Утром здесь плотники стучали.
Я радостно слушала их стуки,
И пилу из синеватой стали
Осторожно я взяла в руки…
Кору сбивали ударом топора…
Я радовалась, что падает кора,
А плотники смеялись чуть презрительно.
Но билось сердце с самого утра,
Все билось в такт ударам топора, —
Я песенки утром пою для детей,
А под вечер — пою для себя.
Я днем веселее, а под вечер нежней,
Я думаю в сумерки о сказке моей,
И детский смех тише…
Или я неясно слышу?
Ах, петь бы под солнцем о малых зайчатах,
Ах, петь на свету, и чтоб полдень был вечно!
Веселой, смешливою быть и беспечной,
На полянке под кустом
спит охотник крепким сном.
Зайцы вылезли из нор,
Слышен тихий разговор:
— Он заснул, не притворяется?
Загляни ему в лицо.
Что? и пес не просыпается?
Так утащим ружьецо...
Лишь в детстве видала сукманы серые
И белокурые головы Янков…
Давно оторвалась от старой веры,
И в сердце давно зажили ранки.
А ныне все ожило, ожило ярко!
Я вспомнила детство, покойную мать.
Я вспомнила Польшу — я буду страдать!
Тревожит рисунок — руины фольварка,
Мутнеют окна холодными вечерами,
И ромашки мои не растут.
Зачем, зачем осталась я с вами,
Мой плен, и мой уют!
Глядит луна неживыми глазами,
Смеется: ты тут, ты тут…
О, нет! Это мерно часы застучали:
Ты тут, ага, ты тут?
Гудки изменили, и сежились дали,
В неузнанный край не зовут…
«Я не хочу истины, я хочу покоя».
В. Розанов.
«Я не хочу истины, я хочу покоя!»
Это он сидел у нетопленнаго камина…
Это он сказал, когда сердце пустынно,
Это всем, всем немного родное:
«Я не хочу истины, я хочу покоя!»
Всем за это стыдно, и каждому—созвучно,
И стольких томило, стольких мучило…
И одно лишь сердце, червивое, больное,
Запищали звонко свинки,
Шум, веселье, смех и вой,
И колбаски из резинки
Вьются, реют надо мной.
Но стою я сам не свой
Перед крысой заводной,
Слезы капают в кулак,—
Потерял я свой пятак…
Посвящается Анютке из Геленджика
Нынче дети хоронили
Мертвого цыпленка.
Саван шили, ямку рыли,
Распевали тонко.
На могилке кипарисы
Посадили, полили...
И, стащив у мамы рису,
Коливо готовили
Я Золушка, Золушка, — мне грустно!
Просит нищий, и нечего подать...
Пахнет хлебом из булочной так вкусно,
Но надо вчерашний доедать.
Хозяйка квартирная, как мачеха!
(Мне стыдно об этом говорить.)
Я с ней разговариваю вкрадчиво
И боюсь, опоздав, позвонить.
Здесь даже осенью зелена трава,
Словно едкая краска ярь-медянка.
Ледяную росу роняет листва,
Если в лес войти спозаранку.
Приносит озноб закат лиловатый,
Дымятся в сумерки кочки болот.
На столбах у пристани флаги сняты,
По заливу плавает ранний лед.
Голубые лютики рассыпала луна
По ночному бархату реки.
Голубые лютики — я пленная — должна
Заплетать в скользящие венки.
Я молила — бледная, с мертвеющей душой, —
Непреклонно-властную луну:
Пусть не манят лютики дорогой голубой,
Пусть не манят лютики ко дну!
Посвящается Франику
Много странного на земле,
чудеса как из ушата.
Ты подумай: в феврале,
в снежном, вьюжном феврале,
рождаются медвежата.
Ни травы, ни ягод нет,
а они пришли на свет.
Я доживу до старости, быть может,
И не коснусь подножки самолета, —
Как будто он не мною прожит —
День торжества над Тягою земной!
Я доживу до старости, быть может,
Не видя сверху башни — ни одной!
И вниз земля не уплывет от взора,
И не забьется сердце в такт мотору,
Надоблачного не увижу кругозора,
Рыжие сандалии из грубой кожи…
Хорошо в них бегать по горам!
Но теперь я в городе, и как грустно, Боже!
От двойных, давно немытых рам…
Пылью прошлогодней трещины засорены
У веселых выцветших сандалий…
Вспоминаю камешки дороги горной,
Вспоминаю виденные дали…
Тут, на старой книжке, как на пьедестале,
Я оставлю милые светлые сандалии,
Жизнь не светлеет, серая и смутная,
И жаль мне каждого схлынувшего часа.
И ради яркости, внешней и минутной,
Перебираю в лавочке лоскутной
Обрезки бархата, меха и атласа.
Я не училась тонким рукодельям
И не сумею по целым неделям
Делать стежки в многоцветном узоре.
Мне лишь напомнит про южное лето
Яркий атлас, солнечного цвета,
Никого провожать не пойду
На эту войну.
И тревожных вестей не прочту,
Что близкий убит иль в плену,
И не буду ходить, как в бреду,
Гадая, чья жизнь спасена, —
Я давно одна.
Но торжественность этого дня,
Над рекой заливаются зяблики
Тоненькими голосами...
Я спускаю на воду кораблики —
С парусами!
Но лягушки мешают их плаванью,
Вечно прыгают в воду: «Бах, бах!..»
И веду я кораблики к гавани,
Чтоб они не погибли в волнах.
И стоят неподвижно кораблики...
А вверху, меж зеленых ветвей,
Туман мутный над городом встал
Облаком душным и нетающим.
Я пойду сегодня на вокзал,
Буду завидовать уезжающим.
Буду слушать торопливые прощанья,
Глядеть на сигналы сквозь туман
И шепотом повторять названья
Самых далеких стран!
Для маленького Гришки
Все — мышата и мартышки —
Одинаково милы.
«Милый моржик,
Хочешь коржик,
Хочешь ломтик пастилы?»
Все Гришутке очень рады,
Писк и лай со всех сторон,
Только грустен у ограды
Я жду неожиданных встреч, —
Ведь еще не прошел апрель, —
Но все чаще мне хочется лечь
И заснуть на много недель...
Мосты, пароходы, все встречное,
Как с видами мертвый альбом,
И с набережной приречной
Все тянет ледяным холодком.
Ах, луна пылает все истомней,
Зори кровь последнюю льют...
Неужели никогда не вспомню
Другую Родину мою?
В час, когда на миг один, короткий,
Ночь опустит белые ресницы,
Быть может, мне опять приснится
Блеск морей, серебряный и кроткий.
Я устала от белого мая,
Крепко окна ставнями забью...
Я — полковник краснокожих.
Разве я стрелял в прохожих?
Я ведь в буйвола стрелял!
Ну, и в барышню попал.
В детской заперли меня
Одного и без огня.
Верно, выпустят не скоро...
А потом еще укоры:
«Ах, как стыдно, ах, как гадко!
И зачем тебе рогатка?»
Мечтать о Принце! — Боже, Боже,
Это — бессилье, это позор!
Нет, я не Золушка — это ложь,
Меня зовут — Конквистадор!
Держаться за руку чужую,
Всю жизнь ждать — какая грусть!
Сама до радости доберусь,
Сама счастье завоюю.
Я — сова.
Я не стану ручной.
Я — охотник лесной.
Я — сова.
Пусть не лгут, пусть не лгут
человечьи слова,
что хороший приют —
человечий приют.
Клетка мучит меня,
Я купила накидку дорожную
И синее суконное кепи,
И мечтала: увижу безбрежные,
Безбрежные моря и степи!
И висит, покрываясь пылью,
Мое кепи на раме зеркальной.
Но теперь помертвели, остыли
Все мечты о дороге дальней.