1.
Станция метро
какого-то святого,
имени чьего
не вычесть, ни прочесть.
Утро — как ситро
до дна загазирова-
но — но ничего,
была бы только честь.
2.
1.
будто камень межевой
между летой и невой
между царствием и речью посполитой
между лесом невоспетым
и запущенным проспектом
между тайною и танго и молитвойэти сверх и без и меж
прочертили тот рубеж
за которым… да, но что же за которым
где полоска межевая
1.
Стар и млад,
все спешат
не дожить до кончины века,
млад и стар,
всяк устал
темноту раздвигать как свечка, темноту,
теплоту
распалять до температуры
щек и век,
И Черчилль в котелке,
как будто кинокомик,
с сигарою, как с вафлею,
глядится глазом острым.
Мы плакали в тоске,
мы плакали до колик,
когда несла Люфтваффе им
смертельный груз на остров.Все сдвинулось потом,
но лучше или хуже:
союзника союзники
Что-то я стала всё чаще в стихах задаваться вопросами,
жалят нещадно меня комарами, скорее чем осами,
жарят на медленном, как поросёнка, огне диалектики,
не оставляют ни пяди, ни дня утвердительной лексике.Местоимения если — одни лишь неопределённые,
сущности тают, на виды, на племя и род поделённые,
и отлетают с подпочвы и почвы — и в небо зелёное! Ох, нелегко заменить вопросительный знак восклицательным,
как цеппелин от цепи отцепить, не орудуя скальпелем,
как журавля досыта накормить угощением цаплиным.Ох, нелегко…
Раздралась завеса, и тьма
покрыла и поглотила
холмы, и луга, и дома,
и вышние в небе светила.Весь мир стал затменным, как ум
как ум и пустой, и надменный,
как будто пришел Каракум
пески рассевать по вселенной.Чернело сильнее в стократ
сиянье космической пыли.
Испуг нас как плуг. Что возврат
обещан — мы и забыли.Как скот, припадая к земле,
Где горизонт за горизонт
зашел, дождем на холоду
исхлестанный, там гарнизон
туч, перестроясь на ходу, грозу с обоих флангов катит,
захватывая, что охватит,
сгребая в груду, что загробил,
пока последний гром не пробил.Когда же гром последний стих,
как эхо стреляных шутих,
обмотки размотав, стихии
уткнутся в сенники сухие.А горизонт? А эвон он
В начале жизни помню детский сад,
где я пою «Шаланды полные кефали», –
и слышу, пальцем вымазав тарелку:
«Ты, что ли, голодающий индус?»
А школой был военный снегопад,
мы, как бойцы, в сугробах утопали,
по проходным ложились в перестрелку,
а снег горстями был таков на вкус, как сахар, но без карточек и много…
Какая же далёкая дорога
и длинная вела меня сюда,
По досточке по тоненькой,
по брёвнышку, по шпале,
на берег, отдалённее
всего, о чём шептали, всего, о чём шепталися
над картою-двухвёрсткой,
а досточка шатается
над бездною развёрстой, раззявленною, явленной
очам как бесконечность,
законченная яминой,
куда упасть, калечась… По досточке трясущейся,
1.
Закладываю шурф,
заглатываю землю,
ходам подземным внемлю,
пощады не прошу.Как бомж по-над помойкой,
в глубинах груд и руд
копаю изумруд
электроземлеройкой.И этот скорбный труд,
что чем-то там зовётся,
вздохнёт и отзовётся
Играй, играй, тальяночка,
о том, как итальяночка
за Шубертом спешит,
о том, как в старом шушуне,
на санках, но не на коне
скрип-скрипочка пищит.Скрип-скрипочка пиликает,
чирикает, поет,
а следователь тыкает
и посылает «в рот».Давай, тальянка, растяни
эти оставшиеся дни
(…написанные на подъездах к Женеве)Жоржу Нива
1.
О Париж, ты уже за шеломянем,
за Прекрасною Стражею,
и альпийским узором изломанным
надвигается старшее, чем делянки, поля, виноградники,
где голубки голубятся…
А навстречу — нездешние всадники
вечно снежные рубятся.
2.
Памяти Ларисы БогоразЯ ли нешто в эту непогоду,
не видав извилины Байкала,
добралась впотьмах, по гололёду
от аэропорта до вокзала? Был октябрь. Зима лежала плотно.
Руки-ноги в ДОКе* леденели.
Индевело желдорполотно
от начала до конца недели.Шпалы осеняла благодать
хмурого таёжного рассвета,
и под ними было не видать,
как ведут скелеты до Тайшета.
Не оставляй следов (слов) любви –
такая любовь, первая ли последняя,
это ложь, и не просто, а Ложь-на-Крови,
умышленно распространяя сведенья, вымышленные обезумевшим от страсти умом,
а не тою, что милосердствует
и долготерпит. Он не терпит, синим огнём
полыхает и с тою даже не соседствует.А такая (не та) проедает от кишок
до мозжечка, до горла, до пишущей руки,
и остаются письма, и посмертный шок,
и вечность, а по углам пауки.
И нырни, и восстань
— в полынью, в иордань —
только хлюп, только хрип, только всхлип.
Как дамасская сталь,
моя дальняя даль,
но полынью не пахнет мой хлеб.Пахнет теплым жильем,
да горелым жнивьем,
да… — и этим, и этим, и тем.
Горе в море сольем,
белой солью совьем,
О город, город, о город, город,
в твою родную рвануться прорубь! А я на выезде из Бологого
застряла в запасных путях,
и пусто-пусто, и голо-голо
в прямолинейных моих стихах.И тихий голос, как дикий голубь,
скользя в заоблачной вышине,
не утоляет мой жар и голод,
не опускается сюда ко мне.Глухой пустынный путейский округ,
закрыты стрелки, и хода нет.
Светлейший город, железный отрок,
Хвою выпарили ели,
в прах ссыпаются бугры.
На какой мы параллели?
Сколько градусов жары? Сколько градусов от центра
города или Земли,
где меня переоценка
с распродажей замели,
где ни цента, ни процента,
ни клочка чужой земли.Если точно, то ни пяди,
как написано в тетради,
На зарайской на картофельной гряде
потрудись, как в райском вертограде,
как не трудятся нигде уже, но где
не впустую просят Бога ради.Виноградарь, виночерпий, вертопрах,
потрудись, как сиживал когда-то
вскоре надолго забытый старый Бах
над кантатой стопятидесятой.Выкопай, приподыми и обтруси
с тех туберкулезных клубней глину,
во раю ли, в огороде, на Руси –
сказано: «Трудись, и не покину».
Игорю БулатовскомуЭтот галдёж…
Голодай, молодёжь-голодёжь,
на острове Декабристов.
Глотай белые камушки
от нянюшки-мамушки,
на горле монистом.Не моностих — многостих
тих,
как тиха тишина после взрыва.
Ребята ушастые
наследили, нашастали,
1Бьется Терек
в дикий берег,
а абрек —
в дикий брег.Обрекися на боренье —
вот и все стихотворенье.2 (на положенную тему)Жил да был серенький козлик у бабушки.
Эники-беники, ладушки-ладушки.Бабушка козлика — любила очень,
даром что мозгляка (и козла, между прочим).Серые волки напали на белого,
как прет до Волги с Камою Белая.Вот и остались ножки да рожки.
Позарастали стежки-дорожки.
Вот мы и дожили — но до чего?
Вот добежали — к чему?
Спросим прохожего, спросим его,
морщащего по привычке чело,
жуя на ходу ветчину.Ничего не ответит прохожий,
у виска лишь покрутит перстом,
затемнеется день непогожий,
и река зарябит под мостом.Вот мы и дожили — дальше живи.
Вот добежали — беги.
Кровь на любви и любовь на крови
Там, где пушкинская осень над тосканскими холмами,
там, где лавровая прозелень сквозь позолоту клёна,
тёплый ветер октября, лёгкий парус корабля,
удивлённа и доверчива перед ангелом Мадонна.Там, где стоптаны стопами изгнанничьими камни,
там, за гулом автострады, оправдание светает,
облака плывут на юг, в синем небе склянки бьют,
зорю бьют, опять из рук ветхий Данте выпадает.
Таянье, тленье, латание,
пение и лопотание,
лепет, и пепел, и прах,
охра, и порох, и страх.После зимы из берлоги
тяжко выходишь на свет,
иволга свищет в овраге,
ива вцепляется в земь.Воем воздушной тревоги
душу встречает рассвет,
туч скороспелых ватаги
красятся в зелень и синь.Иволга кошкой мяучит,
Господи, Господи, ночь и туман
на них опустились.
Господи, что даровал ты нам,
кроме бессилья?
Кроме свободы голос срывать:
«Вольна Польска!»
И сквозь кордоны атаковать
Двери посольства.Крик мой, хрип мой жалок и тих:
«Сёстры и братья!»
Видно, Господь чересчур возлюбил
От версты до версты
прохожу по вселенной
и столбам верстовым пришиваю хвосты
красоты необыкновенной.«Это ты?» — Это я, но и ты
в моей памяти самозабвенной
уползаешь в кусты
с перерезанной веной.«Это я?» — Это ты, но и я,
извлекая из небытия
и вставляя в дырявую память
облик твой, но не чтобы поправить,