Все дожди, дожди, дожди...
Опротивел сад и дом.
"Потерпи" да "подожди",
"Вредно бегать под дождем".
Все дожди, дожди, дожди!
Скоро солнышка не жди.
Мокнет пес цепной, и кот,
и теленок у ворот...
Вот так лето! Вот так дача!
Вот немного — и заплачу!
Ногти стану обгрызать,
буду Жучке подвывать!
Если ж будет так и далее,
под кровать швырну сандалии
и по лужам скоро-скоро
без оглядки прямо в горы
убегу я босиком
с пастушонком Васильком!..
Пред рассветом, очень рано,
вышел суслик на поляну.
Встал на холмике крутом
серым тоненьким столбом,
и стоял он долго там,
лапки вытянув по швам.
Думал: скоро ли рассвет,
будет дождик или нет?
На рассвете с кузовками
вышел Васька за грибами.
Видит, столбичек стоит,
очень маленький на вид.
Васька думает: «Постой,
захвачу его с собой,
пригодится, может быть…
Можно чушку смастерить…»
Суслик Ваську увидал —
вздрогнул, пискнул и пропал.
Ах,
Обижают меня постоянно...
Убегу в африканские страны,
Где пахучие зреют бананы,
Где катают детей на слонах.
Доберусь я до мыса Нордкапа,
Превращусь непременно в арапа,
Заведу себе лук и верблюда
И уже не приеду оттуда,
И домой никогда не вернусь. Пусть!
Ну, а как же я буду в апреле
Без базаров на вербной неделе?
Жалко также и новых коньков:
Там, пожалуй, не будет катков...
Жалко маму, котенка и братца.
Нет, уж лучше остаться...
Не веря, склоняю колени пред Ней, —
Преданья так нежно, так ласково лгут...
С тех пор, как у Польши нет королей,
Ее Королевою Польской зовут.
Душа отдыхает, вот здесь, у придела,
Где статуя Девы, где свечи ей жгут...
Цвета Богородицы, синий и белый,
Низводят мне в душу печаль и уют.
Я верю, я знаю — наш разум мятежный
В молчанье копье преклонит перед ней,
Оставит Марию, как памятник нежный
Великих надежд и великих скорбей.
Я хочу, хочу ее любить,
Постоянней, крепче, беззаветней.
Хочу быть травою многолетней,
Корни в землю глубоко пустить,
Север милый верно полюбить.
Не томиться ожиданием отезда,
Чужой Индии песен не слагать.
В раздумье у вокзального подезда
Никогда больше не стоять!
Кто не связан с родимою землею,
Кто из нас до последнего свободен?
Всей моей бродяжною душою,
Всей моей измученной душою
Я хочу, хочу иметь Родину!
Утром здесь плотники стучали.
Я радостно слушала их стуки,
И пилу из синеватой стали
Осторожно я взяла в руки…
Кору сбивали ударом топора…
Я радовалась, что падает кора,
А плотники смеялись чуть презрительно.
Но билось сердце с самого утра,
Все билось в такт ударам топора, —
И это было слишком утомительно…
Как бодро эти плотники стучали!
Вспоминаю эти четкие стуки
И гляжу с презрительной печалью
На мои бескровные руки.
Я песенки утром пою для детей,
А под вечер — пою для себя.
Я днем веселее, а под вечер нежней,
Я думаю в сумерки о сказке моей,
И детский смех тише…
Или я неясно слышу?
Ах, петь бы под солнцем о малых зайчатах,
Ах, петь на свету, и чтоб полдень был вечно!
Веселой, смешливою быть и беспечной,
Не помнить, не помнить о мглистых закатах…
Не думать бы в парке вечером росным,
О том, что я Золушка, грустная, взрослая.
На полянке под кустом
спит охотник крепким сном.
Зайцы вылезли из нор,
Слышен тихий разговор:
— Он заснул, не притворяется?
Загляни ему в лицо.
Что? и пес не просыпается?
Так утащим ружьецо...
— Но ружье начнет стрелять —
В нем огромнейший заряд!
Нет, уж лучше шляпу взять,
будет люлька для зайчат...
На полянке под кустом
спит охотник крепким сном
и не слышит, глупый, спора —
Чьим зайчатам люлька впору.
Лишь в детстве видала сукманы серые
И белокурые головы Янков…
Давно оторвалась от старой веры,
И в сердце давно зажили ранки.
А ныне все ожило, ожило ярко!
Я вспомнила детство, покойную мать.
Я вспомнила Польшу — я буду страдать!
Тревожит рисунок — руины фольварка,
И мучает резкий газетный рассказ,
Как там, над полями, вороны каркают,
И некому, некому их отогнать
От милых, от мертвых, от польских глаз!
Мутнеют окна холодными вечерами,
И ромашки мои не растут.
Зачем, зачем осталась я с вами,
Мой плен, и мой уют!
Глядит луна неживыми глазами,
Смеется: ты тут, ты тут…
О, нет! Это мерно часы застучали:
Ты тут, ага, ты тут?
Гудки изменили, и сежились дали,
В неузнанный край не зовут…
Черемуха, как снеговая пороша,
Идет запоздалый ладожский лед.
Весна родная, весна нехорошая,
Весна холодная меня убьет.
«Я не хочу истины, я хочу покоя».
В. Розанов.
«Я не хочу истины, я хочу покоя!»
Это он сидел у нетопленнаго камина…
Это он сказал, когда сердце пустынно,
Это всем, всем немного родное:
«Я не хочу истины, я хочу покоя!»
Всем за это стыдно, и каждому—созвучно,
И стольких томило, стольких мучило…
И одно лишь сердце, червивое, больное,
Высказать посмело с наглою тоскою:
Я не хочу истины, я хочу покоя!"
Запищали звонко свинки,
Шум, веселье, смех и вой,
И колбаски из резинки
Вьются, реют надо мной.
Но стою я сам не свой
Перед крысой заводной,
Слезы капают в кулак,—
Потерял я свой пятак…
Я смотрел уж в оба глаза…
Где он сгинул, бог лишь весть.
Не купить мне водолаза,
Даже вафли мне не сесть…
Кто найдет, пусть пожалеет
Долю горькую мою…
Мой пятак был всех новее
И с щербинкой на краю.
Посвящается Анютке из Геленджика
Нынче дети хоронили
Мертвого цыпленка.
Саван шили, ямку рыли,
Распевали тонко.
На могилке кипарисы
Посадили, полили...
И, стащив у мамы рису,
Коливо готовили
Были встречи, были дроги,
Все играли дружно.
Только каркал ворон строгий:
«Очень это нужно!..
Неприятно даже слушать,
Как пищите тонко...
Я не прочь бы просто скушать
Дохлого цыпленка».
Я Золушка, Золушка, — мне грустно!
Просит нищий, и нечего подать...
Пахнет хлебом из булочной так вкусно,
Но надо вчерашний доедать.
Хозяйка квартирная, как мачеха!
(Мне стыдно об этом говорить.)
Я с ней разговариваю вкрадчиво
И боюсь, опоздав, позвонить.
На бал позовут меня? Не знаю.
Быть может, всю жизнь не позовут...
Я Золушка, только городская,
И феи за мною не придут.
Здесь даже осенью зелена трава,
Словно едкая краска ярь-медянка.
Ледяную росу роняет листва,
Если в лес войти спозаранку.
Приносит озноб закат лиловатый,
Дымятся в сумерки кочки болот.
На столбах у пристани флаги сняты,
По заливу плавает ранний лед.
И милей полей стали стены,
Тороплюсь зажигать лампу рано...
Ах, в последний раз вопль сирены
Этой ночью звал — плыть в туман!
Голубые лютики рассыпала луна
По ночному бархату реки.
Голубые лютики — я пленная — должна
Заплетать в скользящие венки.
Я молила — бледная, с мертвеющей душой, —
Непреклонно-властную луну:
Пусть не манят лютики дорогой голубой,
Пусть не манят лютики ко дну!
Но палаты лунные — глухи и далеки,
И кляня всесильную луну,
Собираю лютики по бархату реки,
Собирая лютики, тону…
Посвящается Франику
Много странного на земле,
чудеса как из ушата.
Ты подумай: в феврале,
в снежном, вьюжном феврале,
рождаются медвежата.
Ни травы, ни ягод нет,
а они пришли на свет.
И мне кажется порой,
что под шубкой снеговой
потеплела вся земля
с половины февраля.
И все дальше час заката
оттого, что там, в берлогах,
меж дубов и елей строгих,
рождаются медвежата.
Я доживу до старости, быть может,
И не коснусь подножки самолета, —
Как будто он не мною прожит —
День торжества над Тягою земной!
Я доживу до старости, быть может,
Не видя сверху башни — ни одной!
И вниз земля не уплывет от взора,
И не забьется сердце в такт мотору,
Надоблачного не увижу кругозора,
Ни на миг от земли не оторвусь...
Какая грусть, Боже, какая грусть!
Рыжие сандалии из грубой кожи…
Хорошо в них бегать по горам!
Но теперь я в городе, и как грустно, Боже!
От двойных, давно немытых рам…
Пылью прошлогодней трещины засорены
У веселых выцветших сандалий…
Вспоминаю камешки дороги горной,
Вспоминаю виденные дали…
Тут, на старой книжке, как на пьедестале,
Я оставлю милые светлые сандалии,
Чтобы горный край напоминали.
Жизнь не светлеет, серая и смутная,
И жаль мне каждого схлынувшего часа.
И ради яркости, внешней и минутной,
Перебираю в лавочке лоскутной
Обрезки бархата, меха и атласа.
Я не училась тонким рукодельям
И не сумею по целым неделям
Делать стежки в многоцветном узоре.
Мне лишь напомнит про южное лето
Яркий атлас, солнечного цвета,
Шелк ясно-синий, как небо и море.