На длинной-длинной-длинной
улице Вожирар
нет ничего интересного,
кроме ее длины,
но город чудный, дивный
зыблется по сторонам
в мареве света нерезкого,
каменотесной волны.На долгой-долгой-долгой
жизни поставишь крест,
но выйдешь на улицу длинную
Пчела, пчела, зачем и почему
Не для меня яд обращаешь в мёд,
Черна, черна — что к дому моему
Тропинка ядовитая ведёт, Травинка губы колет, и распух
Чего-чего наговоривший рот,
И бедный дух глагольствует за двух,
Но что ни молвит — всё наоборот.О чём очей неутолимый жар?
Над чем ночей горячечная мгла?
О, пощади, пчела! Пчела, не жаль!
Ужель тебе не жаль меня, пчела?
Что с тобою? Что с тобою? Что с тобой?
— говорит прибой прибою вперебой.Что ты, что ты… Что ты, что ты… — А что ты?
— так пустоты сводят счеты пустоты.Этот шелест, этот шорох, этот шум —
то ли прелесть, то ли порох — трах и бум.Эти страхи по рубахе, по рублю,
эти строки-белобоки обрублю.Этот узкий, тесный, русский, тихий стон
— убоюсь ли этих гуслей, этих струн?
И, наддав дыханья углю,
разогнись и вслух повтори
первобытный призыв к огню,
этот возглас «гори, гори».Гори, гори ясно —
ничто не напрасно.
Гори, гори жарко —
ничего не жалко.Гори, гори,
моя звезда,
звезда зари
рассветная,
Эта глиняная птичка –
это я и есть.
Есть у ангелов привычка –
песенку завесть.В ритме дождика и снега
песню затянуть,
а потом меня с разбега
об стену швырнуть.Но цветастые осколки –
мусор, хлам и чад –
не смолкают и не смолкли
и не замолчат.Есть у ангелов привычка –
Кто там ходит под конвоем
«в белом венчике из роз»?
Глуховатым вьюга воем
отвечает на вопрос.Иней, розами промёрзлый,
колет тернием чело.
Ветер крутится промозглый,
не вещает ничего.А в соседней зоне Дева
не смыкает слёзных век.
Шаг ли вправо, шаг ли влево –
всё считается побег.В тихом небе ходит Веспер –
В голове моей играет
духовой оркестр,
дирижёр трубу ругает:
— Что же ты не в такт?
А трубач о соло грезит,
не несёт свой крест,
в общий хор никак не влезет,
дует просто так.Дирижёр ломает палочку
в мелкую щепу,
голове моей задымленной
А дело было в августе,
с пяти сторон светало:
под «Ах, майн либер Августин» —
берлинские войска, московские — под «Яблочко»,
венгерские — под Листа
(двенадцать лет назад у них
раздавлена столица).А вот болгары — подо что?
Что им под ногу подошло?
«Прощание славянки»?
И шли полки за рядом ряд,
… … а страшно
со смертью пренье преть всечасно,
кидаться, угорев, на брашна,
змею в груди угрев. Напраснооглядываться вспять, впопятно,
на три-четыре-пять, на пятна
былого на стене. Прекрасно
пытать: «А что же не напрасно?»Но ангелы легко на кончик
иглы вспорхнут, и колокольчик
за ними, как слеза, вспорхнется,
и воспарит, и задохнется.
Ты, человек, ты, Божий образ,
ты изобрел нам всем автобус
(сказать не смею — мне одной).
И я вхожу, я, образ Божий,
со всеми схожий и несхожий,
и предъявляю проезднойкак пропуск бормотать невнятно,
кругом французам непонятно,
да и себе понятно ли?
Оставь, оставь маршрут свой косный,
мой першерон шестиколёсный,
(Из ненаписанных мемуаров)пью за шар голубой
сколько лет и никак не упасть
за летучую страсть
не унять не умять не украсть
за воздушный прибой
над заливом приливом отлей
из стакана вина
не до дна догори не дотлей
кораблей ли за тот
что несётся на всех парусах
Всё ещё с ума не сошла,
хоть давным-давно полагалось,
хоть и волоса как метла,
а метла с совком поругалась, а посуды грязной гора
от меня уж добра и не чает
и не просит: «Будь так добра,
вымой если не чашку, хоть чайник…»А посуды грязной гора
постоит ещё до утра.
И ни чашки, ни чайник, ни блюдца
до утра, дай-то Бог, не побьются.
По линейке, по правилу
целый век проживя –
что тебя переправило
к берегам без жилья, без того и без энтого,
словом, без ничего,
счастья одномоментного
не щадит существо, не жалеет эссенция
экзистенции зол,
серый-пепельный светится
под углями подзол, тянешь плуг или борону,
Ой, на горе жнут жнецы
на полях баталий жниво,
что жило — уже неживо,
вжикнул серп, пришли концы.В чернозем и солонцы
истекает крови жила,
от режима до режима
скачут в трауре гонцы.Ой, на горе на горе
на заре и по жаре
свистнул, вжикнул и обуглил —
все, что было жаром сердц,
Из автобуса выходя,
на Ворота Святого Гвоздя
я гляжу — ни гвоздя, ни ворот,
так сказать, от ворот поворот.Но пройди по-над кольцевой,
под немолкнущий вой грузовой,
и очутишься сразу по ту
грань и сторону, вся в поту.Руку вытяни, мельком глянь
на тобой перейдённую грань,
где и воздух жарок и рыж,
где остался город Париж.
Снится, мнится, брезжится
тыняновская Режица
и ближний Динабург
(с тою рифмой «пург»).Чается, качается,
граница не кончается,
за Двину, за Буг,
возьмёшь ли на испугпроводника и беженца,
колется и режется
болотная трава,
и пухнет голова, как на дворе, за дровнями,
Уединён и уединен,
заснежен и зальдён, зальдинен,
стоишь, как столпник на столпе,
как вызов, брошенный толпе.Но толпы — это человеки,
чело светло и тяжки веки,
чаяний полны и забот,
в детсадик, в офис, на заводони бегут и байки бают,
и огибают, обегают
твой столп, воздвигнутый вотще,
москвич в Гарольдовом плаще.
Нету гибче и лёгче
эн того языка,
что и шепчет, и квохчет,
как на нарах зэка, что и веет, и реет,
как андреевский флаг,
как матросы на реях
и как досточки плах.Что лилеет лилово
и лелеет десну,
праславя… праоснова –
рубит пращур сосну.И что сеет и веет,
Неузримый при свете и
прозреваемый в темноте,
Ты почти междометие
на меже между этим и тем.Вдох и выдох — зазором ли
продыхаешь кругло-кругло
меж морозов узорами
выходящее к свету стекло… И у круга трамвайного
не сойти мне, а повернуть.
Не оставь, не отдай, не замай меня,
между рельсами тесен мой путь.
Подрагиваешь, брезжишь,
как месяц над сторожкой,
будто пайку режешь
заточенной ложкой, как будто не скрежещешь,
а жалобно поёшь.
Вещий же, не вещий
и князь, и меч, и нож, и ночь, и дрожь, и коньми
разодранное тулово.
Потьмами заоконными
свет фонаря сутулоготрепещет, как скелет
Богоматерь моя
по реке приплыла,
пеленала Младенца
в петушиный рушник.
А речная струя,
холодна и светла,
бормотала: — Надейся,
еще полдень не сник, и проворный казак
из воды извлечет
чудотворную доску,
Рок ли грозит?
Рог ли трубит?
Рай ли в окне?
Рады ли мне? Рою и строю
в оврагах и рвах
новую Трою —
войн мировых,
новую пролубь —
льдины взорвав,
крошек, как голубь,
Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает, только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по сто грамм, выпьем под занюханный
А ты не бойся, не печалься,
и пусть отчаянье не гложет.
Никто не знает дня, ни часа,
когда по манию Начальства
ангел-хранитель крылья сложит.Никто не знает дня, ни срока,
когда ты выйдешь из-под стражи
и, как сорока-белобока,
замолкнешь и вздохнёшь глубоко.
И станет мир страшней и старше.
Не ходи дальше лесу,
не ищи в реке броду,
вот поляна, проселок и мост.
Только бедному бесу
лишь бы сунуться в воду,
как на руль понадеясь на хвост.Но тебе, а не бесу
в этом нет интересу,
хлопочи-топочи по мосту,
не стесняясь походки,
но, дойдя до середки,