1.
Станция метро
какого-то святого,
имени чьего
не вычесть, ни прочесть.
Утро — как ситро
до дна загазирова-
но — но ничего,
была бы только честь.
2.
Отлипни от компьютера
и выйди вся,
чтоб мир обнять пятью стира-
ющимися… Чтоб лист и куст под дождичком
и зреть, и есть,
и ощупью, как ножичком,
насквозь пролезть.
3.
Сантиметрика стиха
и квадратная — стихов,
не лузга, не шелуха,
соло, соло, а не хор, соло, соло — значит, соль,
соле мио, посоли
шелестящую юдоль
шелушащейся земли.
4.
Сократ, ты доблестный муж, но дурной супруг,
твоя Ксантиппа оклеветана в веках
стократ, и незаслуженно, да и к тому ж
однажды вдруг ее имя как щит на рукахсуфражетки воздвигнут… Так вот за что ты испил
цикуту, за девятнадцатый-двадцатый век
нашей эры. Человек без сил на пиру
говорит Платону: «За какую чушь я умру».
5.
Как цитату из графа Толстого,
миллионы шептали: «За что?»
А за то, что растленное слово
над убогой вселенной взошло.Ослепленные жаром и яром,
лбы и выи послушно клоня…
И остались за кругом Полярным —
не шепча, никого не кляня.
6.
Пафос переходит в патетику,
этика теснит эстетику.
Спасительная ирония?
— Нет, пожалуйста, кроме меня.На берегах идиллии,
на пастбищах буколики,
давай ищи иди меня,
отыщешь ли? Нисколько.
7.
Синее море,
белый пароход.
Белое горе,
последний поход.Ты не плачь, Маруся,
приезжай в Париж,
«поэтами воспетый
от погребов до крыш».
8.
Хруст. Это хворосту воз
из лесу медленно в гору.
Значит: «Постой, паровоз».
Значит: груженому фору.Груз. Это гравий хрустит
на тормознувшей платформе.
Стрелочник ждет, анархист,
с бомбою при семафоре.
9.
Наглости, дерзости, натиска
или и впрямь наплевательства
неистощимый родник…
Да над водой не поник
тополь ли, клен ли классический,
вычленен, вычищен, вычислен,
вычитан до запятых
— чёрта ли лысого в них? 1
0.
Вытекая из устья
и впадая в исток,
все твержу наизусть я:
«Дайте срок — дали срок».Из потьмы захолустья
заглянуть на чаек
в ваши кущи. И пусть я
не река, ручеек.1
1.
Ручья вода — вода ничья,
безумец, пей, и пей, мудрец,
и только очередь с плеча
положит пьющему конец.И будет пить полдневный жар
и видеть сам себя во сне,
как он бежал — не добежал,
лицом к ручью или к стене.1
2.
Ни драмы, ни трагедии,
билет в руке зажми.
Уедете, приедете
и будете людьми.Но за столом обеденным
пустой зияет стул.
На паперти в Обыденном
патруль ли, караул…1
3.
Ничего себе неделька
начинается:
новогодняя индейка
в печи мается, всё в чаду — летосчисленье,
хлеб и маятник,
и возводит населенье
себе памятник.
1.
будто камень межевой
между летой и невой
между царствием и речью посполитой
между лесом невоспетым
и запущенным проспектом
между тайною и танго и молитвойэти сверх и без и меж
прочертили тот рубеж
за которым… да, но что же за которым
где полоска межевая
не дрожит как неживая
а колосится и косится с укором
2.
между чёрною речкой
и рекою белою
я стою со свечкой
ничего не делаюникого не поминаю
хоть и свечку держу
ничего не понимаю
хоть и речи держуо чём
ни о чём
о тени
за плечом
о собаке на сене
зарубленной мечом
о городе на сене
где я звеню ключомчто понятно и ежу
мне непонятно
как животная слежу
полосы и пятнаи полотна на стене
и к чему всё это мне
3.
под застрехой
по-за стрехой
я устрою
свой тайник
я утрою
свой запас
милых книг
водолей и волопас
поглядятся
в мой родник
1.
Стар и млад,
все спешат
не дожить до кончины века,
млад и стар,
всяк устал
темноту раздвигать как свечка, темноту,
теплоту
распалять до температуры
щек и век,
будто век —
девочка с полотна Латура.
2.
Стол, компьютер, стул, кровать —
с кем на «вы» толковать?
Скорбь на что перековать,
перевыкововать? Не на лампу шит колпак
медным колоколом.
Всё не этак, всё не так,
и всё в горле колом.Перекличку, пере-крик,
переправы паром
на неведомый язык
переплавит Харон.*
_________________
*
Переводчик, перевозчик,
переносчик молодой,
переведи меня обратно
на ту сторону домой. (Прим. автора)
И Черчилль в котелке,
как будто кинокомик,
с сигарою, как с вафлею,
глядится глазом острым.
Мы плакали в тоске,
мы плакали до колик,
когда несла Люфтваффе им
смертельный груз на остров.Все сдвинулось потом,
но лучше или хуже:
союзника союзники
— или капитулянты?
За памятным столом
сидят, как в ложе, в луже.
Сидят по тюрьмам узники
с Архангельска до Ялты.Сидят от А до Я,
надеются на Фултон,
на атомную бомбу да
на третью мировую…
И плакать нам нельзя,
по крайней мере гулко,
а только биться лбом — куда?
— в стену непробивную.
Что-то я стала всё чаще в стихах задаваться вопросами,
жалят нещадно меня комарами, скорее чем осами,
жарят на медленном, как поросёнка, огне диалектики,
не оставляют ни пяди, ни дня утвердительной лексике.Местоимения если — одни лишь неопределённые,
сущности тают, на виды, на племя и род поделённые,
и отлетают с подпочвы и почвы — и в небо зелёное! Ох, нелегко заменить вопросительный знак восклицательным,
как цеппелин от цепи отцепить, не орудуя скальпелем,
как журавля досыта накормить угощением цаплиным.Ох, нелегко…
Раздралась завеса, и тьма
покрыла и поглотила
холмы, и луга, и дома,
и вышние в небе светила.Весь мир стал затменным, как ум
как ум и пустой, и надменный,
как будто пришел Каракум
пески рассевать по вселенной.Чернело сильнее в стократ
сиянье космической пыли.
Испуг нас как плуг. Что возврат
обещан — мы и забыли.Как скот, припадая к земле,
мыча, и ревя, и стеная,
готовились к вечной зиме,
к снегам на вершине Синая.Последним рывком из тенет,
из сонного одеяла
глаза продираем, и свет
светит, и тьма не объяла.
Где горизонт за горизонт
зашел, дождем на холоду
исхлестанный, там гарнизон
туч, перестроясь на ходу, грозу с обоих флангов катит,
захватывая, что охватит,
сгребая в груду, что загробил,
пока последний гром не пробил.Когда же гром последний стих,
как эхо стреляных шутих,
обмотки размотав, стихии
уткнутся в сенники сухие.А горизонт? А эвон он
восходит из-за горизонта,
и серебристый перезвон
негромко слышен и незвонко.А мы? И зрители, и жертвы
воинственных небесных дел,
полеглыми на поле жатвы
колосьями…
В начале жизни помню детский сад,
где я пою «Шаланды полные кефали», –
и слышу, пальцем вымазав тарелку:
«Ты, что ли, голодающий индус?»
А школой был военный снегопад,
мы, как бойцы, в сугробах утопали,
по проходным ложились в перестрелку,
а снег горстями был таков на вкус, как сахар, но без карточек и много…
Какая же далёкая дорога
и длинная вела меня сюда,
где первый снег — а он же и последний,
где за полночь — теплей и предрассветней
и где река не ела корки льда.
По досточке по тоненькой,
по брёвнышку, по шпале,
на берег, отдалённее
всего, о чём шептали, всего, о чём шепталися
над картою-двухвёрсткой,
а досточка шатается
над бездною развёрстой, раззявленною, явленной
очам как бесконечность,
законченная яминой,
куда упасть, калечась… По досточке трясущейся,
качающейся, шаткой,
передвигаясь, в сущности,
скорей ползком, чем шагом, над бездною висячею,
на берег тот неближний,
где нам сияет счастие
потусторонней жизни.
1.
Закладываю шурф,
заглатываю землю,
ходам подземным внемлю,
пощады не прошу.Как бомж по-над помойкой,
в глубинах груд и руд
копаю изумруд
электроземлеройкой.И этот скорбный труд,
что чем-то там зовётся,
вздохнёт и отзовётся
в валах земных запруд.
2.
Борение — глины бурение.
Но вязкость как обороть?
Мои ли останки бренные
взрезают земную плотьлопатой, киркою, ломом ли,
оглоблею ли в руке
невидимой, но не сломленной,
как луч, отраженный в реке…
Играй, играй, тальяночка,
о том, как итальяночка
за Шубертом спешит,
о том, как в старом шушуне,
на санках, но не на коне
скрип-скрипочка пищит.Скрип-скрипочка пиликает,
чирикает, поет,
а следователь тыкает
и посылает «в рот».Давай, тальянка, растяни
эти оставшиеся дни
в поскрипываньи снежном,
за веком, за изменником
иди, как Франц за мельником,
не доверяя веждам, но лишь движению — оно
мехами разозвучено,
и превращается в вино
ручейная излучина.
(…написанные на подъездах к Женеве)Жоржу Нива
1.
О Париж, ты уже за шеломянем,
за Прекрасною Стражею,
и альпийским узором изломанным
надвигается старшее, чем делянки, поля, виноградники,
где голубки голубятся…
А навстречу — нездешние всадники
вечно снежные рубятся.
2.
На станции Бельгард,
что значит Белый Город,
бил по асфальту град,
как по булату молот.Метался в блесках лампы
пристанционный куст,
а гром гремел, как залпы
за Белгород и Курск.
Памяти Ларисы БогоразЯ ли нешто в эту непогоду,
не видав извилины Байкала,
добралась впотьмах, по гололёду
от аэропорта до вокзала? Был октябрь. Зима лежала плотно.
Руки-ноги в ДОКе* леденели.
Индевело желдорполотно
от начала до конца недели.Шпалы осеняла благодать
хмурого таёжного рассвета,
и под ними было не видать,
как ведут скелеты до Тайшета.
____________________
*ДОК — деревообрабатывающий комбинат, где тогда работала Лариса.
Не оставляй следов (слов) любви –
такая любовь, первая ли последняя,
это ложь, и не просто, а Ложь-на-Крови,
умышленно распространяя сведенья, вымышленные обезумевшим от страсти умом,
а не тою, что милосердствует
и долготерпит. Он не терпит, синим огнём
полыхает и с тою даже не соседствует.А такая (не та) проедает от кишок
до мозжечка, до горла, до пишущей руки,
и остаются письма, и посмертный шок,
и вечность, а по углам пауки.
И нырни, и восстань
— в полынью, в иордань —
только хлюп, только хрип, только всхлип.
Как дамасская сталь,
моя дальняя даль,
но полынью не пахнет мой хлеб.Пахнет теплым жильем,
да горелым жнивьем,
да… — и этим, и этим, и тем.
Горе в море сольем,
белой солью совьем,
и подкрасим, и позолотим.Эх, полынь-полынья,
полусон, полуявь,
полу-я, полу-кто-то… Но кто?
Полынья ты, полынь,
четвертуй, половинь,
чтоб ломоть задышал коло рта.
О город, город, о город, город,
в твою родную рвануться прорубь! А я на выезде из Бологого
застряла в запасных путях,
и пусто-пусто, и голо-голо
в прямолинейных моих стихах.И тихий голос, как дикий голубь,
скользя в заоблачной вышине,
не утоляет мой жар и голод,
не опускается сюда ко мне.Глухой пустынный путейский округ,
закрыты стрелки, и хода нет.
Светлейший город, железный отрок,
весенний холод, неверный свет.
Хвою выпарили ели,
в прах ссыпаются бугры.
На какой мы параллели?
Сколько градусов жары? Сколько градусов от центра
города или Земли,
где меня переоценка
с распродажей замели,
где ни цента, ни процента,
ни клочка чужой земли.Если точно, то ни пяди,
как написано в тетради,
пожелтелой не со зла,
где таблица умноженья
и готовые решенья,
как на складе в Ленинграде,
когда веют дыма пряди,
а еда уже зола.
На зарайской на картофельной гряде
потрудись, как в райском вертограде,
как не трудятся нигде уже, но где
не впустую просят Бога ради.Виноградарь, виночерпий, вертопрах,
потрудись, как сиживал когда-то
вскоре надолго забытый старый Бах
над кантатой стопятидесятой.Выкопай, приподыми и обтруси
с тех туберкулезных клубней глину,
во раю ли, в огороде, на Руси –
сказано: «Трудись, и не покину».
Игорю БулатовскомуЭтот галдёж…
Голодай, молодёжь-голодёжь,
на острове Декабристов.
Глотай белые камушки
от нянюшки-мамушки,
на горле монистом.Не моностих — многостих
тих,
как тиха тишина после взрыва.
Ребята ушастые
наследили, нашастали,
наша полынь, да наша крапива, да наши обрывки строк,
барщина и оброк,
и рок во всех смыслах слова.
Жаждай и голодай,
только не отдай
своего, живого.
1Бьется Терек
в дикий берег,
а абрек —
в дикий брег.Обрекися на боренье —
вот и все стихотворенье.2 (на положенную тему)Жил да был серенький козлик у бабушки.
Эники-беники, ладушки-ладушки.Бабушка козлика — любила очень,
даром что мозгляка (и козла, между прочим).Серые волки напали на белого,
как прет до Волги с Камою Белая.Вот и остались ножки да рожки.
Позарастали стежки-дорожки.