С высокия горы источник низливался
И чистым хрусталем в долине извивался,
Он мягки муравы, играя, орошал;
Брега потоков сих кустарник украшал.
Клариса некогда с Милизой тут гуляла
И, седши на траву, ей тайну объявляла:
«Кустарник сей мне мил, — она вещала ей, —
Свидетелем мне он всей радости моей;
В него любовник мой скотину пригоняет
И мнимой красоте Кларисиной пеняет;
Здесь часто сетует, на сердце жар храня,
И жалобы свои приносит на меня;
Здесь имя им мое стенание вперяло,
И эхо здесь его стократно повторяло.
Не ведаешь ты, я колико весела:
Я вижу, что его я сердцу впрямь мила.
Селинте Палемон меня предпочитает,
И только лишь ко мне одной любовью тает.
Мне кажется, душа его ко мне верна:
И если так, так я, конечно, недурна.
Намнясь купаясь я в день тихия погоды,
Нарочно пристально смотрела в ясны воды;
Хотя казался мне мой образ и пригож,
Но чаю, что в воде еще не так хорош».
Милиза ничего на то не отвечала
И, слыша о любви, внимала и молчала.
Клариса говорит: «Гора сия виной,
Что мой возлюбленный увиделся со мной:
На месте сем моим пастух пронзился взглядом,
С горы сея сошед с своим блеящим стадом,
Коснулся жаром сим и сердца моего,
Где я влюбилася подобно и в него,
Когда я, сидячи в долине сей безблатной,
Взирала на места в пустыне сей приятной,
Как я еще любви не зрела и во сне,
Дивяся красотам в прелестной сей стране.
Любовны мысли в ум мне сроду не впадали,
Пригожства сих жилищ мой разум услаждали,
И веселил меня пасомый мною скот,
Не знала прежде я иных себе забот.
Однако Палемон взложил на сердце камень,
Почувствовала я в себе влиянный пламень,
Который день от дня умножился в крови
И учинил меня невольницей любви.
Но склонности своей поднесь не открываю
И только оттого в веселье пребываю,
Что знаю то, что я мила ему равно.
Уже бы я в любви открылася давно;
Да только приступить к открытию стыжуся
И для ради того упорною кажуся,
Усматривая, он такой ли человек,
Который бы во весь любил меня свой век.
Кто ж подлинно меня, Милиза, в том уверит,
Что будет он мой ввек? Теперь не лицемерит,
Покорствуя любви и зраку моему;
А если я потом прискучуся ему?
Довольно видела примеров я подобных:
Как волки, изловя когда овец беззлобных,
Терзают их, когда из паства унесут,
Так часто пастухи, язвя, сердца сосут».
— «Клариса, никогда я в сем не провинюся
И в верности к тебе по гроб не пременюся», —
Вещал перед нее представший Палемон.
Пречудно было то, взялся отколе он:
«Не куст ли, — мнит она, — в него преобратился,
Иль он из облака к очам ее скатился?»
А он, сокрывшися меж частых тут кустов,
Влюбившейся в него к ответу был готов.
Она со трепетом и в мысли возмущенной
Вскочила с муравы, цветками изгущенной,
И жительницам рощ, прелестницам сатир,
Когда препархивал вокруг ее зефир
И быстрая вода в источнике журчала,
Прискорбным голосам, вздыхая, отвечала:
«Богини здешних паств, о нимфы рощей сих,
Из обиталищей ступайте вы своих!
Зефир, когда ты здесь вокруг меня порхаешь,
Мне кажется, что ты меня пересмехаешь,
Лети отселе прочь, оставь места сии,
Спокой журчащие в источнике струи!»
И се любовники друг друга услаждают,
А поцелуями знакомство утверждают.
Милиза, видя то, стыдиться начала,
И, зря, что тут она ненадобна была,
Их тающим сердцам не делает помехи,
Отходит; но смотреть любовничьи утехи
Скрывается в кустах сплетенных и густых,
Внимает милый взгляд и разговоры их.
Какое множество прелестных тамо взоров!
Какое множество приятных разговоров!
Спор, шутка, смех, игра их тамо веселит,
Творящих тамо всё, что им любовь велит.
Милиза, видя то, того же пожелала;
Затлелась кровь ея, вспыхнула, запылала;
Пришла пасти овец, но тех часов уж нет,
Какие прежде шли: любовь с ума нейдет.
Луга покрыла ночь; пастушке то же мнится.
Затворит лишь глаза, ей то же всё и снится,
Лишается совсем ребяческих забав,
И пременяется пастушкин прежний нрав.
Подружкина любовь Милизу заражает,
Милиза дней чрез пять Кларисе подражает.
Взаимственно любовь пастушка ощущала,
И некогда она любовнику вещала:
Любезный мой Астратъ! Парѳении ты милъ;
Однако моея ты мысли не затьмиль:
Владеешь мною ты, владею я тобою;
Однако я при том владею и собою;
Так дерзкой девушки во мне не находи,
И впредки в сумерки ко мне не приходи:
О том Парѳения Астрата ныне просит:
Во время темноты и волк овец уносит:
Уединение и мрак и тишина,
И девке рытвина иль паче глубина,
И быстро озеро шумяще в бурю злобно,
Отколе иногда и выплыть не удобно.
Нещастна лодка та, которая плывет,
Куда ее мчить ветр, куда не путь зовет.
Нещастна птичка та, котора попадает,
Где горестно ея свобода пропадает,
И помня завсегда минувшия часы,
И чувствует уже весенния красы,
Когда она была одним покрыта небом,
И не томимая она питалась хлебом.
Поборствуй сам мне дни невинности хранить;
Дни страшно мне сии во винны пременить.
Вчера с тобой я быв едва едва здержалась
От винности моей, и столько испужалась,
Что весь мой духь тогда от страха трепетал,
Когда ты дерзостно играя щекотал.
Не делай етова, коль любишь ты, напредки!
Не прилетит назад чиж вылетев из клетки,
Не разорвет силка хот крыльями он бей,
Попавший во силки свободный воробей:
Не войдут во ведро пролиты с земи воды,
Ни сорванны плоды жиреть во огороды.
Доколе я еще могу себя беречь,
Я сердца своево не дам Астрату сжечь;
Но сердце пусть мое хотя и пламенится;
Во пепель никогда онп не пременится.
Мне должно отвращат колико льзя удар,
И искрам не дават произвести пожар:
А естьли я тобой излишно разгорюся:
Из непорочныя к безстыдну претворюся.
Не приходи ко мне ты ночи в темноту:
Котору любишь ты, взирай в день на ту:
А естьли ты себя не можешь премогати;
Я буду от тебя дрожаща убегати.
Не стану в сумерки к Парѳении ходить,
И буду инде я беседу находит.
Как солнце отошел отселе погрузится,
Я к Лаѵре в те часы — — — Моя сим грудь разится;
Так лутче у меня по прежнему бывай;
Да только ты себя в жару не забывай.
Ни разу более себя не позабуду,
И Лаѵру шекотии едину только буду.
Так лутче ты меня, не Лаѵру щекоти;
Да только более чево не захоти!
А более хотет от Лаѵры только стану.
Так я тобой, Астрать, былинкою увяну.
И истощу себя весной как тает снег,
И потону в тоске какь половоднью брег.
Когда Парѳения толико ты хлопочешь;
Прости — — — Ин делай ты со мною что ты хочешь.
Ромей и Цения на пастве жили купно;
Но сердце девушки сей было не приступно.
Все знали что к любви пастушка несклонна:
Ни взорами когда была она винна;
Но вдруг младая кровь ея разгорячилась:,
Ромея, Цения, поменее дичилась.
А ведая пастух суровости ея,
В желании своем таился от нея.
Престала быть она, как прежде, горделива;
Но не престала быть ни скромна ни стыдлива:
И мнит: когда Ромей с любовью подойдет:
Что он суровости в ней больше не найдет.
Прошла ея зима окончились морозы,
И распускаются благоуханны розы.
Грудь тлееть, тает кровь, переменился нрав:
Рабяческих она лишается забав:
Бег резвый в запуски пастушка презирает,
Метаниемь меча и в жмурки не играетъ;
Но думает, как ей венок распорядить,
И в праздник как себя прелестняй нарядить,
Как песню ей пропеть вниманию удачняй,
И сохранити лад во пляске поприятннй.
Имела Цения во всем пременный вид,
Приятны робости и миловидный стыд.
Но сколько дух ея Ромеем стал ни нежен,
Сего не ведая любовник безнадежен:
И устремляется любити и молчать.
Пастушка вздумала уже сама зачать,
И не теряя дней любовнику предаться,
Коль он напуганный не может догадаться,
Шлеть, Цения, ево чтоб вишен ей принес,
И следовать за ним сама по вишни в лес.
Пастушка, где их взять? Вить вишии не созрели:
Вчера в лесу я был: мои глаза то зрели.
А я так видела, что вишни налились.
Не знаю, Цения, отколь они взялись!
Ромей, не хочешь ты меня и в том послушать.
Не станешь ты сама незрелых вишен кушать.
Пойдем, пойдем со мной, пойдем по тем местам:
И будь надежен ты, что сыщем вишни там.
Пойдем, перед тобой, я, Цения, безспорен.
Ромей и мой тебе и мой стал дух покорен.
И се сквозь густу тьму угрюмых самых туч,
Ромею возсиял светлейший с неба луч:
Ненастная ему погода пременилась.
Ках Флора нежная к Зефиру преклонилась,
С такою нежностью и Цения к нему,
Для восхищения и сердцу и уму.
И как бы зрелый плодь в лесу том был ни пышен:
Идут во темный лес они не ради вишен,
Ни песни разных птиц ушам переменятб,
Ни благовонныя гвоздички обонять,
Ни зреньем тамо струй прозрачных побеждаться;
Но сладостью любни по воле наслаждаться.
И нрежде нежели туда они дошли,
Уже премножество утех они нашли,
О коих самь Ерот в пути был им радетель,
И весь зеленый луг лобзания свидетель.
И лиш коснулися они дуброве той,
В минуту овладель он сею красотой,
Лип были ветыия иа место им покрова,
А что там делалось, то знаеть та дуброва.
С высокая горы источник низливался
И чистым хрусталем в долине извивался.
По белым он пескам и камышкам бежал.
Брега потоков сих кустарник украшал.
Милиза некогда с Кларисой тут гуляла
И, седши на траву, ей тайну объявляла:
«Кустарник сей мне мил, — она вещала ей. —
Он стал свидетелем всей радости моей.
В нем часто Палемон скотину напояет
И мниму в нем красу Милизину вспевает.
Здесь часто сетует он, в сердце жар храня,
И жалобы свои приносит на меня.
Здесь именем моим всё место полно стало,
И эхо здесь его стократно повторяло,
О, если б ведала ты, как я весела:
Я вижу, что его я сердцу впрямь мила,
Селинте Палемон меня предпочитает,
Знак склонности ея к себе уничтожает.
Мне кажется, душа его ко мне верна.
И ежели то так — так, знать, я недурна.
Намнясь купаясь я в день тихия погоды,
Нарочно пристально смотрела в ясны воды;
Хотя казался мне мой образ и пригож,
Но знать, что он в водах еще не так хорош».
Клариса ничего на то не отвечала,
Несмысленна была, любви еще не знала.
Милиза говорит: «Под этою горой
Незапно в первый раз он свиделся со мной.
Он, сшед с верхов ея с своим блеящим стадом,
Удержан был в долу понравившимся взглядом,
Где внятно слушала свирелку я его,
Не слыша никогда про пастуха сего,
Когда я, сидючи в приятной сей долине,
Взирала на места, лежащи в сей пустыне,
И, величая жизнь пастушью во уме,
Дивилась красотам в прелестной сей стране.
Любовны мысли в ум еще мне не впадали,
Пригожства сих жилищ мой разум услаждали,
И веселил меня пасомый мною скот.
Не знала прежде я иных себе забот.
Однако Палемон взложил на сердце камень,
Почувствовала я влиянный в жилах пламень,
Который день от дня умножился в крови
И учинил меня невольницей любви;
Но склонности своей поднесь не открываю
И только ныне тем себя увеселяю,
Что знаю то, что я мила ему равно.
Уже бы с ним в любви открылась я давно,
Да только приступить к открытию стыжуся,
А паче от него измены я боюся.
Я тщуся, чтоб пастух любил меня такой,
Который б не на час — на целый век был мой.
Кто ж подлинно меня, Клариса, в том уверит,
Что будет он мой ввек? Теперь не лицемерит,
Всем сердцем покорен став зраку моему,
Но, может быть, склонясь, прискучуся ему.
Довольно видела примеров я подобных:
Как волки, изловя когда овец беззлобных,
Терзают их, когда из паства унесут, —
Так часто пастухи сердца пастушек рвут».
— «Богине паств, тебе, Милиза, я клянуся,
Что я по смерть свою к тебе не пременюся», —
Пастух, перед нее представши, говорил.
Колико он тогда пастушку удивил!
Ей мнилося, что куст в него преобратился,
Иль он из облака перед нее свалился.
А он, сокрывшися меж частых тут кустов,
Был всех свидетелем ея любовных слов.
Она со трепетом и в мысли возмущенной
Вскочила с муравы долины наводненной
И к жительницам рощ, к прелестницам сатир,
Когда препархивал вокруг ея зефир
И быстрая вода в источнике журчала,
Прискорбным голосом, вздыхаючи, вещала:
«Богини здешних паств, о нимфы рощей сих,
Ступайте за леса, бежа жилищ своих!
Зефир, когда ты здесь вокруг меня летаешь,
Мне кажется, что ты меня пересмехаешь.
Лети отселе прочь, оставь места сии,
Спокой журчащие в источнике струи,
Чтоб я осмелилась то молвить, что мне должно:
Открывшися, уже таиться невозможно!»
Скончалась на брегах сих горесть пастуха,
Любезная его престала быть лиха.
Стократно тут они друг другу присягают
И поцелуями те клятвы утверждают.
Клариса, видя то, стыдиться начала,
И, зря, что тут она ненадобна была,
Их тающим сердцам не делает помехи,
Отходит; но, чтоб зреть любовничьи утехи,
Скрывается в кустах сплетенных и густых,
Внимает милый взгляд и разговоры их.
Какое множество прелестных видит взоров!
Какую слышит тьму приятных разговоров!
Спор, шутка, смех, игра — всё тут их веселит,
Всё тут, что мило им, и свет от них забыт.
Несмысленна, их зря, Клариса изумелась,
Ожглась, их видючи, и кровь ея затлелась.
Отходит скот пасти, но тех часов уж нет,
Как кровь была хладна: любовь с ума нейдет.
Луга покрыла ночь, пастушке уж не спится,
Затворит лишь глаза — ей то же всё и снится,
Лишается совсем робяческих забав,
И пременяется пастушкин прежний нрав.
Подружкина любовь Кларису заражает,
Клариса дней чрез пять Милизе подражает.
Константия любовь горячу ощущала,
И со маврицием сойтися обещала,
В неотдаленныя, но темныя леса,
Как скоро ясныя померкнут небеса.
Пришел тот час, она колико ни трепещет,
Но слова даннаго и жара не отмещетъ;
Лес мрачностью покрыт и тьмою луг одет:
Уже прекрасная на сходбище идет:
Идущая туда она изнемогает,
Но ум восторжен весь: так буря восторгает
На воздух от земли легчайший сильно прах:
В ней сильная любовь преодолела страх,
И всю во нежности стыдливость побеждает:
Горчит Константию и столько ж услаждает.
Дождливая лугам погода хоть строга;
Однако зеленяй от дождика луга.
Сей час ей кажется всех паче мер ужасенъ;
Но паче же всех мер приятен и прекрасен.
Пришла: пастух уж тут, о щастливый пастухъ!
Воскликнул он: утешь, утешь любовь мой духъ!
По что принудило тебя теперь мутиться!
Ах, дай Мавриций мне ко стаду возвратиться:
Отсрочь возлюбленный напасть мою, отсрочь!
С сей тьмою принесла и в сердце тьму мне ночь.
С каким пришла ко мне жестоким ты ответомъ!
А я тьмы ночи ждал с тобою сердцу светом.
Сюда в другую ночь Мавриций я прийду:
Дай мне привыкнути ко страху, ко стыду:
Отважняе тогда я буду в сей пустыне;
Июль, а не декабрь по месяце июне.
Не вдруг, но предварен ко замерзанью лоз,
Во ноябре в лугах является мороз,
Не вдруг себе и снег жилище обретает,
Покроет землю онъ; покроет и растаеть;
Не трогай ты меня коль я всево миляй!
И ты миляе мне всево, всево и зляй:
Не тако зол Борей как море он терзает.
В любви пастух кипит, пастушка замерзаеть.
Константия пришла не ласку мне явить;
Пришла Константия мя ныне умертвить.
Не радует меня любезная, печалит:
И лютая змея любовника не жалит.
О как мавриций ты, о как не терпеливъ!
О рок колико мне стал ныне ты гневливъ!
Смягчись дражайшая! Пастушка хоть дичилась,
Хотя стыдилася, однако умягчилась,
И говорит ему: покорствую судьбе;
Да только не на час вручаюсь я тебе;
Так ежели меня Мавриций ты покинешь;
Ты душу изь меня неверностию вынешь.
Пускай разсядется долина подо мной,
Коль буду я прельщен во веки кем иной:
Пускай пожреть меня зияющая бездна,
Коль мне опричь тебя явится кто любезна.
Ко мягкой мураве пастушку он ведет,
И устремляется с куста сорвати цвет.
Рабееть девушка, рабеет и стыдится.
В последок на траву понудима садится.
Мне кажется еще не мрачно в семь лесу;
Но я тебя ни чем уж боле не спасу;
Когда ж уж больше я не властна над собою:
Довольствуйся пастух моею ты судьбою!
Зефиры дули ей в растрепанны власы,
И умножали тем сей девушки красы.
Ему лицо ея давно уже приятно;
Но в действии таком приятняй многократно.
Младой пастух любил пастушку незговорну,
И младостью ея любви своей упорну.
С пастушкой сей на луг скотину он гонял,
И коей часто он несклонностью пенял:
Не может приманить малиновку во клетку,
Пархающей в близи то с ветки то на ветку:
И только рыбка та на уду попадет,
Сорвется и опять во глубь воды уйдет.
Сама она ему пути к любви являет:
Являет, и ево в путях остановляет.
Как только пастуха воспламенит любовь,
И только закипит ево вспаленна кровь,
Любезная ево от робости застынет,
И распаленнаго в мучении покинет.
При токах жаждущий струи зря той воды;
Или взирающий во алче на плоды,
Коль пище иль питью коснутися не смеет,
Не меньше ли сего мучение имеетъ?
Сидела девушка под тению древес,
Плела венок: пастух венок ея унес,
И скрылся от нея в кустарники густыя,
В лужайки дальныя от стада, и пустыя:
И Зенеиды ждет возлюбленныя там.
Не будет ли, мнит он, цитерский тамо храм.
Клеона тут любовь надеждою питает:
Хоть сердце и дрожитъ; но в нежном жаре тает.
Он живо вображал себе утехи те,
К прелестной коих ждал он тамо красоте.
Пастушка ищуща венка в лесу медлеет,
А сердце в пастухе тревожится и тлеет.
Нашла ево и с ним плетенный свой венок.
От шутки едакой вся збилася я с ног.
Уставша девушка под тенью вяза села:
А уж ея судьба на ниточке висела.
Пастух любезную как прежде лобызалъ;
Но лобызаючи поболее дерзаль.
От етова она жар лишний получила:
И от излишества с травы она вскочила.
Стремится убежать, но жар бежать мешал,
И был приятен ей хотя и устрашал.
Она от пастуха не резво убегаетъ;
Так он бегушую в минуту достигает.
Любовник говорит, трепещущий стеня:
За чем ты так бежишь, драгая от меня.
Поступок таковой мне видеть не утешно:
От волка агница бросается так спешно,
И птица от стрелка: стрелокь ее пронзеть.
А хищный овцу зверь изловит и грызет:
А я тебе беды ни малой не желаю;
К утехе и твоей разженный я пылаю,
И только за тобой гоняюся любя;
Люби меня и ты, как я люблю тебя:
А ты миляе мне, всево что есть на свете,
Как розовый цветок всево прекрасней в лете,
Клеон не приключай ты мне сево стыда!
Пастушка стыд пройдет как быстрая вода:
Репейник пропадеть, исчезнет ето зелье,
А ты почувствуеш гоня ево веселье.
Оставь дни скучныя, начни иной ты векь.
Нежалостливейший ты вижу человек.
Нежалостлива ты, когда ты так упорна.
Иль мало я еще пастух тебе покорна?
Покорностию сей со всем измучен я;
Вонзи в меня сей нож, вонзи вот грудь моя;
Душа моя тобой, несносно, огорчилась.
Склонись иль дай мне смерть! Пастушка умягчилась.
Близ паства у лугов и рощ гора лежала,
Под коей быстрых вод, шумя, река бежала,
Пустыня вся была видна из высоты.
Стремились веселить различны красоты.
Во изумлении в луга и к рощам зряща
Печальна Атиса, на сей горе сидяща.
Ничто увеселить его не возмогло;
Прельстившее лицо нещадно кровь зажгло.
Тогда в природе был час тихия погоды:
Он, стоня, говорит: «О вы, покойны воды!
Хотя к тебе, река, бывает ветер лих,
Однако и тебе есть некогда отдых,
А я, кого люблю, нещадно мучим ею,
Ни на единый час отдыха не имею.
Волнение твое царь ветров укротил,
Мучителей твоих в пещеры возвратил,
А люту страсть мою ничто не укрощает,
И укротить ее ничто не обещает».
Альфиза посреди стенания сего
Уединение разрушила его.
«Я слышу, — говорит ему, — пастух, ты стонешь,
Во тщетной ты любви к Калисте, Атис, тонешь;
Каких ты от нее надеешься утех,
Приемлющей твое стенание во смех?
Ты знаешь то: она тобою лишь играет
И что твою свирель и песни презирает,
Цветы в твоих грядах — простая ей трава,
И песен жалостных пронзающи слова,
Когда ты свой поешь неугасимый пламень,
Во сердце к ней летят, как стрелы в твердый камень.
Покинь суровую, ищи другой любви
И злое утоли терзание крови!
Пускай Калиста всех приятнее красою,
Но, зная, что тебя, как смерть, косит косою,
Отстань и позабудь ты розин дух и вид:
Всё то тебе тогда гвоздичка заменит!
Ты всё пригожство то, которо зришь несчастно,
Увидишь и в другой, кем сердце будет страстно,
И, вспомянув тогда пастушки сей красы,
Потужишь, потеряв ты вздохи и часы;
Нашед любовницу с пригожством ей подобным,
Стыдиться будешь ты, размучен сердцем злобным».
На увещение то Атис говорит:
«Ничто сей склонности моей не претворит.
Ты, эхо, таинства пастушьи извещаешь!
Ты, солнце, всякий день здесь паство освещаешь
И видишь пастухов, пасущих здесь стада!
Вам вестно, рвался ль так любовью кто когда!
Еще не упадет со хладного снег неба
И земледелец с нив еще не снимет хлеба,
Как с сей прекрасною пустыней я прощусь
И жизнию своей уж больше не польщусь.
Низвергнусь с сей горы, мне море даст могилу,
И тамо потоплю и страсть и жизнь унылу;
И если смерть моя ей жалость приключит,
Пастушка жалости пастушек научит,
А если жизнь моя ко смеху ей увянет,
Так мой досады сей дух чувствовать не станет».
— «Ты хочешь, — говорит пастушка, — век пресечь?
Отчаянная мысль, отчаянная речь
Цветущей младости нимало не обычны.
Кинь прочь о смерти мысль, к ней старых дни приличны,
А ты довольствуйся утехой живота,
Хоть будет у тебя любовница не та,
Такую ж от другой имети станешь радость,
Найдешь веселости, доколе длится младость,
Или вздыхай вокруг Калистиных овец
И помори свою скотину наконец.
Когда сия гора сойдет в морску пучину,
Калиста сократит теперешну кручину,
Но если бы в тебе имела я успех,
Ты вместо здесь тоски имел бы тьмы утех:
Я стадо бы свое в лугах с твоим водила,
По рощам бы с тобой по всякий день ходила,
Калисте бы ты был участником всего,
А шед одна, пошла б я с спросу твоего,
Без воли бы твоей не сделала ступени
И клала б на свои я Атиса колени.
Ты, тщетною себе надеждою маня,
Что я ни говорю, не слушаешь меня.
От тех часов, как ты в несчастну страсть давался,
Ах, Атис, Атис, где рассудок твой девался?»
Ей Атис говорит: «Я всё о ней рачил,
Я б сердце красоте теперь твоей вручил,
Но сердце у меня Калистой взято вечно,
И буду ею рван по смерть бесчеловечно.
Любви достойна ты, но мне моя душа
Любить тебя претит, хоть ты и хороша.
Ты песни голосом приятнейшим выводишь
И гласы соловьев сих рощей превосходишь.
На теле видится твоем лилеин вид,
В щеках твоих цветов царица зрак свой зрит.
Зефиры во власы твои пристрастно дуют,
Где пляшешь ты когда, там грации ликуют.
Сравненна может быть лишь тень твоя с тобой,
Когда ты где сидишь в день ясный над водой.
Не превзошла тебя красой и та богиня,
Которой с паством здесь подвластна вся пустыня;
А кем я мучуся и, мучася, горю,
О той красавице тебе не говорю,
Вещая жалобы пустыне бесполезно
И разрываяся ее красою слезно.
Ты волосом темна, Калиста им руса,
Но то ко прелести равно, коль есть краса».
Альципа искусить Калиста научила,
А, в верности нашед, себя ему вручила.
Статира в пастухе кровь жарко распаляла;
И жара нежныя любви не утоляла,
Любя как он ее подобно и ево;
Да не было в любви их больше ни чево.
Пастушка не была в сей страсти горделива,
И нечувствительна, но скромна и стыдлива.
Не мучит зол борей так долго тихих водъ;
Какой же от сея любови их им плодъ?
Пастух пеняет ей, и ей дает советы,
На жертву приносить любви младыя леты:
Когда сокроются приятности очей,
И заражающих литашся в век лучей,
Как старость окружит и время неприятно,
В уныньи скажешь ты тогда, не однократно:
Прошел мой век драгой, настал век ныне лют:
Колико много я потратила минут,
Колико времени я тщетно погубила!
Пропали те дни все, я в кои не любила.
Ты все в лесах одна; оставь, оставь леса,
Почувствуй жар любви: цветет на то краса.
Она ответствует: пастушка та нещастна,
Которая, лишась ума, любовью страстна;
К любьи порядочной, не годен сердца шумъ;
Когда не властвует над девкой здравый умъ;
Вить девка иногда собою не владея,
В любовиике найдет обманщика, злодея.
Нет лести ни какой к тебе в любви моей.
Клянуся я тебе скотиною своей:
Пускай колодязь мой и пруд окаменеют,
Мой сад и цветники во век не зеленеют,
Увянут лилии, кусты прекрасных роз
Побьет и обнажит нежалостный мороз.
Во клятвах иногда обманщик не запнется;
Не знаю и лишил во правде ли клянется;
Так дай одуматься: я отповедь скажу,
Какое я сему решенье положу.
Как вечер сей и ночь пройдут, прийди к разсвету,
Услышать мой ответ, под дальну липу ету:
И ежели меня, когда туда прийдешь,
Ты для свидания под липою найдешь;
Ответ зараняе, что я твоя повсюду:
А ежели не такъ; так я туда не буду.
Лициду никогда тобою не владеть;
Откладываешь ты, чтоб только охладеть.
Отбрось от своево ты сердца ето бремя;
Отчаянью еще не наступило время.
Идуща от нея Лицида страх мутит,
И веселить ево надеянью претит:
Спокойствие пути далеко убежало:
Тревожилася мысль и сердце в нем дрожало:
Во жаркой тако день густея облака;
Хоть малый слышан треск когда из далека,
Боящихся грозы в смятение приводит,
Хоть громы с молнией ни мало не подходят.
Тревожен вечер весь и беспокойна ночь:
И сон волнения не отгоняет прочь:
Вертится он в одре: то склонну мнит любезну
То вдруг ввергается, в отчаяния безну,
То светом окружень, то вдруг настанет мрак
Переменяется в апреле воздух так,
Когда сражается с весною время смутно.
Боязнь боролася с надеждой всеминутно.
Услышав по заре в дуброве птичий глас,
И сходьбишу пришел определенный час.
Колико пастуха то время утешает,
Стократно более Лицида устрашает.
Не здравую тогда росу земля пиет,
И ехо в рощах там унывно вопиет,.
Идет он чистыми и гладкими лугами;
Но кажется ему, что кочки под ногами:
Легчайший дует ветръ; и тот ему жесток.
Шумит в ушах ево едва журчащий ток.
Чем более себя он к липе приближает,
Тем более ево страх липы поражает.
Дрожа и трепеща, до древа сн дошелъ;
Но ах любезныя под липой не нашел,
В нем сердце смертною отравой огорчилось!
Тряслась под ним земля и небо помрачилось.
Он громко возопил: ступай из тела духь!
Умри на месте сем нещастливый пастухъ!
Не чаешь ты змея, как я тобою стражду;
Прийди и утоли ты варварскую жажду:
За все усердие. За искренню любовь,
Пролей своей рукой пылающую кровь.
Не надобна была к погибели сей сила,
Как млгкую траву ты жизнь мою скосила.
Но кое зрелище пред очи предстаеть!
Пастушка ближится и к липе той идет
Лицид из пропасти до неба восхищценный,
Успокояеть дух любовью возмущенный.
За темныя леса тоска ево бежить;
А он от радостей уже одних дрожить,
Которыя ево в то время побеждають,
Как нимфу Грации к нему препровождають.
Вручаются ему прелестныя красы,
И начинаются дражайшии часы,
Хотя прекрасная пастушка и стыдится;
Но не упорствует она и не гордится.
ЭПИСТОЛА ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ
ГОСУДАРЮ ВЕЛИКОМУ КНЯЗЮ ПАВЛУ ПЕТРОВИЧУ
В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕГО 1781 ГОДА СЕНТЯБРЯ 20 ЧИСЛАЛюбовь к отечеству есть перва добродетель
И нашей честности неспоримый свидетель.
Не только можно быть героем без нея,
Не можно быть никак и честным человеком.
Премудрая судьба довольствует мя веком,
Чтоб жил и приносил народу пользу я.
Член члена помощи ежеминутно просит,
И всяки тягости всё тело обще носит.
Всем должно нам любить отечество свое,
А царским отраслям любити должно боле:
Благополучие народа на престоле.
Известно, государь, на свете нам сие,
Что счастье инако от стран не убегает,
Как только если царь свой долг пренебрегает.
Кто больше носит сан, тот пользы и вреда
Удобней обществу соделати всегда.
Крестьянин, сея хлеб, трудится и не дремлет,
К тому родился он и гласу долга внемлет;
Но польза оная совсем не такова,
Какую учинит венчанная глава.
Оратель дремлющий, имея мысль лениву,
Со небрежением посеяв семена,
Убыток понесет, утратя времена,
Со небрежением одну испортит ниву,
И лягут на него не только бремена;
А если государь проступится, так горе
Польется на народ, и часто будто море.
Сия причина есть, венчанныя крови
Имети более к отечеству любви.
Вторая важная любви сея причина,
Что вашего уж нет на свете больше чина,
Отечество дает утехи больше вам;
Так долг его любить вам больше, нежель нам.
Причина первая из должности единой,
А в воздаяние вам мы и наш живот;
Из благодарности другая вам причиной
За приношенье жертв любити свой народ.
Судьбами таковы порядки учрежденны:
Рожденны мы для вас, а вы для нас рожденны.
Благополучными одним нельзя вам быть:
Коль любите себя, вы должны нас любить.
Льстецы не обществу работать осужденны,
Льстецы боготворят ласкательством царей,
О пользе не его пекутся, о своей;
Не сын отечества — ласкатель, но злодей.
Коль хочет наказать царя когда создатель,
Льстецами окружит со всех сторон его,
Не зрит он верного раба ни одного,
И будет он врагам своим щедрот податель,
Которые за тьму к себе его наград,
Ругаяся ему, влекут его во ад
И, разверзая всю геенскую утробу,
Сынам отечества влекут его во злобу.
В ласкательстве сию имеет, пользу он.
Таков Калигула был в Риме и Нерон:
Все жители земли гнушаются их прахом.
Царь мудрый подданных любовию, не страхом,
Имея истину единую в закон,
К повиновению короны привлекает
И сходны с естеством уставы изрекает.
Елисавета- мать, а Петр нам был отец:
Они правители душ наших и сердец.
Правительствовати едины те довлеют,
В сердца которые повиновенье сеют,
Чьи собственны сердца наполнены щедрот,
Которы жалости в себе плоды имеют
И больше, как карать, вас миловать умеют,
То помня, сколько слаб и страстен смертных род.
Но с слабостию я злодейства не мешаю,
И беззаконников я сим не утешаю:
Рождаются они ко общему вреду
И подвергаются строжайшему суду.
Муж пагубный грешит от предприятья злаго,
Царь праведный грешит, ему являя благо,
И тако тяжкий грех злодея извинить,
Но тяжче грех еще за слабости казнить.
Который человек преступку не причастен?
Един бесстрастен бог: кто смертен, тот и страстен.
Не мог Тит слез своих во оный час отерть,
Когда подписывал сей муж великий смерть.
Владычица сих стран, родившися беззлобна,
На оно и руки поднята неудобна.
Блажен такой народ, которому приязнь
Соделать может то, что сделать может казнь,
И счастлив будешь ты, когда тебя порода
Возвысит на престол для счастия народа.
Коз Ливии стада гуляли на лугу;
Она потла к реке и села на брегу.
Спеша мыть ноги шла: дела не терпять лени,
И ноги во струи спустила по колени.
Влюбившийся Клеянт у стад ея не зря,
И жаром ко драгой взаимственно горя,
В досаде ревности какь алчный агнец рыщет,
И ходя Ливию в местах окольных ищеть.
Но долго он ища любезную ходил,
И ноги моющу он скоро находил.
Пропали ревности, заразы умножались:
Прекрасны ноги тут на прелесть обнажались.
Услышала она в кустах близь речки шум,
Увидела того кто вид ея был дум:
Вздрогнула, вспрянула, вздохнула и смутилась,
И в нежный страх ея любовь преобратилась,
Ужасны девушкам свиданья таковы.
Не наступил ли день кошению травы,
И виноградную покинуть кисти лозу:
Не тщатся ли сорвать уже прекрасну розу!
Ахъ! Ахъ! Тут Ливия испуганна кричит:
Два раза вскрикнула мятется и молчит.
Драгая! Иль меня ты ныне ненавидишь?
Пугаешься, дрожишь: вить ты не волка видишь.
Конечно ты о мне худой имеешь толк.
Клеянт, ты мне теперь страшняе нежель волк,
Не так бы в сих местах от волка я дрожала:
От зверя б хищнаго я резко побежала:
А ты зря ноги здесь, те ноги подломил,
И столько страшен ты, колико сердцу мил.
Не льзя свидания мне волею лишаться;
И здесь на едине им стратно утешаться,
Во плен ты взяв меня, мне слабу грудь пронзя.
Бересте уцелеть перед огнем не льзя:
Мне ты помоществуй любви моей в награду,
И отойди скоряй скоряй отсель ко стаду.
Приятельница ли, злодейка ль ты моя?
Но какь то ужь ни есть, пойду отселе.
И тщетно оба мы сердца любовью греем.
Цветов богиня здесь гнушается Бореем:
Весну стада и нас ненастие томит:
И облак красное туманом лето тьмит:
А ты любовница, и в етом не таишься,
Чево ж, пастушка ты, чево же ты боиться:
Боюсь подвергнуться нещастливой судьбе,
И быти пленницей обруганной тебе.
Была воздержностью я в пастве горделива,
Презренна на всегда облупленная ива:
Как с древа снимется на нем созревший плодъ;
Подаст оно плоды в последующий год.
В другую древеса имеют осень точность,
А девушка свою храняща непорочность,
Когда сокровища ей данна не спасет,
Уж более цветка во век не принесет.
И естьли блеск ея однажды помрачится;
Сей блеск как молния в единый миг промчится.
Я знаю Ливия струи подобно рек,
К источникам своим не возвратятся в век.
Но естьли получат места приятняй токи,
Минувшия водам минуты не жестоки,
И радостняе им наставши б были дни,
Когда бы чувствие имели и они.
Внимай мои слова любезная повнятняй:
Почувствуй Ливия то что всево приятняй.
Ручей к источнику во век не потечет:
И в даль ево всегда стремление влечет:
От наклоненья дна, сколь ветры ни жестоки,
Не возвращаются от ветра в зад потоки:
Едина мыслей ты не хочешь простереть:
Живи безстрастна, я мню страстен умереть.
И вечно от тебя я взоры удаляю.
Останься, я тебе на все соизволяю.
Как Ливия сие Клеянту изрекла,
Так дале и ево как токи повлекла:
Железо так магнит всей силой притягает,
Пастушка в нежности со всем изнемогаеть.
Ликаст о скромности Ераста твердо знал
И тайную любовь ему вещати стал:
Я бросил ныне лук, я бросил ныне уду:
Ни рыбы уж ловить, ии птиц стрелять не буду,
От Амаранты зрел я ласку уж давно;
Но было ласку зря мне сперва все равно,
Суров ли был ея поступок иль приветливъ;
Но вдруг не знаю как, я больше стал приметлив:
Пастушкин на себя взор частый примечал,
И услаждаяся глаза ея встречал.
Я чувствовал по том, что кровь моя горела:
Как в очи пристально ей зрел, она багрела,
И опуская зрак, луч сердца моево,
ЗадумыВзалася, не знаю, от чево;
По сем по вечерам дней тихия погоды,
Когда сходилися пастушки в короводы,
Я больше вображал себе ея красу,
И чаще с нею быв влюблялся отчасу.
И пение ея мне нравилось и пляска,
Взгляд был ея все чив, и умножалась ласка.
Она по всякой час мою питала страсть.
Отъемля у меня над сердцем прежню власть
Осталось только мне открыти то речами,
О чем я ей вещал раз тысячу очами.
Но как ей некогда любовь мою сказал,
И с воздыханием то клятвой доказал:
Она сказала мне: я етому не верю.
Я клялся ей еще, что я не лицемерю.
Она внимала то; я мнил себе маня…
Иметь себе в ответ, что любит и меня;
То зря, что слушала она те речи внятно:.
Казалося, что ей внимати их приятно;
Но вся утеха мне в тот ею час была…
Что клятвы выслушав колико мне мила,
Ответа мне не дав пошла и не простилась.
Колико в ону ночь душа моя мутилась!
Смеялся прежде я, раженным сей судьбой.
И все то я в ту ночь увидел над собой,
Зрел прежде я с брегов, как море волновалось.
Но вдруг и подо мной оно возбунтовалось.
Смешно мне было зреть, коль кто в любни тонул,
Но сам, тогда, я сам стократно воздохнул.
Как летня светлость дня вдруг портится ненастьем,
Любовь я зрел бедой казавшуюся щастьем.
По утру покидал не спав я свой шалаш.
Всю ночь была в уме она, и в день она ж.
Как вы багряныя аѵроры всход играли,
И из загонов в луг скотину выбирали;
Моя скотина мне престала быть мила
И праздная свирель не надобна была.
Не видел ни чево приятнаго я боле,
И без порядка шла моя скотина в поле.
В несносной я тоске заочно ей пеняль.
Поить, на брег реки, скотины не гонял:
Своих и глаз она мне три дни не казала,
По том приближилась и ето мне сказала:
Люби другую ты, кто б кровь твою зажгла,
И многия бы дни владеть тобой могла.
Чтоб долго зрение и страсть твою питало,
Пригожства моево к тому еще не стало:
Я часто на себя в источники гляжу:
Великой красоты в себе не нахожу.
Колико много дней весной на пастве ясных,
Толико на лугах сих, девушек прекрасных.
Я ей ответствовал томяся и стеня:
Прекрасна только ты едина для меня,
И сердце ты мое на веки покорила,
Вздохнула тут она и ето говорила:
Сама не знала я, что я к любви текла,
И что не к дружеству, но страсть мя к ней влекли
Когда о птички вы друг друга целовали,
И песни на кустах веселы воспевали,
Что сладостна любовь, поверила я вамъ;
Из чистых я лугов приближилась ко рвамъ;
И ныне уж мои не так свободны очи;
Но нет забавна дня и нет покойной ночи,
Уже разрушился мой прежний весь покой;
Но радости себе не вижу ни какой;
Как вы на древесах ее ни прославляли.;
Иль вы вспевая то, то ложно представляли.
Поверь, вещал я ей, драгая песням симь,
Поверь дражайшая, поверь словам моим
Что в истинной любви веселостей довольно,
Не весело еще то сердце, кое-вольно:
Не верь себе, что ты не столько хороша,
Как весь тебя чтит луг и чтит моя душа.
Краса твоя, меня котора ныне мучить,
Клянуся что во век Ликасту не наскучит.
По сих словах душа веселья дождалась;
Прельстившая меня пастушка мне здалась.
Еще ночь мрачная тьмы в море не сводила,
Еще прекрасная Аврора не всходила,
Корабль покоился на якоре в водах,
И земледелец был в сне крепком по трудах,
Сатиры по горам не бегали лесами,
А нимфы спали все, храпя под древесами.
И вдруг восстал злой ветр и воды возмущал,
Сердитый вал морской пучину восхищал,
Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,
Луна на небеси и звезды померкали.
Сокрыли небеса и звезды и луну,
Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,
Орел под хворостом от стража укрывался.
Подобно и Дамон во страх тогда вдавался.
Рекою падал дождь в ужасный оный час,
А он без шалаша свою скотину пас.
Дамон не знал, куда от беспокойства деться,
Бежал сушить себя и вновь потом одеться.
Всех ближе шалашей шалаш пастушкин был,
Котору он пред тем недавно полюбил,
Котора и в него влюбилася подобно.
Хоть сердце в ней к нему казалося и злобно,
Она таила то, что чувствовал в ней дух.
Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.
Однако, как тогда зла буря ни сердилась,
Прекрасная его от сна не пробудилась
И, лежа в шалаше на мягкой мураве,
Что с вечера она имела в голове,
То видит и во сне: ей кажется, милует,
Кто въяве в оный час, горя, ее целует.
Проснулася она: мечтою сон не лгал.
Пастух вину свою на бурю возлагал.
Дориза от себя Дамона посылала,
А, чтобы с ней он был, сама того желала.
Не может утаить любви ея притвор,
И шлет Дамона вон и входит в разговор,
Ни слова из речей его не примечает
И на вопрос его другое отвечает.
«Драгая! не могу в молчании гореть,
И скоро будешь ты мою кончину зреть».
— «Но, ах! Вещаешь ты и громко мне и смело!..
Опомнися, Дамон, какое это дело!
Ну, если кто зайдет, какой явлю я вид,
И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд?
Не прилагай следов ко мне ты громким гласом
И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.
В пристойно ль место ты склонять меня зашел!
Такой ли, объявлять любовь, ты час нашел!»
Дамон ответствовал на нежные те пени,
Перед любезной став своею на колени,
Целуя руку ей, прияв тишайший глас:
«Способно место здесь к любви, способен час,
И если сердце мне твое не будет злобно,
Так всё нам, что ни есть, любезная, способно».
Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь!
Взвела на небо взор: «О ночь, о темна ночь!
Усугубляй свой зрак; жар разум возмущает,
И скрой мое лицо!» вздыхаючи, вещает.
«Дамон! Мучитель мой! Я мню, что мой шалаш
Смеется, зря меня и слыша голос наш.
Глуша его слова, шумите вы, о рощи,
И возвратись покрыть нас, темность полунощи!»
Ей мнилося, о них весть паствам понеслась,
И мнилося, что вся под ней земля тряслась.
Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет.
Сказала… Множество забав она имеет,
Которы чувствует взаимно и Дамон.
Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.
По сем из волн морских Аврора свет рождала
И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,
Зефир по камешкам на ключевых водах
Журчал и нежился в пологих берегах.
Леса, поля, луга сияньем освещались,
И горы вдалеке Авророй озлащались.
С любезной нощию рассталася луна,
С любезным пастухом рассталась и она.
Хотя мы Вышняго судьбою,
Преславнаго Монарха дщери,
На век расталися с Тобою,
Со вшедшею в небесну дверь:
Но чтоб не быть во злой нам доде,
Зря жизни Твоея конец,
Мы видим паки Твой венец,
Твою щедроту на престоле.Тобой Наследник утвержденный,
Монархом нашим наречен:
Твоею Сын Сестрой рожденный,
Уже в порфиру облечен.
От Бога, от ПЕТРА, толикий,
И ото Дщерей, нам, Его,
Дан дар, и для ради того,
Дабы Ты ПЕТРЪ был ПЕТРЪ великий, Се вижу во краях безвесных,
ПЕТРОВА Деда я теперь:
Объемлет в областях небесных,
От нас вознесшуюся Дщерь:
Целуя там ЕЛИСАВЕТУ,
Вещает ей: о Дочь Моя!
Тебя родил на свете Я,
Для образца щедроты свету.И простирает он оттоле,
К России вожделенный глас:
Моя кровь паки на престоле.,
В порфире ныне вместо Нас.
Вас вышний вечно не забудет:
А внук Мой, Богу, Мне и Ей,
И чистой совести своей,
Последуя владети будет.Исполинтся чево желаемъ;
Уже Его таланты зрим:
Сердцами все к нему пылаем,
И все любовию горим.
Премудрый учредил Содетель,
В мир корень сей произвести;
Дабы в венце могла цвести,
Подобна Творчей добродетель.Когда Аврора возвещает,
Что солнце покидает понтъ;
Долы и горы освещает,
Бросая злато в горизонт:
Зефир плененный розы ищет,
Дня светла красны нимфы ждут,
Свирели ясный глас дадут
Свободный соловей засвищет.Тогда и взора возведенья,
На Феба, удоволят тварь:
Начало Твоего владенья,
Тому подобно Государь.
Сверкнула молния вселенной
Пред громом славы Твоея,
И скора вестница сия,
Летит дорогой отдаленной.Возверзи Ты Свои зеницы.
Восточный проникая ьетр,
И во свои возри границы,
С брегов Невы о Третий ПЕТРЪ!
Возри на полдень от востока,
И на полночный Океянъ!
Пространный край вселенной дан
Тебе под надзиранье ока.От разкаленнаго вод юга,
От двух шумящих там морей,
В концы земаго полукруга,
Где в ярости ревет Борей,
Себе Твой скипетр по закону,
Под троном положил ковер,
И оный в долготу простер,
От Бельта, к Хине и Япону.Над теми царствуя странами,
Будь щастья нашего творецъ!
Владей щедролюбиво нами.
И буди подданных отецъ!
Что часто делается страхом,
В нас делать будет то любовь
И за Тебя лить будем кровь
На смерть кидаясь размахом.Будь нам отецъ! мы будем чада
Достойны милости Твоей,
Престола Твоего ограда,
Орудье верности своей,
Готовы к миру и ко брани,
За Императора умреть
Против Его врагов гореть
Разить и налагати дани.В какое место ты преходиш,
Мой разум мысли воспаля?
О Муза! ты меня возводиш
На Елисейския поля:
Сам ПЕТРЪ и Карл соторжествуют,
Сердца Геройски веселят,
Веселие свое делят,
Друг другу радость повествуют.ПЕТРУ там тако Карл вещает:
Империя и Шведский трон,
ПЕТРУ порфиру посвящаетъ;
Но Богом Император он,
И к лучшей вознесен судьбине:
Всевышний тако учредил:
Меня ты прежде победил,
И победил меня и ныне.Всерадостна сия победа,
Российский отвечал Герой:
Владей мой внук на троне Деда,
И покажи что внук ты мой.
Сей глас пришел ПЕТРУ во уши,
И над Невою возгремел:
Народ со плеском возшумел,
И восхищаются в нас души.Будь Марсом, буди Аполлоном,
Люби Оружье и Парнасс.
Снабжай премудрым ПЕТРЪ законом,
И милостью Монаршей насъ!
А Ты ЕКАТЕРИНА, буди
Предстательницей у ПЕТРА,
И буди к помощи быстра,
Когда к Тебе прибегнут дюди!
В холодны некогда при вечере часы,
Предь шалашемь огонь грел девушки красы.
К пастушке Марциян пошел ея любезный,
И мыслит тако он: иль векь я кончу слезный,
Иль сих лишусь лугов, сих рощей, сих я рек,
И маргариты ахъ! Лишуся я на век.
Сии струи тех мест не будут орошати,
Ни здешни васильки там нивы украшати.
Сей пелепел моей тоски воспоминать,
Ни ехо здешнихь месть любови состонать:
Малиновка пускай здесь пенье умножает,
И пенка нежности других изображает.
Вещает он пришед драгой сии слова:
Прости зеленых сих луговь на век трава.
Прости пастушка: я тобою огорчаюсь,
И красных сих долин на веки отлучаюсь
И в дальны отхожу отсель луга стеня.
Ты хочешь на всегда покинути меня?
Мне сей потребен век хотя и не отраден.
Колико вечер ссй, толико ты мне хладенъ;
Однако холод весь могла прогнати я;
Дровами хижина согрелася моя:
А сердца твоево я знать не согреваю;
Хотя и никогда тебя не забываю.
Не отвожу тебя от смутной мысли прочь:
В весь день воображен мечтаеться и в ночь:
Мя теплы без тебя часы не услаждають,
Ни хладны при тебе меня не охлаждають,
Не вкусны ягоды, не пахнет и ясмин:
Поющих голос птиц, но внятен ни один,
Темнеет солнца лучь, луна почти не блещеть,
Струя в источнике почти уже не плещет:
А уж в последний раз ты с сею стороной.
И разлучаешься на веки ты со мной!
Когда бы ты меня дражайшая любила;
Так ты б меня любя конечно не губила.
Согласно ль твой язык со сердцем говоритъ!
Начто перед тобой огонь теперь горитъ?
Не ради ли того чтоб было льзя им жечься:
Луга без дождика не должны ли испечься?
Но должно ли и мне всей страстию любя,
В горячности моей истаять от тебя?
Я мучусь, Марциян, еще тебя и зляе;
Ты милъ; но девство мне еще тебя миляе.
Хотя б хотела я, к тебе не пременюсь:
По гроб тебя люблю: до гроба не склонюсь.
Ты знаешь мой отец на брак соизволяеть;
Но мачиха мои забавы удаляет.
Ну что ж бы для тебя я зделати могла?
С одной страны лучи: с другой густая мгла,
С одной страны ужо заря на оризонте,
С другия рев в лесу и грозна буря в понте.
Преодолеем то; вить мачиха не зверь,
Почто же мучимся с тобою мы теперь?
Прекрасна лилия к сорвенью процветан,
И снег лугом весной ко очищенью тает.
На все животныя ты очи возведи:
И так как и они ты дни распоряди:
И звери и скоты и птицы жар сугубятъ;
Не все ни дышущи горя друг друга любятъ?
Горячностию сей вся тварь распложена,
Твоя ль едина кровь беспрочно зазжена?
Беспрочно ль сей костер курится пред тобою?
Едина ль будеть ты беспрочности рабою?
Не для тово ли мнить беспрочно ты гореть,
Дабы я мог тобой скоряе умереть?
Когда мне пламень мой толико бесполезенъ;
Живи не для меня и будь другой любезенъ;
Я щастливой даю тебя пастушке в дар:
Пускай меня созжет одну бесплодный жар:
Пусть пламень во крови нещастье простирает,
И сердце пусть мое как сей костер сгарает.
Так ведай ты что я пастушка не солгу:
Я с сим костром себя перед тобой сожгу.
Отчаянный, внемли мои ты речи прежде! — — —
Вручаюся тебе, во сладкой сей надежде,
Что будешь верен ты, доколе я жива:
И утверждалися те действиемь слова.
Вручившаясь ему пастушка хоть багрела.
Но в ночь и хладную себя довольно грела.
Пастушки некогда купаться шли к реке,
Которая текла от паства вдалеке.
В час оный Агенор дух нежно утешает
И нагу видети Мелиту поспешает.
Снимают девушки и ленты, и цветы,
И платье, кроюще природны красоты,
Скидают обуви, все члены обнажают
И прелести свои, открывся, умножают.
Мелита в платии прекрасна на лугу,
Еще прекраснее без платья на брегу.
Влюбленный Агенор Мелитою пылает
И более еще, чего желал, желает.
Спускается в струи прозрачные она:
Во жидких облаках блистает так луна.
Сие купание пастушку охлаждает,
А пастуха оно пыланьем побеждает.
Выходят, охладясь, красавицы из вод
И одеваются, спеша во коровод
В растущие у стад березовые рощи.
Уже склоняется день светлый к ясной нощи,
Оделись и пошли приближиться к стадам.
Идет и Агенор за ними по следам.
Настало пение, игры, плясанье, шутки,
Младые пастухи играли песни в дудки.
Влюбленный Агенор к любезной подошел
И говорил: «Тебя ль в сей час я здесь нашел
Или сей светлый день немного стал ненастней,
Пред сим часом еще твой образ был прекрасней!»
— «Я та ж, которая пред сим часом была,
Не столько, может быть, как давече, мила.
Не знаю, отчего кажусь тебе другою!»
— «Одета ты, а ту в струях я зрил нагою».
— «Ты видел там меня? Ты столько дерзок был?
Конечно, ты слова вчерашние забыл,
Что ты меня, пастух, давно всем сердцем любишь».
— «Нагая, ты любовь мою еще сугубишь.
Прекрасна ты теперь и станом и лицем,
А в те поры была прекрасна ты и всем».
Мелита, слыша то, хотя и не сердилась,
Однако пастуха, краснеяся, стыдилась.
Он спрашивал: «На что стыдишься ты того,
Чьему ты зрению прелестнее всего?
Пусть к правилам стыда девица отвечает:
«Меня к тебе любовь из правил исключает…»
Мелита нудила слова сии пресечь:
«Потише, Агенор! Услышат эту речь,
Пастушки, пастухи со мною все здесь купно».
— «Но сердце будет ли твое без них приступно?»
— «Молчи или пойди, пойди отселе прочь,
И говори о том… теперь вить день, не ночь».
— «Но сложишь ли тогда с себя свою одежду?»
Во торопливости дает она надежду.
Отходит Агенор, и, ждущий темноты,
Воображал себе прелестны наготы,
Которы кровь его сильняе распалили
И, нежностью томя, вce мысли веселили.
Приближилася ночь, тот час недалеко,
Но солнце для него гораздо высоко.
Во нетерпении он солнцу возглашает:
«Доколе океан тебя не утушает?
Спустись во глубину, спокойствие храня,
Престань томиться, Феб, и не томи меня!
Медление твое тебе и мне презлобно,
Ты целый день горел, — горел и я подобно».
Настали сумерки, и меркнут небеса,
Любовник дождался желанного часа,
И погружается горяще солнце в бездну,
Горящий Агенор спешит узрит любезну.
Едва он резвыми ногами не бежит.
Пришел, пастушка вся мятется и дрожит,
И ободряется она и унывает,
Разгорячается она и простывает.
«Чтоб ты могла солгать, так ты не такова.
Я знаю, сдержишь ты мне данные слова.
Разденься!» — «Я тебе то в скорости сказала».
— «Так вечной ты меня напастию связала,
Так давешний меня, Мелита, разговор
Возвел на самый верх превысочайших гор
И сверг меня оттоль во рвы неисходимы,
Коль очи мной твои не будут победимы».
Пастушка жалится, переменяя вид,
И гонит от себя, колико можно, стыд
И, покушаяся одежды совлекати,
Стремится, чтоб его словами уласкати.
Другое пастуху не надобно ничто.
Пастушка сердится, но исполняет то,
И с Агенором тут пастушка ощущала
И то, чего она ему не обещала.
БЕРНАР ФОНТЕНЕЛЬПредвестницы зари, еще молчали птицы,
В полях покой, не знать горящей колесницы,
Когда встает Эраст и мнит, коль он встает,
Что солнце уж лугам Фетида отдает.
Бежит открыть окно и на небо взирает,
Но светозарных в нем красот не обретает,
Ни бледной светлости сияющей луны.
Едва выходит мать любви из глубины.
Эраст озлобился, во мраке зря зеленость,
И сердится на ночь и на дневную леность.
Как в сумерки стада с лугов сойдут долой,
Ириса, проводив овец своих домой,
Средь рощи говорить с ним нечто обещалась,
И для того та ночь ему длинна казалась.
Вот для чего раскрыт его несонный взор,
Доколь не осветил луч дни высоких гор.
Пошел из шалаша. Титира возглашает.
Эрастову Титир скотину сохраняет
От времени того, как он вздыхати стал:
Когда б скот пас он сам, то б скот его пропал.
«Ты спишь еще, ты спишь, — с досадою вещает, —
Ты спишь, а день уже прекрасный наступает.
Ступай и в дол туда скотину погони!»
Он мнил, гоня его, гнать ночь, желая дни,
А день еще далек и самому быть мнится,
Еще повсюду мрак, но пастуху не спится,
Предолгий солнца бег, как выйдет день из вод,
До вечера себе он ставит в целый год
И тако меряет ток солнечный глазами.
Над сими луч его рождается горами,
Неспешно шествует как в небо, так с небес
И спустится потом за дальний тамо лес.
Какая долгота! Когда того дождется!
Он меряет сей путь, а меря, только рвется.
Скрывается от глаз его ночная тень,
Отходит тишина, пришел желанный день.
Но беспокойство, чем Эраст себя тревожил,
Еще стократнее желанный день умножил.
Нетерпеливыми желаньями его
Во все скучала мысль минуты дни сего,
И, чтобы как-нибудь горячность утолити,
Хотел любезную от мысли удалити.
То в стаде, то в саду что делать начинал.
То стриг овец, то где деревья подчищал.
Всё тщетно; в памяти Ириса непрестанно,
Всё вечер тот в уме и счастье обещанно.
Нет помощи ни в чем, он сердцу власть дает,
Оставив скот и сад, свирель свою берет,
Котора жар его всечасно возглашает.
Он красоту своей любезной воспевает,
Неосторожности любовника в любви!
Он множит только тем паление в крови.
День долог: беспокойств его нельзя исчислить,
Что ж делать? что ему тогда иное мыслить?
Лишь солнце начало спускаться за леса
И стали изменять цвет ясны небеса,
Эраст спешит к леску, спешит в средину рощи,
Мня, что туда придет Ириса прежде нощи.
Страшится; пастуха мысль новая мятет:
«Ну, если, — думает, — Ириса мне солжет!»
Приходит и она. Еще не очень поздно,
Весь страх его прошел, скончалось время грозно.
Пришла и делает еще пред ним притвор,
Пришествия ея незапность кажет взор.
С ней множество любвей в то место собралося:
Известие по всем странам к ним разнеслося,
Что будет сходбище пастушке в роще той.
Одни, подвигнуты приятством, красотой,
Скрываются между кустов и древ сплетенных
Внять речь любовников, толь жарко распаленных.
Другие, крояся, не слыша их речей,
С ветвей их тайну речь внимали из очей.
Тогда любовники без всякия помехи
Тут сладость чувствуют цитерския утехи
И в восхищении в любовных сих местах
Играют нежностью в растаянных сердцах.
Любились тут; простясь, и пуще возлюбились.
Но как они тогда друг с другом разлучились,
Ей мнилось, жар ея излишно речь яснил,
А он мнил, что еще неясно говорил.
Вещателя судеб таинственных Силена,
Котораго сама природа изумленна,
И ясны пению внимали небеса;
Ключи стремиться с гор вниз с шумом перестали;
Умолкли злачные поля, луга, леса;
Долины в тишине глубокой пребывали.
Силена, будущих гадателя судеб,
Позволь в сей день воспеть, о Муз Российских Феб!
Когда всеобщее веселие раждает,
И счастие веков грядущих утверждает.
Ты внемлешь с кротостью гремящих звуку лир,
И плескам радостным, колеблющим ефирь:
Склони, склони твой слух к свирели тихогласной,
В усердной ревности поющей стих не красной.Сердец невинных плод безхитростна любовь,
Что царствует в градах и посреде лугов,
Пленила Тирсиса в жестокую неволю,
Уже он чувствует мучительную долю.
И тает в прелестях возлюбленной своей;
Однак не смеет в том открыться перед ней.
То случаев к тому способных не находит,
То страх презрения и робость прочь отводит.
Он часто думает: Ах! сколь несчастен я!
Все в нежных сих местах пленяет взор ея,
Долины тихие устланные цветами,
Ручьи, приятной шум птиц в рощах меж древами;
Единой лишь она не чувствует любви,
Что разливается во всей моей крови.
В день красный некогда цветки Дориса рвала,
И пестрыя венки из оных завивала:
Прельщенный Тирсис мнил, что страсть свою открыть
И случай и любовь сама теперь велит,
Когда от сестр и стад пастушка удаленна.
Пойдем, сказал он ей, се здесь гора зелена,
В прохладной от древес стоящая тени,
Здесь можно будет нам от зноя уклониться,
Я много тем счастлив, что мы теперь одни,
И только лишь хотел в любови изъясниться;
Внезапно с плеском глас веселый возгремел,
Смущенный в робости любовник онемел.
Он быстро очеса на гору устремляет,
Чтоб видеть, кто его желанье прерывает.
Между древами там ликующий Силен,
Восторгом некиим божественным пленен,
Среди собора Нимф украшенных венками,
Цветы на голове, цветы между руками
Различные держа, песнь новую поет,
Вы, Музы! оную, коль можно, изъясните,
И мыслей высоте слова мои сравните.СиленРоссии счастливой, покров, отрада, свет!
Естьли ты чистое веселие вкушала,
Когда щедротами народ обогащала:
То паче в красный сей возвеселися день.
Се к счастию залог Россиян утвержден.
Се вышний круг небес превыспренних склоняет
И светлый взор низвед брак ПАВЛОВ утверждает.
Вы звезды ясные среди несчетных звезд
Красящие венцом пространство горних мест!
Сойдите паки к нам, средь смертных возсияйте,
И счастливой четы собою увенчайте;
Достойные того достойны вас главы.
Высоки души их светлее нежель вы.
Катитеся путем, горящие светила;
Которой вам от век природа положила;
Россия вышнего рукой укреплена,
Во славе будет вам подобна иль равна.
Союзы да блюдут стихии несогласны,
И вечный чин вещей и образ мира красный,
Зиждитель во своих так утвердил судьбах,
Как-то, что род Петров и дом не раззорится,
Но с славою себе в подверженных градах
И ревностных сердцах на веки утвердится.
Как рощи и поля, луга и дол цветут,
И горы токи струй прохладных с шумом льют:
Так в мире иль войне всегда в блаженстве новом
Россия процветет под сильным их покровом.
Всевышний токмо им подаждь счастливы дни!
И с Россов ревностью их долготу сравни.
Так кончил песнь Силен, Дриады подражали.
И с плеском глас его стократно повторяли.
Тогда востав пастух к Дорисе рек своей:
Сколь мне с тобою день благополучен сей!
Что слышал я хвалы нелестнаго Силена,
К единой истине усердием вперенна.
Дориса! новых здесь нарвав теперь цветов,
Сплети венки седя под тенью сих кустов,
Я посох и свирель блющем украшу белым,
Мы пойдем с сих лугов в венках к стадам веселым.
О чем ты сетуешь и рвешся всеминутно?
Всегда вздыхаешь ты, на все взирая смутно:
Покинул ты свирель: не ешь, не пьешь, не спишь,
И стонешь и тогда, когда в одре храпишь:
Ни что твоих очей уже не утешает:
Менальку мнилося так ехо вопрошает.
Ахъ! Как не сетовать, ахъ! Как не рваться мне,
Я стражду день и ночь, и в яве и во сне;
Любезная ко мне любви не сохранила:
Слюбилася с другим, Менальку изменила.
О ты невернаия, о лютая змея!
На то ль тебя люблю по днесь как душу я!
В те дни как ты со мной и у меня бывала,
Другова в роще сей объемля целовала.
За искренность мою упорна ты была:
Обманщику себя в минуту отдала.
О что ты зделала преступница с собою!
А он имев тебя ругается тобою.
Коль ехо о тебе в дубровах умолчитъ;
Так солнце иль луна тебя изобличит.
Чево тебе ни кто уликой не докажетъ;
Обманщик о тебе на пастве то раскажст.
Вдруг шум услышался: и все туда гледят,
И имя Нисино по всем лугам твердят:
Не волка бдящи псы ко растерзанью клонят,
Но зла ругатели со паства люди гонят.
Что он о Нисиной к себе любви все лгалъ;
Спасения, гоним, он бегом досягал.
Менальку вдруг опять весна возобновилась,
И в прежней красоте очам ево явилась.
Не стонет горлица, ликует соловей,
Гласит и перепел о вольности своей,
Поет малиновка, и ехо не тоскует,
Кукушка на кусту не жалобно кукует,
Благоухание цветы дают лугам,
И реки в тишине лиются ко брегам:
Не зыблятся уже на нивах класы жирны,
Дуброва не шумит и ветры стали смирны.
Переменилося на пастве все то вдруг:
Сорадуется лес, соторжествует луг.
То было так иль нет, Менальку так казалось;
Как сердце более любовью не терзалось.
К возлюбленной своей обрадован идет:
Так жажда на поток оленя в жар ведет
Так лебеди летят ко югу от морозу,
И пчелы к ветвию прекрасну видя розу.
Находит Нису он сердиту на себя;
Но сердится она не зляся, но любя:
Не прежней ревности он делает ей пени;
Но падает уже пред Нисой на колени.
Прощается вина, и в ту минуту вновь,
Горит еще жарчай с обеих стран любовь.
Кто что любезное на свете погубляет,
Нашед то радости свои усугубляет:
По темной нам ночи еще приятняй свет:
Там менше льстит тепло где вечно хладу нет:
Их нежныя сердца по распре пуще тают,
Утехи множатся, желанья возростают.
Уже светящий Феб ко глубине спешит,
Ко Флоре тих Зефир прохладою дышит,
Земля всей твари мать покоиться готова,
Умолкли озера и реки и дуброва,
И овцы опустив и шеи и хвосты,
Лизали под собой потоптаны листы.
Прохладна тишина природу украшает,
И нежныя любви утехам не мешает:
Менальк со Нисою в пустыне ночи ждал,
И Нису миловав минуты провождал.
Сокрылся Феб, и тьма настала тихой нощи:
О вы источники, и вы зелены рощи,
В прелестны те часы любви по горьком дни,
Сея их радости свидетели одни!
Какое зрелище в сие вы время зрели,
Когда любовники взаимственно горели?
Во всем упорною престала Ниса быть:
Стыдится, и стыдясь стремится стыд забыть.
Ответ: жители сих рощь! Почто вы птички спите?
Ко ветвию сих древ, ко ветвию прельпните,
Венера коими зеленый кроет одръ!
Проснися соловей, проснись и буди бодр:
Воспой Меналькову в любви победы славу,
И общу тающих любовников забаву!
Со брачною свечой явился Гимен там:
Трава, ево олтарь, лужайка в роще храм.
С Менальком в верности тут Ниса присягает:
А Гимен в оный час их вечно сопрягает.
Под соплетенными тут ветвями древес,
Ни кто не видит их, ниже луна с небес.
В лесах сатиры спят, а нимфы при Дияне:
Пасущия у стад, а Феб во окияне.
Довольствуйся, Меналькь, ты Нисою своей,
И теша сам себя утехи делай ей!
А ты прекрасная умножь ево успехи;
Твои теперь ево, ево твои утехи.
Дельфира некогда подружке открывала,
С которой в дружестве Дельфира пребывала,
Все таинство души и сердца сильну страсть,
Которая над ней любви вручила власть:
Ты так как я млада, в одни со мною леты;
Но я не отреклась твои принять советы,
Когда мои глаза здесь Дафнис обольстиль,
И взоры на себя Дельфиры обратил:
Чтоб мне, когда хочу любви сопротивляться,
Присутствия ево конечно удаляться.
Покинь сии места, ты то твердила мне,
И скоро отходи к другой отсель стране.
Я в тот же день с тобой при вечере простилась
И с плачем с сих лугов к другим местам пустилась.
Во всю грустила ночь, минуты не спала:
Какое множество я слез тогда лила!
Предвестница лучей багряность изводила,
И во своей красе на небо восходила:
Означились цветы по зелени лугов,
И реки хрусталем между своих брегов.
Воспели нимфы песнь, приятняй всякой лиры:
Стал слышать птичий глас и веяли зефиры:
Я место таково к убежищу взяла
Что кажется ево природа избрала,
Дабы свои явить сокровищи все разом,
И можно б было вдруг окинути их глазом.
Но все те ахъ! места, все оны красоты,
Сии древа, сии струи, сии цветы,
Источники, ключи, и все, что тут ни было
Без Дафниса, мой светь, казалося не мило.
И вместо чтоб привесть к покою смутный дух,
Твердило: ахъ! Когда б был здесь, был твой пастухъ!
Пустыня бы сия тебе здесь рай являла!
В сих рощахь, ты бы с ним по вечерам гуляла.
Там, ходя б купно с ним цветы себе рвала,
И из своих бы рук пучок ему дала.
В пещерах бы сих с ним в полудни пребывала:
И ягод бы набрав ему их есть давала.
Нет туть отрады мне, пошла со стадом в лес,
И погнала овец под тень густых древесъ;
Уже светило дня на высоте стояло,
И раскаленными лучами к нам сияло.
Увы! Но и туда без пользы я пришла;
Такую же я мысль и там себе нашла:
Мне Дафниса леса представили подобно.
Так место мне и то к покою не способно:
Я видела ево в рукях имуща лукь,
И стрелы высоко из Дафнисовых рук,
От Дафниса летят от древа к древу птицы,
За Дафнисом бегут три красныя девицы,
Казалося он там Аминту изловлял,
Флоризу дудочкой своей увеселяль,
С Ирисою от них между кустов скрывался,
А мой от ревности дух томный разрывался.
От страсти я к нему в младенчестве была,
И баснь из ничево в уме себе сплела;
Их только Красота была тому причиной;
Хоть не был он прельщен из них и ни едино:
Мне сей печальный день так долог был как год,
Как топит быстрый ток брега струями вод,
Так я любовию топяся огорчалась;
Ни на единый миг любовь не отлучалась:
В последок страсть моя мой ум превозмогла:
Жестокая любовь и кровь и сердце жгла;
Послала страсть меня страдающу оттоле.
Узрев я Дафниса пришед на ето поле,
Когда в сих он водах своих овец поил,
И в песне жалобной, любови не таил:
Я с стадом при брегах реки остановилась,
Поила скот, сама в речных потоках мылась.
Не жажда на уме скота в тот час была,
Не пыль меня лицо омыти завела;
Я шла туда, хотя должна была и рдеться,
Чтоб тут на пастуха дово.льно наглядеться.
Где, спрашивал пастух, была Дельфира ты,
Ахъ! Где ты целый день скрывала красоты.
Все наши без тебя луга осиротели,
И птички рощей сих уже печально пели:
А мне казалося, когда Дельфиры нет,
Что солнце от очей моих скрывает свет.
Что было отвечать! Я слыша то молчала,
И кроя жар любви ему не отвечала,
Стыднея слушая любовничьи слова:
Меня пересмеет, мне мнилось и трава;
Струи источниковь, деревья и кусточки
Пушистыя цветы и маленьки цветочки.
Познавь мою любовь, пастух смеляе сталь,
И руки в руки взяв Дельфиру целовал.
Из дафнисовых рук, я руки вырывала;
Однако и ево подобно целовала.
Год целый Тирсис был с Ифизою в разлуке,
Год целый он вздыхал, и жил в несносной скуке.
В деревне, жалостно воспоминал стада,
И о любовнице он плакал иногда,
Ифиза у овец своих в лугах осталась,
И помнилось ему, как с ним она прощалась…
Как в щастливыя дни их радости текли,
И как веселости спокойствие влекли.
Ни что их там утех тогда не разрушало,
Что было надобно, все с ними пребывало.
Кончает солнце круг, весна в луга идет
Увеселяет тварь, и обновляет свет.
Сокрылся снег, трава из плена выступает,
Источники журчат, и жавронок вспевает.
Приближилися те дражайшия часы,
Чтоб видеть пастуху пастушкины красы.
К желанной многи дни стенящаго отраде,
Отец опять нарек быть Тирсису при стаде.
Все паство на уме и милый взор очей,
Все мыслит, как опять увидится он с ней.
День щастья настает, и скуку скончевает,
Отходит Тирсис в луг, и к паству поспешает.
Но весь шел день, пришел, зрит ясную луну,
Светило дневное сошло во глубину.
Но ясныя ночи тоя ему начало,
Знакому разсмотреть пустыню не мешало,
Повсюду мечет взор, на все с весельем зрит,
И тропка Тирсиса тут много веселить.
Вот роща, где моя любезная гуляеть,
Вот речка, где она свой образ умываеть.
Под древом тамо с ней я некогда сидел,
С высокой сей горы в долины с ней глядел.
В пещере сей она в полудни отдыхала,
И часто и меня с собой туда зывала,
Где лежа на ея коленях я лежал,
И руки мягкия в руках своих держал.
Сей мыслию свой дух в пустыне он питает,
И сердце нежное надеждой напаяет.
Приходит на конец ко стаду он тому,
Которо от отца поручено ему.
Собаки прежняго хозяина узнали,
И ластяся к нему вокруг его играли.
Исполнилося то хотение ево,
Что быть ему в местах желанья своево,
Но Тирсисова мысль и тут еще мутилась:
Ну естьли, мыслит он, Ифиза отменилась,
И новы радости имея в сей стране,
В неверности своей не помнит обо мне!
Я знаю, что меня она не ненавидит,
Но чая, что уже здесь больше не увидит,
Ахъ! Может быть она другова избрала,
И для того уже мне суетно мила.
С нетерпеливостью узреть ее желаетъ;
Но ночь, к свиданию ево не допускает,
Которая ему заснути не дала;
Ифиза во всю ночь в уме ево была.
Как радостно ево надежда услаждала,
Так тяжко мысль при том сомнением терзала.
Глаза не жмурятся, что делать, востаетъ;
Но солнце на луга из волн морских нейдет.
Как ночи долгота ему ни досаждает,
Оно обычнаго пути не пременяет.
Восходит по горам Аврора на конец,
И гонят пастухи в луга своих овец.
Всех Тирсис зрит, не зрит Ифизы он единой,
Не знает, что ему причесть тому притчиной:
Где делась, говорит Ифиза? Знать взята
Отселе ужь ея в деревню красота!
Мы розных деревень, и жить с ней будем розно.
Почто на паство я пущен опять так позно!
Уже меня весна не станет услаждать,
Везде и завсегда я стану воздыхать.
Коль здесь Ифизы нетъ; уйду в леса дремучи,
Исполню стоном их, слез горьких токи льючи,
Лишен людей с зверьми я тамо буду жить,
И жалобы горам в пустынях приносить.
Но вскоре и он овец препровождает,
Идет последняя, о Тирсисе вздыхаеть.
Когда свою пастух любовницу узрел,
С веселья вымолвить ей снова не умел,
А ей чувствительняй еще та радость стала,
Она увидела, чево не ожидала.
Не вспомнилась она, и плача говорит:
Не в сновиденииль здесь Тирсись предстоитъ?
Я зрю мечтание, и сердцу лицемерю;
Нет, вижу истинну, но ей почти не верю.
Я в яве пред тобой, любовник ей вещал,
И с тою жь верностью, как дух тебе вручал.
Я мышлю, что и я не в суетной надежде:
Таков ли мил теперь тебе, как быль я прежде?
Ифиза говорит: разставшися с тобой,
Я думала, что я разсталася с душой,
Тех мест, где я часы с тобою провождала,
Ни разу без тебя без слез не посещала:
С тоской встречала день. С тоской встречала ночь,
Мысль грустна ни на час не отступала прочь,
В разлучно время я ничем не утешалась,
Цветами никогда с техь дней не украшалась.
И может ли то быть чтоб стал ты меньше мил,
Тебя хоть не было, твой дух со мною жил.
Ты в сердце обитал моем неисходимо,
И было мной лицо твое повсюду зримо;
Но ахъ! Не к щастию, но в горести своей,
В то время я была любовницей твоей.
О радостны часы! О время дарагое!
Я буду жить опять в сладчайшемь здесь покое!
Приди возлюбленный, скончав прелюты дни,
К сим соснам, где с тобой бывали мы одни.
Там речь моя ни кем не будет разрушенна,
Здесь долго не могу я быть уединенна,
Приди ты на вечерь, как прежде приходиль.
Я мню, что ты сих мест еще не позабыл.
Ты много в их имель Ифизина приятства:
Но будеш их иметь и ныне без препятства.
С какою радостью потом сердца их ждут,
Все грусти окончав дражайших тех минутъ!
Одно ли дурно то на свете, что грешно?
И то нехорошо, что глупостью смешно.
Пиит, который нас стихом не утешает, —
Презренный человек, хотя не согрешает,
Но кто от скорби сей нас может исцелить,
Коль нас бесчестие стремится веселить?
Когда б учились мы, исчезли б пухлы оды
И не ломали бы языка переводы.
Невеже никогда нельзя переводить:
Кто хочет поплясать, сперва учись ходить.
Всему положены и счет, и вес, и мера,
Сапожник кажется поменее Гомера;
Сапожник учится, как делать сапоги,
Пирожник учится, как делать пироги;
А повар иногда, коль стряпать он умеет,
Доходу более профессора имеет;
В поэзии ль одной уставы таковы,
Что к ним не надобно ученой головы?
В других познаниях текли бы мысли дружно,
А во поэзии еще и сердце нужно.
В иной науке вкус не стоит ничего,
А во поэзии не можно без него.
Не все к науке сей рожденны человеки:
Расин и Молиер во все ль бывают веки?
Кинольт, Руссо, Вольтер, Депро, Де-Лафонтен —
Плоды ль во естестве обычны всех времен?
И, сколько вестно нам, с начала сама света,
Четыре раза шли драги к Парнасу лета:
Тогда, когда Софокл и Еврипид возник,
Как римский стал Гомер с Овидием велик,
Как после тяжкого поэзии ущерба
Европа слышала и Тасса и Мальгерба,
Как жил Депро и, жив, он бредни осуждал
И против совести Кинольта охуждал.
Не можно превзойти великого пиита,
Но тщетность никогда величием не сыта.
Лукан Виргилия превесити хотел,
Сенека до небес с Икаром возлетел,
«Евгении» ли льзя превесить «Мизантропа»,
И с «Ипермнестрою» сравнительна ль «Меропа»?
Со Мельпоменою вкус Талию сопряг,
Но стал он Талии и Мельпомене враг;
Нельзя ни сей, ни той театром обладати,
Коль должно хохотать и тотчас зарыдати.
Хвалителю сего скажу я: «Это ложь!»
Расинов говорит, француз, совместник то ж:
«Двум разным музам быть нельзя в одном совете».
И говорит Вольтер ко мне в своем ответе:
«Когда трагедии составить силы нет,
А к Талии речей творец не приберет,
Тогда с трагедией комедию мешают
И новостью людей безумно утешают.
И, драматический составя род таков,
Лишенны лошадей, впрягают лошаков».
И сам я игрище всегда возненавижу,
Но я в трагедии комедии не вижу.
Умолкни тот певец, кому несвойствен лад,
Покинь перо, когда его невкусен склад,
И званья малого не преходи границы.
Виргилий должен петь в дни сей императрицы,
Гораций возгласит великие дела:
Екатерина век преславный нам дала.
Восторга нашего пределов мы не знаем:
Трепещет оттоман, уж россы за Дунаем.
Под Бендером огнем покрылся горизонт,
Колеблется земля и стонет Геллеспонт,
Сквозь тучи молния в дыму по сфере блещет,
Там море корабли турецки в воздух мещет,
И кажется с брегов: морски валы горят,
А россы бездну вод во пламень претворят.
Российско воинство везде там ужас сеет,
Там знамя росское, там флаг российский веет.
Подсолнечныя взор империя влечет.
Нева со славою троякою течет, —
На ней прославлен Петр, на ней Екатерина,
На ней достойного она взрастила сына.
Переменится Кремль во новый нам Сион,
И сердцем северна зрим будет Рима он:
И Тверь, и Искорест, я многи грады новы
Ко украшению России уж готовы;
Дом сирых, где река Москва струи лиет,
В веселии своем на небо вопиет:
Сим бедным сиротам была бы смерть судьбиной,
Коль не был бы живот им дан Екатериной.
А ты, Петрополь, стал совсем уж новый град —
Где зрели тину мы, там ныне зрим Евфрат.
Брег невский, каменем твердейшим украшенный
И наводнением уже не устрашенный,
Величье новое показывает нам;
Величье вижу я по всем твоим странам,
Великолепные зрю домы я повсюду,
И вскоре я, каков ты прежде был, забуду.
В десятилетнее ты время превращен,
К Эдему новый путь по югу намощен.
Иду между древес прекрасною долиной
Во украшенный дом самой Екатериной,
Который в месте том взвела Елисавет.
А кто ко храму здесь Исакия идет,
Храм для рождения узрит Петрова пышный:
Изобразится им сей день, повсюду слышный.
Узрит он зрак Петра, где был сожженный храм;
Сей зрак поставила Екатерина там.
Петрополь, возгласи с великой частью света:
Да здравствует она, владея, многи лета.
Филиса полюбив Альцина паче меры;
Но в перьвый раз она став узницей Венеры,
Стыдясь того, что час пришел любить начать,
Старалася в любви таиться и молчать.
Влюбившийся в нее пастух стонал всеместно…
Филисино лицо став быть ему прелестно,
Гонялося за ним повсюду день и ночь.
Он способа не знал, чтоб чем себе помочь.
Хотя и тщился он, не мог пресечь желанья,
А склонность получить не видел упованья.
Когда препровождал минуты во трудах:
Садил ли что тогда, иль сеял на грядахь,
Иль стриг своих овец, иль стадо гнал к потоку,
Повсюду чувствуя на сердце скорбь жестоку:
Не к трудолюбию он мысли прилагал:
Весь ум ево тогда в любви изнемогаль.
Как он во празности препровождаль минуты,
Тогда они ему и паче были люты;
Воображающу отсутетвенны красы,
Годами длилися в тоске ему часы.
Дни ясны без нея текли пред ним ночами:
Когда пастух имел Филису пред очами;
Он в сердце чувствовал еще жесточе сшрасть,
Не наедался он, не напивался в сласть.
И некогда как день уже склонялся к нощи,
Гуляли пастухи в средине красной рощи,
Котору с трех сторон луг чистый украшал,
С четвортой хладный ток лияся орошал:
Пастушки сладкия тут песни воспевали,
А нимфы внемля их близь рощи пребывали.
Сатиры из лесов с верьхов высоких гор,
Прельщаяся на них метали в рощу взорь.
По многих их играх сокрылось солнце в воды.
И темнота внесла с собой покой природы.
Идут ко шалашам оттоле пастухи:
Препровождают их цветущия духи,
С благоуханием и древ тут дух мешая,
И сладостью весны пасущих утешая.
Один пастух идет влюбяся с мыслью сей,
Что близко виделся с возлюбленной своей,
И от нея имел в тот день приятство ново;
Другой любовное к себе услышал слово.
Тот полон радости цветок с собой несет,
Прияв из рук любви, котора кровь сосет:
И порученный сей подарок с нежным взглядом
Начавшейся любви хранит себе закладом.
Иной размолвився с любезной перед сим,
За то что медлила поцеловаться с ним,
Гуляя в вечеру с любезной помирился:
И что любовной стон в веселье претворился,
Ликует прежнюю возобновив прнязнь,
И поцелуями, в отмщенье делал казнь.
Альцин, един Альцип идет ко стаду смутенъ;
Мучитель жар любви Альципу всеминутен.
Отстал от пастухов нещастный ото всех:
Как сонный в луг идет единый без утех.
Еще не вышел он из рощи совершенно,
Он Видит пред собой, кем сердце сокрушенно.
Она шла медленно, чтоб он ее догналъ;
Хотя пастух ея намеренья не знал.
Одна в умах их мысль, страсть равна их тревожит,
Уединение в обеих пламя множит.
Я мнила, говорит, тревожася ему,
Что уж пришел давно ты к стаду своему,
И что от всех лиш я отстала здесь едина.
Он ей ответствовал: моя цела скотина.
Наестся в целости и без меня она;
Она с рук на руки Менальку отдана.
Мой скот теперь уже в покое пребывает,
На мягкой он траве лежа не унывает:
Лиш я спокойствия нигде не нахожу,
Любя тебя из мук на муки отхожу.
Она не мыслила Альцина ненавидеть;
И говорит ему: хочу тебя я видеть:
Мне скот твой будет мил как собственный мой скот:
Как станешь ты гонять овец на токи вод,
Я буду при тебе и тамо не отступно:
И станем о стадах своих печися купно:
Не буду без тебя Альцин ни есть ни пить,
Не стану и под тень дерев одна ходить:
Цветов не буду рвать руками я своими,
Брать стану от тебя, и украшаться ими.
Не съем сама, сыскав я перваго плода,
И буду приносить тебе его всегда.
Петь песни стану те которы ты мне сложишь.
Тебе свои дам петь, коль их не уничтожить.
Лиш только целовать себя тебе пречу;
Сей поступи стыжусь, любиться не хочу.
Пастух ответствовал, я в том не малодушен.
И буду дарагой пастушке я послушен.
Не стану я тебя упорной называть:
От ныне буду я Клеону целовать:
Она упорности своей не повторила,
И закрасневшися Альцину говорила
Пришло теперь сказать приветны речи вновь,
Целуй меня, вдаюсь со всем тебе в любовь:
Как я была строга, прошли минуты оны:
Лиш только никогда не поцелуй Клеоны!
Цветущей младости во дни дражайших лет,
В которы сердце мысль любовную дает,
Мелита красотой Аркаса распаляла,
И ласкою к нему сей огнь усугубляла,
Какую зделала она премену в нем,
Ту стала ощущать, ту в сердце и своем.
Не так ужь пристально пасла она скотину;
Страсть мысли полонив большую половину,
Принудила ее Аркаса вображать,
И в скучныя часы почасту воздыхать.
Она любезнаго всечасно зреть желала;
Но мать быть в праздности пастушке воспрещала;
Когда замедлится Мелита отлучясь,
Или когда пойдет от стада не спросясь,
Что делала и где была: сказать подробно,
Пастушке не всегда казалося удобно;
Чтоб частым вымыслом сумненья не подать,
И вольности в гульбе всея не потерять.
Не однократно лжет любя свою свободу:
То прутья резала, то черпала там воду,
То связки, то платки носила мыть к реке.
Но все ль одни слова иметь на языке.
Как спрашивала мать, о чем она вздыхает:
Мелита вымыслом таким же отвечает:
То волк повадился на их ходить луга,
То будто о пенек зашибена нога,
То где то будто там кокушка коковала,
И только два года ей жить предвозвещала.
То полудневный жар ей голову ломилъ;
Как молвить, что грустит, не зря тово, кто миль?
Но как они тогда друг друга ни любили,
Друг другу склонности еще не объявили,
В незнании о том препровождали дни:
Лиш очи о любви вещали имь одни.
Довольны б и сии свидетельства в том были,
Что тающи сердца глазами говорили;
Но уверенье то им мало мнилось быть,
Хотелось им ево ясняе получить:
А паче пастуху не очень было внятно,
Что зреть ево и быть с ним купно ей приятно;
Она не тщилася любовнику казать,
Что принуждает страсть, ее, ево ласкать,
И как приветствие Аркасу открывалось,
Шло без намеренья, из страсти вырывалось.
Пошла она, хоть мать ее была лиха,
В вечерния часы увидеть пастуха.
Чтоб удалити ей на время скуки злобны,
Минуты оныя ей мнилис быть способны.
Старуха по трудам легла спокоясь спать,
Мелита в крепкомь сне оставила тут мать.
Приходит в те луга, в ту красную долину,
Где пас возлюбленный ея пастух скотину.
Не зря любовника, отходит в близкий лес,
И ищет своево драгова меж древес.
Не представляет ей и та ево дуброва.
Опять идет в луга, ево искати снова.
Была, желающа узреть ево, везде;
Не обрела она любовника нигде.
Куда ты, ахъ! Куда Мелита говорила,
Пустыня моево любезнаго сокрыла?
Дражайшия места, вы сиры без нево,
И нет пригожства в вас для взора моево!
Коль щастливой моей противитесь судьбине;
Медведям и волкам жилищем будьте ныне!
Не возрастай трава здесь здравая во век,
И возмутитеся потоки чистыхь рекъ!
Желаю чтоб отсель и птички отлетели,
И больше б соловьи здесь сладостно не пели,
Чтоб только здесь сова с вороною жила,
И флора б навсегда свой трон отсель сняла.
Что видела она, на все тогда сердилась;
Но как нещастна я тогда она смутилась,
Как мать свою вдали увидела она!
Покрыта тучами ей зрелась та страна.
Старуха полежав не долго отдыхала,
И вставши ото сна Мелиту покликала,
А как она на кликь ей гласу не дала,
В великое сумненье привела.
Вздыханье дочерне ей нову мысль вселяло,
И отлученьем сим то ясно толковало:
От страха бросяся пастушка чтоб уйти,
И где бы мочь себе убежище найти,
В забвении в шалаш любезнаго попалась,
И вдруг узря ево изнова испугалась,
Хотя сей страх не столь пронзителен ей был,
Как тот, который ей издалека грозил.
Обрадовавшися любовник вопрошает,
Какой ево случай незапно утешает.
Она ответствует: я в твой шалат ушла,
Чтоб мать моя меня бродящу не нашла;
Она подумает, что я в долу сем зрюся,
Конечно для того, что я с кем здесь люблюся.
Сумнением полна идет она сюды.
Дай мне побывши здесь спастися от беды.
Мелита ревностью Аркаса заразила,
И следующу речь в уста ево вложила:
Прещастлив тот пастух, кто власть твою позналь,
И полюбив тебя тебе угоден стал,
И злополучен я, что зрю тебя с собою,
Изгнанну в мой шалаш любовию чужою.
Стыдилась таинство она ему открыть,
Но стыд и паче был пред ним чужою слыть.
Боялась страсть к себе ево она убавить,
Жалела в семь ево сумнении оставить.
Что ж делать? Коль ево ей хочется любить;
Так то ему она должна ж когда открыть.
Свирепой! На сие Мелита отвечает:
Иль мало взор тебя вседневно уверяет,
Что ты угоден мне? Ково ж, ты мниш люблю,
И для ради ково я страх такой терплю?
Я для ради тебя прияти дерзость смела;
На сих тебя лугах увидеть я хотела.
Сию ль за то мне мзду жестокой воздаеш,
Что ты меня чужой любовницей зовешь?
Старуха не сыскавь Мелиты возвратилась.
А дочерня боязнь в утеху превратилась;
Аркас изь ревности к веселью приступил,
И много с ней минут дражайших проводил.
Но сем исполненна любовныя приязни,
Пришла дочь к матери исполненна боязни.
Лгала ей, что ее пастушка позвала,
С которою она в согласии жила,
Что отречись ни чем от зову не имела,
А матери будить, в сне крепком, пожалела.
И ложь и истинна могли те речи быть:
Всегда ль от вымысла льзя правду отделить?
Прогневанная мать дочь вольну пожурила;
Но дочь несла легко, что мать ни говорила.
Еще густая тень хрустально небо крыла,
Еще прекрасная Аврора не всходила,
Корабль покоился на якоре в водах,
И земледелец был в сне крепком по трудах,
Сатиры по горам лесов не пребегали,
И нимфы у речных потоков почивали,
Как вдруг восстал злой ветр и воды возмущалг
Сердитый вал морской долины потоплял,
Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,
Дожди из грозных туч озера проливали,
Сокрыли небеса и звезды, и луну,
Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,
Орел под хворостом от страха укрывался.
Подобно и Дамон сей бури испужался,
Когда ужасен всей природе был сей час,
А он без шалаша свою скотину пас.
Дамон не знал, куда от беспокойства деться,
Бежал найти шалаш, обсохнуть и согреться.
Всех ближе шалашей шалаш пастушки был,
Котору он пред тем недавно полюбил,
Котора и в него влюбилася подобно.
Хоть сердце поступью к нему казалось злобно,
Она таила то, что чувствовал в ней дух,
Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.
Однако, как тогда погода ни мутилась,
Прекрасная его от сна не пробудилась,
И, лежа в шалаше на мягкой мураве,
Что с вечера она имела в голове,
То видит и во сне: ей кажется, милует,
Кто въяве в оный час, горя, ее целует.
Сей дерзостью ей сон еще приятней был.
Дамон ей истину с мечтой соединил,
Но ясная мечта с минуту только длилась,
Излишества ея пастушка устрашилась
И пробудилася. Пастушка говорит:
«Зачем приходишь ты туда, где девка спит?»
Но привидением толь нежно утомилась,
Что за проступок сей не очень рассердилась.
То видючи, Дамон надежно отвечал,
Что он, ее любя, в вину такую впал,
И, часть сея вины на бурю возлагая,
«Взгляни, — просил ее, — взгляни в луга, драгая,
И зри потоки вод пролившихся дождей!
Меня загнали ветр и гром к красе твоей,
Дожди из грозных туч вод море проливали,
И молнии от всех сторон в меня сверкали.
Не гневайся, восстань, и выглянь за порог!
Увидишь ты сама, какой лиется ток».
Она по сих словах смотреть потоков встала,
А, что целована, ему не вспоминала,
И ничего она о том не говорит,
Но кровь ея, но кровь бунтует и горит,
Дамона от себя обратно посылает,
А, чтоб он побыл с ней, сама того желает.
Не может утаить любви ея притвор,
И шлет Дамона вон и входит в разговор,
Ни слова из речей его не примечает,
А на вопрос его другое отвечает.
Дамон, прощения в вине своей прося
И извинение любезной принося,
Разжжен ея красой, себя позабывает
И в новую вину, забывшися, впадает.
«Ах! сжалься, — говорит, но говорит то вслух, —
Ах! сжалься надо мной и успокой мой дух,
Молвь мне «люблю», или отбей мне мысль печальну
И окончай живот за страсть сию нахальну!
Я больше уж не мог в молчании гореть,
Люби, иль от своих рук дай мне умереть».
— «О чем мне говоришь толь громко ты, толь смело!
Дамон, опомнися! Какое это дело, —
Она ему на то сказала во слезах, —
И вспомни, в каковых с тобою я местах!
Или беды мои, Дамон, тебе игрушки?
Не очень далеко отсель мои подружки,
Пожалуй, не вопи! Или ты лютый зверь?
Ну, если кто из них услышит то теперь
И посмотреть придет, что стало с их подружкой?
Застанет пастуха в ночи с младой пастушкой.
Какой ея глазам с тобой явлю я вид,
И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд!
Не прилагай следов ко мне ты громким гласом
И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.
Я часто прихожу к реке в шалаш пустой,
Я часто прихожу в березник сей густой
И тамо от жаров в полудни отдыхаю.
Под сею иногда горой в бору бываю
И там ищу грибов, под дубом на реке,
Который там стоит от паства вдалеке,
Я и вчера была, там место уедненно,
Ты можешь зреть меня и тамо несумненно.
В пристойно ль место ты склонять меня зашел?
Такой ли объявлять любовь ты час нашел!»
Дамон ответствовал на нежные те пени,
Перед любезной став своею на колени,
Целуя руки ей, прияв тишайший глас:
«Способно место здесь к любви, способен час,
И если сердце мне твое не будет злобно,
То всё нам, что ни есть, любезная, способно.
Пастушки, чаю, спят, избавясь бури злой,
Господствует опять в часы свои покой,
Уж на небе туч нет, опять сияют звезды,
И птицы стерегут свои без страха гнезды,
Орел своих птенцов под крыльями согрел,
И воробей к своим яичкам прилетел;
Блеяния овец ни в чьем не слышно стаде,
И всё, что есть, в своей покоится отраде».
Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь…
Возводит к небу взор: «О ночь, о темна ночь,
Усугубляй свой мрак, мой разум отступает,
И скрой мое лицо! -вздыхаючи, вещает.-
Дамон! Мучитель мой! Я мню, что и шалаш
Смеется, зря меня и слыша голос наш.
Чтоб глас не слышен был, шумите вы, о рощи,
И возвратись нас скрыть, о темность полунощи!»
Ей мнилось, что о них весть паством понеслась,
И мнилось, что тогда под ней земля тряслась.
Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет,
Но, молвив, множество забав она имеет,
Которы чувствует взаимно и Дамон.
Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.
По сем из волн морских Аврора выступала
И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,
Зефир по камышкам на ключевых водах
Журчал и нежился в пологих берегах.
Леса, поля, луга сияньем освещались,
И горы вдалеке Авророй озлащались.
Восстали пастухи, пришел трудов их час,
И был издалека свирельный слышен глас.
Пастушка с пастухом любезным разлучалась,
Но как в последний раз она поцеловалась
И по веселостях ввела его в печаль,
Сказала: «Коль тебе со мной расстаться жаль,
Приди ты под вечер ко мне под дуб там дальный,
И успокой, Дамон, теперь свой дух печальный,
А между тем меня на памяти имей
И не забудь, мой свет, горячности моей».
Был некто Ияким во Вавилоне граде,
Имущий множество и злата и сребра,
Скота во стаде
И в доме всякаго добра.
В жену себе поял девицу он прекрасну,
Богобоязливу, к нему любовью страсну:
Во добродетели отец ея блистал
И в истинном ее законе воспитал,
Страх Божий в ней посея
И научил ее закону Моисея.
Евреев Ияким был в доме видеть рад:
Сходилися они к нему: он был приятен,
Почтен, богат и щедр, и паче всех их знатен.
При доме он имел прекрасный вертоград:
Широкия там ходы,
Не воспрещали зреть очам на небеса,
А там сплетенны древеса,
Не допускали в низ полдневнаго часа.
Играют там ключи: кидая к верьху воды,
Увеселяя слух и взор:
Бегут шумя потоки с гор,
И быстрым шумом утешают:
Пруды лужайки украшают,
И сладким пением с древ птички возглашают,
В пространном цветнике различныя цветы,
Различнаго благоуханья,
Различной красоты,
И нежностью зефирова дыханья,
Сладчайший произносят дух.
Во вертограде сем вкус, зрение и слух,
Со обонянием приятности находят,
И вображение далеко превосходят.
Там разныя плоды на ветвиях висят,
Отягощаются от винограда лозы:
Там спеют персики и зреют априкозы:
Таков прекрасен был Едемский прежде сад.
Сосанна в сем саду купалася и мылась,
Когда от жарких дней томилась,
И удаляяся к закрытым тут местам,
Ни кем не видима была нагая там.
Лишь только там ее, ея служанки зрели.
На тот
Неправедны судьи избранны были год,
И в восхищении к ней страстию горели,
И зря, сходяся в дом, всегда ея красу,
Разгорячалися они с часа к часу.
Ко добродетельной привязаны супруге,
Не ведали они сей страсти друг о друге,
И оба некогда сойдясь они в саду.
В часы, в которы ток красавицу их моет.
Тайну объявив, чем сердце равно ноет,
Меж ветвия древес сокрылися к пруду:
Ея пришествия желают,
Трепещут и пылают.
В намерении сем безумство их крепит,
И совесть их и ум желание слепит.
Тревожится их кровь, багреют лицы:
Приходит и она; но с нею две девицы,
Ко услуженью ей.
Служанки тутъ; противен вид им сей:
Они страдают,
И щастливой себе минуты ожидают.
Прекрасная с себя одежды совлекла,
И девушкам рекла:
Сыщите мне бальсам и мыло,
И возвратясь сюда заприте сад вы мой,
Доколе не пойду помывся здесь домой.
Сосанны слово то злодеям мило;
Касаются они желаннаго часа,
Перед очами их Сосаннина краса,
Повсюду обнаженна;
Злодейская их страсть сим паче разозженна.
Служанки отошли:
Минуту варвары способную нашли:
Выходят из задрев, томясь изнемогают,
Томятся и горят:
Незапностию сей красавицу пугают,
И дерзко говорят:
В тебя влюбились мы; смягчи ты нашу долю,
Исполни нашу волю;
Когдаж не склонишься, подобно нас любя;
Так скажем мы неправду на тебя;
Застали мы, речем, любовника с тобою,
Который видя нас отселе убежал.
Такой наказанны судьбою,
В Сосанне дух дрожал.
Сосанна говорит: нещастна я отвсюду;
Умру, когда я вам сопротивляться буду:
А естьли с вами соглашусь,
К супругу верности лишусь,
И прогневлю тем Бога.
О злая часть моя, колико ты мне строга!
Но лутче умереть, как Бога прогневить
И мужу своему неверности явить,
Попрати добродетель.
Умру за мужню честь и за тебя Содетель!
Я смерть хочу приять,
И стала вопиять.
Варвары в своей отчаянной печали,
И громче воскричали.
Слуги, бегуще в сад, крик худом заключали.
Жезлы и палицы ко месту крика мчали.
Сплетается зла ложь сперва слугам сия,
Которы крыли взор от наготы ея.
Служанки ей одежды подавали,
И обще все почти без чувства пребывали,
Казалось им, что в ней не обитала лесть,
И что бы верности она не погубила,
К супруру, коего толико возлюбила.
Не вероятна им была сплетенна весть.
В последующий день минувту лиш разсвету,
Евреи собрались во Иякимов дом:
В дом молнию несут и преужасный гром.
Ко злочестивому идут они совету:
А лютыя судьи злой яд несут,
Сосанне повелев предстать на ложный суд.
Какая ведомость любезному их другу,
Хотят судить на смерть они ево супругу!
Она ему всево на свете сем миляй;
И может ли что быть сея напасти зляй!
И говорит он так: я вам не лицемерю:
Сию вину,
Взложили вы на верную жену:
Я етому не верю;
Была Сосанна честь Еврейской стороне:
А мне была всево дороже.
О всемогущий Боже!
Когда винна она, когда я толь нещастенъ;
Во казни с нею быть хочу и я участенъ;
Я жити не могу на свете без нея;
Срази обеих насъ! готова грудь моя.
Сосанну перед суд неправедный приводят.
С ней чада, сродники, отец и мать приходят,
Темнеет солнца лучь в Сосанниных глазах:
Родители и весь во горьких дом слезах.
Младенцы вопиют лишенныя надежды,
Хватаясь жалостно за матерни одежды,
Рыдая и глася: растались мы с тобой,
Кто будет нежить нас, кто будет утешати,
И златотканною одеждой украшати?
Отходишь ты во гробъ; возми и нас с собой,
Супруг ея зря час с ней вечныя разлуки,
И посреди неизреченной муки,
Воздев на небо руки:
Создатель мой! одно сие возопиял,
И на ногах едва, Сосанну зря, стоял.
Отец ея немел и крыл от солнца очи,
Желая быть во мгле густейшей самой ночи.
Теряла мать ея и зрение и слух,
И сердце все стеснив в слезах не утопала;
Вскричала только то: прими мой Боже дух,
И пала.
Рыдали все слуги, во злы сии часы,
Служанки рвали вон растрепанны власы,
Евреи плакали, иныя каменели,
Судьи бледнели;
Но лжесвидетельства оставить не могли;
Не истинну они, но вид ея брегли:
И правда на суде неправдой побежденна.
Судьи оправились: Сосанна осужденна.
Ни кто не мог от глаз текущих слез отерть,
Ни воспротивиться предписанну уставу;
Теряет красоту Сосанна жизнь и славу;
Выводится на торжище и смерть;
Ведутъ; весь дом страдает,
И Вавилон рыдает.
Был отрок Даниил: сего Господь воздвиг:
И глас его в толпы достиг:
Он тако вопиял: я громко воззываю:
Что рук в невинной сей крови не омываю!
О соплеменники мои!
Не праведны суды сии;
Судили вы ее безумственно и злобно;
Изследуйте вину ея подробно.
Народ поворотясь назад Сосанну вел,
И отрока просил, чтоб он судити шел,
И Даниил судити сел.
Устами отрока спасает сам Содетель,
И хочет поразить соплетших клевету,
Телесную поправших красоту,
И с ней душевну добродетель.
Сей отрок повелел здодеев развести,
И порознь пред собою улику принести.
Спросил у перваго со гневом:
Под коим ты застал Сосанну древомъ?
Под липой, отвечал.
А отрок рек: другой теперь бы обличал.
Спросил и у того с таким же гневом:
Под коим ты застал Сосанну древомъ?
Под дубом, отвечал.
А отрок рек: вас сам Господь изобличал.
Открылась нагла страсть и лютая их злоба:
И с трепетом стоят пред Даниилом оба.
А седший судиею рек:
Коль истинну судящий разрушает,
Судья презренный человек,
И паче татя он пред Богом согрешает.
А беззаконники сии,
Во собственном своем злочестьи ныне сами,
И лжесвидетели и судии,
Клянущеся землей и небесами,
И клав свой тяжкий грех разинувше уста,
На душу такову, которая чиста,
И кою осквернить стремясь они хотели.
Уставы Моисей давал на суд им те ли!
Призналися они и пали перед ним.
Выводятся на смерть: исчезли яко дым.
Сосанна, Ияким слез токи отирали,
Отец и мать ея,
И благодарный глас на небо простирали:
А сей воздвиженный от Бога судия,
Возвышен домом тем и всенародным кликом.
И у народа стал в почтении великом.