криком «А!»,
как будто на Севилью Колыма
надвинулась, и полымем ума
не одолеть ожившую статую.
Над грязию, над блатом
всходящая луна,
и нет, не циферблатом
душа моя полна.Хоть я и не лунатик,
бредя на тусклый свет, —
не физик-математик
влачащийся послед.И не с наукой умной
навяжет сердце связь,
в подсолнечной, подлунной
вселенной веселясь.
Роешь коренья?
Тогда не кричи.
Те же деревья
и те же грачи.Та же на решке
патлатая тень.
В страхе и спешке
вспорхнуть, улететь.Вольные птицы,
давай улетим,
где на ресницы
крупицами дымсядет под тенью,
осядет над ней
от всесожженья
нарытых корней.
Не остави меня. Не оставь.
Не отстань от меня, что бы я ни
вытворяла. Как бы ни буянила…
Не расплавься, как сталь, не растай, как снежок с пробухающих почек
в одну ночь. На пути не постой.
Не расправься со мною за почерк
запутанный, непростой.
Как от Крыма до Рима
ветр играет волною.
Если я одержима,
то хотя бы не мною.Как из присказки сказка
пробивается стойко.
Если с чем я согласна,
с токованием только.Как от urbi до orbi
речи тлеют немея.
На горбу и на морде
донесу что имею.
И.Р. Максимовой, первому слушателю
моего «Концерта для оркестра»Ни замков, и ни парков,
и ни зеркальных зал,
где черно-белый Барток
валторной созывалс Таганки на Солянку
пройтиться под сигнал:
«Пора бы уж на свалку,
на свалку, на свал…»
И страдал, и на мгновенье
усомнился — всё как мы.
Значит, Боговоплощенье
— не концепция, не мненье,
не идея, и умыничего тут не прибавят,
не убавят ни на грош,
на весь свет себя ославят
и галерку позабавят
да услышат: «Что ж ты врешь!»
Пустота —
что прыжок с моста,
и пустот —
что пчелиных сот.
Сосчитай до ста,
до двухсот, трехсот,
зерна не оста-
вил на зерне осот.Но о том зерне,
умершем в стерне,
что не погибнет,
знает лишь стерня,
к которой сорняк
в агонии выгнут.
Ты понимаешь, понимаешь,
чего я говорю?
Ты не обманешь, не обманешь,
что это всё не плод ума лишь?
Я чую, слышу, зрюи густоту, и редкость речи,
нагруженной на эти плечи
случайные, мои,
как воин, кликнутый на вече,
оставивший бои.
…двор на двор,
русско-русский разговор
с переводом на понятный.
Ну — прости,
со свинчаткою в горсти,
с папироскою помятой.Старый двор,
старо-новый разговор
вот отседа и посюда.
Ну — февраль,
оббивается эмаль,
облупляется посуда.
И миновало. Что миновало? Всё миновало.
Клевера запах сухой в уголку сеновала, шёпот, и трепет, и опыта ранние строки,
воспоминанье о том, как строги урокилесенки приставной и как пылью сухою
дышишь, пока сама не станешь трухою.