Самые близкие зданья
Стали туманно-дальними,
Самые четкие башни
Стали облачно-хрупкими.
И самым черным камням
Великая милость дарована —
Быть просветленно-синими,
Легко сливаться с небом.
Там, на том берегу,
Дома, соборы, завод,
Или ряд фиалковых гор?
Правда? — лиловые горы
С налетом малиново-сизым,
С вершинами странно-щербатыми,
Неведомый край стерегут.
Нева, расширенная мглою,
Стала огромным морем.
Великое невское море
Вне граней и вне государств,
Малиново-сизое море,
Дымное, бледное, сонное,
Возникшее чудом недолгим
В белую ночь.
Воздушные тонкие башенки
Чудного восточного храма,
И узкие башни-мечети
И звездные купола.
Таинственный северный замок
И старая серая крепость
И шпиль, улетающий в небо
Розоватой тонкой стрелой.
У серых приречных ступеней,
Вечно, вечно сырых,
Нежнее суровые сфинксы
Из дальней, безводной пустыни.
Им, старым, уже не грустно
Стоять на чужой земле,
Их, старых, баюкает бережно
Радужно-сизый туман.
О Ты, чей голос всемогущий
Проник сквозь тьму и мрак присущий
Началу мира бытия, —
Прийми души нашей моленье,
И там, Христово где ученье
Еще не пролило луча, —
Да будет свет, да сгинет тьма!
О Ты, который исцеленье
Принес на крыльях искупленья
И в мир пришел, чтоб мир прозрел,
Вернул расслабленному силу
И светом озарил могилу
Душевной слепоты, — удел
Дай светлый всем, кто тьму презрел!
О Дух Любви Животворящий,
И голубиней нисходящий,
Лети стремительно вперед!
Неси светильник свой зажженный
Над вод пучиною бездонной,
И там, где тьмы страшнее гнет,
Пускай твой луч свет яркий льет!
О Троица Ты Пресвятая:
Мощь, Разум и Любовь благая, —
Благословенна вечно Ты!
Всесильна, как морские волны,
Когда несутся мощи полны,
Разлей во все концы земли —
Свет Правды, Веры и Любви!
Утра зябнут под ветром, а вечер—сырой.
Лишь день утомительно жаркий.
Пахнет даже гранит березовой корой,
Там, где грузят глубокие барки.
Быстро, тачка за тачкой, провозят дрова
По скрипучим и шатким сходням…
Те же окрики слышались, те же слова, —
Прошлым летом, вчера и сегодня.
Мне их странно жалеть, этих крепких рабочих, —
Богатырь предо мной каждый грузчик.
Но их труд торопливый в белые ночи
Вызывает так много грусти…
О, я знаю для многих родные деревья
Стали только саженями дров.
Но иной, уходя в городское кочевье,
Горсть земли в котомке унес…
И мне кажется здесь, — я с ними тоскую.
С ними в город пришла с котомкой,
И когда я травинку меж плит поцелую, —
Не все расхохочутся громко…
Вспоминаю неясно ворота дряхлые,
Остробрамскую Божию Мать…
Родиной, родиной старой запахло,
Когда пошли воевать!
Уже вначале, когда прочитали,
Что роют там окопы,
Что все поднялись, паны и хлопы,
Я грустила, — уже вначале.
Я грустила о том, что я — полька,
И от русских узнала про битвы,
Знаю мало родимых слов, и только,
Только одну молитву!
Zdrowaś Maryja, Zdrowaś Maryja! —
В заученных с детства словах
Самые скорбные и дорогие
Мысли о наших боях!
Zdrowaś Maryja, Zdrowaś Maryja! —
Темен костел Ченстохова…
Хаты покинуты, окна пустые,
Набег. Снова и снова…
Zdrowaś Maryja, Zdrowaś Maryja! —
Набат. Снова и снова!
О почему я не с вами, святые
Жертвы края родного!
В блаженном июне, окончив труды,
Мы скинем тяжелые ранцы
И будем свободны, смелы и горды,
Как в древности были германцы.
Поедем в деревню — я, Шурка и Коля,—
И будет веселье и вольная воля.
Мы будем по лужам бродить босиком,
Влезать на корявые груши!
И сливки для сладкого будем тайком
Таскать у кухарки Марфуши.
И будем купаться, и будем грести,
И сможем рогатки себе завести.
Пока же мы дружно засядем зубрить,
Не будем томиться, браниться и ныть,
Без охов, без писка, не вешая носа,
Отзубрим, как Генрих стучался в Каноссу,
Где Перу, где Чили, кто был Барбаросса,
Чем крыса, букашка и серна живет,
Какой и куда отправлялся народ,—
Быть может, судьба нас от двоек спасет.
Spalonе gnиazdo bocиanие — nиеszczęścие
Сожженное гнездо аиста сулит несчастье.
(Польская народная примета)
Сгорело гнездо аиста
В моем родном селе,
И клекот птенцов долговязых
Не раздастся в летней мгле…
Что вещие птицы увидят,
Вернувшись из жаркого края?
Что в Польше увидят беженцы,
Возвратный путь свершая?
Spalonе gnиazdo bocиanие — nиеszczęścие
Сожженное гнездо аиста сулит несчастье.
(Польская народная примета)
Сгорело гнездо аиста
В моем родном селе,
И клекот птенцов долговязых
Не раздастся в летней мгле…
Что вещие птицы увидят,
Вернувшись из жаркого края?
Что в Польше увидят беженцы,
Возвратный путь свершая?
Мы сидели втроем у двери
В одиночке, теснее чем каюта.
Выдумала милую затею
Маленькая ссыльная Анюта.
Мы варили варенье из смородины, —
Никому не казалось это странным, —
И в фунтиках из «Нивы» и «Родины»
Рассылали наверх каторжанам.
В коридоре так внезапно прокричали:
«Завтра ссыльным надо в путь!»
Мы все три вздрогнули и встали,
И улыбок не могли вернуть.
И так сразу стало нам неловко
За фунтики бумажные на полу,
За все шутки над пыхтящей спиртовкой
И за кружку варенья в углу.
Мы чуть слышно говорили о Сибири
И о том, что надо много сил,
И что жить одиноко в мире
Нас никто никогда не учил.
Эго маленькая сказка без счастливого конца.
Под навесом над террасой жили-были два птенца.
Очень смирно, очень дружно жили-были два птенца.
Жил на даче мальчик Петя, шалунишка, зубоскал,
а у Пети под кроватью белый котик проживал.
Был котенок очень нежен, очень мил и очень мал.
Петя влез с котом на крышу, чтоб мурлыке показать,
что пискунья-воробьиха — удивительная мать.
Но котенок — прыг к малюткам и птенца за горло — хвать!
Встал наш Петя на защиту, но не сладил с наглецом,
слез на землю с грустным сердцем и заплаканным лицом.
Эго — грустная история с очень жалобным концом.
Утром умерла больная чахоткой
И сейчас сенник ее сожгли.
Я глядела на дорогу из сада за решеткой
На солому, горящую в пыли.
И у моря голубого, под небом голубым,
Был костер — розовато-золотой.
Был красив даже дым, — шитый искрами дым
Расстилался волнистою чадрой.
На минуту я забыла, что нет ее с нами.
С губ моих чуть не слетел зов, —
Я хотела ей сказать, как радостно пламя
Даже самых маленьких костров!
Но я вспомнила о смерти, лишь выгорел огонь,
И печаль опять была остра.
Прибежавшему ребенку сказала я: «Не тронь,
Не топчи потухшего костра…»
Только женщины думают так безнадежно
О старости ранней,
Словно вся жизнь, вся жизнь безбрежная —
Одно лишь любовное свиданье.
Только мы так встревожены каждой морщиной
И мужчинам этого не понять,
Какой улыбкой, горько-смущенной,
Встречают нежданную седую прядь.
Я спрятала свой первый седой волос,
Седой так рано — в двадцать лет!
И сегодня нашла. И словно укололась
Об этот маленький медальон-амулет…
Я три года седею, медленно седею,
Я морщинки заметила ранние…
И — я так ничтожна — мне это больнее
Всех моих душевных страданий.
По праздникам он с утра был дома,
Садился на окованный сундук
И жаловался, как здесь все знакомо:
И все дома, и в скверах каждый сук.
Да, он уедет, далеко и скоро:
Он будет шкурками в Сибири торговать...
И, вышивая по канве узоры,
Насмешливая улыбалась мать.
А мы цеплялись за его колени...
Ах, много маленьких и цепких рук!
Он умолкал, и в мундштуке из пены
Огонек медленно тух...
И все мы зали: папа будет с нами,
Не отдадим его чужой стране.
А он разглядывал печальными глазами
Все тот же чахлый фикус на окне.
Бродит здесь такой веселый нищий,
Маленький, шустрый, босой…
Часто слышу — у ворот он свищет
Утром ветреным, и в стужу, и в зной.
Даже если над улицей липкой
Туч осенних виснет серый груз.
Он снимает предо мной с улыбкой
Свой промокший в тумане картуз.
Долго я болела горем старым
И не ждала светлых перемен,
И бродила по тротуарам
Краешком, у самых стен…
Больше я не стану к стенам жаться…
Жить! — какое счастье огромное,
Если жизни могут улыбаться
Даже нищие — мальчики бездомные.
Вспомните времена старые,
Историю славянской земли:
К самой Польше подошли татары,
Но дальше — их орды не пошли.
А теперь — телеграфные струны
Весть несут из разгромленной земли:
Были в Польше западные гунны.
Но дальше, к России, не пошли.
Не напрасно так громко и гордо
Польшу лирники в песне прославляют,
Называя защитою народов
Свой прекрасный и страдальческий край.
Словно мол из верного гранита
Стоит эта скорбная страна
Всеми страданьями омытая,
Всем стихиям предана.
Пухлый, глупый и лохматый,
он родился лишь на днях.
Удивлялся лось сохатый,
и газель вздыхала: «Ах!
Ах, какой он безобразный,
серый весь, должно быть грязный…
Что за хвост, что за копытца,—
станет страшно, коль приснится!».
Все с мычаньем, с ревом звонким
насмехались над осленком.
Лишь бизон один решил:
«Некрасив, но очень мил».
И хоть фыркают все звери,
резв и рад осленок серый:
от звериных злых повадок,
от насмешек и нападок,
от пинков со всех сторон
бережет его бизон.
Аллея тонкоствольных зеленых тополей,
Аллея, озаренная малиновой зарей;
А там вдали — подножья отхлынувших морей,
Пески ее встречают зловещей чешуей.
Пустыня золотисто-коричневых песков;
В пустыне око озера — как синий лабрадор,
А там, за сном пустыни, цветения лугов
Кольцом росистой зелени замкнули кругозор.
И пальцы зорь малиновых к земле устремлены;
Звенит по струнам красок их тихая игра,
И взор мой истомила, как причудливые сны,
Болезненная пышность павлиньего пера.
В шумном городе голос тихий
Отовсюду слышу: «Пожалейте!»
Занесла я три красных гвоздики
Незнакомой грустной белошвейке.
Это было вечером, в апреле.
Я вошла и смущенно молчала,
А гвоздики в свете лампы алели,
Как три желто-красных коралла.
Это было вечером, поздно,
И она до безмолвья устала,
Но как друга, внезапно узнанного,
Порывисто меня поцеловала.
Как полон город безнадежностью,
Как измучили одиноких потери! —
Перед самой нищенской нежностью
Они открывают двери.
Утром Гришка удрал в Америку.
Боже мой, как его искали!
Мама с бабушкой впали в истерику,
Мне забыли на платье снять мерку
И не звали играть на рояле...
Гришку целые сутки искали —
И нашли на Приморском вокзале.
Папа долго его ругал,
Путешествия называл ерундой...
Гриша ногти кусал и молчал, —
Гриша очень неловок и мал,
Но я знаю, что он — герой.
И в подарок бесстрашному Гришке
Вышиваю закладку для книжки,
Красным шелком по синему полю:
«Герою, попавшему в неволю».
Сижу себе на кочке
синички веселей.
Купается в песочке
серый воробей.
Ай, люлиньки-люли,
ай, люлиньки-люли,—
купается, ныряет,
полощется в пыли.
Купался бы я тоже,
да мамки боюсь, —
расскажут ей прохожие:
измазался Петрусь…
Ай, люлиньки-люли,
ай, люлиньки-люли,—
как хочется ворочаться
на тепленькой пыли.
Смеются ребятишки, —
ай, люлиньки-люли, —
разорваны штанишки
и волосы в пыли.
Ай, люлиньки-люли,
ай, люлиньки-люли,—
разорваны штанишки
и волосы в пыли.
На скрипучие качели
сели шустрые шмели.
Повертелись, загудели,
на веревки налегли:
«Поддавай живее, братцы…
Ух, как весело качаться!
Выше, выше, посмелее,
Раз — вперед! Два — назад!»
Плохо кончились затеи —
лопнул старенький канат…
Все упали вверх тормашками
и вздыхали под ромашками:
«Ох, как лапочки болят!»
До луны в траве лежали,
ножки к брюшку прижимали,
молча мокли под росой.
Только ночью запищали,
подыскали костыли
и тихонько побрели
домой...
Захотелось писать письмо на вокзале, —
Мой друг на Севере остался один
Продавщицы бумаги у входа стояли
Под дождем, у прикрытых клеенкой корзин.
Были серы конверты и бумага — сырая,
Будет пахнуть письмо ненастным днем...
Хорошо уезжать от туманного мая,
Тяжело опускать письмо под дождем.
Расплылись все буквы, словно от слез,
И клятвы прощанья кажутся бесплодней...
Стало сердце холодным, словно сегодня
Встречный поезд на Север всю нежность увез.