И страдал, и на мгновенье
усомнился — всё как мы.
Значит, Боговоплощенье
— не концепция, не мненье,
не идея, и умыничего тут не прибавят,
не убавят ни на грош,
на весь свет себя ославят
и галерку позабавят
да услышат: «Что ж ты врешь!»
Пустота —
что прыжок с моста,
и пустот —
что пчелиных сот.
Сосчитай до ста,
до двухсот, трехсот,
зерна не оста-
вил на зерне осот.Но о том зерне,
умершем в стерне,
что не погибнет,
Ты понимаешь, понимаешь,
чего я говорю?
Ты не обманешь, не обманешь,
что это всё не плод ума лишь?
Я чую, слышу, зрюи густоту, и редкость речи,
нагруженной на эти плечи
случайные, мои,
как воин, кликнутый на вече,
оставивший бои.
И миновало. Что миновало? Всё миновало.
Клевера запах сухой в уголку сеновала, шёпот, и трепет, и опыта ранние строки,
воспоминанье о том, как строги урокилесенки приставной и как пылью сухою
дышишь, пока сама не станешь трухою.
…двор на двор,
русско-русский разговор
с переводом на понятный.
Ну — прости,
со свинчаткою в горсти,
с папироскою помятой.Старый двор,
старо-новый разговор
вот отседа и посюда.
Ну — февраль,
оббивается эмаль,
Я тебя усыновила,
ты меня удочерил,
мои синие чернила
расписал по мостовым, мои чуждые реченья
набережными вдыхал,
веемое вдохновенье,
приставаемый причал.Чаемый, нечаянный,
обопри гранит
о стишок случайный мой,
жар моих ланит.
Мой напиток не горяч и не сладок,
моя участь выпадает в осадок,
мои руки не держат пера,
и не светлы мои вечера,
а полуночи не ярки и не жарки.
и не нужны никому мои подарки,
мои руки опадают понуры
на наклейки моей клавиатуры.
Ничего не учив,
не уча по складам,
даром дар получив,
даром дар и раздам.Чуть навязчив мотив,
теребящий струну:
даром дар отхватив,
не упрячу в суму.Даром дар, не дары,
только этот один
средь кромешной жары
и нетающих льдин.
Достаточно пройти
четыре остановки,
чтоб вымерзла трава
и замерли слова.
Достаточно сползти
за край своей сноровки,
чтоб не вылазил ямб
из недорытых ям.Но уличного чада
достаточно ли для
того, чтоб замолчала
Рынки, торжища, базары,
будки, шапито, вокзалы,
улица, фонарь, аптека,
кто там ищет человека
днем с огнем? Кто взошел из утлой бочки,
прорастил на пальцах почки,
в почву запустил коренья,
расцветая не ко время
старым пнем…
Нет, нет, не сочиняй, усни,
чтобы не вскакивать с постели
в своем ли и уме и теле,
ещё досматривая сны, к компьютеру, к карандашу,
к чему-нибудь, что пишет, пишет
и мне под веки жаром дышит:
«Да, — говорит, — и я пишу».
Бон-журне? Бон-чего? Или бон-
послеполуденного-отдыха-фавна.
Объясняюсь, как балабон,
с окружающей энтой фауной.Лучше с флорою говорить,
с нею — «без слова сказаться»,
и касаться, и чуять, и зрить,
не открывая абзаца…
Я знаю, зачем мне
дана глухота —
чтоб стала ничейною
речь изо рта, чтоб стало нечаянным
слово из уст,
как если б пил чай
Иоанн Златоуст, как пламя вдоль просеки,
сбросив тряпье,
посмотрит и спросит:
«Где жало твое?»
Девятый день,
в последний раз
в земную сень
гляжу на вас.И не тропарь,
и не елей —
налей стопарь,
и мне налей.К чему слова?
Умолкните.
Я счастлива
в нетемноте, где истина,
А на тридцать третьем году
я попала, но не в беду,
а в историю. Как смешно
прорубить не дверь, не окно,
только форточку, да еще
так старательно зарешё-
ченную, что гряда облаков
сквозь нее — как звено оков.
И воскреснешь, и дадут тебе чаю
горячего, крепкого, сладкого.
И Неждану дадут, и Нечаю —
именам, звучащим загадково.И мёду дадут Диомиду,
и арфу — Феофилу,
и всё это не для виду,
а взаправду, в самую силу.
Проглотив девяносто обид,
я скажу непреложно:
если мышка за печкою спит,
значит, счастье возможно.Если «Спи-моя-радость-усни»,
значит, не расплескалась
та, что красит счастливыми дни,
серебристая малость.
Не вижу, не слышу, не чую,
и лишь осязаньем — глазет.
В мою похоронную сбрую
добавьте подшивку газет, которым, уже пожелтелым,
себя отдавала, не льстясь
навязывать духом и телом
с потомками хрупкую связь.
На двух ногах, четырехглазый,
скорей колеблется тростник,
чем мыслит. Странною заразой
затронутый, увял, и сник, и снит в неведомой долине
невидимые миру сны,
и выплывают удалые
на Млечный путь его челны.
Ладно — алчны, ладно — жадны,
ладно — впулившись в себя.
Почему мы так нещадны,
и жалея, и любя? Самых ближних, самых близких
жалом слов как свистом пуль
— как бродягу без прописки
расшалившийся патруль.
И вдохновения святые,
и запятые, запятые,
и обуянный дух мечтой,
и снова точка с запятой,
и ах! — и страстный, как Испанья,
через препоны, препинанья
Пегас домчится всем назло
в свое покойное стойло.
И на ощупь, как полено,
и на вкус
это право, это лево
на дискурс, отвоеванное право
сотрясать
бедный воздух невозбранно
и плясатьна открывшемся просторе
площадей,
где вчера в чуме и море
жгли людей.
О, как на склоне
жестка стерня,
на небосклоне
ночного дня.В полнеба тень и
в полнеба темь,
судьбы сплетенья,
как лесостепь.Но, влажным сеном
шурша впотьмах,
помедли нетленным,
продлись не во снах.
Булочка поджариста,
подпалена слегка.
Не заспи, пожалуйста,
чахлого стишка.На пепле пожарища
и смерть не трудна.
А жарища жалится
аж до дна.Жало жалкое,
горе горькое,
лето жаркое,
жито золотое.
Рышарду Криницкому*И смолкли толки,
когда заговорил поэт в ермолке –
минималист.И стихов осколки
просыпались на летний лист
многоточиями.
_________________
*На семидесятилетие и в честь книги