Tиyй! — Идем!Мексиканское слово.
Колибри, птичка-мушка, бесстрашная, хоть малая,
Которой властью Солнца наряд цветистый дан,
Рубиновая фея, лазурная, и алая,
Сманила смелых бросить родимый их Ацтлан.
Веселым пышным утром, когда Весна багряная
Растит цветы, как солнца, как луны, меж ветвей,
Летунья щебетнула: «Тиуй, тиуй» — румяная,
Как бы цветочно-пьяная, — «Тиуй, — идем, скорей!»
В тот миг жрецы молились, и пение жемчужное
Лазурно-алой феи услышали они,
Пошел народ бесстрашный, все дальше, в царство Южное,
И красной лентой крови свои обвил он дни.
И Мексика возникла, виденье вдохновенное,
Страна цветов и Солнца и плясок и стихов,
Безжалостность и нежность, для грезы — сердце пленное,
Сын Бога — жертва Богу, земной — среди богов.
Дабы в Чертогах Солнца избранник знал забвение,
Ему исторгнут сердце агатовым ножом: —
Разбей земные лютни, забудь напев мгновения,
Там в Небе — Девы Солнца, Бог Семицветник в нем.
Богиня Белой Жатвы, Богиня Звездотканности,
Бог Пламя, Бог Зеркальность, Богиня Сердце Гор…
Колибри, птичка-мушка, в безжизненной туманности
Ты сердце научила знать красочный узор!
И глупо звать его
И глупо звать его «Красная Ницца»,
и скушно
и скушно звать
и скушно звать «Всесоюзная здравница».
Нашему
Нашему Крыму
Нашему Крыму с чем сравниться?
Не́ с чем
Не́ с чем нашему
Не́ с чем нашему Крыму
Не́ с чем нашему Крыму сравниваться!
Надо ль,
Надо ль, не надо ль,
Надо ль, не надо ль, цветов наряды —
лозою
лозою шесточек задран.
Вином
Вином и цветами
Вином и цветами пьянит Ореанда,
в цветах
в цветах и в вине —
в цветах и в вине — Массандра.
Воздух —
Воздух — желт.
Воздух — желт. Песок —
Воздух — желт. Песок — желт.
Сравнишь —
Сравнишь — получится ложь ведь!
Солнце
Солнце шпарит.
Солнце шпарит. Солнце —
Солнце шпарит. Солнце — жжет.
Как лошадь.
Цветы
Цветы природа
Цветы природа растрачивает, соря —
для солнца
для солнца светлоголового.
И все это
И все это наслаждало
И все это наслаждало одного царя!
Смешно —
Смешно — честное слово!
А теперь
А теперь играет
А теперь играет меж цветочных ливней
ветер,
ветер, пламя флажков теребя.
Стоят санатории
Стоят санатории разных именей:
Ленина,
Ленина, Дзержинского,
Ленина, Дзержинского, Десятого Октября.
Братва —
Братва — рада,
надела трусики.
Уже
Уже винограды
закручивают усики.
Рад
Рад город.
При этаком росте
с гор
с гор скоро
навезут грозди.
Посмотрите
Посмотрите под тень аллей,
что ни парк —
что ни парк — народом полон.
Санаторники
Санаторники занимаются
Санаторники занимаются «волей»,
или
или попросту
или попросту «валяй болом».
Винтовка
Винтовка мишень
Винтовка мишень на полене долбит,
учатся
учатся бить Чемберлена.
Целься лучше:
Целься лучше: у лордов
Целься лучше: у лордов лбы
тверже,
тверже, чем полено.
Третьи
Третьи на пляжах
Третьи на пляжах себя расположили,
нагоняют
нагоняют на брюхо
нагоняют на брюхо бронзу.
Четвертые
Четвертые дуют кефир
Четвертые дуют кефир или
нюхают
нюхают разную розу.
Рвало
Рвало здесь
Рвало здесь землетрясение
Рвало здесь землетрясение дороги петли,
сакли
сакли расшатало,
сакли расшатало, ухватив за край,
развезувился
развезувился старик Ай-Петри.
Ай, Петри!
Ай, Петри! А-я-я-я-яй!
Но пока
Но пока выписываю
Но пока выписываю эти стихи я,
подрезая
подрезая ураганам
подрезая ураганам корни,
рабочий Крыма
рабочий Крыма надевает стихиям
железобетонный намордник.
Алупка 25/VИИ—28 г.
Жил маленький мальчик:
Был ростом он с пальчик,
Лицом был красавчик,
Как искры глазенки,
Как пух волосенки;
Он жил меж цветочков;
В тени их листочков
В жары отдыхал он,
И ночью там спал он;
С зарей просыпался,
Живой умывался
Росой, наряжался
В листочек атласный
Лилеи прекрасной;
Проворную пчелку
В свою одноколку
Из легкой скорлупки
Потом запрягал он,
И с пчелкой летал он,
И жадные губки
С ней вместе впивал он
В цветы луговые.
К нему золотые
Цикады слетались
И с ним забавлялись,
Кружась с мотыльками,
Жужжа, и порхая,
И ярко сверкая
На солнце крылами;
Ночною ж порою,
Когда темнотою
Земля покрывалась
И в небе с луною
Одна за другою
Звезда зажигалась,
На луг благовонный
С лампадой зажженной,
Лазурно-блестящий,
К малютке являлся
Светляк; и сбирался
К нему в круговую
На пляску ночную
Рой эльфов летучий;
Они — как бегучий
Источник волнами —
Шумели крылами,
Свивались, сплетались,
Проворно качались
На тонких былинках,
В перловых купались
На травке росинках,
Как искры сверкали
И шумно плясали
Пред ним до полночи.
Когда же на очи
Ему усыпленье,
Под пляску, под пенье,
Сходило — смолкали
И вмиг исчезали
Плясуньи ночные;
Тогда, под живые
Цветы угнездившись
И в сон погрузившись,
Он спал под защитой
Их кровли, омытой
Росой, до восхода
Зари лучезарной
С границы янтарной
Небесного свода.
Так милый красавчик
Жил мальчик наш с пальчик…
Вдоль маленьких домиков белых
акация душно цветет.
Хорошая девочка Лида
на улице Южной живет.
Ее золотые косицы
затянуты, будто жгуты.
По платью, по синему ситцу,
как в поле, мелькают цветы.
И вовсе, представьте, неплохо,
что рыжий пройдоха апрель
бесшумной пыльцою веснушек
засыпал ей утром постель.
Не зря с одобреньем веселым
соседи глядят из окна,
когда на занятия в школу
с портфелем проходит она.
В оконном стекле отражаясь,
по миру идет не спеша
хорошая девочка Лида.
Да чем же она хороша?
Спросите об этом мальчишку,
что в доме напротив живет.
Он с именем этим ложится
и с именем этим встает.
Недаром на каменных плитах,
где милый ботинок ступал,
«Хорошая девочка Лида», -
в отчаяньи он написал.
Не может людей не растрогать
мальчишки упрямого пыл.
Так Пушкин влюблялся, должно быть,
так Гейне, наверно, любил.
Он вырастет, станет известным,
покинет пенаты свои.
Окажется улица тесной
для этой огромной любви.
Преграды влюбленному нету:
смущенье и робость — вранье!
На всех перекрестках планеты
напишет он имя ее.
На полюсе Южном — огнями,
пшеницей — в кубанских степях,
на русских полянах — цветами
и пеной морской — на морях.
Он в небо залезет ночное,
все пальцы себе обожжет,
но вскоре над тихой Землею
созвездие Лиды взойдет.
Пусть будут ночами светиться
над снами твоими, Москва,
на синих небесных страницах
красивые эти слова.
Тверд
Тверд пролетарский суд.
Он
Он не похож на вату.
Бывает —
Бывает — и головы не снесут
те,
те, которые виноваты.
Это
Это ясно для любого,
кроме…
кроме… города Тамбова.
Дядя
Дядя есть
Дядя есть в губисполкоме.
Перед дядей
Перед дядей шапку ломят.
Он,
Он, наверное, брюнет —
у брюнетов
у брюнетов жуткий взор.
Раз —
Раз — мигнет —
Раз — мигнет — суда и нет!
Фокусник-гипнотизер.
Некто
Некто сел «за белизну».
Некто
Некто с дядею знаком.
Дядя
Дядя десять лет слизнул —
как корова языком.
И улыбкою ощерен,
в ресторан идет Мещерин.
Все ему нравится,
все ему знакомы…
Выпьем
Выпьем за здравьице
губисполкома!
А исполкомщик
А исполкомщик спит,
А исполкомщик спит, и мнится
луна
луна и месяц средь морей…
«Вчера
«Вчера я растворил темницу
воздушной пленницы моей».
Товарищи,
Товарищи, моргать нехорошо —
особенно
особенно если свысока.
От морганий
От морганий пару
От морганий пару хороших шор
сделайте
сделайте из этого листка!
Советуем
Советуем и вам, судья,
сажать цветы,
сажать цветы, с поста уйдя.
…На скрещенье путей непреложных
дом возник из сырой темноты.
В этой комнате умер художник,
и соседи свернули холсты.
Изумляли тяжелые рамы
бесполезной своей пустотой
на диковинных зорях, пока мы
были счастливы в комнате той.
Как звучит эта строчка нелепо!
Были счастливы… Что за слова!
Ленинградское бедное небо,
беззащитна твоя синева.
Ты не знаешь минуты покоя.
Бьют зенитки, сгущается дым.
Не чудесно ль, что небо такое
было все-таки голубым?
Что оно без оглядки осталось
с бедным городом с глазу на глаз?
Не чудесно ль, что злая усталость
стала доброю силою в нас?
Может, нас потому не убили
ни снаряды, ни бомбы врага,
что мы верили, жили, любили,
что была нам стократ дорога
та сырая весна Ленинграда,
не упавшая в ноги врагам…
И почти неземная отрада
нисходила нечаянно к нам.
Чем приметы ее бесполезней,
тем щедрее себя раскрывай.
…Осторожно, как после болезни,
дребезжит ослабевший трамвай.
Набухают побеги на ветках,
страшно первой неяркой траве…
Корабли в маскировочных сетках,
как невесты, стоят на Неве.
Сколько в городе терпких и нежных,
ледяных и горячих ветров.
Только жалко, что нету подснежных,
голубых и холодных цветов.
Впрочем, можно купить у старушки,
угадавшей чужие мечты,
из нехитро раскрашенной стружки
неживые, сухие цветы.
И тебя, мое сердце, впервые,
может быть, до скончания дней,
волновали цветы неживые
сверхъестественной жизнью своей.
…Быстро, медленно ли проходили
эти годы жестоких потерь,
не смирились мы, а победили,
и поэтому смеем теперь
нашей собственной волей и властью
все, что мечено было огнем,
все, что минуло, помнить, как счастье,
и беречь его в сердце своем.
Когда наскучат ей лукавые новеллы
И надоест лежать в плетеных гамаках,
Она приходит в порт смотреть, как каравеллы
Плывут из смутных стран на зыбких парусах.
Шуршит широкий плащ из золотистой ткани;
Едва хрустит песок под красным каблучком,
И маленький индус в лазоревом тюрбане
Несет тяжелый шлейф, расшитый серебром.
Она одна идет к заброшенному молу,
Где плещут паруса алжирских бригантин,
Когда в закатный час танцуют фарандолу,
И флейта дребезжит, и стонет тамбурин.
От палуб кораблей так смутно тянет дегтем,
Так тихо шелестят расшитые шелка.
Но ей смешней всего слегка коснуться локтем
Закинувшего сеть мулата-рыбака…
А дома ждут ее хрустальные беседки,
Амур из мрамора, глядящийся в фонтан,
И красный попугай, висящий в медной клетке,
И стая маленьких бесхвостых обезьян.
И звонко дребезжат зеленые цикады
В прозрачных венчиках фарфоровых цветов,
И никнут дальних гор жемчужные громады
В беретах голубых пушистых облаков,
Когда ж проснется ночь над мраморным балконом
И крикнет козодой, крылами трепеща,
Она одна идет к заброшенным колоннам,
Окутанным дождем зеленого плюща…
В аллее голубой, где в серебре тумана
Прозрачен чайных роз тягучий аромат,
Склонившись, ждет ее у синего фонтана
С виолой под плащом смеющийся мулат.
Он будет целовать пугливую креолку,
Когда поют цветы и плачет тишина…
А в облаках, скользя по голубому шелку
Краями острыми едва шуршит луна.
Уедем, бросим край докучный
И каменные города,
Где Вам и холодно, и скучно,
И даже страшно иногда.
Нежней цветы и звезды ярче
В стране, где светит Южный Крест,
В стране богатой, словно ларчик
Для очарованных невест.
Мы дом построим выше ели,
Мы камнем выложим углы
И красным деревом панели,
А палисандровым — полы.
И средь разбросанных тропинок
В огромном розовом саду
Мерцанье будет пестрых спинок
Жуков, похожих на звезду.
Уедем! Разве вам не надо
В тот час, как солнце поднялось,
Услышать страшные баллады,
Рассказы абиссинских роз:
О древних сказочных царицах,
О львах в короне из цветов,
О черных ангелах, о птицах,
Что гнезда вьют средь облаков.
Найдем мы старого араба,
Читающего нараспев
Стих про Рустема и Зораба
Или про занзибарских дев.
Когда же нам наскучат сказки,
Двенадцать стройных негритят
Закружатся пред нами в пляске
И отдохнуть не захотят.
И будут приезжать к нам в гости,
Когда весной пойдут дожди,
В уборах из слоновой кости
Великолепные вожди.
В горах, где весело, где ветры
Кричат, рубить я стану лес,
Смолою пахнущие кедры,
Платан, встающий до небес.
Я буду изменять движенье
Рек, льющихся по крутизне,
Указывая им служенье,
Угодное отныне мне.
А Вы, Вы будете с цветами,
И я Вам подарю газель
С такими нежными глазами,
Что, кажется, поет свирель;
Иль птицу райскую, что краше
И огненных зарниц, и роз,
Порхать над темнорусой Вашей
Чудесной шапочкой волос.
Когда же смерть, грустя немного,
Скользя по роковой меже,
Войдет и станет у порога, —
Мы скажем смерти: «Как, уже?»
И, не тоскуя, не мечтая,
Пойдем в высокий Божий Рай,
С улыбкой ясной узнавая
Повсюду нам знакомый край.
Что в саду белеет звездно? Яблонь цвет, и в цвете вишни.
Все цветет, поет и дышит. Счастлив нежный. Горек лишний.
Кто в саду забыл дневное? Чьи уста горят в беседке?
Вешний ветер любит шалость. Он склоняет ветку к ветке.
Тихо в детской. Свет лампады. Истов темный лик иконы.
Ах, весна ведь беззаконность. Кто же сердцу дал законы?
Спит ребенок. Спит и видит. Лунный лес. Цветы как море.
Разметались, всколыхались, в голубом дрожат просторе.
А другие смотрят чинно. Так стоят, как встали — прямо.
И не шепчут, словно губы, а горят, как свечи храма.
И еще цветы есть третьи: Хоть цветут расцветно сами,
Но враждебны к задрожавшим, наполняют их слезами.
И глядят шероховато, протянули к ним колючки,
Бьется сердце, шепчут губы, светят свечи, жалят жгучки.
Спит ребенок. Спит и видит. Вон кукушкины сапожки.
Вон кукушка там трилистник. Лен кукушкин на дорожке.
Вон ночная там фиалка. Встала лилия красива.
И репейник угрожает. И спесивится крапива.
Кто-то злой трясет осину. Побелели все березки.
И во сне ребенок плачет, и кукушкины с ним слезки.
Кто-то молит, кто-то просит, кто-то с кем-то, там в тумане.
Свет лампады. Плач ребенка. Воркотня вздохнувшей няни.
«— Спи, родной. Христос нам светит через всю стезю земную!»
«— Няня, няня, спой мне песню про кукушечку лесную…»
Товарищ радостей младых,
Которые для нас безвременно увяли,
Я свиделся с тобой! В объятиях твоих
Мне дни минувшие, как смутный сон, предстали!
О милый! я с тобой когда-то счастлив был!
Где время прежнее, где прежние мечтанья?
И живость детских чувств и сладость упованья?
Всё хладный опыт истребил.
Узнал ли друга ты? Болезни и печали
Его состарили во цвете юных лет;
Уж много слабостей, тебе знакомых, нет,
Уж многие мечты ему чужими стали!
Рассудок тверже и верней,
Поступки, разговор скромнее;
Он осторожней стал, быть может, стал умнее,
Но, верно, счастием теперь стократ бедней.
Не подражай ему! Иди своей тропою!
Живи для радости, для дружбы, для любви!
Цветок нашел — скорей сорви!
Цветы прелестны лишь весною!
Когда рассеянно, с унынием внимать
Я буду снам твоим о будущем, о счастье,
Когда в мечтах твоих не буду принимать,
Как прежде, пылкое, сердечное участье,
Не сетуй на меня, о друге пожалей:
Всё можно возвратить — мечтанья невозвратны!
Так! были некогда и мне они приятны,
Но быстро скрылись от очей!
Я легковерен был: надежда, наслажденье
Меня с улыбкою манили в темну даль,
Я встретить радость мнил — нашел одну печаль,
И сердцу милое исчезло заблужденье.
Но для чего грустить? Мой друг еще со мной!
Я не всего лишен судьбой ожесточенной!
О дружба нежная! останься неизменной!
Пусть будет прочее мечтой!
Цветок смиренный полевой!
Не в добрый час ты встречен мной:
Как вел я плуг, твой стебелек
Был на пути.
Краса долины! я не мог
Тебя спасти.
Не будешь пташки ты живой,
Своей соседки молодой,
Поутру, только дрогнет тень,
В росе качать,
Когда она румяный день
Летит встречать.
Был ветер северный жесток,
Когда впервые твой росток
Родную почву пробивал;
В налете гроз
Ты почку раннюю склонял,
Под бурей взрос.
От непогод цветам садов
Защитой стены, тень дерев.
Случайной кочкой был храним
Твой стебелек;
В нагих полях ты взрос незрим
И одинок.
Ты скромно в зелени мелькал
Головкой снежною; ты ждал
Привета солнышка — и вдруг
Во цвете сил
Тебя настиг мой острый плуг —
И погубил.
Таков удел цветка села —
Невинной девушки: светла
Душой доверчивой, живет
Не чуя бед;
Но злоба срежет и сомнет
Прекрасный цвет.
Таков удел певца полей:
Среди обманчивых зыбей
По морю жизни он ведет
Свой хрупкий челн,
Пока под бурей не падет
Добычей волн.
Таков удел в борьбе с нуждой
Всех добрых: гордостью людской
И злом на смерть осуждены,
Они несут —
Одних небес не лишены —
Кровавый труд.
Над маргариткой плачу я…
Но это доля и моя!
Плуг смерти надо мной пройдет
И в цвете лет
Меня подрежет — и затрет
Мой слабый след.
Вот, на каретных стеклах, в блеске
Огней и в зареве костров,
Из бледных линий и цветов
Мороз рисует арабески.
Бегут на смену темноты
Не фонари, а пятна света;
И катится моя карета
Средь этой мглы и суеты.
Огни, дворцы, базары, лица
И небо — все заслонено…
Миражем кажется столица —
Тень сквозь узорное окно
Проносится узорной дымкой,
Клубится пар, и — мнится мне,
Я сам, как призрак, невидимкой
Уселся в тряской тишине.
Скрипят тяжелые колеса,
Теряя в мгле следы свои;
Меня везут, и — нет вопроса:
Бегут ли лошади мои.
Я сам не знаю, где я еду, —
Заботливый слуга страстей,
Я словно рад ночному бреду,
Воспоминанью давних дней.
И снится мне — в холодном свете
Еще есть теплый уголок…
Я не один в моей карете…
Вот-вот сверкнул ее зрачок…
Я весь в пару ее дыханья —
Как мне тепло назло зиме!
Как сладостно благоуханье
Весны в морозной полутьме!
Очнулся — и мечта поблекла;
Опять, румяный от огней,
Мороз забрасывает стекла
И веет холодом. Злодей!
Он подглядел, как сердце билось:
Любовь, и страсти, и мечты,
И вздох мой — все преобразилось
В кристаллы, звезды и цветы.
Ткань ледяного их узора
Вросла в края звенящих рам,
И нет глазам моим простора,
И пет конца слепым мечтам!
Мечтать и дрогнуть не хочу я;
Но — каждый путь ведет к концу.
И скоро, скоро подкачу я
К гостеприимному крыльцу.
Я вижу рощу. Божий храм
В древесной чаще скрыт глубоко.
Из моря зелени высоко
Крест яркий выдвинут; к стенам
Кусты прижались; рдеют розы;
Под алтарем кипят, журча,
Неиссякающие слезы
Животворящего ключа.
Вблизи — могильный холм; два сумрачные древа
Над ним сплели таинственный покров:
Под тем холмом почила дева —
Твоя, о юноша, любовь.
Твоей здесь милой прах. В цветах ее могила.
Быть может, стебли сих цветов
Идут из сердца, где любовь
Святые корни сохранила.
В живые чаши этих роз,
Как в ароматные слезницы,
И на закате дня, и с выходом денницы,
Заря хоронит тайну слез.
В возглавьи стройный тополь вырос
И в небо врезался стрелой,
Как мысль. А там, где звучный клирос
Великой храмины земной,
Залив в одежде светоносной
Гремит волною подутесной;
Кадят душистые цветы,
И пред часовнею с лампадой у иконы
Деревья гибкие творят свои поклоны,
И их сгущенные листы
Молитву шопотом читают. — Здесь, мечтатель,
Почившей вдовый обожатель,
Дай волю полную слезам!
Припав на холм сей скорбной грудью,
Доверься этому безлюдью
И этим кротким небесам:
Никто в глуши сей не увидит
Твоих заплаканных очей;
Никто насмешкой не обидит
Заветной горести твоей;
Никто холодным утешеньем
Или бездушным сожаленьем
Твоей тоски не оскорбит,
И ересь мнимого участья
На месте сем не осквернит
Святыню гордого несчастья.
Здесь слез не прячь: тут нет людей.
Один перед лицом природы
Дай чувству весь разгул свободы!
Упейся горестью своей!
Несчастлив ты, — но знай: судьбою
Иной безжалостней убит,
И на печаль твою порою
С невольной завистью глядит.
Твою невесту, в цвете века
Схватив, от мира увлекли
Объятья матери — земли,
Но не объятья человека.
Ее ты с миром уступил
Священной области могил,
Земле ты предал персть земную:
Стократ несчастлив, кто живую
Подругу сердца схоронил,
Когда, навек от взоров скрыта,
Она не в грудь земли зарыта,
А на земле к кому-нибудь
Случайно кинута на грудь.
(У ГРОБА И. С. ТУРГЕНЕВА).
Он не нуждается ни в лаврах, ни в цветах,
И фимиам земли недужной и растленной
Не долетит к тому, кто в страшных глубинах
Вселенной ищет путь к Источнику вселенной.
Нет, бюсты и венки, и этот фимиам
Не вам и не его благословенной тени,
А родине — за то, что подарила нам
Истолкователя трех наших поколений.—
Поэта русских дум, — за то тепло и свет,
Что̀ пролил нам в сердца ее вещун — поэт.
Не нам и не ему сей фимиам пахучий,
Цветы и лавры… Нет! Пусть эти все цветы Отчизна милая вплетет в свой терн колючий,
Чтоб обновить свои надежды и мечты.
Тень друга нашего, тень гения невольно,
Как бы в одну семью, соединяет нас,
Не потому, что нам расстаться с ним так больно,
Так жаль, что на земле огонь его погас,—
А потому, что Русь как бы себя венчает
Венцом того певца, которого теряет.
(У ГРОБА И. С. ТУРГЕНЕВА).
Он не нуждается ни в лаврах, ни в цветах,
И фимиам земли недужной и растленной
Не долетит к тому, кто в страшных глубинах
Вселенной ищет путь к Источнику вселенной.
Нет, бюсты и венки, и этот фимиам
Не вам и не его благословенной тени,
А родине — за то, что подарила нам
Истолкователя трех наших поколений.—
Поэта русских дум, — за то тепло и свет,
Что̀ пролил нам в сердца ее вещун — поэт.
Не нам и не ему сей фимиам пахучий,
Цветы и лавры… Нет! Пусть эти все цветы
Отчизна милая вплетет в свой терн колючий,
Чтоб обновить свои надежды и мечты.
Тень друга нашего, тень гения невольно,
Как бы в одну семью, соединяет нас,
Не потому, что нам расстаться с ним так больно,
Так жаль, что на земле огонь его погас,—
А потому, что Русь как бы себя венчает
Венцом того певца, которого теряет.
Сложив стихи, их на год спрятать в стол
Советовал расчетливый Гораций.
Совет, конечно, не всегда тяжел
И не подходит для импровизаций.
Хотя б поэт был мощен, как орел,
Любимцем Аполлона, Муз и Граций, —
Не сразу же божественный глагол
Зажжет в нем силу мощных декламации!
Пусть он всю ловкость в рифмах приобрел
И в выборе картин для декораций;
Пусть он и чувство для стихов нашел,
Всем нужны образы для иллюстраций:
Диван и лампа иль холмы и дол,
Ряды гранитов иль цветы акаций…
Но я собрал с усердьем мудрых пчел,
Как мед с цветов, все рифмы к звуку «аций»,
Хоть не коснулся я возможных зол
И обошел немало разных наций.
Теперь мне предоставлен произвол
Избрать иную рифму вариаций.
Что скажете, когда возьмусь за ум
И дальше поведу свой стих с любовью?
Поэт, поверьте, не всегда угрюм,
И пишет он чернилами, не кровью.
Но все ж он любит голос тайных дум,
И их не предает он суесловью.
Но мир ведь призрак, объясняет Юм,
И вот, стихи слагая по условью,
Он смело отдается чувствам двум:
Веселью и душевному здоровью.
И рифмовать он может наобум
Стих за стихом, не шевельнувши бровью.
На нем надет охотничий костюм,
Он мчится на коне в леса, к становью,
За ним мечта спешит, как верный грум,
Чрез изгородь, по пашням или новью,
И метко бьет львов, тигров или пум,
Гоня оленя к тайному низовью…
Но будет! Этих рифм тяжелый шум
Терзать придет с упреком к изголовью.
В глуши
Внутри тюремного двора
Перед стеной, сырой и мшистой,
Согретый солнечным лучом,
Расцвел весной цветок душистый.
Был пуст и тих широкий двор
И мрачны каменные стены;
За ними хмурый часовой
Шагал и ждал, скучая, смены.
Порой в решетчатом окне
Тень заключенного мелькала:
Худое, бледное лицо
К оконным стеклам припадало.
И взор потухших, впалых глаз,
Как отблеск муки безнадежной,
Бесцельно падал на цветок,
Благоухающий и нежный.
Но разглядеть его красу
Из-за решетки было трудно,
А потускневшее стекло
Не пропускало запах чудный.
Воздушный жаворонок, вверх
Взлетев и рея в ярком свете,
Порой невольно умолкал,
Цветок лазоревый заметя.
Дрожал от радости цветок,
Шепча: «Слети ко мне! слети же!» —
И вниз слетал тогда певец,
Чтобы узнать его поближе.
Но звон цепей, и стук ружья,
И стон колодника больного
Пугали робкого певца —
И уносился ввысь он снова.
И скоро был им позабыт
Цветок, томящийся в неволе,
И пел он песнь другим цветам,
Растущим вольно в чистом поле.
Дыханьем ветра на заре
Цветок забытый не ласкало,
И даже самая земля
Ему давала соков мало.
Цветок бледнел — и в знойный день,
Печальный, грустный, нелюдимый,
В глуши тюремного двора
Завял он, жаждою томимый.
На свободе
Зеленый луг, как чудный сад,
Пахуч и свеж в часы рассвета.
Красивых, радужных цветов
На нем разбросаны букеты.
Росинки светлые на них
Сверкают ярко, точно блестки.
Целуют пчелы их и пьют
Благоухающие слезки.
На том лугу один цветок
Был всех душистей и прелестней;
Летали ласточки над ним,
И вился жаворонок с песней.
Им любовался мотылек,
Его красою очарован,
И соловей, царь всех певцов,
Любовно был к нему прикован.
И тихо радовался он,
Что люб он всем живым созданьям
Прекрасным запахом своим
И красок дивным сочетаньем.
Но вот пришел ученый муж,
Искатель радостных растений.
Заметя чудный тот цветок,
Сорвал его без сожалений.
Расправил тихо лепестки,
Расплюснул стебель, соком полный,
И в книгу бережно вложил —
И замер в ней цветок безмолвно.
Сбежали краски с лепестков,
Их покрывавшие в излишке,
И потерял он запах свой,
Стал украшеньем умной книжки.
Зато, как лучший из цветов,
Как редкость, в виде засушенном,
Был для потомства сохранен
Он любознательным ученым.
Ф. Фр. Зелинскому
Колонны, желтыми увитые шелками,
И платья pêchе и mauvе в немного яркой раме
Среди струистых смол и лепета звонков,
И ритмы странные тысячелетних слов,—
Слегка смягченные в осенней позолоте,—
Вы в памяти моей сегодня оживете.
Священнодействовал базальтовый монгол,
И таял медленно таинственный глагол
В капризно созданном среди музея храме,
Чтоб дамы черными играли веерами
И, тайне чуждые, как свежий их ирис,
Лишь переводчикам внимали строго мисс.
Мой взор рассеянный шелков ласкали пятна,
Мне в таинстве была лишь музыка понятна.
Но тем внимательней созвучья я ловил,
Я ритмами дышал, как волнами кадил,
И было стыдно мне пособий бледной прозы
Для той мистической и музыкальной грезы.
Обедня кончилась, и сразу ожил зал,
Монгол с улыбкою цветы нам раздавал.
И, экзотичные вдыхая ароматы,
Спешили к выходу певцы и дипломаты
И дамы, бережно поддерживая трен,—
Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.
А в воздухе жила непонятая фраза,
Рожденная душой в мучении экстаза,
Чтоб чистые сердца в ней пили благодать…
И странно было мне и жутко увидать,
Как над улыбками спускалися вуали
И пальцы нежные цветы богов роняли.
Предание.
Умолкли прощальныя песни снегов;
Раскрылись и окна, и двери домов,
Смеялись долины, смеялись поля
И млела в обятиях солнца земля.
Прекрасен в Армении радостный май,
Прекрасны долины и горы, как рай,
И птиц голосистых торжественный хор
Всегда оглашает воздушный простор.
„Пойдемте, сестрицы, в долину играть!“
Так девушки звали друг друга гулять,
И в платьях цветных побежали толпой
В долину, сияя своей красотой.
На пышном, зеленом долины ковре
Часы провели они в танцах, в игре…
Хлеб, сыр они взяли с собой про запас
И сели обедать в полуденный час.
Меж тем за соседний высокий курган
Засела толпа сладострастных персиян;
Как коршуны, хищники злые, на птиц,
Внезапно напали они на девиц.
Но, давши раз клятвы в любви женихам,
Остались верны они данным словам,
И пали, не дрогнув под сталью мечей,
Долину обрызгавши кровью своей.
Уж солнце садилось за горный хребет,
А девушек дома, в деревне, все нет:
И в страхе безумном за дочек своих
Родители стали розыскивать их.
И видят: в долине лежат их тела,
И каждая травка их кровью была
Обрызгана чистой, и каждый листок,
И каждая ветка и каждый сучек.
И плакали много тогда старики,
И спать улеглись у шумящей реки:
Когда ж они утром раскрыли глаза,
Уже не туманила глаз их слеза:
На каждом ничтожном клочечке земли
Гвоздики, фиалки и розы цвели,
И каждый цветок испускал ѳимиам,
Как дым от кадил, он летел к небесам.
С тех пор каждый год, как приходит весна
В долину, цветами пестреет она,
И память о прошлом народ бережет,
Долиной цветов ту долину зовет.
Предание
Умолкли прощальные песни снегов;
Раскрылись и окна, и двери домов,
Смеялись долины, смеялись поля
И млела в обятиях солнца земля.
Прекрасен в Армении радостный май,
Прекрасны долины и горы, как рай,
И птиц голосистых торжественный хор
Всегда оглашает воздушный простор.
«Пойдемте, сестрицы, в долину играть!»
Так девушки звали друг друга гулять,
И в платьях цветных побежали толпой
В долину, сияя своей красотой.
На пышном, зеленом долины ковре
Часы провели они в танцах, в игре…
Хлеб, сыр они взяли с собой про запас
И сели обедать в полуденный час.
Меж тем за соседний высокий курган
Засела толпа сладострастных персиян;
Как коршуны, хищники злые, на птиц,
Внезапно напали они на девиц.
Но, давши раз клятвы в любви женихам,
Остались верны они данным словам,
И пали, не дрогнув под сталью мечей,
Долину обрызгавши кровью своей.
Уж солнце садилось за горный хребет,
А девушек дома, в деревне, все нет:
И в страхе безумном за дочек своих
Родители стали разыскивать их.
И видят: в долине лежат их тела,
И каждая травка их кровью была
Обрызгана чистой, и каждый листок,
И каждая ветка и каждый сучок.
И плакали много тогда старики,
И спать улеглись у шумящей реки:
Когда ж они утром раскрыли глаза,
Уже не туманила глаз их слеза:
На каждом ничтожном клочочке земли
Гвоздики, фиалки и розы цвели,
И каждый цветок испускал фимиам,
Как дым от кадил, он летел к небесам.
С тех пор каждый год, как приходит весна
В долину, цветами пестреет она,
И память о прошлом народ бережет,
Долиной цветов ту долину зовет.
Я шел к тебе… На землю упадал
Осенний мрак, холодный и дождливый…
Огромный город глухо рокотал,
Шумя своей толпою суетливой;
Загадочно чернел простор реки
С безжизненно-недвижными судами,
И вдоль домов ночные огоньки
Бежали в мглу блестящими цепями… Я шел к тебе, измучен трудным днем,
С усталостью на сердце и во взоре,
Чтоб отдохнуть перед твоим огнем
И позабыться в тихом разговоре;
Мне грезился твой теплый уголок,
Тетради нот и свечи на рояли,
И ясный взгляд, и кроткий твой упрек
В ответ на речь сомненья и печали, -
И я спешил… А ночь была темна…
Чуть фонарей струилося мерцанье…
Вдруг сноп лучей, сверкнувших из окна,
Прорезав мрак, привлек мое вниманье: Там, за зеркальным, блещущим стеклом,
В сиянье ламп, горевших мягким светом,
Обвеяны искусственным теплом,
Взлелеяны оранжерейным летом, -
Цвели цветы… Жемчужной белизной
Сияли ландыши… алели георгины,
Пестрели бархатцы, нарциссы и левкой,
И розы искрились, как яркие рубины…
Роскошные, душистые цветы, -
Они как будто радостно смеялись,
А в вышине латании листы,
Как веера, над ними колыхались!.. Садовник их в окне расставил напоказ.
И за стеклом, глумясь над холодом и мглою,
Они так нежили, так радовали глаз,
Так сладко в душу веяли весною!..
Как очарованный стоял я пред окном:
Мне чудилось ручья дремотное журчанье,
И птиц веселый гам, и в небе голубом
Занявшейся зари стыдливое мерцанье;
Я ждал, что ласково повеет ветерок,
Узорную листву лениво колыхая,
И с белой лилии взовьется мотылек,
И загудит пчела, на зелени мелькая…
Но детский мой восторг сменился вдруг стыдом:
Как!.. в эту ночь, окутанную мглою,
Здесь, рядом с улицей, намокшей под дождем,
Дышать таким бесстыдным торжеством,
Сиять такою наглой красотою!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты помнишь, — я пришел к тебе больной…
Ты ласк моих ждала — и не дождалась:
Твоя любовь казалась мне слепой,
Моя любовь — преступной мне казалась!..
1Вы исчезните, думы тревожные, прочь!
Бронзу темную кос, белый мрамор чела
Крупным жемчугом я обвила…
Буду ждать я тебя в эту майскую ночь,
Вся, как майское утро, светла… Звезды вечные ярко горят в вышине,
Мчись на крыльях своих, прилетай же скорей,
Дай упиться любовью твоей.
И, услыша мой зов, он примчался ко мне,
В красоте благовонных кудрей… О мой друг! — Ты принес мне дыхание трав,
Ароматы полей и цветов фимиам,
И прекрасен, и чуден ты сам!
И в бесплотных, но страстных объятиях сжав,
Ты меня унесешь к небесам! 2В час, когда слетают сны,
В ночи ясные весны,
Слышен вздох мой в тишине:
«Друг мой! вспомни обо мне!»Колыхнется ли волна,
Занавеска ль у окна,
Иль чудесный и родной
Донесется звук иной.Всюду чудится мне он,
Кто бесплотный, будто сон,
Все качает ветки роз,
Все шуршит в листве берез.*Только выйду, — вслед за мной,
Вея страстью неземной,
По цветам он полетит,
По кустам зашелестит, Зашумит среди дерев
И, на яблони слетев,
Нежный цвет спешит стряхнуть,
Чтобы мой усеять путь.Иль нежданно налетит
И на бархате ланит
Бестелесный, но живой
Поцелуй оставит свойИ когда слетают сны,
В ночи ясные весны —
Я не сплю… Я жду… И вот, —
Мерный слышится полет.И, таинственный, как сон,
Ароматом напоен,
Он мой полог распахнул,
И к груди моей прильнул… Образ, видимый едва…
Полу-внятные слова…
Тихий шорох легких крыл…
Все полночный мрак покрыл…
I
Если б капля водяная
Думала, как ты,
В час урочный упадая
С неба на цветы,
И она бы говорила:
«Не бессмысленная сила
Управляет мной.
По моей свободной воле
Я на жаждущее поле
Упаду росой!»
Но ничто во всей природе
Не мечтает о свободе,
И судьбе слепой
Все покорно — влага, пламень,
Птицы, звери, мертвый камень;
Только весь свой век
О неведомом тоскует
И на рабство негодует
Гордый человек.
Но, увы! лишь те блаженны,
Сердцем чисты те,
Кто беспечны и смиренны
В детской простоте.
Нас, глупцов, природа любит,
И ласкает, и голубит,
Мы без дум живем,
Без борьбы, послушны року,
Вниз по вечному потоку,
Как цветы, плывем.
II
То не в поле головки сбивает дитя
С одуванчиков белых, играя:
То короны и митры сметает, шутя,
Всемогущая Смерть, пролетая.
Смерть приходит к шуту: «Собирайся, Дурак,
Я возьму и тебя в мою ношу,
И к венцам и тиарам твой пестрый колпак
В мою общую сумку я брошу».
Но, как векша, горбун ей на плечи вскочил
И колотит он Смерть погремушкой, —
По костлявому черепу бьет, что есть сил,
И смеется над бедной старушкой.
Стонет жалобно Смерть: «Ой, голубчик, постой!»
Но герой наш уняться не хочет;
Как солдат в барабан, бьет он в череп пустой,
И кричит, и безумно хохочет:
«Не хочу умирать, не боюсь я тебя!
Жизнь, и солнце, и смех всей душою любя,
Буду жить-поживать, припевая:
Гром побед отзвучит, красота отцветет,
Но Дурак никогда и нигде не умрет, —
Но бессмертна лишь глупость людская!»
Дубравы пышные, где ваше одеянье?
Где ваши прелести, о холмы и поля,
Журчание ключей, цветов благоуханье?
Где красота твоя, роскошная земля?
Куда сокрылися певцов пернатых хоры,
Живившие леса гармонией своей?
Зачем оставили приют их мирных дней?
И всё уныло вкруг — леса, долины, горы!
Шумит порывный ветр между дерев нагих
И, желтый лист крутя, далеко завевает, —
Так всё проходит здесь, явление на миг:
Так гордый сын земли цветет и исчезает!
На крыльях времени безмолвного летят
И старость и зима, гроза самой природы;
Они, нещадные и быстрые, умчат,
Как у весны цветы, у нас младые годы!
Но что ж? крутитесь вы сей мрачною судьбой,
Вы, коих низкие надежды и желанья
Лишь пресмыкаются над бренною землей,
И дух ваш заключат в гробах без упованья.
Но кто за темный гроб с возвышенной душой,
С святой надеждою взор ясный простирает,
С презреньем тот на жизнь, на мрачный мир взирает
И улыбается превратности земной.
Весна украсить мир ужель не возвратится?
И солнце пало ли на вечный свой закат?
Нет! новым пурпуром восток воспламенится,
И новою весной дубравы зашумят.
А я остануся в ничтожность погруженный,
Как всемогущий перст цветок животворит?
Как червь, сей житель дня, от смерти пробужденный,
На крыльях золотых вновь к жизни полетит!
Сменяйтесь, времена, катитесь в вечность, годы!
Но некогда весна несменная сойдет!
Жив бог, жива душа! и, царь земной природы,
Воскреснет человек: у бога мертвых нет!
Легче, чем пух, камень плиты.
Брось на нее цветы.
Твой плэйер гоняет отличный рок,
Но зря ты вошел с ним за эту ограду.
Зря ты спросил, кто сюда лег.
Здесь похоронен ты.
Это случилось в период мечты
Стать первой звездой своего хит-парада.
Я жил радостью встреч
И болью прощания.
Смотри на меня.
Ведь мы говорим, значит, можем петь песни.
Постой! Нас может сжечь минута молчания.
Не бойся огня.
Ведь, если сгорим,
Значит, снова воскреснем.
Твой «Телекастер» красив, как кастет,
Но твой микрофон, как кляп.
И кто сосчитал, сколько монет
Брошено мимо протянутых шляп.
Несколько лет, несколько зим…
Ну, как ты теперь, звезда?
Несколько Лен, несколько Зин
И фото в позавчерашней газете…
Но чем пахнет вода
В твоем роскошном клозете?
Ты спекулируешь сказкой о лучших мирах,
Нуждаясь в повышенной дозе наркоза.
И вновь прячешь свой прах
В стандартной кассете.
Я вижу, как ложь превращается в страх,
И это логичная метаморфоза.
Ты продаешь радужный грим.
Ты покупаешь дым.
Скучно дразнить мертвого льва
И пить с тобой спирт из высоких фужеров.
Ты не поймешь меня.
Ты не шагнешь через себя к себе.
Так не лги о борьбе — велики все слова
Тебе — лилипуту в стране Гулливеров.
Забудь боль наших встреч
И радость прощания.
Я вижу, огню больше нечего сжечь.
Тебе, как обычно, пора на конвейер.
И все же попробуй сберечь минуту молчания.
Но ты бросишь цветы
На край могильной плиты.
Потом улыбнешься и включишь свой плэйер.
Пантелей-государь ходит по полю,
И цветов и травы ему по пояс,
И все травы пред ним расступаются,
И цветы все ему поклоняются.
И он знает их силы сокрытые,
Все благие и все ядовитые,
И всем добрым он травам, невредныим,
Отвечает поклоном приветныим,
А которы растут виноватые,
Тем он палкой грозит суковатою.
По листочку с благих собирает он,
И мешок ими свой наполняет он,
И на хворую братию бедную
Из них зелие варит целебное.
Государь Пантелей!
Ты и нас пожалей,
Свой чудесный елей
В наши раны излей,
В наши многие раны сердечные;
Есть меж нами душою увечные,
Есть и разумом тяжко болящие,
Есть глухие, немые, незрящие,
Опоенные злыми отравами,—
Помоги им своими ты травами!
А еще, государь,—
Чего не было встарь —
И такие меж нас попадаются,
Что лечением всяким гнушаются.
Они звона не терпят гуслярного,
Подавай им товара базарного!
Все, чего им не взвесить, не смеряти,
Все, кричат они, надо похерити;
Только то, говорят, и действительно,
Что для нашего тела чувствительно;
И приемы у них дубоватые
И ученье-то их грязноватое,
И на этих людей,
Государь Пантелей,
Палки ты не жалей,
Суковатыя!
<Февраль 1866>
В темноте у окна,
на краю темноты
полоса полотна
задевает цветы.
И, как моль, из угла
устремляется к ней
взгляд, острей, чем игла,
хлорофилла сильней.
Оба вздрогнут — но пусть:
став движеньем одним,
не угроза, а грусть
устремляется к ним,
и от пут забытья
шорох век возвратит:
далеко до шитья
и до роста в кредит.
Страсть — всегда впереди,
где пространство мельчит.
Сзади прялкой в груди
Ариадна стучит.
И в дыру от иглы,
притупив острие,
льются речки из мглы,
проглотившей ее.
Засвети же свечу
или в лампочке свет.
Темнота по плечу
тем, в ком памяти нет,
кто, к минувшему глух
и к грядущему прост,
устремляет свой дух
в преждевременный рост.
Как земля, как вода
под небесною мглой,
в каждом чувстве всегда
сила жизни с иглой.
И, невольным объят
страхом, вздрогнет, как мышь,
тот, в кого ты свой взгляд
из угла устремишь.
Засвети же свечу
на краю темноты.
Я увидеть хочу
то, что чувствуешь ты
в этом доме ночном,
где скрывает окно,
словно скатерть с пятном
темноты, полотно.
Ставь на скатерть стакан,
чтоб он вдруг не упал,
чтоб сквозь стол-истукан,
словно соль, проступал,
незаметный в окно,
ослепительный Путь —
будто льется вино
и вздымается грудь.
Ветер, ветер пришел,
шелестит у окна.
Укрывается ствол
за квадрат полотна.
И трепещут цветы
у него позади
на краю темноты,
словно сердце в груди.
Натуральная тьма
наступает опять,
как движенье ума
от метафоры вспять,
и сиянье звезды
на латуни осей
глушит звуки езды
по дистанции всей.
Знать, хотеть, сметь, и молчать.
El KtabЗнать, хотеть, молчать, и сметь — завещал Араб.
Знай, молчи, желай, и смей, если ты не слаб.
Если ж слаб, я говорю вовсе не с тобой,
Уходи, не прерывай сон мой голубой.
Сон мой алый, золотой, сон мой всех тонов,
Чьей усладой каждый миг так цветисто нов.
Вижу утро, вижу сад, каждый лепесток,
Розы губ, воздушный цвет белых рук и ног.
Розы губ, и губы роз, нежные как стих,
Опьяняющий намек раковин немых.
Звон струны, сплетенья струн, звонкий водоем,
Тело к телу, взор во взор, сладко быть вдвоем.
Раз ты властен, чтоб другой дрогнул, побледнев,
Знай, что вложен в разум твой вкрадчивый напев.
Раз хотеть умеешь ты, научись молчать,
Взор безгласный — для души — прочная печать.
Раз цветок к тебе глядит, ласки ждет твоей,
Наклонись к нему нежный, смелым быть умей.
Но, любя, не торопи розовой зари,
Дай раскрыться лепесткам, медленно гори.
Из познавших новый день мудрым будет тот,
Кто увидит — мрака в свет полный переход.
Венчик нежный обожай, о, счастливец ты,
Видишь, дышат пред тобой яркие цветы.
Сада пышного теперь стал ты властелин,
Где пьянеют гроздья роз, мускус, и жасмин.
Знать, хотеть, молчать, и сметь — радостный завет,
Этот светлый талисман дал нам Магомет.
Помни, сам Пророк сказал, бросив луч в мечты:
«В этом мире я люблю — женщин и цветы».
ГИМН ВОЗСТАВШИХ ГРЕКОВ.
Вставайте, эллины! вставайте, вставайте!
В крови наши нивы—нет хлеба на них.
Из ран, как из плачущих глав, орошайте
Слезами кровавыми мертвых своих!
Отмстите. Что праведней мщенья на свете!
Погибли в крови ваши жоны и дети:
Невинных враги перерезали их!
Проснитесь, эллины! проснитесь, проснитесь!
Враги от рождения—раб и тиран.
Вы цепи с страны своей сбросить клянитесь,.
Где гроб лишь в удел ваших братьям был дан.
От радости кости их вздрогнут в могилах,
Заслышав вокруг голоса своих милых —
Гремящий в священном бою ураган!
Клубись, развивайся священное знамя!
Свобода к победе ведет нашу рать.
Пусть скорбными вздохами чистое пламя
Страданье и голод придут раздувать!
Вы верная стража ея колесницы
Не к богу войны воздевайте десницы —
Идите отчизну свою защищать!
Безсмертная слава—наследие наше,
Всех нас, кто так много страдал и свершил!
Никто еще имени чище и краше
В скрижали роднвд досель не вносил!
Одни победители лишь побеждают
Врагов и их гордость и злость низлагают:
Ликуйте ж, кто сам их в себе победил!
Сплетайте жь венки, торжествуйте и пойте!
Пусть чола вам плющь молодой осенит!
Кровавыя жь пятна цветами прикройте,
Чьей прелестью небо вас щедро дарит,
Цветами безсмертия, силы, надежды —
И пусть лишь один не мрачит вам одежды —
Цвет мести и памяти старых обид.
Из далекой Палестины
Возвратясь, певец Алонзо
К замку Бальби приближался,
Полон песней вдохновенных:
Там красавица младая,
Струны звонкие подслушав,
Обомлеет, затрепещет
И с альтана взор наклонит.
Он приходит в замок Бальби,
И под окнами поет он
Все, что сердце молодое
Втайне выдумать умело.
И цветы с высоких окон,
Видит он, к нему склонились;
Но царицы сладких песней
Меж цветами он не видит.
И ему тогда прохожий
Прошептал с лицом печальным:
«Не тревожь покоя мертвых;
Спит во гробе Изолина».
И на то певец Алонзо
Не ответствовал ни слова:
Но глаза его потухли,
И не бьется боле сердце.
Как незапным дуновеньем
Ветерок лампаду гасит,
Так угас в одно мгновенье
Молодой певец от слова.
Но в старинной церкви замка,
Где пылали ярко свечи,
Где во гробе Изолина
Под душистыми цветами
Бледноликая лежала,
Всех проник незапный трепет:
Оживленная, из гроба
Изолина поднялася...
От бесчувствия могилы
Возвратясь незапно к жизни,
В гробовой она одежде,
Как в уборе брачном, встала;
И, не зная, что с ней было,
Как обятая виденьем,
Изумленная спросила:
«Не пропел ли здесь Алонзо?..»
Так, пропел он, твой Алонзо!
Но ему не петь уж боле:
Пробудив тебя из гроба,
Сам заснул он, и навеки.
Там, в стране преображенных,
Ищет он свою земную,
До него с земли на небо
Улетевшую подругу...
Небеса кругом сияют,
Безмятежны и прекрасны...
И, надеждой обольщенный,
Их блаженства пролетая,
Кличет там он: «Изолина!»
И спокойно раздается:
«Изолина! Изолина!» —
Там в блаженствах безответных.
Могилы вольности — Каргебиль и Гуниб
Были соразделителями со мной единых зрелищ,
И, за столом присутствуя, они б
Мне не воскликнули б: «Что, что, товарищ, мелешь?»
Боец, боровшийся, не поборов чуму,
Пал около дороги круторогий бык,
Чтобы невопрошающих — к чему?
Узнать дух с радостью владык.
Когда наших коней то бег, то рысь вспугнули их,
Пару рассеянно-гордых орлов,
Ветер, неосязуемый для нас и тих,
Вздымал их царственно на гордый лов.
Вселенной повинуяся указу,
Вздымался гор ряд долгий.
Я путешествовал по Кавказу
И думал о далекой Волге.
Конь, закинув резво шею,
Скакал по легкой складке бездны.
С ужасом, в борьбе невольной хорошея,
Я думал, что заниматься числами над бездною полезно.
Невольно числа я слагал,
Как бы возвратясь ко дням творенья,
И вычислял, когда последний галл
Умрет, не получив удовлетворенья.
Далёко в пропасти шумит река,
К ней бело-красные просыпались мела,
Я думал о природе, что дика
И страшной прелестью мила.
Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степей
Похожа на один божественно звучащий стих,
И в это время воздух освободился от цепей
И смолк, погас и стих.
И вдруг на веселой площадке,
Которая, на городскую торговку цветами похожа,
Зная, как городские люди к цвету падки,
Весело предлагала цвет свой прохожим, -
Увидел я камень, камню подобный, под коим пророк
Похоронен: скошен он над плитой и увенчан чалмой.
И мощи старинной раковины, изогнуты в козлиный рог,
На камне выступали; казалось, образ бога камень увенчал мой.
Среди гольцов, на одинокой поляне,
Где дикий жертвенник дикому богу готов,
Я как бы присутствовал на моляне
Священному камню священных цветов.
Свершался предо мной таинственный обряд.
Склоняли голову цветы,
Закат был пламенем объят,
С раздумьем вечером свиты…
Какой, какой тысячекост,
Грознокрылат, полуморской,
Над морем островом подъемлет хвост,
Полунеземной объят тоской?
Тогда живая и быстроглазая ракушка была его свидетель,
Ныне — уже умерший, но, как и раньше, зоркий камень,
Цветы обступили его, как учителя дети,
Его — взиравшего веками.
И ныне он, как с новгородичами, беседует о водяном
И, как Садко, берет на руки ветхогусли —
Теперь, когда Кавказом, моря ощеренным дном,
В нем жизни сны давно потускли.
Так, среди «Записки кушетки» и «Нежный Иосиф»,
«Подвиги Александра» ваяете чудесными руками —
Как среди цветов колосьев
С рогом чудесным виден камень.
То было более чем случай:
Цветы молилися, казалось, пред времен давно прошедших слом
О доле нежной, о доле лучшей:
Луга топтались их ослом.
Здесь лег войною меч Искандров,
Здесь юноша загнал народы в медь,
Здесь истребил победителя леса ндрав
И уловил народы в сеть.
В дни юности, — ее клеврет и новобрачный,
В медовом месяце заманчивых страстей,
Когда еще не знал я роскоши цепей,
Ни кандалов нужды суровой и невзрачной,
Когда повсюду я мог находить друзей,
Иль сладко мучиться любовью неудачной,—
Впервые увидал я житницу степей,—
Дешевый город ваш — в грязи, в пыли, но — злачный…
С тех пор прошло немало зол и бед…
С тех пор кого из нас житейский тайный холод
Не сжал в свои тиски, и кто из нас не сед!?
Подешевело все, чем дорожил поэт!
Одряхло все, что было в цвете лет,—
И дорог стал помолодевший город.
В дни юности, — ее клеврет и новобрачный,
В медовом месяце заманчивых страстей,
Когда еще не знал я роскоши цепей,
Ни кандалов нужды суровой и невзрачной,
Когда повсюду я мог находить друзей,
Иль сладко мучиться любовью неудачной,—
Впервые увидал я житницу степей,—
Дешевый город ваш — в грязи, в пыли, но — злачный…
С тех пор прошло немало зол и бед…
С тех пор кого из нас житейский тайный холод
Не сжал в свои тиски, и кто из нас не сед!?
Подешевело все, чем дорожил поэт!
Одряхло все, что было в цвете лет,—
И дорог стал помолодевший город.
Меж всех цветов цветок найдется,
Что лучшим кажется цветком.
Меж песен — вещая поется,
Меж вскриков — Небо знает гром.
Есть Витцлипохтли меж Богами,
Он самый страшный Бог над нами,
Мечом он бьет, и жжет огнем.
Среди цветов есть цвет агавы,
И сок его есть пьяность сил,
Тот сок, исполненный отравы,
Кветцалькоатля опьянил.
И меж огней есть дивно-синий,
И меж Богинь — с одной Богиней
Наш дух не тщетно связан был.
Как между птиц есть лебедь белый,
Так Цигуакоатль, Змея,
Придя в Ацтекские пределы,
Являла белость бытия.
Ее движенья были нежны,
Ее одежды были снежны,
Ее воздушность — как ничья.
Но, если только в темной ночи
Вставал тот нежно-белый свет,
Восторг кого-то был короче,
И кто-то знал, что счастья нет.
И кто-то был в переполохе,
И проносились в высях вздохи,
Как будто мчался Призрак Бед.
И каждый знал, что час урочный
Закончил целый ряд судьбин.
И плакал воздух полуночный,
И души плакали низин.
То Цигуакоатль летела,
Змея, чье нежно было тело,
Она же — Матерь, Тонантцин.
И где всего сильней шумели
Порыв и стоны бытия,
Там находили, в колыбели,
В пеленках, острие копья.
И это было как святыня,
И знали, вот, была Богиня,
Была здесь Женщина-Змея.
Могила Неизвестного солдата!
О, сколько их от Волги до Карпат!
В дыму сражений вырытых когда-то
Саперными лопатами солдат.
Зеленый горький холмик у дороги,
В котором навсегда погребены
Мечты, надежды, думы и тревоги
Безвестного защитника страны.
Кто был в боях и знает край передний,
Кто на войне товарища терял,
Тот боль и ярость полностью познал,
Когда копал «окоп» ему последний.
За маршем — марш, за боем — новый бой!
Когда же было строить обелиски?!
Доска да карандашные огрызки,
Ведь вот и все, что было под рукой!
Последний «послужной листок» солдата:
«Иван Фомин», и больше ничего.
А чуть пониже две коротких даты
Рождения и гибели его.
Но две недели ливневых дождей,
И остается только темно-серый
Кусок промокшей, вздувшейся фанеры,
И никакой фамилии на ней.
За сотни верст сражаются ребята.
А здесь, от речки в двадцати шагах,
Зеленый холмик в полевых цветах —
Могила Неизвестного солдата…
Но Родина не забывает павшего!
Как мать не забывает никогда
Ни павшего, ни без вести пропавшего,
Того, кто жив для матери всегда!
Да, мужеству забвенья не бывает.
Вот почему погибшего в бою
Старшины на поверке выкликают
Как воина, стоящего в строю!
И потому в знак памяти сердечной
По всей стране от Волги до Карпат
В живых цветах и день и ночь горят
Лучи родной звезды пятиконечной.
Лучи летят торжественно и свято,
Чтоб встретиться в пожатии немом,
Над прахом Неизвестного солдата,
Что спит в земле перед седым Кремлем!
И от лучей багровое, как знамя,
Весенним днем фанфарами звеня,
Как символ славы возгорелось пламя —
Святое пламя вечного огня!
Тихие равнины
Ель, ветла, береза,
Северной картины
Облачная даль.
Серенькое море,
Серенькое небо,
Чуется в вас горе,
Но и прелесть есть.
Праздничным нарядом
Воздух, волны, горы,
Расцветая садом,
Облачает юг.
Вечным воскресеньем
Там глядит природа,
Вечным упоеньем
Нежится душа.
Будничные дети
Будничной природы,
Редко знаем эти
Праздничные дни.
День-деньской нам труден,
Жизнь не без лишений,
Темен кров наш, скуден
Наш родной очаг,
Но любовь и ласки
Матери, хоть бедной,
Детям — те же ласки,
Та же все любовь.
В рубище убогом
Мать — любви сыновней
Пред людьми и Богом
Та же друг и мать.
Чем она убоже,
Тем для сердца сына
Быть должна дороже,
Быть должна святей.
Грех за то злословить
Нашу мать-природу,
Что нам изготовить
Пиршеств не могла.
Здесь родных могилы;
Здешними цветами
Прах их, сердцу милый,
Усыпаем мы.
Не с родного ль поля
Нежно мать цветами
Украшала, холя
Нашу колыбель?
Все, что сердцу мило,
Чем оно страдало,
Чем живет и жило,
Здесь вся жизнь его.
Струны есть живые
В этой тихой песне,
Что поет Россия
В сумраке своем.
Те родные струны
Умиляют душу
И в наш возраст юный,
И в тени годов;
Им с любовью внемлю,
Им я вторю, глядя
На родную землю,
На родную мать.
Темно-карих очей взгляд мне в душу запал,
Он умом и спокойствием детским сиял;
В нем зажглась для меня новой жизни звезда,
Не забыть мне его никогда, никогда!
Гордая мысль моя мощной скалой
К синему небу стремится,
В сердце ж поэта волна за волной,
Словно как в море клубится!
Образ твой к небу поде́млет скала.
Там он цари́т на просторе!
Ты же сама свой приют обрела
В сердце глубоком, как море!
О, если бы целительная сила
Была в цветах, что ты мне подарила,
Я исцелился бы. Но в них, ведь, яд разлит
И раны сердца мне он, как огнем, палит!
Царицей дум и чувств моих ты стала,
Тебя я первую — последнюю люблю!
Тебя само мне небо указало,
Люблю тебя, люблю и ввек не разлюблю!
Увял букет, тобой мне данный,
Но верю, вновь — благоуханный
Воскреснет в песнях он моих.
Узнай и встреть приветом их!
Тебе не понятны ни волн рокотанье,
Ни звучных аккордов, ни песен рыданье,
Ни запах душистый весенних цветов,
Ни пламя сверкающих в небе миров,
Ни пение пташек, встречающих лето,
Так где же понять тебе душу поэта?
Ее не сравнить и с пучиной морскою,
В ней звуки рождаются сами собою,
Весенних цветов аромат в ней разли́т,
Священное пламя в ней вечно горит!
В ней борются духи бессмертных желаний
Со смертью — пределом земных упований!
Старинное гласит преданье:
Жемчужины созданье
Бедняжке-устрице, живущей в глубине,
Лишь жизни стоит — не дороже!
Любовь! Как перл была дана ты мне
И стоишь мне того же!