Снится, мнится, брезжится
тыняновская Режица
и ближний Динабург
(с тою рифмой «пург»).Чается, качается,
граница не кончается,
за Двину, за Буг,
возьмёшь ли на испугпроводника и беженца,
колется и режется
болотная трава,
и пухнет голова, как на дворе, за дровнями,
стенаньями загробными
опухнул и потух
негасимый дух.
Уединён и уединен,
заснежен и зальдён, зальдинен,
стоишь, как столпник на столпе,
как вызов, брошенный толпе.Но толпы — это человеки,
чело светло и тяжки веки,
чаяний полны и забот,
в детсадик, в офис, на заводони бегут и байки бают,
и огибают, обегают
твой столп, воздвигнутый вотще,
москвич в Гарольдовом плаще.
Нету гибче и лёгче
эн того языка,
что и шепчет, и квохчет,
как на нарах зэка, что и веет, и реет,
как андреевский флаг,
как матросы на реях
и как досточки плах.Что лилеет лилово
и лелеет десну,
праславя… праоснова –
рубит пращур сосну.И что сеет и веет,
вырезает и льет
из кириллицы веер,
из глаголицы мёд.
Неузримый при свете и
прозреваемый в темноте,
Ты почти междометие
на меже между этим и тем.Вдох и выдох — зазором ли
продыхаешь кругло-кругло
меж морозов узорами
выходящее к свету стекло… И у круга трамвайного
не сойти мне, а повернуть.
Не оставь, не отдай, не замай меня,
между рельсами тесен мой путь.
Подрагиваешь, брезжишь,
как месяц над сторожкой,
будто пайку режешь
заточенной ложкой, как будто не скрежещешь,
а жалобно поёшь.
Вещий же, не вещий
и князь, и меч, и нож, и ночь, и дрожь, и коньми
разодранное тулово.
Потьмами заоконными
свет фонаря сутулоготрепещет, как скелет
на склоне зим и лет.
Богоматерь моя
по реке приплыла,
пеленала Младенца
в петушиный рушник.
А речная струя,
холодна и светла,
бормотала: — Надейся,
еще полдень не сник, и проворный казак
из воды извлечет
чудотворную доску,
подгребая веслом,
и вчерашний закат
разольется в восход,
где и меду и воску
со слезой пополам.
Рок ли грозит?
Рог ли трубит?
Рай ли в окне?
Рады ли мне? Рою и строю
в оврагах и рвах
новую Трою —
войн мировых,
новую пролубь —
льдины взорвав,
крошек, как голубь,
жду даровых.Рано ли, зоренька,
вовремя встала ли?
Засветло? Затемно?
«…но как разбойника» —
ртами усталыми
твердим старательно.
Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает, только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по сто грамм, выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.
А ты не бойся, не печалься,
и пусть отчаянье не гложет.
Никто не знает дня, ни часа,
когда по манию Начальства
ангел-хранитель крылья сложит.Никто не знает дня, ни срока,
когда ты выйдешь из-под стражи
и, как сорока-белобока,
замолкнешь и вздохнёшь глубоко.
И станет мир страшней и старше.
Не ходи дальше лесу,
не ищи в реке броду,
вот поляна, проселок и мост.
Только бедному бесу
лишь бы сунуться в воду,
как на руль понадеясь на хвост.Но тебе, а не бесу
в этом нет интересу,
хлопочи-топочи по мосту,
не стесняясь походки,
но, дойдя до середки,
погляди с глубины в высоту.
«Нет — ни о чем.
Не — пожалеть ни о чем».
Ни о потерянной сумке с ключом
к отныне запретной двери.
Ни о письме, чьи обрывки ручьем
сплавлялись к Двине или Свири.
Ни о зарницах, о птицах ночных,
весной отлетевших на север.
Ни о сплошных недоснившихся снах,
на твой оседающих сервер.
И мы — мы были дети,
и попадали в сети,
ловушки и силки.
И к нам — под лампой с книжкой,
с термометром подмышкой —
слетались мотыльки.
И с нас когда-то спросят,
куда нас ветер носит,
куда мы во всю прыть
несемся? В догонялки,
в колдунчики да салки…
И все ж — куда нам плыть?
Муха бедная в янтарь
ненароком залетела.
Орвелловский календарь
оборвался до предела.Бедной мухе в янтаре
не вздохнуть, не трепыхнуться.
А на нарах в январе
в тесноте не повернуться.Орвелловский переплёт
в тихой печке пламя лижет.
Муха бедная поёт,
но никто ее не слышит.
Не задачей, не заданием,
не стирая в прах и дым –
научи мя оправданием,
оправданием Твоим.Научи меня смирению,
отучи от лишних слов,
чтоб ни вервию, ни ремнию
не развязывать узлов.Оправданием учи меня,
и помилуй, и подай…
Безо времени, без имени,
если сможешь, оправдай.
Листик-блистик, письмецо,
посмотри ко мне в лицо, посмотри ко мне в глаза,
я не против и не за, не заря в моем окне,
и не противень в огне (на огне), и вообще
я не в гневе, не ропщу, что за далью утаен
супротивник-почтальони плетет посланья факс
из корпускулов и клякс.
…не врагом Тебе, не рабом –
светлячком из травы,
ночником в изголовье.
Не об пол, не об стенку лбом –
только там, где дрова даровы,
соловеть под пенье соловье.Соловой, вороною, каурой
пронестись по остывшей золе.
А за «мир, лежащий во зле»
я отвечу собственной шкурой.
Осязать, вкушать и слышать,
чуять, но не видеть мир
и кривою гладью вышить
это имя — Ладомир.Ладо-ладушки, ой-ладо,
ладно ладим ай-люли,
чтоб из виновертограда
наши вины проросли.Нескладные наши вины,
наши слезы в пол-лица.
Не дойдя до половины,
жизнь уже исполнится.
За рекою-Москвой
в палисаднике
вечер свой провлеку
на завалинке,
разговор деловой,
не досадливый:
что берут за муку
да за валенки.Печь зимой истоплю,
масло вытоплю,
печь дымит, да уж не
перекладывать,
из колоды ладью
грубо выдолблю,
чтоб Харону и мне
переправы дать.
Эта песенка петая
под колючки ежу.
По вчерашней погоде одетая,
промерзаю, потею, дрожу.Эта петая песенка
дикобразу под дых.
Не ищу по погоде ровесника,
непогод очевидца младых.Петую-перепетую
насвищу под иглу.
На тебя я, погода, не сетую,
отыщу себя в пятом углу.
Присядка в полуплуга,
в приход полдневной почты,
беззвучная подруга,
пошто меня зовёшь ты? Поверьте, в том конверте
слова плетутся в сети,
и сладкий привкус — сами-знаете-чего
сильнее на рассветебезоблачного сна.
И облачная стая
стоит, как тишина
густая и пустая.