Он вышел в сад. Смеркался час.
Усадьба в сумраке белела,
смущая душу, словно часть
незагорелая у тела.А за самим особняком
пристройка помнилась неясно.
Он двери отворил пинком.
Нашарил ключ и засмеялся.За дверью матовой светло.
Тогда здесь спальня находилась.
Она отставила шитье
и ничему не удивилась.
Мимо санатория
реют мотороллеры.За рулем влюбленные —
как ангелы рублевские.Фреской Благовещенья,
резкой белизнойза ними блещут женщины,
как крылья за спиной! Их одежда плещет,
рвется от руля, вонзайтесь в мои плечи,
белые крыла.Улечу ли?
Кану ль?
Соколом ли?
Камнем? Осень. Небеса.
Вам Маяковский что-то должен.
Я отдаю.
Вы извините — он не дожил.Определяет жизнь мою
платить за Лермонтова, Лорку
по нескончаемому долгу.Наш долг страшен и протяжен
кроваво-красным платежом.Благодарю, отцы и прадеды.
Крутись, эпохи колесо…
Но кто же за меня заплатит,
за все расплатится, за все?
Не ешьте изделья мучные!
Вам шах? Рокируйтесь турой…
У женщины каждый мужчина —
второй.Нельзя, да и нету причины
считать, сколько шли чередой.
Со мной каждый новый мужчина —
второй.Мне завтра поправит цирюльник
прическу, что сбита тобой.
Из глубинных твоих поцелуев
мой самый любимый — второй.
Ты молилась ли на ночь, береза?
Вы молились ли на ночь,
запрокинутые озера
Сенеж, Свитязь и Нарочь? Вы молились ли на ночь, соборы
Покрова и Успенья?
Покурю у забора.
Надо, чтобы успели.Ты молилась ли на ночь, осина?
Труд твой будет обильный.
Ты молилась, Россия?
Как тебя мы любили!
МаЯКОВский.
РаДИОРынок.Пришёл на рандевушка ушла.ЖасМИНУЛИ мои денёчки.СвиДАНИЯ — тюрьма.Несут антисоВЕТЧИНУ на блюде.Лорд Байрон инсестру — тру-ля-ля! Тёлки-метёлки, вишьНевского кадры.Африкомендовали борьбу со СПИДом.
Африкаделька — не для белых зубов.
Дельфинспектора подкормили?
Запомни этот миг. И молодой шиповник.
И на Твоем плече прививку от него.
Я — вечный Твой поэт и вечный Твой любовник.
И — больше ничего.
Запомни этот мир, пока Ты можешь помнить,
а через тыщу лет и более того,
Ты вскрикнешь, и в Тебя царапнется шиповник…
И — больше ничего.
Живу невдалеке от озера.
Цвет осени ест глаза.
Как Красная книга отзывов,
отозванные леса.
Но нет в лесах муравейников.
Они ушли в города.
Заменена вертолётом
отозванная стрекоза.
Убрать болтливого вождя
нельзя, не ждя. Построить храмы без гвоздя
нельзя, не ждя. Когда луна, околдовав,
дрожит, скользя,
вам снова хочется — стремглав! —
не ждя — нельзя!.. Как «помощь скорая», летим,
смешав сирены и интим.
Плевали на очередя.
Нам ждать нельзя.
В лучах заката меж морского скарба,
раздавленного кем-то, на спине
нашёл я умирающего краба.
Перевернул. И возвратил волне.
Над ним всплывала белая медуза,
и он, горя клешнями под водой,
со дна, как герб
Советского Союза,
вздымался, от заката золотой.
Пускай из Риги плывут миноги к берегам Канады, в край прародителей.
Не надо улиц переименовывать, постройте новые и назовите.
Здесь жили люди, а в каждом- чудо.
А вдруг вернутся, вспомнив Неву?
Я никогда тебя не забуду.
Вернее временно- пока живу.
На суде, в раю или в аду
скажет он, когда придут истцы:
«Я любил двух женщин как одну,
хоть они совсем не близнецы».
Все равно, что скажут, все равно…
Не дослушивая ответ,
он двустворчатое окно
застегнет на черный шпингалет.
Я тебя разлюблю и забуду,
когда в пятницу будет среда,
когда вырастут розы повсюду,
голубые, как яйца дрозда
Когда мышь прокричит кукареку.
Когда дом постоит на трубе;
Когда съест колбаса человека
и когда я женюсь на тебе.
Присела к зеркалу опять,
в себе, как в роще заоконной,
всё не решаешься признать
красы чужой и незнакомой.В тоску заметней седина.
Так в ясный день в лесу по-летнему
листва зелёная видна,
а в хмурый — медная заметнее
“Разговор с фининспектором о поэзии”.
Фабзайцы и Маяковский.
Разговор Дельфина со Спектором — полный абзац МКовский! Кутузовский глаз проспекта
туман затянул восковкой.
Ах, ленточка одноглазой фальмалогичной Москвы…
Нас дурацкое счастье минует.
Нас минуют печаль и беда.
Неужели настанет минута,
когда я не увижу Тебя?
И неважно, что, брошенный в жижу
мирового слепого дождя,
больше я никого не увижу.
Страшно, что не увижу Тебя.
Взгляд Твой полон любовью,
чувства прочие победя.
Я готов совершить любое
преступление ради тебя.
Когда судьи мне кинут сроки —
от восьми лет до ста восьми,
понимают они, жестокие,
что бессмертен я, чёрт возьми!
В миг отлива микроскопично
перед чистым моим Четвергом
на песке отражается птичка —
точно ложечка с черенком.
Эту ложечку вертикальную
осторожненько соберя,
ты отложишь себе в телекамеру
для фамильного серебра.
Когда ты была во мне точкой
(отец твой тогда настаивал),
мы думали о тебе, дочка, —
оставить или не оставить? Рассыпчатые твои косы,
ясную твою память
и сегодняшние твои вопросы:
«оставить или не оставить?»
Мы снова встретились,
и нас везла машина грузовая.
Влюбились мы — в который раз.
Но ты меня не узнавала.
Ты привезла меня домой.
Любила и любовь давала.
Мы годы прожили с тобой,
но ты меня не узнавала!
На кухне пол закапан красным.
Я тряпку грязную беру,
как будто кнопки из пластмассы
я отдираю на полу.
Об шляпки обломаешь ногти,
Ты поправляешься уже.
Но эти крохотные кнопки
навек приколоты к душе.
Сирень похожа на Париж,
горящий осами окошек.
Ты кисть особняков продрогших
серебряную шевелишь.
Гудя нависшими бровями,
страшен от счастья и тоски,
Париж, как пчелы, собираю
в мои подглазные мешки.
Похож на ёжика Войнович.
Румяный ёжик — это новость!
«Чиво?! — читаю: — Чи вам йов?»
Античиновничий Войнович
считает: «Повесть — это совесть».
Тропинок пыль не восстановишь.
Целует девку Иванов.
Море — бескрайнее, как китайцы.
Когда ж заболит,
то вдруг начинает камнями кидаться.
Антиглобалист!
Жмурится море целыми днями,
а то сразу в слезы
и начинает швыряться камнями.
Ну, китаёзы!
Родные берега,
родные берега,
родные берега —
где жили, вы стали навсегда,
родные берега —
чужими.Чужие берега —
чужие берега,
чужие берега,
отныневы стали навсегда,
чужие берега, —