Убрать болтливого вождя
нельзя, не ждя. Построить храмы без гвоздя
нельзя, не ждя. Когда луна, околдовав,
дрожит, скользя,
вам снова хочется — стремглав! —
не ждя — нельзя!.. Как «помощь скорая», летим,
смешав сирены и интим.
Плевали на очередя.
Нам ждать нельзя.
Пускай из Риги плывут миноги к берегам Канады, в край прародителей.
Не надо улиц переименовывать, постройте новые и назовите.
Здесь жили люди, а в каждом- чудо.
А вдруг вернутся, вспомнив Неву?
Я никогда тебя не забуду.
Вернее временно- пока живу.
Похож на ёжика Войнович.
Румяный ёжик — это новость!
«Чиво?! — читаю: — Чи вам йов?»
Античиновничий Войнович
считает: «Повесть — это совесть».
Тропинок пыль не восстановишь.
Целует девку Иванов.
Пей отраву, ешь “ризотто”
но последняя строка —
линиею горизонта
будет жить наверняка!
Нас дурацкое счастье минует.
Нас минуют печаль и беда.
Неужели настанет минута,
когда я не увижу Тебя?
И неважно, что, брошенный в жижу
мирового слепого дождя,
больше я никого не увижу.
Страшно, что не увижу Тебя.
Негу заоконную на себя наденьте.
Мы — воры в законе. Dolce far niente. Вечности воруемой не сбежать из дома.
Между поцелуями — тайная истома. Долгая секунда тянется неделями —
Сладкая цикута ничегонеделанья. НТВ и в праздники выдаёт фрагменты.
Мы ж погрязли в праздности. Dolce far niente. Мы не вылезаем из ничегонеделанья.
Вся цивилизация — крестик Твой нательный. Позабудьте цельсии или фаренгейты.
Жизнь ценна бесцельностью. Dolce far niente. Длится процедурный перерыв в истории.
Между поцелуями — сладкая истома.
Нам,
продавшим
в себе
человека,
не помогут
ни травка,
ни бром.
Мы болеем
Серебряным
веком,
Матерь Владимирская, единственная,
Первой молитвой — молитвой последнею, -
Я умоляю, стань нашей посредницей! —
Неумолимы зрачки ее льдистые!
Я не кощунствую! Просто — нет силы.
Жизнь забери и успехи минутные,
Найхрустальнейший голос в России —
Мне не к чему это.
За что нам на сердце такие рубцы?
Куда же всё денется?
И кем пожираются, как голубцы,
спелёнутые младенцы?.. Ну ладно б меня. Но за что же Тебя?
Запястье в прожилках…
Живёшь, сероглазую муку терпя.
Скажите прижизненно! Куда же нас тащит наружу рыбак? —
боль в сердце вопьётся —
зачем содрогаемся на крючках
проклятых вопросов?
Живите не в пространстве, а во времени,
минутные деревья вам доверены,
владейте не лесами, а часами,
живите под минутными домами, и плечи вместо соболя кому-то
закутайте в бесценную минуту… Какое несимметричное Время!
Последние минуты — короче,
Последняя разлука — длиннее…
Килограммы сыграют в коробочку.
Вы не страус, чтоб уткнуться в бренное. Умирают — в пространстве.
Живут — во времени.
Друг мой, мы зажились. Бывает.
Благодать.
Раз поэтов не убивают,
значит, некого убивать.
Вдову великого поэта
берут враги —
стекает зависть по заветной,
по лунной стороне ноги. Нет, ты ему не изменила!
На тыльной стороне зеркал
ты прошептала его имя.
Но он тебя не услыхал.
Взгляд Твой полон любовью,
чувства прочие победя.
Я готов совершить любое
преступление ради тебя.
Когда судьи мне кинут сроки —
от восьми лет до ста восьми,
понимают они, жестокие,
что бессмертен я, чёрт возьми!
Вы застали меня живым —
не на свалке, не на пьедестале.
Когда все вы трупами стали,
вы застали меня земным. Передача идёт живьём,
передача наследства миром,
биополем, живым эфиром —
что мы думаем, как поём. Я вернусь в Твой край дождевой,
дверь открою в сруб берестя’ный —
я живою Тебя застану.
Как потрясно, что я живой!
В миг отлива микроскопично
перед чистым моим Четвергом
на песке отражается птичка —
точно ложечка с черенком.
Эту ложечку вертикальную
осторожненько соберя,
ты отложишь себе в телекамеру
для фамильного серебра.
Архитектуру не приемлю,
когда вокруг лесной тропы
российскую больную землю
сосут кирпичные клопы.
МаЯКОВский.
РаДИОРынок.Пришёл на рандевушка ушла.ЖасМИНУЛИ мои денёчки.СвиДАНИЯ — тюрьма.Несут антисоВЕТЧИНУ на блюде.Лорд Байрон инсестру — тру-ля-ля! Тёлки-метёлки, вишьНевского кадры.Африкомендовали борьбу со СПИДом.
Африкаделька — не для белых зубов.
Дельфинспектора подкормили?
Родные берега,
родные берега,
родные берега —
где жили, вы стали навсегда,
родные берега —
чужими.Чужие берега —
чужие берега,
чужие берега,
отныневы стали навсегда,
чужие берега, —
Ухаживали. Фаловали.
Тебе, едва глаза протру,
фиалки — неба филиалы —
я рвал и ставил поутру.Они из чашки хорошели.
Стыдясь, на цыпочках, врастяг
к тебе протягивали шеи,
как будто школьницы в гостях.Одна, отпавшая от сверстниц,
в воде стоящая по грудь,
свою отдать хотела свежесть
кому-нибудь, кому-нибудь… Упёршись в чашку подбородком,
“Разговор с фининспектором о поэзии”.
Фабзайцы и Маяковский.
Разговор Дельфина со Спектором — полный абзац МКовский! Кутузовский глаз проспекта
туман затянул восковкой.
Ах, ленточка одноглазой фальмалогичной Москвы…
Живу невдалеке от озера.
Цвет осени ест глаза.
Как Красная книга отзывов,
отозванные леса.
Но нет в лесах муравейников.
Они ушли в города.
Заменена вертолётом
отозванная стрекоза.
Нигилисточка, моя прапракузиночка!
Ждут жандармы у крыльца на вороных.
Только вздрагивал, как белая кувшиночка,
гимназический стоячий воротник.Страшно мне за эти лилии лесные,
и коса, такая спелая коса!
Не готова к революции Россия.
Дурочка, разуй глаза.«Я готова, — отвечаешь, — это главное».
А когда через столетие пройду,
будто шейки гимназисток обезглавленных,
вздрогнут белые кувшинки на пруду.
Измучила нас музыка канистр.
Лишь в ванной обнажаем свою искренность.
Играй для Бога, лысый органист!
Сегодня много званых — мало избранных.Как сванка, плотный спустится туман.
Пуста Россия, что светилась избами.
И пустотело выдохнет орган:
“Как много нынче званых — мало избранных”.Но музыка пуста, словно орган.
И космополитична, как алкаш.
Нет для неё ни званых и ни избранных.На шесть стволов нас заказав расхристанно,
Бах поднял воротник, как уркаган.
Не помню — Рим или Монголия?
Века замедлились,
пока
мне девушка цветок магнолии
вдевала в лацкан пиджака.Я игнорировал магнолию,
к душе привитый черенок.
К чему гадать: «Что быть могло ли бы?»
Перечеркните черновик! Мы — эхо русской меланхолии
в нас страшный фитилёк горит.
Рояль, как профиль мейерхольдовский
Не придумано истинней мига,
чем раскрытые наугад —
недочитанные, как книга, -
разметавшись, любовники спят.
Двадцатилетнюю несут —
наверно, в Рай?
За что заплатим новыми
«Норд-Остами»?
О, Господи, Ты нас не покидай!
Хотя бы Ты не покидай нас,
Господи!
Не ешьте изделья мучные!
Вам шах? Рокируйтесь турой…
У женщины каждый мужчина —
второй.Нельзя, да и нету причины
считать, сколько шли чередой.
Со мной каждый новый мужчина —
второй.Мне завтра поправит цирюльник
прическу, что сбита тобой.
Из глубинных твоих поцелуев
мой самый любимый — второй.
Пост-трупы звезд.
Отрубился Хвост.Прохвосты пишут про Хвоста.
Ворчит святая простота
из-под хвоста.Звезда чиста.Прошу Христа
понять Хвоста… Бомж музыки, над площадью Восста…
ты, вроде пешеходного моста,
пылишь над нами, в дырках как бигудь… Забудь.Прости короткой жизни муть.
Мети бородкой Млечный путь.
Море — бескрайнее, как китайцы.
Когда ж заболит,
то вдруг начинает камнями кидаться.
Антиглобалист!
Жмурится море целыми днями,
а то сразу в слезы
и начинает швыряться камнями.
Ну, китаёзы!
В лучах заката меж морского скарба,
раздавленного кем-то, на спине
нашёл я умирающего краба.
Перевернул. И возвратил волне.
Над ним всплывала белая медуза,
и он, горя клешнями под водой,
со дна, как герб
Советского Союза,
вздымался, от заката золотой.
Тень от носа — подлинней
всех нотатений и линей.
Так говорил старик Линней: «Всё подлинное —
подлинней».
На кухне пол закапан красным.
Я тряпку грязную беру,
как будто кнопки из пластмассы
я отдираю на полу.
Об шляпки обломаешь ногти,
Ты поправляешься уже.
Но эти крохотные кнопки
навек приколоты к душе.
Ты понимаешь, с кем связалась?
С самим, быть может, Князем зла.
Гитара коброй развязалась,
по телу кольцами ползла.
Когда играешь ты на пару
в концерте, сердцу вопреки,
прошу тебя — стряхни гитару
с остановившейся руки.
Если вдруг ненастьем замело
под Бореем —
Ты схватись за сердце. За моё.
Отогреем.
А когда мне будет «не того»,
я схвачусь за сердце. За Твоё!