Стройно-ствольные сосны темны и тихи.
Пряно пахнет трава.
Наклонилась над темным прудом голова
Седолистной ольхи.
Заглушая дыханье бодрящей смолы,
Сладко пахнет жасмин.
Надвигаются тихо из дальних долин
Бледнотелые мглы.
К белолицым кувшинкам приникла роса,
Просветляет их сны.
Дожди как из ушата,
Но в прудике веселье:
Лягушка Толстопята
Справляет новоселье,
И пляшут лягушата
Уж целую неделю.
А сколько песен спели!
А сколько мух поели!!
Все прыгают, все пляшут,
Все лапочками машут,
— Милый доктор, что со мной?
Лижу лапу, сам не свой,
Свету Божьему не рад.
И в животике — ой-ой! —
Словно камушки лежат.
— Вы, мой милый, в самом деле
Очень, очень нездоровы, —
Вы, должно быть, быстро сели
Слишком жесткую корову.
Горько жить мне, очень горько, —
все ушли, и я один...
Шебаршит мышонок в норке,
я грызу, вздыхая, корки, —
сел давно я апельсин.
Час я плакал длинный-длинный,
не идет уже слеза.
Соком корки апельсинной
я побрызгаю глаза.
Распевает коноплянка
На сосне.
Снег подтаял на полянке,
Быть весне.
Ветер перышки певунье
Шевелит.
Слушай, Леня, слушай, Груня:
Пи-ли-лит!
Ах, мои коньки-летунчики
очень звучно режут лед!
Смотрят зайки-попрыгунчики —
удивленье их берет.
Все глазеют изумленно:
зяблик, белка златоокая,
и болтливая сорока,
и серьезная ворона.
Я несусь без остановки:
Бледно-синий сумрак воды,
Над рекой лиловая мгла.
Тень русалки тихо прошла.
Но завеял ветер следы.
Зашептал неясной тоской
Предвечерний шелест осин.
В камышах зеленой звездой
Загорелся жук смарагдин.
Освежает влажная мгла,
Тихо-ласков шепот воды,
Лишь затихнет сад звериный,
ночью зимней, ночью длинной,
долго, жалобно и тихо
воет старая волчиха:
«На родной сторонке,
на лесной сторонке,
нет зимою логова,
отняли волчонка —
сероголового...»
Долго, жалобно и тихо
Умирай, Золушка, умирай, милая,
Тут тебе не место на улицах города,
Тут надо быть смелой, дерзкой и гордой,
Тут нужна сила, пойми, сила!
Умирай, Золушка, нет воскресенья.
Романтичной тенью незачем бродить.
Наберусь мужества, наберусь терпенья, —
Может, удастся ее пережить?
У воды,
меж высокой лебеды,
чинно выстроились в ряд
восемь желтеньких утят.
Их давненько утка-мать
собирается купать.
Но трусливый все народ:
все стоят, разинув рот,
ни один не хочет плыть,
слышно только: "Пить-пить-пить".
ИИИ. Моя конфедератка
Я шью дрожащими руками
Польскую конфедератку!
Благоговейно, словно знамя,
Я шью радостными руками
Малиновую конфедератку.
Ах, цвет зари и зарева дальнего,
И ягод, пахнущих так сладко!
Под небом Питера печального
Жили-были два жука,
Два жука.
Жизнь была у них легка:
Пляшут, взявшись за бока,
Полевого трепака,
Дразнят ос и паука.
Ничегошеньки не боятся,
Все жужжат и веселятся —
Два жука.
Гнутся струны паутин
Под переливчатой росой.
Радостно бродить босой
По травам утренних равнин.
Идти бескрайными лугами,
Забыв тоскливость всех границ,
Идти за ветром, словно пламя,
Безвольно-радостное пламя,
И расширенными ноздрями
Пить запах сладких медуниц.
Ах, осень бесприютная!
Катится речка мутная,
плюются облака…
Ах, тяжкая годинушка,
ах, горькая судьбинушка
для дачного щенка!
Все кустики измочены,
все дачи заколочены,
куда я ни взгляну…
Я сижу себе на лавочке,
загибаю две булавочки,
делаю крючки.
Будет удочка. Узнали?
Берегитесь все кефали,
крабы и бычки.
Только нужен тонкий волос
к каждому крючку.
Нужен очень тонкий волос,
чтобы рыбка накололась,
Жалят меня жала мельче иголки,
Оставляют ранки на долгий срок.
Меня волнуют срубленные елки
И заблудившийся щенок.
Утром я плакала над нищенкой печальной,
И была колюча каждая слеза!
Разве так уж страшно быть сентиментальной,
Если жалость давит глаза?
Кто ты? Бархатный медведь?
Hy и спи в покое!
А мне хочется иметь
Что-нибудь живое.
Надоели куклы все,
Поезд мой мудреный.
Словно белка в колесе,
Вертятся вагоны.
Я шью дрожащими руками
Польскую конфедератку!
Благоговейно, словно знамя,
Я шью радостными руками
Малиновую конфедератку.
Ах, цвет зари и зарева дальнего,
И ягод, пахнущих так сладко!
Под небом Питера печального
Яркая, яркая конфедератка!
Я полна предвесенних тревог,
Я верна обещаньям капели,
Неуемно-шумливой капели…
Я иду к неозначенной цели
По раздолью размытых дорог.
Вешний ветер волнующе нов,
Ослепителен тающий лед, —
И улыбки моей не спугнет
Чернота придорожных крестов!
Лампа темная, комната большая,
Как мне тут не грустить?
Я не работаю, я не читаю,
Только б в колокольчики звонить!
Висят колокольчики на ленте,
Звенят в тишине, чуть заденете,
Как стадо барашков между гор…
От этого меньше горе.
У решетки в ряд
мишеньки сидят.
Ноздри раздувают,
головой качают,
воют и сопят:
«Ай, ай, сахару дай!»
Вертится в саду
белый какаду.
К мишкам подступает,
Сахарное облако
плывет себе, плывет.
У меня есть яблоко
и вкусный рыжий мед.
Сижу себе на травушке,
ужасно мило тут.
Ползают муравушки,
соломинки несут.
Покусываю яблоки,
посасываю мед.
— Бестолковая газета,
И читать ее не стоит:
«Выпал дождик» ...но ведь это
Нас ничуть не беспокоит!
«Как летят аэропланы»,
«Отчего у нас туманы»...
Очень мило, очень ново,
Но о птицах нет ни слова.
Я был на улице, продрог.
На огонек зашел.
Я не кусаюсь, я не зол,
я — маленький бульдог.
И пусть не дразнят все меня,
что хвостик я повесил:
просохнет шерстка у огня,
тогда я буду весел.
Писк и лай,
шум и гам,
воют мишки по углам;
шум и гам,
писк и лай,
перепуган попугай,
опечалены мартышки,
разбежались крысы, мышки...
Почему?
Не пойму...