Бани! Бани! Двери — хлоп!
Бабы прыгают в сугроб.
Прямо с пылу, прямо с жару —
Ну и ну!
Слабовато Ренуару
до таких сибирских «ню»!
Что мадонны! Эти плечи,
эти спины наповал,
будто доменною печью
запрокинутый металл.
Задыхаясь от разбега,
здесь на ты, на ты, на ты
чистота огня и снега
с чистотою наготы.
День морозный, чистый, парный.
Мы стоим, четыре парня, -
в полушубках, кровь с огнем,
как их шуткой шуганем!
Ой, испугу!
Ой, в избушку,
как из пушки, во весь дух:
— Ух!..
А одна в дверях задержится,
за приступочку подержится
и в соседа со смешком
кинет кругленьким снежком!
Хоронила Москва Шукшина,
хоронила художника, то есть
хоронила Москва мужика
и активную совесть.
Он лежал под цветами на треть,
недоступный отныне.
Он свою удивленную смерть
предсказал всенародно в картине.
В каждом городе он лежал
на отвесных российских простынках.
Называлось не кинозал —
просто каждый пришел и простился.
Он сегодняшним дням — как двойник.
Когда зябко курил он чинарик,
так же зябла, подняв воротник,
вся страна в поездах и на нарах.
Он хозяйственно понимал
край как дом — где березы и хвойники.
Занавесить бы черным Байкал,
словно зеркало в доме покойника.
Пол — мозаика
как карась.
Спит в палаццо ночной гараж.Мотоциклы как сарацины
или спящие саранчихи.Не Паоло и не Джульетты —
дышат потные «шевролеты».Как механики, фрески Джотто
отражаются в их капотах.Реют призраки войн и краж.
Что вам снится, ночной гараж? Алебарды?
или тираны?
или бабы
из ресторана?.. Лишь один мотоцикл притих —
самый алый из молодых.Что он бодрствует? Завтра — святки.
Завтра он разобьется всмятку! Апельсины, аплодисменты…
Расшибающиеся — бессмертны!
Мы родились — не выживать,
а спидометры выжимать!.. Алый, конченый, жарь! Жарь!
Только гонщицу очень жаль…
Не отрекусь
от каждой строчки прошлой —
от самой безнадежной и продрогшей
из актрисуль.
Не откажусь
от жизни торопливой,
от детских неоправданных трамплинов
и от кощунств.
Не отступлюсь —
«Ни шагу! Не она ль за нами?»
Наверное, с заблудшими, лгунами…
Мой каждый куст!
В мой страшный час,
хотя и бредовая,
поэзия меня не предавала,
не отреклась.
Я жизнь мою
в исповедальне высказал.
Но на весь мир транслировалась исповедь.
Все признаю.
Толпа кликуш
ждет, хохоча, у двери:
«Кус его, кус!»
Все, что сказал, вздохнув, удостоверю.
Не отрекусь.
Вас за плечи держали
Ручищи эполетов.
Вы рвались и дерзали, —
Гусары и поэты! И уносились ментики
Меж склонов-черепах…
И полковые медики
Копались в черепах.Но оставались песни.
Они, как звон подков,
Взвивались в поднебесье
До будущих веков.Их горная дорога
Крутила, как праща.
И к нашему порогу
Добросила, свища.И снова мёртвой петлею
Несутся до рассвета
Такие же отпетые —
Шоферы и поэты! Их фары по спирали
Уходят в небосвод.
Вы совесть потеряли!
Куда вас занесет?! Из горного озона
В даль будущих веков
Летят высоким зовом
Гудки грузовников.
Загляжусь ли на поезд с осенних откосов,
забреду ли в вечернюю деревушку —
будто душу высасывают насосом,
будто тянет вытяжка или вьюшка,
будто что-то случилось или случится —
ниже горла высасывает ключицы.
Или ноет какая вина запущенная?
Или женщину мучил — и вот наказанье?
Сложишь песню — отпустит, а дальше — пуще.
Показали дорогу, да путь заказали.
Точно тайный горб на груди таскаю —
тоска такая!
Я забыл, какие у тебя волосы,
я забыл, какое твое дыханье,
подари мне прощенье, коли виновен,
а простивши — опять одари виною…
«Баллада? О точке?! О смертной пилюле?!.»
Балда!
Вы забыли о пушкинской пуле! Что ветры свистали, как в дыры кларнетов,
В пробитые головы лучших поэтов.
Стрелою пронзив самодурство и свинство,
К потомкам неслась траектория свиста!
И не было точки. А было —— начало.Мы в землю уходим, как в двери вокзала.
И точка тоннеля, как дуло, черна…
В бессмертье она?
Иль в безвестность она?.. Нет смерти. Нет точки. Есть путь пулевой —-
Вторая проекция той же прямой.В природе по смете отсутствует точка.
Мы будем бессмертны. И это —— точно!
Ни славы и ни коровы,
Ни шаткой короны земной —
Пошли мне, Господь, второго —
Чтоб вытянул петь со мной!
Прошу не любви ворованной,
Не славы, что на денёк —
Пошли мне, Господь, второго,
Чтоб не был так одинок.
Чтоб кто-нибудь меня понял,
Не часто, ну хоть разок.
Из раненных губ моих поднял
Царапнутый пулей рожок.
И пусть мой напарник певчий
Забыв, что мы сила вдвоём,
Меня, побледнев от соперничества,
Прирежет за общим столом.
Прости ему. Пусть до гроба
Одиночеством окружён.
Пошли ему, Бог, второго —
Такого, как я и он.
Прикрыла душу нагота
Недолговечной стеклотарой.
Как хорошо, что никогда
Я не увижу Тебя старой Усталой — да, орущей — да,
И непричёсанной, пожалуй…
Но, слава Богу, никогда
Я не увижу тебя старой! Не подойдёшь среди автографов
Меж взбудораженной толпы —
Ручонкой сухонькой потрогав,
Не назовёшь меня на «ты». От этой нежности страшенной,
Разбухшей, как пико’вый туз,
Своё узнавши отраженье,
Я в ужасе не отшатнусь. Дай, Господи, мне проворонить,
Вовек трусливо не узнать
Твой Божий свет потусторонний
В единственно родных глазах.
Негу заоконную на себя наденьте.
Мы — воры в законе. Dolce far niente. Вечности воруемой не сбежать из дома.
Между поцелуями — тайная истома. Долгая секунда тянется неделями —
Сладкая цикута ничегонеделанья. НТВ и в праздники выдаёт фрагменты.
Мы ж погрязли в праздности. Dolce far niente. Мы не вылезаем из ничегонеделанья.
Вся цивилизация — крестик Твой нательный. Позабудьте цельсии или фаренгейты.
Жизнь ценна бесцельностью. Dolce far niente. Длится процедурный перерыв в истории.
Между поцелуями — сладкая истома.
Сидишь беременная, бледная.
Как ты переменилась, бедная.Сидишь, одергиваешь платьице,
И плачется тебе, и плачется… За что нас только бабы балуют
И губы, падая, дают, И выбегают за шлагбаумы,
И от вагонов отстают? Как ты бежала за вагонами,
Глядела в полосы оконные… Стучат почтовые, курьерские,
Хабаровские, люберецкие… И от Москвы до Ашхабада,
Остолбенев до немоты, Стоят, как каменные, бабы,
Луне подставив животы.И, поворачиваясь к свету,
В ночном быту необжитомКак понимает их планета
Своим огромным животом.
Тройка. Семерка. Русь.
Год 37-й.
Тучи мертвых душ
воют над головой. «Тройки», Осьмеркин, ВТУЗ.
Логика Германна.
Наполеона тускл
бюстик из чугуна. Месяц, сними картуз.
Хлещет из синих глаз.
Раком пиковый туз
дамы глядит на нас. Тройка. Сермяга. Хруст
снега. Видак. Ведмедь.
Видно, поэт не трус –
вычислил свою смерть. Грустно в клинском дому.
И Петр Ильич не поймет:
Дама кто? Почему
Чекалинский — банкомет? Как семеренко, бюст.
Как Нефертити, гусь.
Куда ты несешься, Русь?
Тройка. Семерка. Руст.
Измучила нас музыка канистр.
Лишь в ванной обнажаем свою искренность.
Играй для Бога, лысый органист!
Сегодня много званых — мало избранных.Как сванка, плотный спустится туман.
Пуста Россия, что светилась избами.
И пустотело выдохнет орган:
“Как много нынче званых — мало избранных”.Но музыка пуста, словно орган.
И космополитична, как алкаш.
Нет для неё ни званых и ни избранных.На шесть стволов нас заказав расхристанно,
Бах поднял воротник, как уркаган.
Из бранных слов мы постигаем истину.
В воротничке я — как рассыльный
в кругу кривляк.
Но по ночам я — пес России
о двух крылах. С обрывком галстука на вые
и дыбом шерсть.
И дыбом крылья огневые.
Врагов не счесть. А ты меня шерстишь и любишь,
когда ж грустишь —
выплакиваешь мне, что людям
не сообщишь, В мурло уткнувшись меховое
в репьях, в шипах…
И слезы общею звездою
в шерсти шипят. И неминуемо минуем
твою беду
в неименуемо немую
минуту ту. А утром я свищу насильно,
но мой язык —
что слезы
слизывал
России,
чей светел лик.
Используйте силу свою.
Мы гости со стороны.
Вы бьете по острию.
Я гвоздь от иной стены. Мне спину согнули дугой,
по шляпку вбили вовнутрь.
Я гвоздь от стены другой.
Слабо вам перевернуть?! Битый ноготь черней, чем деготь —
боязно глаз впереть.
Назад невозможно дергать.
Невозможно — вперед. Вы сами в крови. Всё испортив,
ошибся конторский вождь.
Сияет стена напротив —
та, от которой я гвоздь. Я выпрямлюсь. Я найду.
Мы гости иной страны.
По шляпку в тебя войду —
я гвоздь от твоей стены.
Уважьте пальцы пирогом,
в солонку курицу макая,
но умоляю об одном —
не трожьте музыку руками! Нашарьте огурец со дна
и стан справасидящей дамы,
даже под током провода —
но музыку нельзя руками.Она с душою наравне.
Берите трешницы с рублями,
но даже вымытыми не
хватайте музыку руками.И прогрессист и супостат,
мы материалисты с вами,
но музыка — иной субстант,
где не губами, а устами… Руками ешьте даже суп,
но с музыкой — беда такая!
Чтоб вам не оторвало рук,
не трожьте музыку руками.
Он тощ, словно сучья. Небрит и мордаст.
Под ним третьи сутки
трещит мой матрац.
Чугунная тень по стене нависает.
И губы вполхари, дымясь, полыхают. «Приветик, — хрипит он, — российской поэзии.
Вам дать пистолетик? А, может быть, лезвие?
Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу…
А может, покаемся?.. Послюним газетку и через минутку
свернем самокритику, как самокрутку?..» Зачем он тебя обнимет при мне?
Зачем он мое примеряет кашне?
И щурит прищур от моих папирос… Чур меня! Чур!
SOS!
Любите при свечах,
танцуйте до гудка,
живите — при сейчас,
любите — при когда? Ребята — при часах,
девчата при серьгах,
живите — при сейчас,
любите — при Всегда, прически — на плечах,
щека у свитерка,
начните — при сейчас,
очнитесь — при всегда.Цари? Ищи-свищи!
Дворцы сминаемы.
А плечи все свежи
и несменяемы.Когда? При царстве чьем?
Не ерунда важна,
а важно, что пришел.
Что ты в глазах влажна.Зеленые в ночах
такси без седока…
Залетные на час,
останьтесь навсегда…
Далеко-далеко,
где Шарло де Лакло
зачитался «Опасными связями».
Далеко-далеко,
там, где стиль Арт-деко
сочетался с этрусскими
вазами.
Далеко-далеко,
где туман — молоко
под лиловыми русскими вязами…
Где моя Медико?
В холодящем трико,
босоножки с грузинскими стразами?
Далеко? Ого-го!
На служебном арго
ты с наркотиками повязана.
Если нету Клико,
коньячку полкило
за успех всенародный и кассовый!
Не легко? Не легко
что на сердце легло
никому никогда не рассказывай.
Ты с теткой живешь. Она учит канцоны.
Чихает и носит мужские кальсоны.
Как мы ненавидим проклятую ведьму!..Мы дружим с овином, как с добрым медведем.
Он греет нас, будто ладошки запазухой.
И пасекой пахнет. А в Суздале — Пасха!
А в Суздале сутолока, смех, воронье, Ты в щеки мне шепчешь про детство твое.
То сельское детство, где солнце и кони,
И соты сияют, как будто иконы.
Тот отблеск медовый на косах твоих… В России живу — меж снегов и святых!