Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними поют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды горят над ними,
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным,
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
и быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
Вспыхнула алая зорька.
Травы склонились у ног.
Ах, как тревожно и горько
пахнет степной полынок! Тихое время заката
в Волгу спустило крыло…
Ах вы, ребята, ребята!
Сколько вас здесь полегло! Как вы все молоды были,
как вам пришлось воевать…
Вот, мы о вас не забыли —
как нам о вас забывать! Вот мы берём, как когда-то,
горсть сталинградской земли.
Мы победили, ребята!
Мы до Берлина дошли! …Снова вечерняя зорька
красит огнём тополя.
Снова тревожно и горько
пахнет родная земля. Снова сурово и свято
Юные бьются сердца…
Ах вы, ребята, ребята!
Нету у жизни конца.
Ложь радостей и непреложье зол
Наскучили взиравшему в сторонке
На жизнь земли и наложили пленки
На ясный взор, что к небу он возвел.
Душой метнулся к северу орел,
Где вздох крылатый теплится в ребенке,
Где влажный бог вкушает воздух тонкий,
И речи водопада внемлет дол.
Разочарованному обольщенья
Дней прежних не дадут отдохновенья
И горького не усладят питья.
С оливой мира смерть, а не с косою.
Так! в небе не смутит его земное,
Он землю отбывал без бытия…
О, неподатливый язык!
Чего бы попросту — мужик,
Пойми, певал и до меня:
«Россия, родина моя!»
Но и с калужского холма
Мне открывалася она —
Даль, тридевятая земля!
Чужбина, родина моя!
Даль, прирожденная, как боль,
Настолько родина и столь —
Рок, что повсюду, через всю
Даль — всю ее с собой несу!
Даль, отдалившая мне близь,
Даль, говорящая: «Вернись
Домой!» Со всех — до горних звезд —
Меня снимающая мест!
Недаром, голубей воды,
Я далью обдавала лбы.
Ты! Сей руки своей лишусь, —
Хоть двух! Губами подпишусь
На плахе: распрь моих земля —
Гордыня, родина моя!
Море блеска, гул, удары,
И земля потрясена;
То стеклянная стена
О скалы раздроблена,
То бегут чрез крутояры
Многоводной Ниагары
Ширина и глубина! Вон пловец! Его от брега
Быстриною унесло;
В синий сумрак водобега,
Упирает он весло…
Тщетно! Бурную стремнину
Он не силен оттолкнуть;
Далеко его в пучину
Бросит каменная круть! Мирно гибели послушной,
Убрал он свое весло;
Он потупил равнодушно
Безнадежное чело;
Он глядит спокойным оком…
И к пучине волн и скал
Роковым своим потоком
Водопад его помчал.Море блеска, гул, удары,
И земля потрясена;
То стеклянная стена
О скалы раздроблена,
То бегут чрез крутояры
Многоводной Ниагары
Ширина и глубина!
Белым-бело,
Сверканье, блеск…
Снежок так бел,
Так непорочен.
Еловый лес
Окаменел,
Лебяжьим пухом оторочен.
Снег спозаранку
Порошит
В полях, в тиши,
Все не устанет.
А там вдали,
Где край земли,
Плетутся заспанные
Сани.
Последнюю печаль земли
Увозят прочь.
Заносит заледь
И санный след,
И боли память.
И там вдали,
Легко и строго,
Ложится новая дорога.
Запорошен
Лиловый лес,
И дремлют
Дали снеговые.
И в синем сне
Все снег да снег,
И мнится мне,
Что мир рождается впервые.
Вы сегодня нежны,
Вы сегодня бледны,
Вы сегодня бледнее луны…
Вы читали стихи,
Вы считали грехи,
Вы совсем как ребенок тихи.
Ваш лиловый аббат
Будет искренно рад
И отпустит грехи наугад…
Бросьте ж думу свою,
Места хватит в раю.
Вы усните, а я вам спою.
В синем и далеком океане,
Где-то возле Огненной Земли,
Плавают в сиреневом тумане
Мертвые седые корабли.
Их ведут слепые капитаны,
Где-то затонувшие давно.
Утром их немые караваны
Тихо опускаются на дно.
Ждет их океан в свои объятья,
Волны их приветствуют, звеня.
Страшны их бессильные проклятья
Солнцу наступающего дня…
В синем и далеком океане
Где-то возле Огненной земли…
Летели на фронт самолеты,
Над полем закат догорал.
И пели бойцы на привале,
Как сокол в бою умирал.Бесстрашно он бился с врагами
За счастье советской земли,
Но грудь ему пулей пронзили,
Но крылья ему подожгли.И раненый сокол воскликнул:
— Пусть я погибаю в бою, —
Они дорогою ценою
Заплатят за гибель мою! И ринул на вражьи гнездовья
Два жарко горящих крыла.
Его соколиная гибель
Всю землю кругом потрясла.Спалил он разбойную нечисть,
Развеял, как пепел и дым,
Последним движением сердца,
Последним дыханьем своим.Летели на фронт самолеты,
Над полем закат догорал.
И пели бойцы на привале,
Как сокол в бою умирал.
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать…
А. Пушкин
Славлю смерть у сопки Заозерной!
Ну, а я? Неужто — не в бою?
И не в братскую сойду могилу,
И не в братскую сойду могилу,а позорно
На отлете где-нибудь сгнию?
Понимаю, что не в этом дело.
Знаю с малых лет, что все равно,
Так сказать, бесчувственному телу
Истлевать повсюду. Знаю… Но…
Если посудить да разобраться,
Нелегко, товарищи, тому,
Кто боролся на земле за братство,
Под землей остаться одному…
Ах ты, моя душечка,
Белая подушечка!
На тебя щекой ложусь,
За тебя рукой держусь…
Если жить с тобою дружно —
И в кино ходить не нужно:
Лег, заснул — смотри кино!
Ведь покажут все равно.
Без экрана, без билета
Я смотрю и то и это…
Например, вчера во сне
Что показывали мне?
Всех родных оставив дома,
Я поднялся с космодрома
И, послав привет Земле,
Улетел на корабле.
Я вокруг Земли вращался —
Сделал множество витков —
И при этом назывался
Почему-то Терешков.
Я крутился, я крутился,
А потом я «приземлился»
От кровати в двух шагах
И с подушечкой в руках…
Ах ты, моя душечка,
Белая подушечка!
В дальний путь идут корабли
И летят самолеты…
Уходя от милой земли,
Крепче любишь ее ты.Много стран на свете большом, —
Но своя нам милее,
Много звезд на небе чужом, —
Только наши светлее! Нет таких друзей и подруг,
Как на родине нашей, —
Вся страна миллионами рук
Нам приветливо машет! Словно мать, в бою нас хранит,
Ободряет и греет.
«В добрый час! — она говорит.—
Возвращайтесь скорее!»Кровь свою мы рады отдать
За родных и любимых.
Всех врагов сумеем прогнать
И в бою победим их.Помним мы родимой земли
И любовь и заботы…
В дальний путь идут корабли
И летят самолеты!
Тебе, Кавказ, суровый царь земли,
Я снова посвящаю стих небрежный.
Как сына, ты его благослови
И осени вершиной белоснежной.
Еще ребенком, чуждый и любви
И дум честолюбивых, я беспечно
Бродил в твоих ущельях, — грозный, вечный,
Угрюмый великан, меня носил
Ты бережно, как пестун, юных сил
Хранитель верный, [и мечтою
Я страстно обнимал тебя порою.]
И мысль моя, свободна и легка,
Бродила по утесам, где, блистая
Лучом зари, сбирались облака,
Туманные вершины омрачая,
Косматые, как перья шишака.
А вдалеке, как вечные ступени
С земли на небо, в край моих видений,
Зубчатою тянулись полосой,
Таинственней, синей одна другой,
Все горы, чуть приметные для глаза,
Сыны и братья грозного Кавказа.
1837
Грузной грозою
Ливнем весенним
Расчистятся земли!
В синь
Зень
Ясь
Трель Интернационала
Иди
Рассияй
Шире улыбки первых жар
Рабочеправствие
Наш
Меж-нар-май!..
Триллианы надежд!
Миллиарды дел, событий!
Что бесчислье звезд?! —
Точность сгинула с зимой побитой!
Нам — только плясать!
Сегодня —
не до хилой хмури!
Пусть скажут: Китай! —
Но и там виден красный плакат!
На солнце — тоже пылают
революции реомюры!
Земля завертелась… красный Гольфстрем
Не остановят все инженеры Америк.
Земля запылала, жарче, чем Кремль,
Все клокочут на левый берег!
Тут и мы —
Лефы —
Бросаем канат!
Хватайся,
кто ловок и хват!..
Май тепларь!
Сегодня —
все надежды — «на бочку»!
Воздух от радости лопнул!
Звучи
Звучар
Во всю
меднолитейную
глотку!..
Я тебя узнаю
Среди многих и многих прохожих:
Ты идешь по земле,
Словно старый ее часовой.
Поклонюсь я тебе:
Ничего нет на свете дороже,
Чем победа твоя,
Чем твой подвиг в войне мировой.
Ах, какие орлы
На парадах идут пред тобою
И знамена несут,
И печатают весело шаг.
И некстати совсем
Вдруг слеза набегает порою,
Что-то щиплет глаза —
Может, ветер, а может, табак.
Где гремели бои,
Там идут пионерские тропы,
Где горела земля —
Дым картошки, костер средь полей.
У тебя за спиной
Половина великой Европы,
Перекопанная
Той саперной лопаткой твоей.
Спасибо, солдат,
За живых на земле,
За свет городов,
За цветенье полей,
За дедов седых
И за наших ребят.
Я сердцем своим говорю —
Спасибо, солдат!
Ну, целуй меня, целуй,
Хоть до крови, хоть до боли.
Не в ладу с холодной волей
Кипяток сердечных струй.
Опрокинутая кружка
Средь веселых не для нас.
Понимай, моя подружка,
На земле живут лишь раз!
Оглядись спокойным взором,
Посмотри: во мгле сырой
Месяц, словно желтый ворон,
Кружит, вьется над землей.
Ну, целуй же! Так хочу я.
Песню тлен пропел и мне.
Видно, смерть мою почуял
Тот, кто вьется в вышине.
Увядающая сила!
Умирать так умирать!
До кончины губы милой
Я хотел бы целовать.
Чтоб все время в синих дремах,
Не стыдясь и не тая,
В нежном шелесте черемух
Раздавалось: «Я твоя».
И чтоб свет над полной кружкой
Легкой пеной не погас —
Пей и пой, моя подружка:
На земле живут лишь раз!
Дождь. И вертикальными столбами
Дно земли таранила вода.
И казалось, сдвинутся над нами
Синие колонны навсегда.
Мы на дне глухого океана,
Даже если б не было дождя,
Проплывают птицы сквозь туманы,
Плавниками черными водя.
И земля лежит как Атлантида,
Скрытая морской травой лесов,
И внутри кургана скифский идол
Может испугать чутливых псов.
И мое дыханье белой чашей,
Пузырьками взвилося туда,
Где висит и видит землю нашу
Не открытая еще звезда,
Чтобы вынырнуть к поверхности, где мчится
К нам, на дно, забрасывая свет,
Заставляя сердце в ритм с ней биться,
Древняя флотилия планет.
Где только есть земля, в которой нас зароют,
Где в небе облака свои узоры ткут,
В свой час цветет весна, зимою вьюги воют,
И отдых сладостный сменяет тяжкий труд.
Там есть картины, мысль, мечтанье, наслажденье,
И если жизни строй и злобен и суров,
То все же можно жить, исполнить назначенье;
А где же нет земли, весны и облаков?
Но если к этому прибавить то, что было,
Мечты счастливые и встречи прежних лет,
Как, друг за дружкою, то шло, то проходило,
Такая-то жила, такой-то не был сед;
Как с однолетками мы время коротали,
Как жизни смысл и цель казалися ясней, –
Вы вновь слагаетесь, разбитые скрижали
Полузабывшихся, но не пропавших, дней.
Милый, младой наш певец! на могиле, уже мне грозившей,
Ты обещался воспеть дружбы прощальную песнь; Так не исполнилось! Я над твоею могилою ранней
Слышу надгробный плач дружбы и муз и любви!
Бросил ты смертные песни, оставил ты бренную землю,
Мрачное царство вражды, грустное светлой душе!
В мир неземной ты унесся, небесно-прекрасного алчный;
И как над прахом твоим слезы мы льем на земле,
Ты, во вратах уже неба, с фиалом бессмертия в длани,
Песнь несловесную там с звездами утра поешь!
_______________________
— Покойный Дельвиг, во время опасной моей болезни, в дружеских разговорах, обещал написать стихи в случае смерти моей.
Ты — словно тихий шорох ветра,
(Я так тебя люблю!)
Ты — словно добрый лучик света,
(Я так тебя люблю!)
Ты — и надежда, и мечта,
Мне даже страшно поверить в это…
Ты и тепло мое и вьюга, —
(Любовь моя всегда ждала тебя.)
Как мы смогли найти друг друга,
(Любовь моя легко нашла тебя.)
Как повстречаться мы смогли
И мимо не прошли?
Все цветы проснулись вновь,
Приходит в жизнь любовь не зря!
Если в мире есть любовь,
Добрей земля, светлей земля!
Ты — словно солнце над судьбою,
Сердце одно у нас с тобою,
Нас ни за что и никогда
Не разлучат года!
В день октября, иначе листопада,
Когда безплодьем скована земля,
Шла дева чрез пустынныя поля.
Неверная, она с душой номада
Соединяла дивно-чуткий слух:
В прекрасно-юном теле ветхий дух.
Ей внятен был звук вымерших проклятий,
Призывы оттесняемых врагов,
И ропот затопленных берегов,
Намек невоплотившихся зачатий,
Напев миров, толпящихся окрест,
Дрожания незасвеченных звезд.
Но дева с утомленными глазами,
Внимая всем, кричащим вкруг нея,
Лелеяла безмолвие свое.
Поняв одно за всеми голосами,
Безгласно холодела, как земля,
И шла вперед, чрез мертвыя поля.
Юрию Рогале-Левицкому
Сабля смерти свистит во мгле,
Рубит головы наши и души.
Рубит пар на зеркальном стекле,
Наше прошлое и наше грядущее.
И едят копошащийся мозг
Воробьи озорных сновидений.
И от солнечного привиденья
Он стекает на землю как воск.
Кровью черной и кровью белой
Истекает ущербный сосуд.
И на двух катафалках везут
Половины неравные тела.
И на кладбищах двух погребен
Ухожу я под землю и в небо.
И свершают две разные требы
Две богини в кого я влюблен.
Поля мои, волнистые поля:
Кирпичные мониста щавеля
И вереск, и ромашка, и лопух.
Как много слышит глаз и видит слух!
Я прохожу по берегу реки.
Сапфирами лучатся васильки,
В оправе золотой хлебов склонясь,
Я слышу, как в реке плеснулся язь,
И музыкой звучит мне этот плеск.
А моря синий штиль? а солнца блеск?
А небные барашки-облака?
Жизнь простотой своею глубока.
Пока я ощущать могу ее,
Да славится дыхание Твое!
А там землею станет пусть земля…
Поля! Животворящие поля!
Я с облачком светлым мечтою живу
Там, в мире луны серебристой,
Разорванной грезой на землю плыву,
Слезой окропленный лучистой!
Ты меркнешь под грубым напором ветров,
Развеялось, гаснешь уныло;
Земля же для жителей горных миров,
Для жаркаго сердца—могила…
А там, в безучастной всегда вышине,
Вновь солнце в эѳире играет,
И ужас, и грезы таит в тишине
И новыя тучки ласкает.
Как светлое облачко в небе бродя,
И сердце от жажды сгорает,
Как облачко светлыя капли дождя,
Горячия слезы роняет!
Я видел свершенное диво.
Узнав, будешь им пленена.
В той роще, где было правдиво,
Взошли наших чувств семена.
В той роще, куда и откуда
Ходили с тобой по утрам,
Я видел свершенное чудо,
И роща отныне — мой храм.
Ты помнишь ли наши посевы?
Всю искренность помнишь ли ты?
О, все вы, — о, все вы, — о, все вы
Теперь превратились в цветы!
И алостью дикой гвоздики
Покрылась земля, где твоим
Ставал под усладные всклики,
Где двое ставали одним…
И так как все слишком правдиво
Для правду забывшей земли,
Свершилось воистину диво,
И чувства цветами взошли!..
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и пусть вам скажут их сыны,
хотят ли русские войны.
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь, Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
Спросите вы у матерей,
спросите у жены моей,
и вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.
В Москве и Софии, в Белграде и Праге,
На вольных просторах лесов и полей —
Пылают, как факелы, алые флаги,
И слышатся звонкие песни друзей.Припев:
Наша дружба, как солнце, никогда не погаснет,
В труде и в борьбе рядом друга рука,
Ничего нет на свете этой дружбы прекрасней,
Она в каждом сердце, она на века! Я был в Будапеште, в Берлине, в Пхеньяне —
Друзей настоящих повсюду нашёл.
Мне дорог кубинец в далёкой Гаване,
Румын и вьетнамец, поляк и монгол.Припев.Чтоб вечно как братья дружили народы,
Чтоб больше Земля не лежала во мгле —
В боях отстояли мы вместе свободу
И боремся вместе за мир на Земле! Припев.
Ризу накрест обвязав,
Свечку к палке привязав,
Реет ангел невелик,
Реет лесом, светлолик.
В снежно-белой тишине
От сосны порхнет к сосне,
Тронет свечкою сучок —
Треснет, вспыхнет огонек,
Округлится, задрожит,
Как по нитке, побежит
Там и сям, и тут, и здесь…
Зимний лес сияет весь!
Так легко, как снежный пух,
Рождества крылатый дух
Озаряет небеса,
Сводит праздник на леса,
Чтоб от неба и земли
Светы встретиться могли,
Чтоб меж небом и землей
Загорелся луч иной,
Чтоб от света малых свеч
Длинный луч, как острый меч,
Сердце светом пронизал,
Путь неложный указал.
На полустанке я вышел. Чугун отдыхал
В крупных шарах маслянистого пара. Он был
Царь ассирийский в клубящихся гроздьях кудрей.
Степь отворилась, и в степь как воронкой ветров
Душу втянуло мою. И уже за спиной
Не было мазанок; лунные башни вокруг
Зыблились и утверждались до края земли,
Ночь разворачивала и проема в проем
Твердое, плотно укатанное полотно.
Юность моя отошла от меня, и мешок
Сгорбил мне плечи. Ремни развязал я, и хлеб
Солью посыпал, и степь накормил, а седьмой
Долей насытил свою терпеливую плоть.
Спал я, пока в изголовье моем остывал
пепел царей и рабов, и стояла в ногах
Полная чаша свинцовой азовской слезы.
Снилось мне все, что случится в грядущем со мной.
Утром очнулся и землю землею назвал,
Зною подставил еще неокрепшую грудь.
Как нам уйти
От терпких этих болей?
Куда нести
Покой разуверенья?
Душе моей
Еще — доколь, доколе? —
Душе моей
Холодные волненья?
Душа — жива:
Но — плачет невозбранно;
Земля мертва…
Пройдут и не ответят
Но — там: смотри!..
В огни зари, — туманно.
В огни зари —
Иные земли светят.
Воздушный путь!
Яснеющие земли!
И зреет высь,
И зреет свет пустыни!
Но здесь — пребудь
До века ты отныне…
Ты покорись —
И долгий мрак приемли.
Пусть он растет!
И вновь склонись послушно
Душой немой…
И жди: и час настанет…
И водомет
Своей струёй воздушно,
Своей струёй,
Как некий призрак, встанет
Бесследны дни,
Несбыточны волненья.
Мы — искони
В краю чужом, далеком.
Безвременную
Боль разуверенья —
Безвременную
Боль — замоет током.
Над зыбкой рябью вод встает из глубины
Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней,
Обрывы черные, потоки красных щебней —
Пределы скорбные незнаемой страны.
Я вижу грустные, торжественные сны —
Заливы гулкие земли глухой и древней,
Где в поздних сумерках грустнее и напевней
Звучат пустынные гекзаметры волны.
И парус в темноте, скользя по бездорожью,
Трепещет древнею, таинственною дрожью
Ветров тоскующих и дышащих зыбей.
Путем назначенным дерзанья и возмездья
Стремит мою ладью глухая дрожь морей,
И в небе теплятся лампады Семизвездья.
Все, что на паруснике «Bеl-amи»
Продумал он о людях непреложно:
Людьми не возмущаться невозможно,
Кто знал зверей, зовущихся людьми.
Понять способный суть войны, пойми:
В ее обожествленье все безбожно,
Как и в ее величье все ничтожно,
Как в чести здесь — в бесчестье для семьи…
Все на земле — с землею соразмерно:
Непривлекательна земная скверна,
И преходяща дней земных гряда.
Семь муз земных — лишь семеро уродов…
Для всех времен, как и для всех народов,
Одно есть постоянство: Никогда.
П. И. Чайковскому
О, люди, вы часто меня язвили так больно,
Слезы не редко мои с досады текли,
И все-таки вас люблю я невольно,
О, бедные дети земли!
Виновники скорби своей, творите вы злое,
Множа печаль на земле неправдой своей,
Но, если поздней скорбите вы вдвое,
Мне жаль вас, как малых детей.
И как от души не простить задора ребенка,
Коль не под силу ему свой гнев затаить?
Хоть больно его колотит ручонка,
Но можно ль дитя не любить!
Я сошью себе черные штаны
из бархата голоса моего.
Желтую кофту из трех аршин заката.
По Невскому мира, по лощеным полосам его,
профланирую шагом Дон-Жуана и фата.
Пусть земля кричит, в покое обабившись:
«Ты зеленые весны идешь насиловать!»
Я брошу солнцу, нагло осклабившись:
«На глади асфальта мне хорошо грассировать!»
Не потому ли, что небо голубо,
а земля мне любовница в этой праздничной чистке,
я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо
и острые и нужные, как зубочистки!
Женщины, любящие мое мясо, и эта
девушка, смотрящая на меня, как на брата,
закидайте улыбками меня, поэта, —
я цветами нашью их мне на кофту фата!
Одна нежная мать просила меня сочинить надгробную
надпись для умершей двулетней дочери ее.
Я предложил ей на выбор следующие пять эпитафий;
она выбрала последнюю и приказала вырезать ее на гробе.
1
Небесная душа на небо возвратилась,
К источнику всего, в объятия отца.
Пороком здесь она еще не омрачилась;
Невинностью своей пленяла все сердца.
2
И на земле она, как ангел, улыбалась:
Что ж там, на небесах?
3
В объятиях земли покойся, милый прах!
Небесная душа, ликуй на небесах!
4
Едва блеснула в ней небесная душа,
И к солнцу всех миров поспешно возвратилась.
5
Покойся, милый прах, до радостного утра!
Как бы дым твоих ни горек
Труб, глотать его — все нега!
Оттого что ночью — город —
Опрокинутое небо.
Как бы дел твоих презренных
День ни гол, — в ночи ты — шах!
Звезды страсть свела — на землю!
Картою созвездий — прах.
Гектором иль Бонапартом
Звать тебя? Москва иль Троя?
Звездной и военной картой
Город лег…
Любовь? — Пустое!
Минет! Нищеты надземной
Ставленник, в ночи я — шах!
Небо сведено на землю:
Картою созвездий — прах
Рассыпается…