Негде, в маленьком леску,
При потоках речки,
Что бежала по песку,
Стереглись овечки.
Там пастушка с пастухом
На брегу была крутом,
И в струях мелких вод с ним она плескалась.Зацепила за траву,
Я не знаю точно,
Как упала в мураву,
Вправду иль нарочно.
Пастух ее подымал,
Да и сам туда ж упал,
И в траве он щекотал девку без разбору.«Не шути так, молодец, —
Девка говорила, —
Дай мне встать пасти овец, —
Много раз твердила, —
Не шути так, молодец,
Дай мне встать пасти овец;
Не шути, не шути, дай мне пасти стадо».«Закричу», — стращает вслух.
Дерзкий не внимает
Никаких речей пастух,
Только обнимает.
А пастушка не кричит,
Хоть стращает, да молчит.
Для чего же не кричит, я того не знаю.И что сделалось потом,
И того не знаю,
Я не много при таком
Деле примечаю;
Только эхо по реке
Отвечало вдалеке:
Ай, ай, ай! — знать, они дралися.
Ко пастуху в тени древ седша на колени,
Пастушка делала возлюбленному пени:
С другими говорит играешь часто ты;
Не нравятся ль тебе другия ужь цветы?
Не хочешь ли меня ты вечно обезславить,
И лилию сорвав поруган стебль оставить?
Любовница моя измены не найдет,
С небес доколе Феб от нас не отойдет,
Доколе освещать меня луч солнца будет.
Так Ликорису в сей любовник день забулет,
Вить солнце в сей же день сойдет во глубину;
Я ночью в небеса на солнце не взгляну;
Но солнце укатясь из моря возвратится,
А Клеоменов жар уж вечно укатится.
Свидетельствуйте вы цветы, я кои зрю,
Что я измены ей по смерть не сотворю.
Свидетельствуйте вы сие потоки речны,
Что все сии слова мои чистосердечны!
Клянусь пред вами здесь и морем и землей,
Что буду верен я до самой смерти ей.
Свидетели твои цветы сии увянут,
А токи сих минут здесь больте течь не станутъ;
Мне знаки верности не едак докажи.
Я зделаю то все, лиш только ты скажи.
Хоть ветр и встретится, плыви одной дорогой.
Я и быти не хочу ревнивою и строгой
Но естьли ставишь ты меня своей драгой;
Так меньше ты играй с пастушкою другой.
Тучнейшая не льстит меня чужая нива:
И толь я в етом прав, колико ты ревнива.
Когда с другими я пастушками шучу;
Ты думаешь, я их уже любить хочу.
Обманываешься; не то любви приметы:
То яблонны цветы, а ето пустоцветы,
И яблок никогда они не принесутъ;
Так ложна мысль твоя, не праведен твой суд.
Пастушка пастуха целует обнимая,
Багрея, нежася, как роза среди Мая.
В очах любовника прекрасняй всехь она:
Блистает между звезд на небе так луна:
И солнечны лучи во жарком самом лете.
Внушают радости сладчайшия на свете.
Вкусив дражайщий плод любовник говорит:
Ахъ! Мало человек судьбу благодарит,
Имея таковы во младости забавы,
Важнейшия сто крат величия и славы.
Коль я в моей любви не буду зреть измен,
Пастушка говорит: любезный Клеоменъ!
Коль буду я всегда довольна так как ныне;
Не может щастия быть больше и богине.
Сквозь темную пред оком тучу
Взгляни, читатель, ты
На светски суеты!
Увидишь общего дурачества ты кучу;
Однако для ради спокойства своего,
Пожалуй, никогда не шевели его;
Основана сия над страшным куча адом,
Наполнена различным гадом,
Покрыта ядом.
С великим пастухи в долине были стадом.
Когда?
Не думай, что тогда,
Когда для человека
Текли часы златаго века,
Когда еще наук премудрость не ввела
И в свете истина без школ еще цвела,
Как не был чин еще достоинства свидетель,
Но добродетель.
И, словом, я скажу вот это наконец:
Реченны пастухи вчера пасли овец,
По всякий день у них была тревога всяка:
Вздор, пьянство, шум и драка.
И, словом, так:
Из паства сделали они себе кабак —
Во глотку,
И в брюхо, и в бока
На место молока
Цедили водку,
И не жалел никто ни зуб, ни кулака,
Кабашный нектар сей имеючи лекарством,
А бешеную жизнь имев небесным царством.
От водки голова болит,
Но водка сердце веселит,
Молошное питье не диво,
Его хмельняй и пиво;
Какое ж им питье и пить,
Коль водки не купить?
А деньги для чего иного им копить?
В лесу над долом сим Сатир жил очень близко,
И тварию их он презренною считал,
Что низки так они, живут колико низко.
Всегда он видел их, всегда и хохотал,
Что нет ни чести тут, ни разума, ни мира.
Поймали пастухи Сатира
И бьют сего —
Без милосердия — невинна Демокрита.
Не видит помощи Сатир ни от кого.
Однако Пан пришел спасти Сатира бита;
Сатира отнял он, и говорил им Пан:
«За что поделали ему вы столько ран?
Напредки меньше пейте;
А что смеялся он, за то себя вы бейте,
А ты вперед, мой друг,
Ко наставлению не делай им услуг;
Опасно наставленье строго,
Где зверства и безумства много».
Пастушки некогда купаться шли к реке,
Которая текла от паства вдалеке.
В час оный Агенор дух нежно утешает
И нагу видети Мелиту поспешает.
Снимают девушки и ленты, и цветы,
И платье, кроюще природны красоты,
Скидают обуви, все члены обнажают
И прелести свои, открывся, умножают.
Мелита в платии прекрасна на лугу,
Еще прекраснее без платья на брегу.
Влюбленный Агенор Мелитою пылает
И более еще, чего желал, желает.
Спускается в струи прозрачные она:
Во жидких облаках блистает так луна.
Сие купание пастушку охлаждает,
А пастуха оно пыланьем побеждает.
Выходят, охладясь, красавицы из вод
И одеваются, спеша во коровод
В растущие у стад березовые рощи.
Уже склоняется день светлый к ясной нощи,
Оделись и пошли приближиться к стадам.
Идет и Агенор за ними по следам.
Настало пение, игры, плясанье, шутки,
Младые пастухи играли песни в дудки.
Влюбленный Агенор к любезной подошел
И говорил: «Тебя ль в сей час я здесь нашел
Или сей светлый день немного стал ненастней,
Пред сим часом еще твой образ был прекрасней!»
— «Я та ж, которая пред сим часом была,
Не столько, может быть, как давече, мила.
Не знаю, отчего кажусь тебе другою!»
— «Одета ты, а ту в струях я зрил нагою».
— «Ты видел там меня? Ты столько дерзок был?
Конечно, ты слова вчерашние забыл,
Что ты меня, пастух, давно всем сердцем любишь».
— «Нагая, ты любовь мою еще сугубишь.
Прекрасна ты теперь и станом и лицем,
А в те поры была прекрасна ты и всем».
Мелита, слыша то, хотя и не сердилась,
Однако пастуха, краснеяся, стыдилась.
Он спрашивал: «На что стыдишься ты того,
Чьему ты зрению прелестнее всего?
Пусть к правилам стыда девица отвечает:
«Меня к тебе любовь из правил исключает…»
Мелита нудила слова сии пресечь:
«Потише, Агенор! Услышат эту речь,
Пастушки, пастухи со мною все здесь купно».
— «Но сердце будет ли твое без них приступно?»
— «Молчи или пойди, пойди отселе прочь,
И говори о том… теперь вить день, не ночь».
— «Но сложишь ли тогда с себя свою одежду?»
Во торопливости дает она надежду.
Отходит Агенор, и, ждущий темноты,
Воображал себе прелестны наготы,
Которы кровь его сильняе распалили
И, нежностью томя, вce мысли веселили.
Приближилася ночь, тот час недалеко,
Но солнце для него гораздо высоко.
Во нетерпении он солнцу возглашает:
«Доколе океан тебя не утушает?
Спустись во глубину, спокойствие храня,
Престань томиться, Феб, и не томи меня!
Медление твое тебе и мне презлобно,
Ты целый день горел, — горел и я подобно».
Настали сумерки, и меркнут небеса,
Любовник дождался желанного часа,
И погружается горяще солнце в бездну,
Горящий Агенор спешит узрит любезну.
Едва он резвыми ногами не бежит.
Пришел, пастушка вся мятется и дрожит,
И ободряется она и унывает,
Разгорячается она и простывает.
«Чтоб ты могла солгать, так ты не такова.
Я знаю, сдержишь ты мне данные слова.
Разденься!» — «Я тебе то в скорости сказала».
— «Так вечной ты меня напастию связала,
Так давешний меня, Мелита, разговор
Возвел на самый верх превысочайших гор
И сверг меня оттоль во рвы неисходимы,
Коль очи мной твои не будут победимы».
Пастушка жалится, переменяя вид,
И гонит от себя, колико можно, стыд
И, покушаяся одежды совлекати,
Стремится, чтоб его словами уласкати.
Другое пастуху не надобно ничто.
Пастушка сердится, но исполняет то,
И с Агенором тут пастушка ощущала
И то, чего она ему не обещала.
Послушай, Майков ты, число у нас любовниц
Размножилося так, как розы на кустахъ;
Но то в подсолнечной везде во всех местах.
Я чту девиц, утех во младости виновниц.
Почтенна ли любовь,
Когда пылает кровь?
Старуха скажет,
И ясно то докажет,
Что ето пагубно для нас и для девиц:
И стерла бы она красу с девичьих лицъ;
Употребила бы на то она машины,
Чтоб были и у них по красоте морщины.
А я скажу не то:
Да что?
Любовь и в городах и в селах,
Похвальна: лиш была б она в своих пределах,
Красавица сперьва к себе любовь измерь:
Без основания любовнику не верь;
Хотя бы он тебе с присягой стал молиться,
Дабы в Ругательство девице не ввалитьс^,
На красоту,
Разскаску я сплету:
Пастух любил пастушку,
Как душку,
И клялся: я тебя своею душкой чту.
Красавица не верит,
И думаеть она: любовник лицемерит:
Не всякой человек на свете сем Пирамъ!
Боится, из любви родится стыд и срам.
Сказали пастуху, пастушка умирает,
И гроб уже готов:
Жесточе естьли что любовнику сих словъ?
Пастух оставших дней уже не разбирает,
Дрожит,
И памяти лишен к пастушке он бежит.
Во время темной нощи,
Густой в средину рощи.
И выняв ножь себя он хочет умертвить:
Но ищет он любезной,
Желая окончать при ней такой век слезной:
Сие в сии нас дни не должноль удивить?
И частоль таковы льзя верности явить?
А волку трудно ли овечку изловить?
Воспламенение Дидоне было грозно;
Филида плакала, но каялася позно.
Пастушки пастуха увидя ясно страсть.
И не бывя больной всклепала ту напасть,
Она кричит: Увы! тебя смерть люта ссекла,
Увяла роза днесь и лилия поблекла.
Но скоро стал пастух как прежде был он бодр:
И превратился гроб во брачный тамо одр.
Не всяк ли человек в участии особом.
Пастушке гроб стал одр, Дидоне одр стал гробомъ…
Судьбина всякаго различно вить даритъ;
Дидона на костре горит,
Пастушка в пламени судьбу благодарит.
Когда вверяется кому какая девка,
Так помнилаб она, что ето не издевка;
А сколько девушка раскаясь ни вздохнет,
И сколько уж она злодея ни клянет,
В том прибыли ей нет.
Был некто: скромность он гораздо ненавидел,
И бредиль он то все, что только он увиделъ;
А от того ни с кем ужиться он не мог.
Пастух он был: болтал и збился после с ног,
Луга своим овцамь почасту променяя.
На всех болтал лугах скотину пригоняя.
Пришед на новый луг не всем еще знаком,
Уж мыслить вымолвить худое что о ком.
Увидел некогда любви он нежну томность;
Вот способь оказать ему свою нескромность!
Он щуку мнить поймав варит собе уху:
К едва знакомому подходит пастуху:
Расказывал ему: он видел то и ето,
И другу он ево мрачит сей вестью лето.
Пришлец сей тихия ручьи возволновал.
Мельчайшая струя Дамоклу бурный вал:
Уже пред нимь цветы приятства не имели:
Зефир Бореем стал, дубровы зашумели.
Чьево не возмутит такая сердца весть!
И что на свете сем сего тяжеле есть!
Так небо ясное в полудни померькает,
Когда ко ужасу в тьме молиия сверькаеть,
И песней соловей сокрывся не поет:
Ветр вержет шалаши и нивы град биет.
На вышших бедствие Дамоклово степеняхъ;
Ево любовница сидела на коленях,
У пастуха свою грудь нежну оголя,
Себя и пастуха подобно распаля.
А дерзкая рука пастушку миловала,
Когда любовника пастушка целовала.
Дамокл мучение несносно ощущал,
И жалобы свои дуброве возвещал:
И слышать не хотел о ревности я прежде:
В такой ли с Лаѵрою любился я надежде!
Другой имеет то, что прежде я имел:
Тобой неверная весь разум мой омлел:
Жарчайше для меня Июнни дни блистали:
Не зрел я осени; и уж морозы стали;
Не пожелтели здесь зеленыя луга;
А на лугах ужо насыпаны снега.
Преддверья не было к сей лютой мне премене:
Не портилось ни что; и вижу все во тлене.
От друга упросил, дабы кто-то сказал,
Нещастие сие ясняе доказал.
Болтает сей пришлец, языка он не вяжеш.
И в пастве Лаѵрина любовника он кажет.
Но кто любовник сей? Дамокла кажет онъ;
Прошел престратнейший прошел Дамоклов сон,
И более душа ево не волновалась:
Возникли радости и ревность миновалась.
И какь он агницу потерянну нашел:
К любовнице своей, обрадован, пошел:
Сошли снега долой с полей истаяваясь:
В мечте ползла змея, мечтою извиваясь.
Он Лаѵре расказал мечтание свое;
Она ево журит за мнение сие:
А онь ответствует: ково кто любит мало,
Тово и ревностью ни что ни позамало;
А я любезную всех паче мер люблю,
И сей любви доколь я жив, не истреблю.
Тобою мне судьбы не изъясненно щедры:
Вокореняются подобием сим кедры,
Своих достигнув сил по возрасте своем,
Как ты дражайшая во сердце в век моем.
И я возлюбленный люблю тебя подобно,
Однако вить любить без ревности удобно.
Еще ночь мрачная тьмы в море не сводила,
Еще прекрасная Аврора не всходила,
Корабль покоился на якоре в водах,
И земледелец был в сне крепком по трудах,
Сатиры по горам не бегали лесами,
А нимфы спали все, храпя под древесами.
И вдруг восстал злой ветр и воды возмущал,
Сердитый вал морской пучину восхищал,
Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,
Луна на небеси и звезды померкали.
Сокрыли небеса и звезды и луну,
Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,
Орел под хворостом от стража укрывался.
Подобно и Дамон во страх тогда вдавался.
Рекою падал дождь в ужасный оный час,
А он без шалаша свою скотину пас.
Дамон не знал, куда от беспокойства деться,
Бежал сушить себя и вновь потом одеться.
Всех ближе шалашей шалаш пастушкин был,
Котору он пред тем недавно полюбил,
Котора и в него влюбилася подобно.
Хоть сердце в ней к нему казалося и злобно,
Она таила то, что чувствовал в ней дух.
Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.
Однако, как тогда зла буря ни сердилась,
Прекрасная его от сна не пробудилась
И, лежа в шалаше на мягкой мураве,
Что с вечера она имела в голове,
То видит и во сне: ей кажется, милует,
Кто въяве в оный час, горя, ее целует.
Проснулася она: мечтою сон не лгал.
Пастух вину свою на бурю возлагал.
Дориза от себя Дамона посылала,
А, чтобы с ней он был, сама того желала.
Не может утаить любви ея притвор,
И шлет Дамона вон и входит в разговор,
Ни слова из речей его не примечает
И на вопрос его другое отвечает.
«Драгая! не могу в молчании гореть,
И скоро будешь ты мою кончину зреть».
— «Но, ах! Вещаешь ты и громко мне и смело!..
Опомнися, Дамон, какое это дело!
Ну, если кто зайдет, какой явлю я вид,
И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд?
Не прилагай следов ко мне ты громким гласом
И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.
В пристойно ль место ты склонять меня зашел!
Такой ли, объявлять любовь, ты час нашел!»
Дамон ответствовал на нежные те пени,
Перед любезной став своею на колени,
Целуя руку ей, прияв тишайший глас:
«Способно место здесь к любви, способен час,
И если сердце мне твое не будет злобно,
Так всё нам, что ни есть, любезная, способно».
Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь!
Взвела на небо взор: «О ночь, о темна ночь!
Усугубляй свой зрак; жар разум возмущает,
И скрой мое лицо!» вздыхаючи, вещает.
«Дамон! Мучитель мой! Я мню, что мой шалаш
Смеется, зря меня и слыша голос наш.
Глуша его слова, шумите вы, о рощи,
И возвратись покрыть нас, темность полунощи!»
Ей мнилося, о них весть паствам понеслась,
И мнилося, что вся под ней земля тряслась.
Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет.
Сказала… Множество забав она имеет,
Которы чувствует взаимно и Дамон.
Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.
По сем из волн морских Аврора свет рождала
И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,
Зефир по камешкам на ключевых водах
Журчал и нежился в пологих берегах.
Леса, поля, луга сияньем освещались,
И горы вдалеке Авророй озлащались.
С любезной нощию рассталася луна,
С любезным пастухом рассталась и она.
Младой пастух любил пастушку незговорну,
И младостью ея любви своей упорну.
С пастушкой сей на луг скотину он гонял,
И коей часто он несклонностью пенял:
Не может приманить малиновку во клетку,
Пархающей в близи то с ветки то на ветку:
И только рыбка та на уду попадет,
Сорвется и опять во глубь воды уйдет.
Сама она ему пути к любви являет:
Являет, и ево в путях остановляет.
Как только пастуха воспламенит любовь,
И только закипит ево вспаленна кровь,
Любезная ево от робости застынет,
И распаленнаго в мучении покинет.
При токах жаждущий струи зря той воды;
Или взирающий во алче на плоды,
Коль пище иль питью коснутися не смеет,
Не меньше ли сего мучение имеетъ?
Сидела девушка под тению древес,
Плела венок: пастух венок ея унес,
И скрылся от нея в кустарники густыя,
В лужайки дальныя от стада, и пустыя:
И Зенеиды ждет возлюбленныя там.
Не будет ли, мнит он, цитерский тамо храм.
Клеона тут любовь надеждою питает:
Хоть сердце и дрожитъ; но в нежном жаре тает.
Он живо вображал себе утехи те,
К прелестной коих ждал он тамо красоте.
Пастушка ищуща венка в лесу медлеет,
А сердце в пастухе тревожится и тлеет.
Нашла ево и с ним плетенный свой венок.
От шутки едакой вся збилася я с ног.
Уставша девушка под тенью вяза села:
А уж ея судьба на ниточке висела.
Пастух любезную как прежде лобызалъ;
Но лобызаючи поболее дерзаль.
От етова она жар лишний получила:
И от излишества с травы она вскочила.
Стремится убежать, но жар бежать мешал,
И был приятен ей хотя и устрашал.
Она от пастуха не резво убегаетъ;
Так он бегушую в минуту достигает.
Любовник говорит, трепещущий стеня:
За чем ты так бежишь, драгая от меня.
Поступок таковой мне видеть не утешно:
От волка агница бросается так спешно,
И птица от стрелка: стрелокь ее пронзеть.
А хищный овцу зверь изловит и грызет:
А я тебе беды ни малой не желаю;
К утехе и твоей разженный я пылаю,
И только за тобой гоняюся любя;
Люби меня и ты, как я люблю тебя:
А ты миляе мне, всево что есть на свете,
Как розовый цветок всево прекрасней в лете,
Клеон не приключай ты мне сево стыда!
Пастушка стыд пройдет как быстрая вода:
Репейник пропадеть, исчезнет ето зелье,
А ты почувствуеш гоня ево веселье.
Оставь дни скучныя, начни иной ты векь.
Нежалостливейший ты вижу человек.
Нежалостлива ты, когда ты так упорна.
Иль мало я еще пастух тебе покорна?
Покорностию сей со всем измучен я;
Вонзи в меня сей нож, вонзи вот грудь моя;
Душа моя тобой, несносно, огорчилась.
Склонись иль дай мне смерть! Пастушка умягчилась.
С высокая горы источник низливался
И чистым хрусталем в долине извивался.
По белым он пескам и камышкам бежал.
Брега потоков сих кустарник украшал.
Милиза некогда с Кларисой тут гуляла
И, седши на траву, ей тайну объявляла:
«Кустарник сей мне мил, — она вещала ей. —
Он стал свидетелем всей радости моей.
В нем часто Палемон скотину напояет
И мниму в нем красу Милизину вспевает.
Здесь часто сетует он, в сердце жар храня,
И жалобы свои приносит на меня.
Здесь именем моим всё место полно стало,
И эхо здесь его стократно повторяло,
О, если б ведала ты, как я весела:
Я вижу, что его я сердцу впрямь мила,
Селинте Палемон меня предпочитает,
Знак склонности ея к себе уничтожает.
Мне кажется, душа его ко мне верна.
И ежели то так — так, знать, я недурна.
Намнясь купаясь я в день тихия погоды,
Нарочно пристально смотрела в ясны воды;
Хотя казался мне мой образ и пригож,
Но знать, что он в водах еще не так хорош».
Клариса ничего на то не отвечала,
Несмысленна была, любви еще не знала.
Милиза говорит: «Под этою горой
Незапно в первый раз он свиделся со мной.
Он, сшед с верхов ея с своим блеящим стадом,
Удержан был в долу понравившимся взглядом,
Где внятно слушала свирелку я его,
Не слыша никогда про пастуха сего,
Когда я, сидючи в приятной сей долине,
Взирала на места, лежащи в сей пустыне,
И, величая жизнь пастушью во уме,
Дивилась красотам в прелестной сей стране.
Любовны мысли в ум еще мне не впадали,
Пригожства сих жилищ мой разум услаждали,
И веселил меня пасомый мною скот.
Не знала прежде я иных себе забот.
Однако Палемон взложил на сердце камень,
Почувствовала я влиянный в жилах пламень,
Который день от дня умножился в крови
И учинил меня невольницей любви;
Но склонности своей поднесь не открываю
И только ныне тем себя увеселяю,
Что знаю то, что я мила ему равно.
Уже бы с ним в любви открылась я давно,
Да только приступить к открытию стыжуся,
А паче от него измены я боюся.
Я тщуся, чтоб пастух любил меня такой,
Который б не на час — на целый век был мой.
Кто ж подлинно меня, Клариса, в том уверит,
Что будет он мой ввек? Теперь не лицемерит,
Всем сердцем покорен став зраку моему,
Но, может быть, склонясь, прискучуся ему.
Довольно видела примеров я подобных:
Как волки, изловя когда овец беззлобных,
Терзают их, когда из паства унесут, —
Так часто пастухи сердца пастушек рвут».
— «Богине паств, тебе, Милиза, я клянуся,
Что я по смерть свою к тебе не пременюся», —
Пастух, перед нее представши, говорил.
Колико он тогда пастушку удивил!
Ей мнилося, что куст в него преобратился,
Иль он из облака перед нее свалился.
А он, сокрывшися меж частых тут кустов,
Был всех свидетелем ея любовных слов.
Она со трепетом и в мысли возмущенной
Вскочила с муравы долины наводненной
И к жительницам рощ, к прелестницам сатир,
Когда препархивал вокруг ея зефир
И быстрая вода в источнике журчала,
Прискорбным голосом, вздыхаючи, вещала:
«Богини здешних паств, о нимфы рощей сих,
Ступайте за леса, бежа жилищ своих!
Зефир, когда ты здесь вокруг меня летаешь,
Мне кажется, что ты меня пересмехаешь.
Лети отселе прочь, оставь места сии,
Спокой журчащие в источнике струи,
Чтоб я осмелилась то молвить, что мне должно:
Открывшися, уже таиться невозможно!»
Скончалась на брегах сих горесть пастуха,
Любезная его престала быть лиха.
Стократно тут они друг другу присягают
И поцелуями те клятвы утверждают.
Клариса, видя то, стыдиться начала,
И, зря, что тут она ненадобна была,
Их тающим сердцам не делает помехи,
Отходит; но, чтоб зреть любовничьи утехи,
Скрывается в кустах сплетенных и густых,
Внимает милый взгляд и разговоры их.
Какое множество прелестных видит взоров!
Какую слышит тьму приятных разговоров!
Спор, шутка, смех, игра — всё тут их веселит,
Всё тут, что мило им, и свет от них забыт.
Несмысленна, их зря, Клариса изумелась,
Ожглась, их видючи, и кровь ея затлелась.
Отходит скот пасти, но тех часов уж нет,
Как кровь была хладна: любовь с ума нейдет.
Луга покрыла ночь, пастушке уж не спится,
Затворит лишь глаза — ей то же всё и снится,
Лишается совсем робяческих забав,
И пременяется пастушкин прежний нрав.
Подружкина любовь Кларису заражает,
Клариса дней чрез пять Милизе подражает.
Белиза красотой Аркаса распаляла,
И ласкою к нему сей огнь усугубляла,
Какую зделала она премену в нем,
Ту стала ощущать, ту в сердце и своем.
Она любезнаго всечасно зреть желала;
Но мать ее всегда ко стаду посылала.
Когда замедлится Белиза где когда,
Или когда пойдет от стада прочь куда,
Что делала и где была: сказать подробно,
Пастушке не всегда казалося удобно;
Чтоб чистым вымыслом сумненья не подать,
И вольности в гульбе и долее не ждать.
Не однократно лжет любя свою свободу:
То прутья резала, то черпала там воду,
То связки, то платки носила на реку,
Но все ль одни слова имети языку?
Когда печальну, мать, Сострату быти чаетъ;
Сострата вымыслом таким же отвечаеть:
То волк повадился на их ходить луга,
То будто о пенек зашибена нога,
То где то будто там кукушка куковала,
И только два года ей жить натолковала:
То жар полуденный ей голову ломилъ;
Как молвити: грустит, не зря тово, кто мил
Но как любовники друг другом ни язвились,
К друг другу в склонности еще не объявились,
В незнании о том препровождая дни:
Лиш очи о любви вещали им одни.
А паче пастуху не очень было внятно,
Что зреть ево и быть с ним купно ей нрнятно.
Она и тщилася любовнику казать,
Что нудится она, люблю, ему сказать:
И как приветствие Аркасу открывалось,
Так только лиш оно, из страсти вырывалось.
Пошла она, хоть мать ея была лиха,
В вечерния часы увидеть пастуха:
Желавшей удалить на время скуки злобны,
Минуты те к тому казались ей способны.
Старуха по трудам легла спокоясь спать:
Белиза в крепком сне оставила тут мать.
Приходит на луга в ту красую долину,
Где пас возлюбленный ея пастух скотину.
Не зря любовника, отходит в близкий лес
И ищет своево драгова меж древесъ;
Не представляет ей и та ево дуброва.
В луга опять идет ево искати снова.
Была желающа узреть ево везде;
Не обрела она любовника ни где.
Куда ты, ахъ! куда, Белиза говорила,
Пустыня моево любезного сокрыла?
Дражайшия места, вы сиры без нево,
И нет пригожства в вас для взора моево!
Коль щастливой моей противитесь судьбине;
Медведям и волкам жилищем будьте ныне!
Не возрастай трава здесь здравая во векь,
И возмутитеся потоки чистых рекъ!
Желаю, чтоб отсель и птички отлетели,
И большеб соловьи здесь сладостно не пели:
Чтоб только здесь сова с вороною жила,
И Флора б навсегда свой трон отсель сняла.
Что видела она, на все тогда сердилась;
Но коею к тому боязнью победилась,
Как мать свою вдали увидела она!
Покрыта тучами ей зрелась та страна.
Вздыханье дочерне сумненье ей вселяло,
И отлученьем сим жар страсти изъявляла.
От страха бросяся пастушка чтоб уйти,
И где бы мочь себе убежище найти,
Белиза во шалаш любезного вбегала;
Стыд весь, боязнь ея тогда превозмогала.
А нежная любовь, котора сердце жгла,
В уединении и страх превозмогла.
Померкли небеса, луга покрыла тень,
И долгой кончился, средь лета, жаркой день,
Спокоилися все трудився и потея:
Заснула в шалате прекрасна Галатея,
Приснилось ей, что паль в близи высокой дуб,
И выпал у нея крепчайший в корне зуб,
Сияюща луна незапно помрачилась:
Вздрогнув проснулася она и огорчилась:
Во огорчении толкует тут она,
Что значил дуб и зубь, что значила луна.
Дуб пал, конец моей крепчайшей то надежде;
Увижу то, чево не чаяла я прежде:
Изменой пастуха красы лишится луг:
А зуб у кореня, то искренний мой друг:
Сияния луны незапно омраченье.
То жизни моея незапно огорченье:
Не можно сна сево ясняй истолковать:
Намерился Миртилл меня позабывать.
Со мягкаго одра ее согнало горе,
Хотя багряная еще аѵрора в море.
Не трогает еще шум дневный оных мест,
Ни солнце на небе блестящих тамо звездь,
Свирель молчит, ей лес еще не отвечаеть,
И пеньем соловей дня светля не встречает.
Пастушка рвет, востав, сплетенныя венки,
Бросает глиняны, за дверь, свои стаканы,
И с ни.ми свежия и розы и тюльпаны:
Все то Миртиллово; Миртилл ей верен спал,
Не зная, что во сне высокой дуб упал.
Пастушка говорить: видение согласно,
Что видела намнясь я ь яве очень ясно:
Он очень пристально на Сильвию смотрел,
И взоры устремлял быстряе острых стрел:
Видна, видна тово смотрения причина,
И основательна теперь моя кручина.
Как агницу меня ты хищный волк сразил,
И хладостью своей мой стыд изобразил.
Пчела вкруг розы так сося себя доволит,
И в куст упадает когда игла уколит:
Не думает она, когда она сосет,
Что горькой яд себе во улий принесет.
Светлеют небеса и овцы заблеяли,
А солнечны лучи дубровы осияли:
Выходят пастухи из шалашей к стадам,
И устремляются к любви и ко трудам:
Миртилл поцеловать возлюбленную чает,
И здравствуется с ней; она не отвечаеть.
Тебя ли вижу я! Туда ли я зашолъ!
Ты чаял Сильвию здесь утром сим нашол:
Мой домик видишь ты сей Сильвииным домом.
Окаменел Миртилл, и будто как бы громом
Осыпанный, когда зла молния сверкнет,
Не верит сам себе, он жив еще, иль нет.
Миртиллу те слова во пропасти ступени:
Какия Сильвия! Какия ето пени!
Ты выспался, а я терзалась в ету ночь:
Забудь меня, пойди, пойди отселе прочь.
Невинен я, а ты разсержена так злобно;
Прости, умею быть и я сердит подобно.
Пойди и удались — постой — уходит онъ…
Ушел — нещастная — збылся мой страшный сон.
Не сон предвозвестил, что буду я нещастна;
Винна моя душа любовью с лишком страстна.
О естьли бы прошла сия моя беда;
Не стала бы я впредь снам верить никогда!
Любовь беду мечтой в просоньи мне твердила.
А я событие ея распорядила.
Изображается то все в уме теперь:
Что мне был он душа, и будет после зверь:
Покинет он меня. Конечно он покинет:
Горячая ко мне любовь ево застынеть.
Коль лед растопленный быть может кипеткомъ;
Не можно ли воде кипячей быти льдомъ!
Пустою ревностью я бурю натянула,
И будто в озере, я в луже утонула.
Сама старалась я, сама себя губить:
Другую не меня он станет уж любить,
Меня забудет онъ; но я ль ево забуду!
Как будто скошенна трава я вянуть буду.
За дружбу станет он меня пренебрегать,
И чем он щастлив был, тем станет он ругать.
О нестерпимая, не изреченна мука,
О поздная уже мне девушке наука!
Кропивы беречись я в те часы могла,
Когда еще ноги кропивой не ожгла.
Идет ево сыскать; но только лиш выходит,
Стеняща пастуха во близости находит:
Хотя сердитливость ево, ево гнала;
Но нежная любовь дороги не дала.
Пастушка перед ним виняся сон толкуетъ;
Мирится с пастухом и больше не тоскует:
Не мыслит более о ужасе мечты:
Стаканы подняла и брошенны цветы.
Испуганный зефир обратно прилетает:
Пастушка в нежности опять как прежде тает.
БЕРНАР ФОНТЕНЕЛЬПредвестницы зари, еще молчали птицы,
В полях покой, не знать горящей колесницы,
Когда встает Эраст и мнит, коль он встает,
Что солнце уж лугам Фетида отдает.
Бежит открыть окно и на небо взирает,
Но светозарных в нем красот не обретает,
Ни бледной светлости сияющей луны.
Едва выходит мать любви из глубины.
Эраст озлобился, во мраке зря зеленость,
И сердится на ночь и на дневную леность.
Как в сумерки стада с лугов сойдут долой,
Ириса, проводив овец своих домой,
Средь рощи говорить с ним нечто обещалась,
И для того та ночь ему длинна казалась.
Вот для чего раскрыт его несонный взор,
Доколь не осветил луч дни высоких гор.
Пошел из шалаша. Титира возглашает.
Эрастову Титир скотину сохраняет
От времени того, как он вздыхати стал:
Когда б скот пас он сам, то б скот его пропал.
«Ты спишь еще, ты спишь, — с досадою вещает, —
Ты спишь, а день уже прекрасный наступает.
Ступай и в дол туда скотину погони!»
Он мнил, гоня его, гнать ночь, желая дни,
А день еще далек и самому быть мнится,
Еще повсюду мрак, но пастуху не спится,
Предолгий солнца бег, как выйдет день из вод,
До вечера себе он ставит в целый год
И тако меряет ток солнечный глазами.
Над сими луч его рождается горами,
Неспешно шествует как в небо, так с небес
И спустится потом за дальний тамо лес.
Какая долгота! Когда того дождется!
Он меряет сей путь, а меря, только рвется.
Скрывается от глаз его ночная тень,
Отходит тишина, пришел желанный день.
Но беспокойство, чем Эраст себя тревожил,
Еще стократнее желанный день умножил.
Нетерпеливыми желаньями его
Во все скучала мысль минуты дни сего,
И, чтобы как-нибудь горячность утолити,
Хотел любезную от мысли удалити.
То в стаде, то в саду что делать начинал.
То стриг овец, то где деревья подчищал.
Всё тщетно; в памяти Ириса непрестанно,
Всё вечер тот в уме и счастье обещанно.
Нет помощи ни в чем, он сердцу власть дает,
Оставив скот и сад, свирель свою берет,
Котора жар его всечасно возглашает.
Он красоту своей любезной воспевает,
Неосторожности любовника в любви!
Он множит только тем паление в крови.
День долог: беспокойств его нельзя исчислить,
Что ж делать? что ему тогда иное мыслить?
Лишь солнце начало спускаться за леса
И стали изменять цвет ясны небеса,
Эраст спешит к леску, спешит в средину рощи,
Мня, что туда придет Ириса прежде нощи.
Страшится; пастуха мысль новая мятет:
«Ну, если, — думает, — Ириса мне солжет!»
Приходит и она. Еще не очень поздно,
Весь страх его прошел, скончалось время грозно.
Пришла и делает еще пред ним притвор,
Пришествия ея незапность кажет взор.
С ней множество любвей в то место собралося:
Известие по всем странам к ним разнеслося,
Что будет сходбище пастушке в роще той.
Одни, подвигнуты приятством, красотой,
Скрываются между кустов и древ сплетенных
Внять речь любовников, толь жарко распаленных.
Другие, крояся, не слыша их речей,
С ветвей их тайну речь внимали из очей.
Тогда любовники без всякия помехи
Тут сладость чувствуют цитерския утехи
И в восхищении в любовных сих местах
Играют нежностью в растаянных сердцах.
Любились тут; простясь, и пуще возлюбились.
Но как они тогда друг с другом разлучились,
Ей мнилось, жар ея излишно речь яснил,
А он мнил, что еще неясно говорил.
Дни зимния прошли, на пастве нет мороза,
Выходит из пучка едва прекрасна роза,
Едва зеленостью покрылися леса,
И обнаженныя оделись древеса,
Едва очистились, по льдам, от грязи воды,
Зефиры на луга, пастушки в короводы.
Со Меланидой взрос Акант с ней быв всегда,
Да с ней не говорил любовно никогда;
Но вдруг он некогда нечаннно смутился,
Не зная сам тово: что ею он прельстился.
Сбираясь многи дни к победе сей Ерот:
На крыльях ветра он летел во коровод.
К тому способствует ему весна и Флора,
А паче Грации и с ними Терпсихора.
И как в очах огонь любовный заблистал,
Пастушки своея Акант чужаться стал.
На все он спросы ей печально отвечает:
Вседневно ето в нем пастушка примечает,
И после на нево сердиться начала.
Какую я тебе причину подала,
И чем перед тобой я ныне провинилась,
Что вся твоя душа ко мне переменилась?
Несмелый ей Акант то таинство таит.
Нет, нет, скажи, она упорно в том стоит,
Коль я тебе скажу; так будучи ли безспорна.
Колико ты теперь во спросе сем упорна?
Не то ли? Некогда, не помню в день какой,
Собачку я твою ударила рукой
Как бросяся она ягненка испугала?
Вить етим я тебя Акант не обругала,
Могло ль бы то смутить досадою меня,
И стал ли б от того крушиться я стеня!
Или что зяблицу твою взяла во клетке.
Которая была повешена на ветке?
Владей ты зяблицей: и, то прощаю я;
На что и клетка мне и зяблица моя?
Внимай ты таинство; да только не сердися:
А паче и того, внимай и не зардися.
Молчи! Ты хочешь мне сказати о любви.
Тобой пылает огнь во всей моей крови.
Не кажет пастуху за ето гневна вида,
Хотя и прочь пошла вздохнувша Меланида.
Тих вечор наступил, вечорняя заря,
Багрила небеса над рощами горя;
Лучи пылающа светила не сияли,
И овцы вшедшия в загоны не блеяли:
Аканта жар любви к красавице ведет:
Наполнен он туда надеждою идет:
Как речка быстрая по камешкам крутится,
И резко бегучи играюща катится,
В такой стремительной и свежей быстроте,
Влюбившийся Акант спешит ко красоте.
Нашель: она ево хотя не ненавидит,
Но прежней живности в пастушке он не видить;
На сердце у нея любовь, на мысли стыд,
Одно приятно ей, другое дух томит.
Хотя любовница была и не приветна,
Любовь ея к нему со всем была приметна.
Никак дражайшая ты грудь мою пленя,
И тайну выведав сердита на меня?
Не будешь никогда Акант ты мне противенъ;
Так что же зделано, что твой так дух унывенъ?
Ах, чем твою, ах, чем я дружбу заплачу!
Не ведаю сама чево теперь хочу.
Отказ за всю твою любовь тебе нахален:
Досаду принесеть и будешь ты печален:
А естьли ласку я тебе употреблю,
И выговорю то, что я тебя люблю;
Ты будешь требовать — люблю, не требуй боле!
Пастушка! Может ли приятно то быть поле,
В котором мягких трав не видно никогда,
И наводняет луг весь мутная вода?
Сухая вить весна не может быть успешна,
Сухая и любовь не может быть утешна.
В какой я слабости Акант тебе кажусь!
Не только рощи сей, сама себя стыжусь.
Прекрасная уже день клонится ко нощи;
Способствует нам мрак и густота сей рощи.
Пойдем туда — постой — что делать будем тамъ?
Там будом делать мы то что угодно нам.
Колико ты Акант и дерзок и безстыденъ!
Но ах, ужо мой рок, мне рок уже мой виден.
Пойди дражайшая и простуди мне кровь;
Увы! — умер мой стыд, горячая любовь!
Предходит он: она идет ево следами,
Как ходят пастухи к потоку за стадами.
Сопротивляется и там она еще,
Хотя и ведая, что-то уже вотще,
Но скоро кончилось пастушкино прещенье,
И следует ему обеих восхищенье.
Не отпускала мать Климену прочь от стада,
Климена животу была тогда не рада:
Пусти меня, пусти, она просила мать,
На половину дня по рощам погулять.
Лиш выпросилася, к любезному послала,
И чтоб увиделся он с нею приказала,
В дуброве за рекой, где с нею он бывал,
И много от нея приятства получал,
В приятном месте том, где ею стал он пленен,
И где ей клялся быть до смерти не пременен,
В том месте где ее он часто обнимал,
И где он в первый раз ее поцаловал.
Пошел: душа ево давно того желала.
Какая мысль ево к Климене провождала!
Играло все тогда в Дамоновых глазах,
Прекрасняй и цветы казались на лугах,
Журчащия струи быстряе протекали,
В свирели пастухи согласняе играли:
Казалася сочняй и зеленяй трава,
Прямяе древеса и мягче мурава:
Здесь слышит пастуха клянущаго измену,
Там жестокость, там гнев, а он свою Климену,
Всегда в своих стихах без жалобы поеть,
А жалуясь вину на злой случай кладет,
Хотя когда часы ему и докучаютъ;
Климена невинна: случаи разлучают:
И мысли, что ея прекрасняй в свете нет,
Любви ево мнит он, завидует весь свет,
И помнит веселясь, чьем серцем он владееть.
Что надобно другим, то он уже имеет.
Пришел на место то, и ждет своей драгой.
Приди под тень древес, в березник сей густой,
Вздыхая говорит, и будто как не верит,
И правда кажется в любови лицемерит.
Однако чувствует с надеждою тоску,
Гуляя по лужкам в любезном сем леску.
О тропки, говорить, которы мне толь милы,
Вы будите всегда от ныне мне, постылы.
Когда не буду зреть в сей день любезной в вась!
Ему за целый век казался етот час.
Сучок ли оторветь ветр или ветку тронет,
Иль к брегу камушек в речныхь струях потонет,
Или послышится чево хотя и неть,
Ему казалося, что-то она идет,
Сто раз к ея пути очами обращался,
И с нетерпениемь Климены дожидался.
В последок утомлен сошел к водам на брег,
И ждучи в муравах спокоить дух свой лег.
Заснул, но всякую минуту просыпался;
И в сладком сне ему приход ея казался.
Вдруг слышит легкий шум: обрадовавшись мнит,
Конечно то она уже теперь шумит.
Взглянуль, она в глазахъ; какая радость стала!
Душа Дамонова, душа вострепетала;
Однако он свое присутствие таить,
И притворяется тут лежа будто спит.
Любовница, ево по роще возглашает,
И с гневом от любви досадуя пеняет:
Безумна я коль так, что я сюда пришла;
Но вдруг на мураве лежащаго нашла,
Толкаеть, встань Дамон, проснись мой свет проснися,
Климена пред тобой, проснись и не крутися:
И стала спящаго приседши цаловать;
Чтож чувствоваль Дамонъ? Он может то сказать.
Она притворный сон от глаз ево отгнала,
И с мягких сих мурав с возлюбленным востала,
А он ея обнявь, что долго не видал,
Какую вел с ней речь от радости не знал,
В любовничих устах бывает речь смешенна,
Но лутче всех витийствь хотя не украшенна.
Пошел Дамон гулять с возлюбленной своей,
И цаловался он на всякой тропке с ней.
Она по днях, что с ним так долго не видалась,
От алча зреть ево жесточе разгаралась,
И что толь много дней часа сего ждала,
Во изступлении прерадостном была.
Толь сладкихь никогда словь нимфы не слыхали.
Которы в сих местахь прекрасныхь обитали
И Ехо знающе любови пастухов,
Не повторяло тут толь нежныхь прежде слов.
Как птички на кустах любовь свою вспевали,
Любовникам к любви желанья придавали.
Как в сих местах зефирь вокруг цветовь летал,
И в тернии свою прекрасну обнимал,
Которая к нему листки свои склоняла,
И колебаяся ветр мягкий цаловала,
Любовник действию Зефира подражал,
Как розу сей, он так Климену обнимал:
И долго тут побывь, как время пробежало,
Жалели, что еще часов им было мало.
Еще густая тень хрустально небо крыла,
Еще прекрасная Аврора не всходила,
Корабль покоился на якоре в водах,
И земледелец был в сне крепком по трудах,
Сатиры по горам лесов не пребегали,
И нимфы у речных потоков почивали,
Как вдруг восстал злой ветр и воды возмущалг
Сердитый вал морской долины потоплял,
Гром страшно возгремел, и молнии сверкали,
Дожди из грозных туч озера проливали,
Сокрыли небеса и звезды, и луну,
Лев в лес бежал густой, а кит во глубину,
Орел под хворостом от страха укрывался.
Подобно и Дамон сей бури испужался,
Когда ужасен всей природе был сей час,
А он без шалаша свою скотину пас.
Дамон не знал, куда от беспокойства деться,
Бежал найти шалаш, обсохнуть и согреться.
Всех ближе шалашей шалаш пастушки был,
Котору он пред тем недавно полюбил,
Котора и в него влюбилася подобно.
Хоть сердце поступью к нему казалось злобно,
Она таила то, что чувствовал в ней дух,
Но дерзновенный вшел в шалаш ея пастух.
Однако, как тогда погода ни мутилась,
Прекрасная его от сна не пробудилась,
И, лежа в шалаше на мягкой мураве,
Что с вечера она имела в голове,
То видит и во сне: ей кажется, милует,
Кто въяве в оный час, горя, ее целует.
Сей дерзостью ей сон еще приятней был.
Дамон ей истину с мечтой соединил,
Но ясная мечта с минуту только длилась,
Излишества ея пастушка устрашилась
И пробудилася. Пастушка говорит:
«Зачем приходишь ты туда, где девка спит?»
Но привидением толь нежно утомилась,
Что за проступок сей не очень рассердилась.
То видючи, Дамон надежно отвечал,
Что он, ее любя, в вину такую впал,
И, часть сея вины на бурю возлагая,
«Взгляни, — просил ее, — взгляни в луга, драгая,
И зри потоки вод пролившихся дождей!
Меня загнали ветр и гром к красе твоей,
Дожди из грозных туч вод море проливали,
И молнии от всех сторон в меня сверкали.
Не гневайся, восстань, и выглянь за порог!
Увидишь ты сама, какой лиется ток».
Она по сих словах смотреть потоков встала,
А, что целована, ему не вспоминала,
И ничего она о том не говорит,
Но кровь ея, но кровь бунтует и горит,
Дамона от себя обратно посылает,
А, чтоб он побыл с ней, сама того желает.
Не может утаить любви ея притвор,
И шлет Дамона вон и входит в разговор,
Ни слова из речей его не примечает,
А на вопрос его другое отвечает.
Дамон, прощения в вине своей прося
И извинение любезной принося,
Разжжен ея красой, себя позабывает
И в новую вину, забывшися, впадает.
«Ах! сжалься, — говорит, но говорит то вслух, —
Ах! сжалься надо мной и успокой мой дух,
Молвь мне «люблю», или отбей мне мысль печальну
И окончай живот за страсть сию нахальну!
Я больше уж не мог в молчании гореть,
Люби, иль от своих рук дай мне умереть».
— «О чем мне говоришь толь громко ты, толь смело!
Дамон, опомнися! Какое это дело, —
Она ему на то сказала во слезах, —
И вспомни, в каковых с тобою я местах!
Или беды мои, Дамон, тебе игрушки?
Не очень далеко отсель мои подружки,
Пожалуй, не вопи! Или ты лютый зверь?
Ну, если кто из них услышит то теперь
И посмотреть придет, что стало с их подружкой?
Застанет пастуха в ночи с младой пастушкой.
Какой ея глазам с тобой явлю я вид,
И, ах, какой тогда ты сделаешь мне стыд!
Не прилагай следов ко мне ты громким гласом
И, что быть хочешь мил, скажи иным мне часом.
Я часто прихожу к реке в шалаш пустой,
Я часто прихожу в березник сей густой
И тамо от жаров в полудни отдыхаю.
Под сею иногда горой в бору бываю
И там ищу грибов, под дубом на реке,
Который там стоит от паства вдалеке,
Я и вчера была, там место уедненно,
Ты можешь зреть меня и тамо несумненно.
В пристойно ль место ты склонять меня зашел?
Такой ли объявлять любовь ты час нашел!»
Дамон ответствовал на нежные те пени,
Перед любезной став своею на колени,
Целуя руки ей, прияв тишайший глас:
«Способно место здесь к любви, способен час,
И если сердце мне твое не будет злобно,
То всё нам, что ни есть, любезная, способно.
Пастушки, чаю, спят, избавясь бури злой,
Господствует опять в часы свои покой,
Уж на небе туч нет, опять сияют звезды,
И птицы стерегут свои без страха гнезды,
Орел своих птенцов под крыльями согрел,
И воробей к своим яичкам прилетел;
Блеяния овец ни в чьем не слышно стаде,
И всё, что есть, в своей покоится отраде».
Что делать ей? Дамон идти не хочет прочь…
Возводит к небу взор: «О ночь, о темна ночь,
Усугубляй свой мрак, мой разум отступает,
И скрой мое лицо! -вздыхаючи, вещает.-
Дамон! Мучитель мой! Я мню, что и шалаш
Смеется, зря меня и слыша голос наш.
Чтоб глас не слышен был, шумите вы, о рощи,
И возвратись нас скрыть, о темность полунощи!»
Ей мнилось, что о них весть паством понеслась,
И мнилось, что тогда под ней земля тряслась.
Не знаючи любви, «люблю» сказать не смеет,
Но, молвив, множество забав она имеет,
Которы чувствует взаимно и Дамон.
Сбылся, пастушка, твой, сбылся приятный сон.
По сем из волн морских Аврора выступала
И спящих в рощах нимф, играя, возбуждала,
Зефир по камышкам на ключевых водах
Журчал и нежился в пологих берегах.
Леса, поля, луга сияньем освещались,
И горы вдалеке Авророй озлащались.
Восстали пастухи, пришел трудов их час,
И был издалека свирельный слышен глас.
Пастушка с пастухом любезным разлучалась,
Но как в последний раз она поцеловалась
И по веселостях ввела его в печаль,
Сказала: «Коль тебе со мной расстаться жаль,
Приди ты под вечер ко мне под дуб там дальный,
И успокой, Дамон, теперь свой дух печальный,
А между тем меня на памяти имей
И не забудь, мой свет, горячности моей».
С высокия горы источник низливался
И чистым хрусталем в долине извивался,
Он мягки муравы, играя, орошал;
Брега потоков сих кустарник украшал.
Клариса некогда с Милизой тут гуляла
И, седши на траву, ей тайну объявляла:
«Кустарник сей мне мил, — она вещала ей, —
Свидетелем мне он всей радости моей;
В него любовник мой скотину пригоняет
И мнимой красоте Кларисиной пеняет;
Здесь часто сетует, на сердце жар храня,
И жалобы свои приносит на меня;
Здесь имя им мое стенание вперяло,
И эхо здесь его стократно повторяло.
Не ведаешь ты, я колико весела:
Я вижу, что его я сердцу впрямь мила.
Селинте Палемон меня предпочитает,
И только лишь ко мне одной любовью тает.
Мне кажется, душа его ко мне верна:
И если так, так я, конечно, недурна.
Намнясь купаясь я в день тихия погоды,
Нарочно пристально смотрела в ясны воды;
Хотя казался мне мой образ и пригож,
Но чаю, что в воде еще не так хорош».
Милиза ничего на то не отвечала
И, слыша о любви, внимала и молчала.
Клариса говорит: «Гора сия виной,
Что мой возлюбленный увиделся со мной:
На месте сем моим пастух пронзился взглядом,
С горы сея сошед с своим блеящим стадом,
Коснулся жаром сим и сердца моего,
Где я влюбилася подобно и в него,
Когда я, сидячи в долине сей безблатной,
Взирала на места в пустыне сей приятной,
Как я еще любви не зрела и во сне,
Дивяся красотам в прелестной сей стране.
Любовны мысли в ум мне сроду не впадали,
Пригожства сих жилищ мой разум услаждали,
И веселил меня пасомый мною скот,
Не знала прежде я иных себе забот.
Однако Палемон взложил на сердце камень,
Почувствовала я в себе влиянный пламень,
Который день от дня умножился в крови
И учинил меня невольницей любви.
Но склонности своей поднесь не открываю
И только оттого в веселье пребываю,
Что знаю то, что я мила ему равно.
Уже бы я в любви открылася давно;
Да только приступить к открытию стыжуся
И для ради того упорною кажуся,
Усматривая, он такой ли человек,
Который бы во весь любил меня свой век.
Кто ж подлинно меня, Милиза, в том уверит,
Что будет он мой ввек? Теперь не лицемерит,
Покорствуя любви и зраку моему;
А если я потом прискучуся ему?
Довольно видела примеров я подобных:
Как волки, изловя когда овец беззлобных,
Терзают их, когда из паства унесут,
Так часто пастухи, язвя, сердца сосут».
— «Клариса, никогда я в сем не провинюся
И в верности к тебе по гроб не пременюся», —
Вещал перед нее представший Палемон.
Пречудно было то, взялся отколе он:
«Не куст ли, — мнит она, — в него преобратился,
Иль он из облака к очам ее скатился?»
А он, сокрывшися меж частых тут кустов,
Влюбившейся в него к ответу был готов.
Она со трепетом и в мысли возмущенной
Вскочила с муравы, цветками изгущенной,
И жительницам рощ, прелестницам сатир,
Когда препархивал вокруг ее зефир
И быстрая вода в источнике журчала,
Прискорбным голосам, вздыхая, отвечала:
«Богини здешних паств, о нимфы рощей сих,
Из обиталищей ступайте вы своих!
Зефир, когда ты здесь вокруг меня порхаешь,
Мне кажется, что ты меня пересмехаешь,
Лети отселе прочь, оставь места сии,
Спокой журчащие в источнике струи!»
И се любовники друг друга услаждают,
А поцелуями знакомство утверждают.
Милиза, видя то, стыдиться начала,
И, зря, что тут она ненадобна была,
Их тающим сердцам не делает помехи,
Отходит; но смотреть любовничьи утехи
Скрывается в кустах сплетенных и густых,
Внимает милый взгляд и разговоры их.
Какое множество прелестных тамо взоров!
Какое множество приятных разговоров!
Спор, шутка, смех, игра их тамо веселит,
Творящих тамо всё, что им любовь велит.
Милиза, видя то, того же пожелала;
Затлелась кровь ея, вспыхнула, запылала;
Пришла пасти овец, но тех часов уж нет,
Какие прежде шли: любовь с ума нейдет.
Луга покрыла ночь; пастушке то же мнится.
Затворит лишь глаза, ей то же всё и снится,
Лишается совсем ребяческих забав,
И пременяется пастушкин прежний нрав.
Подружкина любовь Милизу заражает,
Милиза дней чрез пять Кларисе подражает.
Филиса полюбив Альцина паче меры;
Но в перьвый раз она став узницей Венеры,
Стыдясь того, что час пришел любить начать,
Старалася в любви таиться и молчать.
Влюбившийся в нее пастух стонал всеместно…
Филисино лицо став быть ему прелестно,
Гонялося за ним повсюду день и ночь.
Он способа не знал, чтоб чем себе помочь.
Хотя и тщился он, не мог пресечь желанья,
А склонность получить не видел упованья.
Когда препровождал минуты во трудах:
Садил ли что тогда, иль сеял на грядахь,
Иль стриг своих овец, иль стадо гнал к потоку,
Повсюду чувствуя на сердце скорбь жестоку:
Не к трудолюбию он мысли прилагал:
Весь ум ево тогда в любви изнемогаль.
Как он во празности препровождаль минуты,
Тогда они ему и паче были люты;
Воображающу отсутетвенны красы,
Годами длилися в тоске ему часы.
Дни ясны без нея текли пред ним ночами:
Когда пастух имел Филису пред очами;
Он в сердце чувствовал еще жесточе сшрасть,
Не наедался он, не напивался в сласть.
И некогда как день уже склонялся к нощи,
Гуляли пастухи в средине красной рощи,
Котору с трех сторон луг чистый украшал,
С четвортой хладный ток лияся орошал:
Пастушки сладкия тут песни воспевали,
А нимфы внемля их близь рощи пребывали.
Сатиры из лесов с верьхов высоких гор,
Прельщаяся на них метали в рощу взорь.
По многих их играх сокрылось солнце в воды.
И темнота внесла с собой покой природы.
Идут ко шалашам оттоле пастухи:
Препровождают их цветущия духи,
С благоуханием и древ тут дух мешая,
И сладостью весны пасущих утешая.
Один пастух идет влюбяся с мыслью сей,
Что близко виделся с возлюбленной своей,
И от нея имел в тот день приятство ново;
Другой любовное к себе услышал слово.
Тот полон радости цветок с собой несет,
Прияв из рук любви, котора кровь сосет:
И порученный сей подарок с нежным взглядом
Начавшейся любви хранит себе закладом.
Иной размолвився с любезной перед сим,
За то что медлила поцеловаться с ним,
Гуляя в вечеру с любезной помирился:
И что любовной стон в веселье претворился,
Ликует прежнюю возобновив прнязнь,
И поцелуями, в отмщенье делал казнь.
Альцин, един Альцип идет ко стаду смутенъ;
Мучитель жар любви Альципу всеминутен.
Отстал от пастухов нещастный ото всех:
Как сонный в луг идет единый без утех.
Еще не вышел он из рощи совершенно,
Он Видит пред собой, кем сердце сокрушенно.
Она шла медленно, чтоб он ее догналъ;
Хотя пастух ея намеренья не знал.
Одна в умах их мысль, страсть равна их тревожит,
Уединение в обеих пламя множит.
Я мнила, говорит, тревожася ему,
Что уж пришел давно ты к стаду своему,
И что от всех лиш я отстала здесь едина.
Он ей ответствовал: моя цела скотина.
Наестся в целости и без меня она;
Она с рук на руки Менальку отдана.
Мой скот теперь уже в покое пребывает,
На мягкой он траве лежа не унывает:
Лиш я спокойствия нигде не нахожу,
Любя тебя из мук на муки отхожу.
Она не мыслила Альцина ненавидеть;
И говорит ему: хочу тебя я видеть:
Мне скот твой будет мил как собственный мой скот:
Как станешь ты гонять овец на токи вод,
Я буду при тебе и тамо не отступно:
И станем о стадах своих печися купно:
Не буду без тебя Альцин ни есть ни пить,
Не стану и под тень дерев одна ходить:
Цветов не буду рвать руками я своими,
Брать стану от тебя, и украшаться ими.
Не съем сама, сыскав я перваго плода,
И буду приносить тебе его всегда.
Петь песни стану те которы ты мне сложишь.
Тебе свои дам петь, коль их не уничтожить.
Лиш только целовать себя тебе пречу;
Сей поступи стыжусь, любиться не хочу.
Пастух ответствовал, я в том не малодушен.
И буду дарагой пастушке я послушен.
Не стану я тебя упорной называть:
От ныне буду я Клеону целовать:
Она упорности своей не повторила,
И закрасневшися Альцину говорила
Пришло теперь сказать приветны речи вновь,
Целуй меня, вдаюсь со всем тебе в любовь:
Как я была строга, прошли минуты оны:
Лиш только никогда не поцелуй Клеоны!
Близ паства у лугов и рощ гора лежала,
Под коей быстрых вод, шумя, река бежала,
Пустыня вся была видна из высоты.
Стремились веселить различны красоты.
Во изумлении в луга и к рощам зряща
Печальна Атиса, на сей горе сидяща.
Ничто увеселить его не возмогло;
Прельстившее лицо нещадно кровь зажгло.
Тогда в природе был час тихия погоды:
Он, стоня, говорит: «О вы, покойны воды!
Хотя к тебе, река, бывает ветер лих,
Однако и тебе есть некогда отдых,
А я, кого люблю, нещадно мучим ею,
Ни на единый час отдыха не имею.
Волнение твое царь ветров укротил,
Мучителей твоих в пещеры возвратил,
А люту страсть мою ничто не укрощает,
И укротить ее ничто не обещает».
Альфиза посреди стенания сего
Уединение разрушила его.
«Я слышу, — говорит ему, — пастух, ты стонешь,
Во тщетной ты любви к Калисте, Атис, тонешь;
Каких ты от нее надеешься утех,
Приемлющей твое стенание во смех?
Ты знаешь то: она тобою лишь играет
И что твою свирель и песни презирает,
Цветы в твоих грядах — простая ей трава,
И песен жалостных пронзающи слова,
Когда ты свой поешь неугасимый пламень,
Во сердце к ней летят, как стрелы в твердый камень.
Покинь суровую, ищи другой любви
И злое утоли терзание крови!
Пускай Калиста всех приятнее красою,
Но, зная, что тебя, как смерть, косит косою,
Отстань и позабудь ты розин дух и вид:
Всё то тебе тогда гвоздичка заменит!
Ты всё пригожство то, которо зришь несчастно,
Увидишь и в другой, кем сердце будет страстно,
И, вспомянув тогда пастушки сей красы,
Потужишь, потеряв ты вздохи и часы;
Нашед любовницу с пригожством ей подобным,
Стыдиться будешь ты, размучен сердцем злобным».
На увещение то Атис говорит:
«Ничто сей склонности моей не претворит.
Ты, эхо, таинства пастушьи извещаешь!
Ты, солнце, всякий день здесь паство освещаешь
И видишь пастухов, пасущих здесь стада!
Вам вестно, рвался ль так любовью кто когда!
Еще не упадет со хладного снег неба
И земледелец с нив еще не снимет хлеба,
Как с сей прекрасною пустыней я прощусь
И жизнию своей уж больше не польщусь.
Низвергнусь с сей горы, мне море даст могилу,
И тамо потоплю и страсть и жизнь унылу;
И если смерть моя ей жалость приключит,
Пастушка жалости пастушек научит,
А если жизнь моя ко смеху ей увянет,
Так мой досады сей дух чувствовать не станет».
— «Ты хочешь, — говорит пастушка, — век пресечь?
Отчаянная мысль, отчаянная речь
Цветущей младости нимало не обычны.
Кинь прочь о смерти мысль, к ней старых дни приличны,
А ты довольствуйся утехой живота,
Хоть будет у тебя любовница не та,
Такую ж от другой имети станешь радость,
Найдешь веселости, доколе длится младость,
Или вздыхай вокруг Калистиных овец
И помори свою скотину наконец.
Когда сия гора сойдет в морску пучину,
Калиста сократит теперешну кручину,
Но если бы в тебе имела я успех,
Ты вместо здесь тоски имел бы тьмы утех:
Я стадо бы свое в лугах с твоим водила,
По рощам бы с тобой по всякий день ходила,
Калисте бы ты был участником всего,
А шед одна, пошла б я с спросу твоего,
Без воли бы твоей не сделала ступени
И клала б на свои я Атиса колени.
Ты, тщетною себе надеждою маня,
Что я ни говорю, не слушаешь меня.
От тех часов, как ты в несчастну страсть давался,
Ах, Атис, Атис, где рассудок твой девался?»
Ей Атис говорит: «Я всё о ней рачил,
Я б сердце красоте теперь твоей вручил,
Но сердце у меня Калистой взято вечно,
И буду ею рван по смерть бесчеловечно.
Любви достойна ты, но мне моя душа
Любить тебя претит, хоть ты и хороша.
Ты песни голосом приятнейшим выводишь
И гласы соловьев сих рощей превосходишь.
На теле видится твоем лилеин вид,
В щеках твоих цветов царица зрак свой зрит.
Зефиры во власы твои пристрастно дуют,
Где пляшешь ты когда, там грации ликуют.
Сравненна может быть лишь тень твоя с тобой,
Когда ты где сидишь в день ясный над водой.
Не превзошла тебя красой и та богиня,
Которой с паством здесь подвластна вся пустыня;
А кем я мучуся и, мучася, горю,
О той красавице тебе не говорю,
Вещая жалобы пустыне бесполезно
И разрываяся ее красою слезно.
Ты волосом темна, Калиста им руса,
Но то ко прелести равно, коль есть краса».
Альципа искусить Калиста научила,
А, в верности нашед, себя ему вручила.
Год целый Тирсис был с Ифизою в разлуке,
Год целый он вздыхал, и жил в несносной скуке.
В деревне, жалостно воспоминал стада,
И о любовнице он плакал иногда,
Ифиза у овец своих в лугах осталась,
И помнилось ему, как с ним она прощалась…
Как в щастливыя дни их радости текли,
И как веселости спокойствие влекли.
Ни что их там утех тогда не разрушало,
Что было надобно, все с ними пребывало.
Кончает солнце круг, весна в луга идет
Увеселяет тварь, и обновляет свет.
Сокрылся снег, трава из плена выступает,
Источники журчат, и жавронок вспевает.
Приближилися те дражайшия часы,
Чтоб видеть пастуху пастушкины красы.
К желанной многи дни стенящаго отраде,
Отец опять нарек быть Тирсису при стаде.
Все паство на уме и милый взор очей,
Все мыслит, как опять увидится он с ней.
День щастья настает, и скуку скончевает,
Отходит Тирсис в луг, и к паству поспешает.
Но весь шел день, пришел, зрит ясную луну,
Светило дневное сошло во глубину.
Но ясныя ночи тоя ему начало,
Знакому разсмотреть пустыню не мешало,
Повсюду мечет взор, на все с весельем зрит,
И тропка Тирсиса тут много веселить.
Вот роща, где моя любезная гуляеть,
Вот речка, где она свой образ умываеть.
Под древом тамо с ней я некогда сидел,
С высокой сей горы в долины с ней глядел.
В пещере сей она в полудни отдыхала,
И часто и меня с собой туда зывала,
Где лежа на ея коленях я лежал,
И руки мягкия в руках своих держал.
Сей мыслию свой дух в пустыне он питает,
И сердце нежное надеждой напаяет.
Приходит на конец ко стаду он тому,
Которо от отца поручено ему.
Собаки прежняго хозяина узнали,
И ластяся к нему вокруг его играли.
Исполнилося то хотение ево,
Что быть ему в местах желанья своево,
Но Тирсисова мысль и тут еще мутилась:
Ну естьли, мыслит он, Ифиза отменилась,
И новы радости имея в сей стране,
В неверности своей не помнит обо мне!
Я знаю, что меня она не ненавидит,
Но чая, что уже здесь больше не увидит,
Ахъ! Может быть она другова избрала,
И для того уже мне суетно мила.
С нетерпеливостью узреть ее желаетъ;
Но ночь, к свиданию ево не допускает,
Которая ему заснути не дала;
Ифиза во всю ночь в уме ево была.
Как радостно ево надежда услаждала,
Так тяжко мысль при том сомнением терзала.
Глаза не жмурятся, что делать, востаетъ;
Но солнце на луга из волн морских нейдет.
Как ночи долгота ему ни досаждает,
Оно обычнаго пути не пременяет.
Восходит по горам Аврора на конец,
И гонят пастухи в луга своих овец.
Всех Тирсис зрит, не зрит Ифизы он единой,
Не знает, что ему причесть тому притчиной:
Где делась, говорит Ифиза? Знать взята
Отселе ужь ея в деревню красота!
Мы розных деревень, и жить с ней будем розно.
Почто на паство я пущен опять так позно!
Уже меня весна не станет услаждать,
Везде и завсегда я стану воздыхать.
Коль здесь Ифизы нетъ; уйду в леса дремучи,
Исполню стоном их, слез горьких токи льючи,
Лишен людей с зверьми я тамо буду жить,
И жалобы горам в пустынях приносить.
Но вскоре и он овец препровождает,
Идет последняя, о Тирсисе вздыхаеть.
Когда свою пастух любовницу узрел,
С веселья вымолвить ей снова не умел,
А ей чувствительняй еще та радость стала,
Она увидела, чево не ожидала.
Не вспомнилась она, и плача говорит:
Не в сновиденииль здесь Тирсись предстоитъ?
Я зрю мечтание, и сердцу лицемерю;
Нет, вижу истинну, но ей почти не верю.
Я в яве пред тобой, любовник ей вещал,
И с тою жь верностью, как дух тебе вручал.
Я мышлю, что и я не в суетной надежде:
Таков ли мил теперь тебе, как быль я прежде?
Ифиза говорит: разставшися с тобой,
Я думала, что я разсталася с душой,
Тех мест, где я часы с тобою провождала,
Ни разу без тебя без слез не посещала:
С тоской встречала день. С тоской встречала ночь,
Мысль грустна ни на час не отступала прочь,
В разлучно время я ничем не утешалась,
Цветами никогда с техь дней не украшалась.
И может ли то быть чтоб стал ты меньше мил,
Тебя хоть не было, твой дух со мною жил.
Ты в сердце обитал моем неисходимо,
И было мной лицо твое повсюду зримо;
Но ахъ! Не к щастию, но в горести своей,
В то время я была любовницей твоей.
О радостны часы! О время дарагое!
Я буду жить опять в сладчайшемь здесь покое!
Приди возлюбленный, скончав прелюты дни,
К сим соснам, где с тобой бывали мы одни.
Там речь моя ни кем не будет разрушенна,
Здесь долго не могу я быть уединенна,
Приди ты на вечерь, как прежде приходиль.
Я мню, что ты сих мест еще не позабыл.
Ты много в их имель Ифизина приятства:
Но будеш их иметь и ныне без препятства.
С какою радостью потом сердца их ждут,
Все грусти окончав дражайших тех минутъ!
Цветущей младости во дни дражайших лет,
В которы сердце мысль любовную дает,
Мелита красотой Аркаса распаляла,
И ласкою к нему сей огнь усугубляла,
Какую зделала она премену в нем,
Ту стала ощущать, ту в сердце и своем.
Не так ужь пристально пасла она скотину;
Страсть мысли полонив большую половину,
Принудила ее Аркаса вображать,
И в скучныя часы почасту воздыхать.
Она любезнаго всечасно зреть желала;
Но мать быть в праздности пастушке воспрещала;
Когда замедлится Мелита отлучясь,
Или когда пойдет от стада не спросясь,
Что делала и где была: сказать подробно,
Пастушке не всегда казалося удобно;
Чтоб частым вымыслом сумненья не подать,
И вольности в гульбе всея не потерять.
Не однократно лжет любя свою свободу:
То прутья резала, то черпала там воду,
То связки, то платки носила мыть к реке.
Но все ль одни слова иметь на языке.
Как спрашивала мать, о чем она вздыхает:
Мелита вымыслом таким же отвечает:
То волк повадился на их ходить луга,
То будто о пенек зашибена нога,
То где то будто там кокушка коковала,
И только два года ей жить предвозвещала.
То полудневный жар ей голову ломилъ;
Как молвить, что грустит, не зря тово, кто миль?
Но как они тогда друг друга ни любили,
Друг другу склонности еще не объявили,
В незнании о том препровождали дни:
Лиш очи о любви вещали имь одни.
Довольны б и сии свидетельства в том были,
Что тающи сердца глазами говорили;
Но уверенье то им мало мнилось быть,
Хотелось им ево ясняе получить:
А паче пастуху не очень было внятно,
Что зреть ево и быть с ним купно ей приятно;
Она не тщилася любовнику казать,
Что принуждает страсть, ее, ево ласкать,
И как приветствие Аркасу открывалось,
Шло без намеренья, из страсти вырывалось.
Пошла она, хоть мать ее была лиха,
В вечерния часы увидеть пастуха.
Чтоб удалити ей на время скуки злобны,
Минуты оныя ей мнилис быть способны.
Старуха по трудам легла спокоясь спать,
Мелита в крепкомь сне оставила тут мать.
Приходит в те луга, в ту красную долину,
Где пас возлюбленный ея пастух скотину.
Не зря любовника, отходит в близкий лес,
И ищет своево драгова меж древес.
Не представляет ей и та ево дуброва.
Опять идет в луга, ево искати снова.
Была, желающа узреть ево, везде;
Не обрела она любовника нигде.
Куда ты, ахъ! Куда Мелита говорила,
Пустыня моево любезнаго сокрыла?
Дражайшия места, вы сиры без нево,
И нет пригожства в вас для взора моево!
Коль щастливой моей противитесь судьбине;
Медведям и волкам жилищем будьте ныне!
Не возрастай трава здесь здравая во век,
И возмутитеся потоки чистыхь рекъ!
Желаю чтоб отсель и птички отлетели,
И больше б соловьи здесь сладостно не пели,
Чтоб только здесь сова с вороною жила,
И флора б навсегда свой трон отсель сняла.
Что видела она, на все тогда сердилась;
Но как нещастна я тогда она смутилась,
Как мать свою вдали увидела она!
Покрыта тучами ей зрелась та страна.
Старуха полежав не долго отдыхала,
И вставши ото сна Мелиту покликала,
А как она на кликь ей гласу не дала,
В великое сумненье привела.
Вздыханье дочерне ей нову мысль вселяло,
И отлученьем сим то ясно толковало:
От страха бросяся пастушка чтоб уйти,
И где бы мочь себе убежище найти,
В забвении в шалаш любезнаго попалась,
И вдруг узря ево изнова испугалась,
Хотя сей страх не столь пронзителен ей был,
Как тот, который ей издалека грозил.
Обрадовавшися любовник вопрошает,
Какой ево случай незапно утешает.
Она ответствует: я в твой шалат ушла,
Чтоб мать моя меня бродящу не нашла;
Она подумает, что я в долу сем зрюся,
Конечно для того, что я с кем здесь люблюся.
Сумнением полна идет она сюды.
Дай мне побывши здесь спастися от беды.
Мелита ревностью Аркаса заразила,
И следующу речь в уста ево вложила:
Прещастлив тот пастух, кто власть твою позналь,
И полюбив тебя тебе угоден стал,
И злополучен я, что зрю тебя с собою,
Изгнанну в мой шалаш любовию чужою.
Стыдилась таинство она ему открыть,
Но стыд и паче был пред ним чужою слыть.
Боялась страсть к себе ево она убавить,
Жалела в семь ево сумнении оставить.
Что ж делать? Коль ево ей хочется любить;
Так то ему она должна ж когда открыть.
Свирепой! На сие Мелита отвечает:
Иль мало взор тебя вседневно уверяет,
Что ты угоден мне? Ково ж, ты мниш люблю,
И для ради ково я страх такой терплю?
Я для ради тебя прияти дерзость смела;
На сих тебя лугах увидеть я хотела.
Сию ль за то мне мзду жестокой воздаеш,
Что ты меня чужой любовницей зовешь?
Старуха не сыскавь Мелиты возвратилась.
А дочерня боязнь в утеху превратилась;
Аркас изь ревности к веселью приступил,
И много с ней минут дражайших проводил.
Но сем исполненна любовныя приязни,
Пришла дочь к матери исполненна боязни.
Лгала ей, что ее пастушка позвала,
С которою она в согласии жила,
Что отречись ни чем от зову не имела,
А матери будить, в сне крепком, пожалела.
И ложь и истинна могли те речи быть:
Всегда ль от вымысла льзя правду отделить?
Прогневанная мать дочь вольну пожурила;
Но дочь несла легко, что мать ни говорила.