В прохладу волн загнав
стада коров мычащих,
сгибает стебли трав
жара в застывших чащах.Прогретая гора
дымится пылью склонов.
Коробится кора
у накаленных кленов.Изнемогли поля,
овраги истомились,
и солнцу тополя
уже сдались на милость.Но все-таки тверды,
сильны и горделивы
чего-то ждут сады,
и ждут чего-то нивы.Пусть влага с высоты
еще не стала литься,
но ждут ее сады,
и ею бредят листья.Пускай повсюду зной,
и день томится в зное,
но все живет грозой,
и дышит все грозою.
Помимо той прекрасной дамы,
играющей надменно гаммы
на клавесинах во дворце,
есть у любого трубадура
от всех скрываемая дура,
но с обожаньем на лице.Стыдится он ее немножко,
но у нее такая ножка,
что заменяет знатность, ум.
Порою дура некрасива,
но трогательно неспесива,
когда приходишь наобум.Она юбчоночку снимает.
Боль трубадура понимает,
ему восторженно внимает,
все делает, что он велит,
Порою чуточку краснея…
И трубадур утешен. С нею
он — просто он, и тем велик.
Нас в набитых трамваях болтает,
Нас мотает одна маета,
Нас метро то и дело глотает,
Выпуская из дымного рта. В светлых улицах, в белом порханьи,
Люди, ходим мы рядом с людьми,
Перепутаны наши дыханья,
Перемешаны наши следы. Из карманов мы курево тянем,
Популярные песни мычим,
Задевая друг друга локтями,
Извиняемся или молчим. По Садовым, Лебяжьим и Трубным,
Каждый вроде отдельным путем,
Мы, не узнанные друг другом,
Задевая друг друга, идем,
Задевая друг друга, идем.
Помню-где-то и когда-то
у таежного ручья
уронил я тиховато:
«Люди — родина моя».
Но могучий гул ответа,
словно голос твой, земля,
шел от сосен и от ветра:
«Люди — родина моя».
Понял я, бродя по свету,
человечество — семья,
но семья, где мира нету,
Успокойте вы планету,
люди — родина моя.
Кто душою благороден,
а религия своя,
с ним у нас нет разных родин.
Люди — родина моя.
Я в тебе родился снова.
Ты шепни, любимая,
нашим детям в дар три слова:
Люди — родина моя.
Хватит мелко самоутверждаться —
я уж, слава богу, не дитя.
Надоело самоутруждаться,
грудь свою выпячивать, пыхтя. Из моих небрежных наблюдений
всё-таки я понял наперёд:
жажда мелких самоутверждений
к саморазрушению ведёт. Всё проходит — женщины, известность,
множество заманчивых огней.
Остаётся внутренняя честность.
Самоутвержденье только в ней. Самоутверждение бессмертно,
если, не стремясь в бессмертный сан,
для себя и мира незаметно
утверждаешь большее, чем сам.
Вы полюбите меня. Но не сразу.
Вы полюбите меня скрытноглазо.
Вы полюбите меня вздрогом тела,
будто птица к вам в окно залетела.
Вы полюбите меня — чистым, грязным,
Вы полюбите меня — хоть заразным.
Вы полюбите меня знаменитым,
Вы полюбите меня в кровь избитым.
Вы полюбите меня старым, стёртым,
Вы полюбите меня — даже мёртвым.
Вы полюбите меня! Руки стиснем!
Невозможно на земле разойтись нам!
Вы полюбите меня?! Где ваш разум?
Вы разлюбите меня, но не сразу.
Я товарища хороню.
Эту тайну я хмуро храню.
Для других он еще живой.
Для других он еще с женой,
для других еще с ним дружу,
ибо с ним в рестораны хожу.
Никому я не расскажу,
Никому -
что с мертвым дружу.
Говорю не с его чистотой,
а с нечистою пустотой.
И не дружеская простота -
держит рюмку в руке пустота.
Ты прости,
что тебя не браню,
не браню,
а молчком хороню,
Это что же такое,
что?
У меня не умер никто,
и немного прожито лет,
а уж стольких товарищей нет.
Кто самый острый современный
писатель? — спорит целый мир.
Знаток я, может, не отменный,
ну, а по моему — Шекспир.
И вечность гамлетовской темы
прибоем бьется о виски
сейчас, когда в одном смятенье
и гении, и дураки.
И, руки медленно ломая,
под реактивный свист и гуд,
спешат к метро или трамваям,
толпою гамлеты бегут
Артисты просто жалко мямлят
в сравнение с басом бурь и битв,
когда и шар земной, как Гамлет,
решает: "Быть или не быть."
Не в первый раз и не в последний раз
страдаешь ты… Уймись, займись трудами,
и ты поверь — не лучше прочих рабств
быть в рабстве и у собственных страданий.
Не в первый раз и не в последний раз
ты так несправедливо был обижен.
Но что ты в саможалости погряз?
Ведь только унижающий — унижен.
Безнравственно страданье напоказ —
на это наложи запрет строжайший.
Не в первый раз и не в последний раз
страдаешь ты… Так что же ты страдаешь?
А собственно, кто ты такая,
С какою такою судьбой,
Что падаешь, водку лакая,
А все же гордишься собой?
А собственно, кто ты такая,
Когда, как последняя мразь,
Пластмассою клипсой сверкая,
Играть в самородок взялась?
А собственно, кто ты такая,
Сомнительной славы раба,
По трусости рты затыкая
Последним, кто верит в тебя?
А собственно, кто ты такая?
И, собственно, кто я такой,
Что вою, тебя попрекая,
К тебе прикандален тоской?
Сплетни могут все смести,
как недобрый ветер,
можно все еще спасти,
если им не верить.
Можно все еще спасти.
Мы друг другом жили.
Ты меня не отпусти
в руки, мне чужие.
Можно все еще спасти.
Как на льду, все тонко.
Ты любовь перекрести,
будто бы ребенка.
Соблазняют нас пути,
скользкие, как змеи.
Можно все еще спасти,
если быть умнее.
Равнодушием не мсти.
Нас разрушит злоба.
Можно все еще спасти,
если живы оба.
Я — лошадь пикадора,
при солнце я впотьмах.
Нет хуже приговора —
нашлепки на глазах.Поводьям я послушна,
всегда на тормозах.
Такая наша служба —
нашлепки на глазах.Хозяин поднял пику,
тяжел его замах.
Но как сдержать мне пытку?
нашлепки на глазах.Я слышу стоны бычьи
в ревущих голосах.
Ведь это вы — убийцы,
нашлепки на глазах.А ты, народ, как скоро
Хозяев сбросишь в прах?
Но ты ведь — лошадь пикадора —
нашлепки на глазах.
Когда я думаю о Блоке,
когда тоскую по нему,
то вспоминаю я не строки,
а мост, пролетку и Неву.
И над ночными голосами
чеканный облик седока —
круги под страшными глазами
и черный очерк сюртука.
Летят навстречу светы, тени,
дробятся звезды в мостовых,
и что-то выше, чем смятенье,
в сплетенье пальцев восковых.
И, как в загадочном прологе,
чья суть смутна и глубока,
в тумане тают стук пролетки,
булыжник, Блок и облака…
А снег идет, а снег идет,
И все вокруг чего-то ждет…
Под этот снег, под тихий снег,
Хочу сказать при всех: «Мой самый главный человек,
Взгляни со мной на этот снег —
Он чист, как-то, о чем молчу,
О чем сказать хочу».Кто мне любовь мою принес?
Наверно, добрый Дед Мороз.
Когда в окно с тобой смотрю,
Я снег благодарю.А снег идет, а снег идет,
И все мерцает и плывет.
За то, что ты в моей судьбе,
Спасибо, снег, тебе.
Тревожьтесь обо мне
пристрастно и глубоко.
Не стойте в стороне,
когда мне одиноко.
В усердии пустом
на мелком не ловите.
За все мое «потом»
мое «сейчас» любите.
Когда я в чем спешу,
прошу вас —
не серчайте,
а если вам пишу,
на письма отвечайте.
Твердите, что «пора!»
всегдашним братским взглядом.
Желайте мне добра
и рядом и не рядом.
Надейтесь высоко
и сердцем и глазами…
Спасибо вам за то,
что будете друзьями!
Чуть-чуть мой крест, чуть чуть мой крестик,
Ты не на шее, ты внутри
Чуть-чуть умри, чуть-чуть воскресни,
потом опять чуть-чуть умри.
Чуть-чуть влюбись, чуть приласкайся, чуть-чуть побудь, чуть-чуть забудь
Чуть-чуть обидь, чуть-чуть раскайся
Чуть-чуть уйди, вернись чуть-чуть.
Чуть-чуть поплачь, любви не дольше
как шелуха слети с губы,
Но разлюби чуть-чуть, не больше
и хоть чуть-чуть не разлюби.
Нет, мне ни в чем не надо половины!
Мне — дай все небо! Землю всю положь!
Моря и реки, горные лавины
Мои — не соглашаюсь на дележ!
Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.
Все полностью! Мне это по плечу!
Я не хочу ни половины счастья,
Ни половины горя не хочу!
Хочу лишь половину той подушки,
Где, бережно прижатое к щеке,
Беспомощной звездой, звездой падучей
Кольцо мерцает на твоей руке.
В стекло уткнувши черный нос,
все ждет и ждет кого-то пес.
Я руку в шерсть его кладу,
и тоже я кого-то жду.
Ты помнишь, пес, пора была,
когда здесь женщина жила.
Но кто же мне была она —
не то сестра, не то жена,
а иногда, казалось, — дочь,
которой должен я помочь.
Она далеко… Ты притих.
Не будет женщин здесь других.
Мой славный пес, ты всем хорош,
и только жаль, что ты не пьешь!
В стекло уткнув свой черный нос,
все ждет и ждет кого-то пес.Я руку в шерсть его кладу,
и тоже я кого-то жду.Ты помнишь, пес, пора была,
когда здесь женщина жила.Но кто же мне была она?
Не то сестра, не то жена.А иногда, казалось, дочь,
которой должен я помочь.Она далеко… Ты притих.
Не будет женщин здесь других.Мой славный пес, ты всем хорош,
и только жаль, что ты не пьешь!
Был я столько раз так больно ранен,
добираясь до дому ползком,
но не только злобой протаранен —
можно ранить даже лепестком.
Ранил я и сам — совсем невольно
нежностью небрежной на ходу,
а кому-то после было больно,
словно босиком ходить по льду.
Почему иду я по руинам
самых моих близких, дорогих,
я, так больно и легко ранимый
и так просто ранящий других?