Прелестно небо голубое,
Из вод истканное творцом.
Пространным, блещущим шатром
Оно простерто над землею.
Все так! Но мне милей
Зеленый цвет полей.Прелестна роза Кашемира!
Весной, в безмолвии ночей,
Поет любовь ей соловей
При тихом веянье зефира.
Все так! Но мне милей
Зеленый цвет полей.Прелестны бледно-сини воды!
В кристалле их — и свод небес,
И дремлющий в прохладе лес,
И блеск весенния природы.
Все так! Но мне милей
Зеленый цвет полей.Прелестна лилия долины!
В одежде брачныя четы,
Как кроткий ангел красоты,
Цветет в пустынях Палестины.
Все так! Но мне милей
Зеленый цвет полей.Прелестны жатвы полевые!
При ярких солнечных лучах
Они волнуются в полях,
Как будто волны золотые.
Все так! Но мне милей
Зеленый цвет полей.
Фея сделала находку:
Листик плавал по воде.
Из листка построив лодку,
Фея плавает везде.
Под стеной речного срыва
Показался ей налим,
Он мелькнул пред ней красиво,
И исчез, неуловим.
Дальше, больше. Дышат травы
В светлом зеркальце реки.
Целым островом — купавы,
Целым лесом — тростники.
Ей тритоны удивлялись,
Проползая бережком,
И, смешные, похвалялись
Ей оранжевым брюшком.
Плавунцы в воде чернели,
И пускали пузыри.
Обещались — в самом деле
Быть ей свитой до зари.
Всё бы, всё бы было складно,
Да внезапно с ветерком
Стало сумрачно, прохладно,
Громыхнул далёкий гром
Лодку Феи ветер, вея,
Опрокинул, — не со зла,
Но однако ж вправду Фея
Утонуть в реке могла.
Но она лишь усмехнулась,
Миг, — и в замок, до грозы,
Фея весело вернулась
На спине у стрекозы.
Стоит моя деревня на горке некрутой.
Родник с водой студеной от нас подать рукой.
Мне всё вокруг отрадно, мне вкус воды знаком,
Люблю душой и телом я всё в краю моем.
Здесь бог вдохнул мне душу, я свет увидел здесь,
Молитву из Корана впервые смог прочесть,
Впервые здесь услышал слова пророка я,
Судьбу его узнал я и путь тяжелый весь.
Запомнились навеки событья детских лет,
Нет времени счастливей, забав беспечней нет.
Я помню, как, бывало, по черной борозде
Шагал со старшим братом я за сохою вслед.
Я многое увижу — ведь жизнь еще длинна.
И ждет меня, наверно, дорога не одна;
Но только где б я ни был и что б ни делал я —
Ты в памяти и сердце, родная сторона!
В лоне озера бесструйного
И прозрачно-неподвижного
Отражаясь, горы светлые
Головой своею снежною
Окунулись в глубину.
Там, на озере, белеются
Паруса в воздушной ясности;
Лодка, к озеру прильнувшая,
На воде стоит незыблемо,
Словно лебедь, сладко дремлющий
На своем прохладном бархате,
На воде своей родной.
А под ней — двойчаткой стройною
Так же легкой и спокойною,
Лодка светлая мерещится,
В лоне зеркальном рисуется
И белеет и красуется, —
Только парусами вниз.
И не знаешь, что пленительней,
Что для взоров обольстительней:
Горы ль, гордо восстающие,
Иль их призраки подводные?
Что прекраснее: действительность
Иль чарующий обман?
У дебаркадеров лопочет
чернильно-черная вода,
как будто высказаться хочет,
да не умеет — вот беда!
Как будто бы напомнить хочет
о важном, позабытом мной,
и все вздыхает, все бормочет
в осенней теми ледяной.
Мой давний город, город детства
в огнях простерт на берегу.
Он виден мне, а вот вглядеться
в себя, былую, не могу.
Чувств неосвоенная область,
смятенных дум круговорот.
Напрасно старенький автобус
меня на набережной ждет.
Ах, если б не рассудка строгость
и не благоразумья власть!
Но тонко просвистела легкость,
и связь, как нить, оборвалась.
И вот уже клубит сугробы
и за кормой шумит вода,
и город в ночь уходит, чтобы
не воротиться никогда.
И не сказать, как это грустно,
и взять бы кинуться вослед…
Но жизнь с трудом меняет русло,
когда тебе не двадцать лет.
Семицкая неделя — зеленая, русальная,
Часы Зеленых Святок, во всем году единые,
В душе тоскует сказка, влюбленная, печальная,
И быстро разрешится в те ночи воробьиные.
Вот девушки. Куда они? Лесной мечтой дышать.
Вот девушки. Куда они? Кукушку провожать.
Семик, четверг зеленый, березка завита.
О чем же ты тоскуешь, стыдливая мечта?
Влечет река во влажность, течет река хрустальная.
О, девушки, куда вы? Русалки защекочут вас.
А если не войдете, прощай мечта венчальная.
О, девушки, куда вы? Русалки захохочут вас.
Войдешь в реку́, забудешься, утонешь ты в воде,
Уйдешь от вод, и сон уйдет, и нет его нигде.
О, девушка, войди в хрусталь, но в воды травку кинь,
Спасет тебя одна трава, печаль, печаль, полынь.
Собор Santa Marиa dеlla Salutе
Пожар на небесах — и на воде пожар.
Картина чудная! Весь рдея, солнца шар,
Скатившись, запылал на рубеже заката.
Теснятся облака под жаркой лавой злата;
С землей прощаясь, день на пурпурном одре
Оделся пламенем, как Феникс на костре.
Палацца залились потоком искр златых,
И храмов куполы, и кампанилы их,
И мачты кораблей, и пестрые их флаги,
И ты, крылатый лев, когда-то царь отваги,
А ныне, утомясь по вековой борьбе,
Почивший гордым сном на каменном столбе.
Как морем огненным, мой саламандра-челн
Скользит по зареву воспламененных волн.
Раздался колокол с Сан-Марко и с Салуте —
Вечерний благовест, в дневной житейской смуте
Смиренные сердца к молитве преклоня,
Песнь лебединая сгорающего дня!
Огромный, красный, старый пароход
У мола стал, вернувшись из Сиднея.
Белеет мол, и, радостно синея,
Безоблачный сияет небосвод.
В тиши, в тепле, на солнце, в изумрудной
Сквозной воде, склонясь на левый борт,
Гигант уснул. И спит пахучий порт,
Спят грузчики. Белеет мол безлюдный.
В воде прозрачной виден узкий киль,
Весь в ракушках. Их слой зелено-ржавый
Нарос давно… У Суматры, у Явы,
В Великом океане… в зной и штиль.
Мальчишка-негр в турецкой грязной феске
Висит в бадье, по борту, красит бак —
И от воды на свежий красный лак
Зеркальные восходят арабески.
И лак блестит под черною рукой,
Слепит глаза… И мальчик-обезьяна
Сквозь сон поет… Простой напев Судана
Звучит в тиши всем чуждою тоской.
Превращусь
не в Толстого, так в то̀лстого, —
ем,
пишу,
от жары балда.
Кто над морем не философствовал?
Вода.
Вчера
океан был злой,
как черт,
сегодня
смиренней
голубицы на яйцах.
Какая разница?
Все течет…
Все меняется.
Рассыпается волна
и опять взбухать.
Горою кажется
на этаком расстоянии.
Тут и водоросль,
и вода,
и прочая труха —
обрастание!
Есть у воды своя пора,
часы прилива,
часы отлива.
А у Стеклова
вода
не сходила с пера.
Несправедливо.
Дохлая рыбка
плывет одна.
Висят плавнички,
как подбитые крылышки.
Плывет недели,
и нет ей ни дна,
ни покрышки.
Волны
друг друга
лупят плашмя́.
И так и этак,
то всыпят, то высыпят,
и вновь водословят,
звеня и шумя…
Диспут…
Это кит, говорят.
Возможно и так.
Вроде рыбьего Бедного —
обхвата в три.
Только у Демьяна
усы наружу,
а у кита
внутри.
Годы — чайки.
Вылетят в ряд —
и в воду —
брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
В сущности говоря,
где птички?
Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.
Фирвальдштетское озеро — Роза Ветров,
Под ветрами колышатся семь лепестков.
Эта роза сложилась меж царственных гор
В изумрудно-лазурный узор.
Широки лепестки из блистающих вод,
Голубая мечта, в них качаясь, живет.
Под ветрами встает цветовая игра,
Принимая налет серебра.
Для кого расцвела ты, красавица вод?
Этой розы никто никогда не сорвет.
В водяной лепесток — лишь глядится живой,
Этой розе дивясь мировой.
Горы встали кругом, в снеге рады цветам,
Юной Девой одна называется там.
С этой Девой далекой ты слита Судьбой,
Роза-влага, цветок голубой.
Вы равно замечтались о горной весне,
Ваша мысль — в голубом, ваша жизнь — в белизне.
Дева белых снегов, голубых ледников,
Как идет к тебе Роза Ветров!
Спустившись вниз, до влаги я дошел.
Вода разялась предо мной беззвучно,
Как будто ей давно ужь было скучно
Ждать страннаго. Лишь малый произвол
В играньи сил,—сомкнулась влага снова,
Меня отяв от воздуха земного.
И шел я, не дивясь иным мирам.
Я проходил в том бытии подводном,
Смотря, как вьются в танце хороводном
Виденья снов, как с ними вьюсь я сам.
А над громадой вод ненарушимых
Светила нам плывущая Луна.
И я узнал, скользя в сквозистых дымах,
Что тень любимой мне всегда верна,
Узнал, что в бездне дней неизследимых
Душе поможет жить любовь одна.
СОНЕТ
Земля покрыта тьмой. Окончен день забот.
Я в царстве чистых дум, живых очарований.
На башне вдалеке протяжно полночь бьет,
Час тайных встреч, любви, блаженства, и рыданий.
Невольная в душе тоска растет, растет.
Встает передо мной толпа воспоминаний,
То вдруг отпрянет прочь, то вдруг опять прильнет
К груди, исполненной несбыточных желаний.
Так в знойный летний день, над гладью вод речных
Порою ласточка игриво пронесется,
За ней вослед толпа сестер ее живых,
Веселых спутниц рой как будто бы смеется,
Щебечут громко все, — и каждая из них
Лазури вод на миг крылом своим коснется.
Посмотри: чернеют воды,
Тучи на небе сошлись,
Дунул ветер непогоды,
Волны с плеском поднялись.Посмотри, как он бесстрашно
Взял широкое весло,
Сел в ладью, и чёлн бесстрашный
Как далёко унесло.Видишь: там он, на средине,
Он валами окружён;
Но бунтующей пучине
Не легко поддастся он, —Нет! Весло ему послушно,
И могучая рука
Отгоняет равнодушно
Волны прочь от челнока; И отвагою упорной
Вся душа его зажглась:
Силы с влагой непокорной
Он испытывал не раз.Буря волн ему знакома,
Любит он их плеск и вой,
И на них он будто дома —
Весел, радостен душой.Никогда призыва к бою
Не пропустит мой пловец;
Он всегда готов, с ладьёю,
Неслабеющий боец.Больше бурь из недр природы
Высылай ему, судьба! —
Как сладка ему, о воды!
С вами дикая борьба!
Воды — свинца неподвижней; ивы безмолвно поникли;
Объят ночным обаяньем выгнутый берег реки;
Слиты в черту расстояньем, где-то дрожат огоньки.
Мир в темноте непостижней; сумраки к тайнам привыкли…
Сердце! зачем с ожиданьем биться в порыве тоски?
Мирно смешайся с преданьем, чарами сон облеки!
Чу! у излучины нижней — всхлип непонятный… Не крик ли?
К омуту, с тихим рыданьем, быстро взнеслись две руки…
Миг, — над безвестным страданьем тени опять глубоки.
Слышал? То гибнет твой ближний! Словно в магическом цикле
Замкнуты вы заклинаньем! словно вы странно близки!
Словно ты проклят стенаньем — там, у далекой луки!
Воды — еще неподвижней; ветви покорней поникли;
Лишь на мгновенье журчаньем дрогнули струи реки…
Что ж таким жутким молчаньем мучат теперь ивняки?
Уже подростками мы знаем,
По книгам истины уча:
Лишь безответная, глухая
Любовь крепка и горяча.Из тех же книжек нам известно —
Она по-своему живет:
Гудит, как пламя в печке тесной,
И, как вода в трубе, ревет.Меж тем и жизнь внушает строго:
Нужны труба, ограда, печь,
И что без этого не могут
Огонь — гореть, а воды — течь, И что, едва на волю выйдя,
Слабеют чувства и мечты…
Но я огонь свободным видел,
В нем было больше красоты! Клубя нагретый рыжий воздух,
Он рвался так в холодный мрак,
Что перепутывались звезды
С живыми искрами костра.Я видел также не мятежной,
А золотой воды разлив,
Она спала, весь лес прибрежный,
Весь мир в себе отобразив.Ценя все вольное на свете,
Я любовался ею вновь
И встретил женщину, и встретил
Ее ответную любовь.И вот она вольна меж нами,
Не стеснена, какая есть!
И к звездам рвется, словно пламя,
И мир отобразила весь!
ИИИ
Мост вздохов
Под мостом вздохов проплывала
Гондола позднею порой,
И в бледном сумраке канала
Раздумье овладело мной.
Зачем таинственною сенью
Навис так мрачно этот свод?
Зачем такой зловещей тенью
Под этим мостом обдает?
Как много вздохов и стенаний,
Должно быть, в прежние года
Слыхали стены этих зданий
И эта мутная вода!
Могли б поведать эти своды,
Как в дни жестокой старины,
Бывало, оглашались воды
Паденьем тела с вышины;
И волн, и времени теченье
Спешило тело унести:
То были жертвы отомщенья
Совета Трех и Десяти…
Но не болтливы стен каменья,
Не разговорчива вода,
И лишь в одном воображенье
Встают минувшие года.
Безмолвна мраморная арка,
Безмолвен сумрачный канал…
Крылатый лев Святого Марка
Сном вековечным задремал.
Глаз к сиянью такому ещё не привык…
Зной густой, золотой и тягучий, как мёд…
А за домом, в саду,
пробегает арык,
как живой человек,
говорит и поёт.
Он струится, как будто в ущелье зажат,
меж забором и каменной пёстрой стеной.
Распахнется калитка…
Лучи задрожат…
Засмуглеет рука…
Брызнет звон жестяной.
С мягким бульканьем вглубь окунется кувшин,
И опять тишина.
Он один ни на миг
не стихает, сбегая с далеких вершин,
торопливый арык,
говорливый арык…
В нем вода холодна и молочно-бела,
и, как лента из шелка, упруга в горсти…
С первой встречи я сердце ему отдала.
Пели птицы в саду:
«Не спеши, погости».
Счастье ходит со мной по дороге любой…
А покой…
А покоя не будет нигде.
В час, когда занимался рассвет голубой,
я пришла попрощаться к ханларской воде.
Кучи свезенного снега.
Лужи, ручьи и земля…
Дышит весенняя нега
В этом конце февраля.
Образы, ночи греховной
Гаснут и тают, как сон;
Сердцу привольно — и словно
Прошлому я возвращен.
Прежним беспечным мальчишкой
Я пробираюсь домой,
Ранец сжимаю под мышкой,
Шлепаю в воду ногой.
Счастье-то! нынче суббота!
Завтра — раздолье игре,
Завтра война и охота
Будут у нас на дворе.
Мы заготовили копья,
Сделали ружей запас
(Грязные снежные хлопья
Пулями служат у нас).
План я устрою счастливо,
Смело врагов разобью —
И отпирую на диво
Новую славу свою…
Веря грядущей победе,
Мчусь я по лужам домой
И на беспечных соседей
Брызжу и брызжу водой.
В воздухе ж юная нега,
Всюду следы февраля,
Кучи свезенного снега,
Лужи, ручьи и земля.
Там, где горы, убегая,
В светлой тянутся дали,
Пресловутого Дуная
Льются вечные струи…
Там-то, бают, в стары годы,
По лазуревым ночам,
Фей вилися хороводы
Под водой и по водам;
Месяц слушал, волны пели,
И, навесясь с гор крутых,
Замки рыцарей глядели
С сладким ужасом на них.
И лучами неземными,
Заключен и одинок,
Перемигивался с ними
С древней башни огонек.
Звезды с неба им внимали,
Проходя за строем строй,
И беседу продолжали
Тихомолком меж собой.
В панцирь дедовский закован,
Воин-сторож на стене
Слышал, тайно очарован,
Дальний гул, как бы во сне.
Чуть дремотой забывался,
Гул яснел и грохотал…
Он с молитвой просыпался
И дозор свой продолжал.
Все прошло, все взяли годы —
Поддался и ты судьбе,
О Дунай, и пароходы
Нынче рыщут по тебе.
Каким-то случаем сошлись — Медведь с Китом,
И так сдружились крепко оба,
Что, заключив союз до гроба,
Друг другу поклялися в том,
Что каждый помогать другому будет в горе,
Ну, скажем там, болезнь случится иль война…
Вот, как на грех, пришлося вскоре
Нарваться Мише на Слона.
Увидевши, что близко море,
Стал Миша друга звать скорей:
«Кит-братец, помоги осилить эту тушу!»
Кит в берег тычется, — увы, царю морей
Не выбраться на сушу!
Медведь Кита корит:
«Изменник! Продал душу!»
— «Кому? — ответил Кит. — И в чем моя вина?
Вини мою природу!
Я помогу тебе, как только ты Слона
Швырнуть сумеешь в воду!»
— «Дурак! — взревел Медведь. — Не знал бы я
беды,
Когда б я мог Слона швырнуть и от воды!»
Молчит, сиротлив и обижен,
Ветлы искореженный ствол,
Заброшенный пруд неподвижен
И густ, будто крепкий рассол.Порою, как сонное диво,
Из тьмы травяной, водяной
Лягушка всплывает лениво,
Блестя огуречной спиной.Но мальчик пришел с хворостиной —
И нет на пруду тишины;
Вот каску, обросшую тиной,
Он выудил из глубины.Без грусти, без всякой заботы,
Без всякой заботы,
Улыбкой блестя озорной,
Берет он советской пехоты
Тяжелый убор головной.Воды зачерпнет деловито —
И слушает, как вода
Струится из каски пробитой
На гладкую плоскость пруда.О добром безоблачном небе,
О днях без утрат и невзгод,
Дрожа, как серебряннный стебель,
Ему эта струйка поет.Поет ему неторопливо
О том, как все тихо кругом,
Поет об июне счастливом,
А мне о другом, о другом…
Слава святой,
Золотой,
И серебряной,
Медно-железной,
Скрепе, блюдущей над зыбкою бездной, —
Твердой — над шаткой водой, —
Твердо-алмазной,
Единосущной — над разной,
Многообразною смутой, —
Вечной — над быстрой минутой, —
Зрящей,
Тысячеокой —
Над ночью глубокой,
Спящей, —
Животворящей,
И нераздельной,
Цельной как лик корабельный,
Который вовеки веков,
Ныне и присно, всегда,
Над пропастью темных валов,
В пустыне, где ропщет вода,
В кипящей реке беспредельной,
Плывет, а над ним — Звезда.
Слава — нас крепко хранящей,
Троице животворящей,
Быстро как птица, нас мчащей
В жемчужность садов из пустынь,
Во веки веков. Аминь.
Как холодно в Эшери и как строго.
На пир дождя не звал нас небосвод.
Нет никого. Лишь бодрствует дорога
влекомых морем хладных горных вод.
Вино не приглашает к утешенью
условному. Ум раны трезв и наг.
Ущелье ныне мрачно, как ущелью
пристало быть. И остается нам
случайную пустыню ресторана
принять за совершенство пустоты.
И, в сущности, как мало расстоянья
меж тем и этим. Милый друг, прости.
Как дней грядущих призрачный историк
смотрю на жизнь, где вместе ты и я,
где сир и дик средь мирозданья столик,
накрытый на краю небытия.
Нет никого в ущелье… Лишь ущелье,
где звук воды велик, как звук судьбы.
Ах нет, мой друг, то просто дождь в Эшери.
Так я солгу — и ты мне так солги.
Старый, старый сон. Из мрака
Фонари бегут — куда?
Там — лишь черная вода,
Там — забвенье навсегда.
Тень скользит из-за угла,
К ней другая подползла.
Плащ распахнут, грудь бела,
Алый цвет в петлице фрака.
Тень вторая — стройный латник,
Иль невеста от венца?
Шлем и перья. Нет лица.
Неподвижность мертвеца.
В воротах гремит звонок,
Глухо щелкает замок.
Переходят за порог
Проститутка и развратник...
Воет ветер леденящий,
Пусто, тихо и темно.
Наверху горит окно.
Все равно.
Как свинец, черна вода.
В ней забвенье навсегда.
Третий призрак. Ты куда,
Ты, из тени в тень скользящий?
Глиссером
по вечерней
медной,
тускло плавящейся
Оке
с дорогою,
неверной,
бедной
схолодавшей
рукой в руке.
Брызгами
разлетаясь на стены,
за кормою
кипит вода!
Всё безрадостнее,
всё явственней
ветер за плечи
рвет года;
зеркалами огня
кровавыми
на осколки
разбивши плес,
над беспамятными
провалами
он былое,
свистя, унес.
Что тут памяти
тускло вспыхивать,
берега
зазря волновать!
Эта выдумка
вечера тихого
неудачна
и не нова.
Этот путь,
прорезаемый глиссером
в предвечерний
речной туман, -
наш,
усыпанный водным бисером,
завершающийся
роман.
Берега
отдаются сумеркам
под жестокую
медь зари.
Ночь летит
с парашюта кувырком,
как ни вспыхивай,
ни гори.
За спиною
режет пропеллер
наше прошлое
без следа…
Берега
навзрыд захрапели,
и без памяти
спит вода.
О, где ты запела, откуда взманила,
откуда к жизни зовешь меня…
Склоняюсь перед твоею силой,
Трагедия, матерь живого огня.Огонь, и воду, и медные трубы
(о, медные трубы — прежде всего!)
я прохожу, не сжимая губы,
страшное славя твое торжество.
Не ты ли сама последние годы
по новым кругам вела и вела,
горчайшие в мире волго-донские воды
из пригоршни полной испить дала…
О, не твои ли трубы рыдали
четыре ночи, четыре дня
с пятого марта в Колонном зале
над прахом, при жизни кромсавшим меня…
Не ты ль — чтоб твоим защитникам в лица
я вновь заглянула — меня загнала
в психиатрическую больницу,
и здесь, где горю ночами не спится,
встала в рост, и вновь позвала
на новый круг, и опять за собой,
за нашей совместной народной судьбой.
Веди ж, я знаю — тебе подвластно
все существующее во мне.
Я знаю паденья, позор напрасный,
я слабой бывала, постыдной, ужасной —
я никогда не бывала несчастной
в твоем сокрушающем ложь огне.
Веди ж, открывай, и рубцуй, и радуй!
Прямо в глаза взгляни и скажи:
«Ты погибала взаправду — как надо.
Так подобало. Да будет жизнь!»
Беда ли, пророчество ль это…
Душа так уныла моя,
А старая, страшная сказка
Преследует всюду меня…
Все чудится Рейн быстроводный,
Над ним уж туманы летят,
И только лучами заката
Вершины утесов горят.
И чудо-красавица дева
Сидит там в сияньи зари,
И чешет златым она гребнем
Златистые кудри свои.
И вся-то блестит и сияет,
И чудную песню поет:
Могучая, страстная песня
Несется по зеркалу вод…
Вот едет челнок... И внезапно,
Охваченный песнью ее,
Пловец о руле забывает
И только глядит на нее…
А быстрые воды несутся…
Погибнет пловец средь зыбей!
Погубит его Лорелея
Чудесною песнью своей!..
На Венеру, изображенную на диске
Кто художник сей изящный,
Что на блюде хитро так
Бурное представил море,
Пролил волны по кружку?
И к богам возвысясь духом,
Ясно так изобразил
Мать бессмертных Афродиту?
Но, явив нагую нам,
Те закрыл красы волною,
Что не должен видеть глаз.
По струям морским стремяся
В разны стороны, она
Разделяет тихи воды
Грудью белой и плечом
И, блестя, меж них сияет,
Как лилея меж цветов.
Сей художник, на дельфинов
Купидонов посадя,
Их заставил насмехаться
Тонкости людских умов.
Рыб играющих представил
Пред Венерою в водах
И с улыбкою богиню,
Зрящую забавы их.
Порыв несбыточных желаний
Перегорел в огне страданий,
Все очищающем огне,
И так легко и грустно мне,
И так печаль моя отрадна.
Любимый взор ловлю я жадно,
Я слово каждое ловлю,
И муки самые люблю.
Так, в час вечернего отлива
Уходят воды молчаливо,
И брызги их, как капли слез,
Во мгле дробятся об утес.
Небес померкнувшие своды
На успоко́енные воды
Бросают траурную тень.
Уходит он — тревожный день,
Все дышит грустью затае́нной,
Но в этой скорби примире́нной
Покой божественный разлит,
И все, что нас манило в жизни —
Найти в неведомой отчизне
Нам смерть грядущая сулит.
Вольный перевод из Гете (Посв. А. Н. Майкову)Волна бежит, шумит, колышет
Едва заметный поплавок.
Рыбак поник и жадно дышит
Прохладой, глядя на поток.
В нем сердце сладко замирает —
Он видит: женщина из вод,
Их рассекая, выплывает
Вся на поверхность и поет —Поет с тоскою беспокойной:
«Зачем народ ты вольный мой
Манишь из волн на берег знойный
Приманкой хитрости людской?
Ах, если б знал ты, как привольно
Быть рыбкой в холоде речном!
Ты б не остался добровольно
С холма следить за поплавком.Светила любят, над морями
Склонясь, уйти в пучину вод;
Их, надышавшихся волнами,
Не лучезарней ли восход?
Не ярче ли лазурь трепещет
На персях шепчущей волны?
Ты сам — гляди, как лик твой блещет
В прохладе ясной глубины!»Волна бежит, шумит, сверкает,
Рыбак поник над глубиной;
Невольный жар овладевает
В нем замирающей душой.
Она поет — рыбак несмело
Скользит к воде; его нога
Ушла в поток… Волна вскипела,
И опустели берега.
….Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи,
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои.
Глядит — хорошо ли метели
Лесные тропы занесли,
И нет ли где трещины, щели,
И нет ли где голой земли?
Пушисты ли сосен вершины,
Красив ли узор на дубах?
И крепко ли скованы льдины
В великих и малых водах?
Идет — по деревьям шагает,
Трещит по замерзлой воде,
И яркое солнце играет
В косматой его бороде.
Забравшись на сосну большую,
По веточкам палицей бьет
И сам про себя удалую,
Хвастливую песню поет:
«…Метели, снега и туманы
Покорны морозу всегда,
Пойду на моря-окияны —
Построю дворцы изо льда.
Задумаю — реки большие
Надолго упрячу под гнет,
Построю мосты ледяные,
Каких не построит народ.
Где быстрые, шумные воды
Недавно свободно текли —
Сегодня прошли пешеходы,
Обозы с товаром прошли.
Богат я, казны не считаю,
А все не скудеет добро
Я царство мое убираю
В алмазы, жемчуг, серебро…»
На берегах Эгейских вод
Белье стирала Навзикая.
Над Одиссеем небосвод
Вращался, звездами мерцая.
Эфир огнями проницая,
Поток срывался Персеид.
И, прах о небо зажигая,
Не остывал аэролит.
Я падал в бездны. Мой полет
Насквозь, от края и до края,
Алмазом резал синий лед,
Пространство ночи раздирая.
Денница — жег миры тогда я,
Сам пеплом собственным повит,
Но, стужу звездную пронзая,
Не остывал аэролит.
Из века в век, из рода в род, —
Лафоргов вальс планет сбивая,
Сперматозоиды фокстрот
Танцуют, в гроте нимф сверкая.
И Афродита площадная
Тела качает, дух щемит,
Чтоб, вечность оплодотворяя,
Не остывал аэролит.
Посылка
Поэт, упавший к нам из рая,
Ты спишь под гнетом звездных плит,
Чтоб, в землю семя зарывая,
Не остывал аэролит.
По гребле неровной и тряской,
Вдоль мокрых рыбачьих сетей,
Дорожная едет коляска,
Сижу я задумчиво в ней, -Сижу и смотрю я дорогой
На серый и пасмурный день,
На озера берег отлогий,
На дальний дымок деревень.По гребле, со взглядом угрюмым,
Проходит оборванный жид,
Из озера с пеной и шумом
Вода через греблю бежит.Там мальчик играет на дудке,
Забравшись в зеленый тростник;
В испуге взлетевшие утки
Над озером подняли крик.Близ мельницы старой и шаткой
Сидят на траве мужики;
Телега с разбитой лошадкой
Лениво подвозит мешки… Мне кажется все так знакомо,
Хоть не был я здесь никогда:
И крыша далекого дома,
И мальчик, и лес, и вода, И мельницы говор унылый,
И ветхое в поле гумно…
Все это когда-то уж было,
Но мною забыто давно.Так точно ступала лошадка,
Такие ж тащила мешки,
Такие ж у мельницы шаткой
Сидели в траве мужики, И так же шел жид бородатый,
И так же шумела вода…
Все это уж было когда-то,
Но только не помню когда!
Вот к будке с газированной водой,
всех автоматов баловень надменный,
таинственный ребенок современный
подходит, как к игрушке заводной.Затем, самонадеянный фантаст,
монету влажную он опускает в щелку,
и, нежным брызгам подставляя щеку,
стаканом ловит розовый фонтан.О, мне б его уверенность на миг
и фамильярность с тайною простою! Но нет, я этой милости не стою,
пускай прольется мимо рук моих.А мальчуган, причастный чудесам,
несет в ладони семь стеклянных граней,
и отблеск их летит на красный гравий
и больно ударяет по глазам.Робея, я сама вхожу в игру
и поддаюсь с блаженным чувством риска
соблазну металлического диска,
и замираю, и стакан беру.Воспрянув из серебряных оков,
родится омут сладкий и соленый,
неведомым дыханьем населенный
и свежей толчеею пузырьков.Все радуги, возникшие из них,
пронзают небо в сладости короткой,
и вот уже, разнеженный щекоткой,
семь вкусов спектра пробует язык.И автомата темная душа
взирает с добротою старомодной,
словно крестьянка, что рукой холодной
даст путнику напиться из ковша.
Не осуждай меня, пойми:
Я не хочу тебя обидеть,
Но слишком больно ненавидеть, -
Я не умею жить с людьми. И знаю, с ними — задохнусь.
Я весь иной, я чуждой веры.
Их ласки жалки, ссоры серы…
Пусти меня! Я их боюсь. Не знаю сам, куда пойду.
Они везде, их слишком много…
Спущусь тропинкою отлогой
К давно затихшему пруду. Они и тут — но отвернусь,
Следов их наблюдать не стану,
Пускай обман — я рад обману…
Уединенью предаюсь. Вода прозрачнее стекла
Над ней и в ней кусты рябины.
Вдыхаю запах бледной тины…
Вода немая умерла. И неподвижен тихий пруд…
Но тишине не доверяю,
И вновь душа трепещет, — знаю,
Они меня и здесь найдут. И слышу, кто-то шепчет мне:
"Скорей, скорей! Уединенье,
Забвение, освобожденье —
Лишь там… внизу… на дне… на дне…"