«Нет — ни о чем.
Не — пожалеть ни о чем».
Ни о потерянной сумке с ключом
к отныне запретной двери.
Ни о письме, чьи обрывки ручьем
сплавлялись к Двине или Свири.
Ни о зарницах, о птицах ночных,
весной отлетевших на север.
Ни о сплошных недоснившихся снах,
на твой оседающих сервер.
И мы — мы были дети,
и попадали в сети,
ловушки и силки.
И к нам — под лампой с книжкой,
с термометром подмышкой —
слетались мотыльки.
И с нас когда-то спросят,
куда нас ветер носит,
куда мы во всю прыть
Муха бедная в янтарь
ненароком залетела.
Орвелловский календарь
оборвался до предела.Бедной мухе в янтаре
не вздохнуть, не трепыхнуться.
А на нарах в январе
в тесноте не повернуться.Орвелловский переплёт
в тихой печке пламя лижет.
Муха бедная поёт,
но никто ее не слышит.
Не задачей, не заданием,
не стирая в прах и дым –
научи мя оправданием,
оправданием Твоим.Научи меня смирению,
отучи от лишних слов,
чтоб ни вервию, ни ремнию
не развязывать узлов.Оправданием учи меня,
и помилуй, и подай…
Безо времени, без имени,
если сможешь, оправдай.
Листик-блистик, письмецо,
посмотри ко мне в лицо, посмотри ко мне в глаза,
я не против и не за, не заря в моем окне,
и не противень в огне (на огне), и вообще
я не в гневе, не ропщу, что за далью утаен
супротивник-почтальони плетет посланья факс
из корпускулов и клякс.
…не врагом Тебе, не рабом –
светлячком из травы,
ночником в изголовье.
Не об пол, не об стенку лбом –
только там, где дрова даровы,
соловеть под пенье соловье.Соловой, вороною, каурой
пронестись по остывшей золе.
А за «мир, лежащий во зле»
я отвечу собственной шкурой.
Осязать, вкушать и слышать,
чуять, но не видеть мир
и кривою гладью вышить
это имя — Ладомир.Ладо-ладушки, ой-ладо,
ладно ладим ай-люли,
чтоб из виновертограда
наши вины проросли.Нескладные наши вины,
наши слезы в пол-лица.
Не дойдя до половины,
жизнь уже исполнится.
За рекою-Москвой
в палисаднике
вечер свой провлеку
на завалинке,
разговор деловой,
не досадливый:
что берут за муку
да за валенки.Печь зимой истоплю,
масло вытоплю,
печь дымит, да уж не
Эта песенка петая
под колючки ежу.
По вчерашней погоде одетая,
промерзаю, потею, дрожу.Эта петая песенка
дикобразу под дых.
Не ищу по погоде ровесника,
непогод очевидца младых.Петую-перепетую
насвищу под иглу.
На тебя я, погода, не сетую,
отыщу себя в пятом углу.
Присядка в полуплуга,
в приход полдневной почты,
беззвучная подруга,
пошто меня зовёшь ты? Поверьте, в том конверте
слова плетутся в сети,
и сладкий привкус — сами-знаете-чего
сильнее на рассветебезоблачного сна.
И облачная стая
стоит, как тишина
густая и пустая.
Там, где булки растут под деревьями,
где прогулки сгущаются в тьму,
пилигрим, переспутанный вервием,
в языке, непостижном уму, объясняется, может быть, с Господом,
может, аспидом, чтобы не впасть,
где под спудом, нарывчиком оспенным,
воспаляется жадная страсть.
(памяти обериутов)…писали бы ямбом… Где в ореоле черных солнец,
вещей глаголом переполнясь,
они шутили, как гасконец,
по русским скачущий снегам,
там их за ямбы ждал червонец,
и за хореи ждал червонец,
и за верлибры ждал червонец
без переписки — девять грамм.
Роняй, роняй, потом не подберешь
вчерашний сон и предпоследний грош,
вчерашний зной и сон предгрозовой,
хоть волком взвой и застони совой.Залей, завей веревочкой беду
у журавлей пролетных на виду,
у аиста, что вдруг притормозил
и, как слезу, ребенка изронил.
Виртуальною дрелью
в виртуальной стене
мне всю ночь не давали уснуть.
Едва кости угрею
в наползающем сне,
начинают баранки гнуть.Значит, то и посею,
что пожала давно,
чтоб ворон от борозд гонять
и Россию-Расею
в бесконечном кино
Вот она я —
еду — поедем — поехали,
и в водопаде наяд
стайки заахали эхами.
Вот оно то,
к чему через рвы, ухабы
тащились плащи, манто,
хламиды, робы, рубахи.
Не надо слов. Не надо?
Куда же их девать?
А в брюхо чемодана,
поглубже под кровать.Не надо вздохов, выдох
чтоб не был ах и ох,
на бедах и обидах
замкни глубокий вдох.И ничего — ни плакать,
ни примеряться в гроб,
идти вперед, как лапоть,
соломинка и боб.
Все исчерпывается,
исчерчивается, как лед коньками,
и колется, как стекло.
Все истачивается,
истаптывается под башмаками
и как будто уже утекло.Все истощается — и почва, и толща
океанских вод.
И ты источаешь без страха и молча
свой постепенный уход.
Пора остановиться,
не виться, не крутиться
вокруг чего ни будь,
пора, как рукавица,
с ладонью распроститься,
в сугробе утонуть.Пора надменный опыт
перековать на шепот,
на шелестение
сухих опавших листьев,
простых последних истин,
А я всегда
всем современницей была
и, как вода,
по всем изгибам русла протекла.И, в море впав,
осталась, как и все, без прав,
не миновал
меня ни первый, ни девятый вал.Волна волне
я говорю: «Чего мы ждем?
Пора и мне
свои верховья увлажнить дождем».
Какая ночь, и свечи на столе,
вино цитатой-рифмой в хрустале,
и кажется, что можно на сто лет
вперед лелеять тишь и жизнь простую…
Выходит — и вбегает с криком «А!»,
как будто на Севилью Колыма
надвинулась, и полымем ума
не одолеть ожившую статую.
Над грязию, над блатом
всходящая луна,
и нет, не циферблатом
душа моя полна.Хоть я и не лунатик,
бредя на тусклый свет, —
не физик-математик
влачащийся послед.И не с наукой умной
навяжет сердце связь,
в подсолнечной, подлунной
вселенной веселясь.
Роешь коренья?
Тогда не кричи.
Те же деревья
и те же грачи.Та же на решке
патлатая тень.
В страхе и спешке
вспорхнуть, улететь.Вольные птицы,
давай улетим,
где на ресницы
крупицами дымсядет под тенью,
Не остави меня. Не оставь.
Не отстань от меня, что бы я ни
вытворяла. Как бы ни буянила…
Не расплавься, как сталь, не растай, как снежок с пробухающих почек
в одну ночь. На пути не постой.
Не расправься со мною за почерк
запутанный, непростой.
Как от Крыма до Рима
ветр играет волною.
Если я одержима,
то хотя бы не мною.Как из присказки сказка
пробивается стойко.
Если с чем я согласна,
с токованием только.Как от urbi до orbi
речи тлеют немея.
На горбу и на морде
донесу что имею.
И.Р. Максимовой, первому слушателю
моего «Концерта для оркестра»Ни замков, и ни парков,
и ни зеркальных зал,
где черно-белый Барток
валторной созывалс Таганки на Солянку
пройтиться под сигнал:
«Пора бы уж на свалку,
на свалку, на свал…»