М. В. Р.
Я так же, как всякий для всякого дня,
Здоровым хожу и простуженным,
И полдень обедом встречает меня,
И сумерки, изредка, ужином.
И часто под ноющий звук тишины,
Для самого хитрого зодчества,
Умножено мной на четыре стены
Слепое мое одиночество.
И дни мои в комнате и на дворе,
Больные хронической прозою,
Текут неприметно, как карты в игре
Без самого главного козыря.
Но в переулке, где воздух широк,
Где песня сверкает колесами,
Похожий па пряничный домик ларек
Стоит, золотясь папиросами.
И девушка в нем улыбается мне
И станется, если расчертите,
Четверть улыбки моей тишине
И вообще тишине - три четверти.
И вот, когда ночь закрывает окно,
Прильнув занавескою робкою,
Одиночество комнаты освежено
Моей папиросной коробкою.
И я наблюдаю, как к буквам моим,
В тетради присевшим на корточки,
Кошачьим движением тянется дым
И направляется к форточке…
Пусть жизнь неприметна за прозою дней,
Как в алгебре цифра за игреком,
Но четверть улыбки поставлены к ней
Красноречивым эпиграфом.
И пока к папиросе пристыла рука,
Пока ветер притих за Атлантикой
Я тишину изучаю пока
С ее папиросной романтикой.
Многим богам в тишине я фимиам воскуряю,
В помощь нередко с мольбой многих героев зову;
Жертвуя музам, дриадам, нимфам речистым и даже
Глупому фавну весной первенца стад берегу.
Песня же первая — Вакху, мудрому сыну Семелы.
Ты, Дионисий в венке, грозный владыка ума,
Всех доступней моим мольбам и моим возлияньям:
Ты за утраты мои полной мне чашей воздай!
Где недоступная дева, моих помышлений царица?
В мраморах Фидий своих равной не зрел никогда,
Я же сходного с ней не знал созданья, — и что же?
Тирсу покорный, и ей клялся пожертвовать я.
Ждал я, безумный, забыться в дыму и в чаду приношений;
Новый Калхас, уже меч дерзкой рукой заносил;
Мать-природа вотще взывала, как мать Клитемнестра, —
Миг еще, миг — и тебе всё бы принес я, Лией.
Мне уже чудился плеск волн забвения в барку, —
Только заступница дев деву чудесно спасла:
Дивно светла, предо мной Ифигения к небу восходит,
Я же коленом тугим в бок упираю козла.
Приветной тишины и ясной неги полны,
Так ласковы вчера и тихи были волны...
Чуть слышно у бортов резвилася струя,
Мечты старинные свивая надо мною,
И солнечных лучей искристые края,
Купаясь, тешились алмазною игрою.
Но за ночь прошлую померкли небеса,
Во гневе страшные покрыты волны пеной,
Шумят и сердятчя прибрежные леса,
Ошеломленные внезапной переменой.
И мира нет в душе. Как в море, нет следа
В ней ясной тишины вчерашнего покоя;
Докучных помыслов несносная орда,
Как туча грозная, несется надо мною...
Недавно пылкие желанья стеснены,
Они замолкнули, бессильны и усталы;
Так птицы, бурею седой занесены,
Бессильно прячутся за смоченные скалы.
Смотрю на море я, внимаю шуму волн.
Быть может, этот гнев природе также нужен,
И, где-нибудь разбив в камнях отважный челн,
Он вынесет на свет сокровища жемчужин.
О, если бы всегда на совести людской,
По окончаньи бурь неистового воя,
Лежало б счастие, омытое тоской,
Жемчужины любви и светлого покоя!
Обманчиво-нема глухая тишь ночей…
В ней смутно слышатся таинственные звуки,
Как-будто целый мир видений и теней
Наполнил тишину рыданьем горькой муки.
То слышится вдали неудержимый плач,
Как-будто бы излить все слезы кто-то хочет,
И злобно в тьме ночей безжалостный палач
Над ним презрительно хохочет;
То пронесется вдруг восторга полный крик,
Безумно-дикий крик желания и счастья,
Как будто бы к устам устами кто приник
И позабыл весь мир в порыве сладострастья.
То смех послышится, веселый, звонкий смех,
То голос нищеты, унылый и печальный…
Нестройный гул толпы средь праздничных потех
Вдруг звон колоколов покроет погребальный…
О, сколько в нем тоски, в безмолвии ночном!
Недвижна и мертва, ночь говорит и дышет, —
И трижды счастлив тот, кто знает жизнь лишь днем,
Кто ночью сладко спит и тишины не слышит!
Опять они, мои мечты
О тишине уединенья,
Где в сердце столько теплоты
И столько грусти и стремленья.
О, хороши мои поля,
Лежат спокойны и безбрежны…
Там протекала жизнь моя,
Как вечер ясный, безмятежный…
Хорош мой тихий, светлый пруд!
В него глядится месяц бледный,
И соловьи кругом поют,
И робко шепчет куст прибрежный.
Хорош мой скромный, белый дом!
О! сколько сладостных мгновений,
Минут любви я прожил в нем,
Минут прекрасных вдохновений.
Опять туда манят мечты,
Все прочь от этой жизни шумной,
От этой пошлой суеты,
От этой праздности безумной,
Опять душа тоски полна
И просит прежнего покоя;
Привыкла там любить она,
Там гроб отца, там все родное.
Опять они, мои мечты
О тишине уединенья,
Где в сердце столько теплоты
И столько грусти и стремленья.
<Конец 1839>
Все течет в никуда. С каждым днем отмирающим.
Слабже мой
Вой
В покорной, как сам тишине,
Что в душе громоздилось небоскребом вчера еще,
Нынче малой избенкой спокойствует мне.Тусклым августом пахнет просторье весеннеее,
Но и в слезах моих истомительных — май.
Нынче все хорошо с моего многоточия зрения,
И совсем равнодушно сказать вместо «Здравствуй» — «Прощай»! И теперь мне кажутся малы до смешного
Все былые волненья, кипятившие сердце и кровь,
И мой трепет от каждого нежного слова,
И вся заполнявшая сердце любовь.Так, вернувшийся в дом, что покинул ребенком беспечным
И вошедший в детскую, от удивленья нем,
Вдруг увидит, что комната, бывшая ему бесконечной,
Лишь в одно окно
И мала совсем.Все течет в никуда. И тоской
Неотступно вползающей,
Как от боли зубной,
Корчусь я в тишине.
Что в душе громоздилось доминой огромной вчера еще,
Нынче малой избенкой представляется мне.
Лес расписан скупой позолотой,
весела и бесстрашна душа,
увлеченная странной заботой,
существующая не спеша.Синева меж березами брезжит,
и тропинка бежит далеко…
Набирай хоть ведро сыроежек!
Не хочу, это слишком легко.Лучше пусть ошибусь я с отвычки,
прошлогодний завидя листок.
Лучше пусть я приму за лисички
золотого цветка лепесток.Не боюсь я такой незадачи.
Он все ближе, решительный час.
Никакие уловки не спрячут
От моих безошибочных глазтех чудесных, заветных, желанных,
тех единственных, лучших, моих…
В немудреных и милых обманах
превращений чудесных лесныхя хмелею от счастья, как будто
над мучительно-трудной строкой…
И тогда наступает минута,
тишиной оглушает такой, будто нет ни обид, ни сомнений,
все загадки земли решены…
И тогда, преклонивши колени
на пороге лесной тишины, ощутив, как щемяще и ново,
как доверчиво хочется жить,
белый гриб, как последнее слово,
задыхаясь от счастья, отрыть.
Над Ай-Петри сверкает луна,
Над Ай-Петри царит тишина.
По ущельям туманы растут,
Для утесов покровы плетут.
И не слышно здесь гула лесов,
И не слышно людских голосов:
Лето, осень, зима и весна,
Все проходит, — но здесь тишина.
Сколько думы глубокой таит
Этот мрачный таинственный вид!
Сколько царственной скрыто мечты
И холодной немой красоты!
Что восторги? — Погаснут огни.
Что страданья? — Утихнут они.
Но красив бесконечный покой
Без заботы о доле мирской.
Все так пусто, ничтожно, смешно,
Но молчанье величья полно,—
И пустынные горы молчат…
Лишь ключи говорят и журчат,
С высоты устремляются вниз,
Где деревья ветвями сплелись,
Где дрожат, зеленея, листы,
Где пестреют — и вянут цветы.
Печаль в груди была остра,
Безумна ночь, —
И мы блуждали до утра,
Искали дочь.
Нам запомнилась навеки
Жутких улиц тишина,
Хрупкий снег, немые реки,
Дым костров, штыки, луна.
Чернели тени на огне
Ночных костров.
Звучали в мертвой тишине
Шаги врагов.
Там, где били и рубили,
У застав и у палат,
Что-то чутко сторожили
Цепи хмурые солдат.
Всю ночь мерещилась нам дочь,
Еще жива,
И нам нашептывала ночь
Ее слова.
По участкам, по больницам
(Где пускали, где и нет)
Мы склоняли к многим лицам
Тусклых свеч неровный свет.
Бросали груды страшных тел
В подвал сырой.
Туда пустить нас не хотел
Городовой.
Скорби пламенной язык ли,
Деньги ль дверь открыли нам, —
Рано утром мы проникли
В тьму, к поверженным телам.
Ступени скользкие вели
В сырую мглу, —
Под грудой тел мы дочь нашли
Там, на полу.
Когда в полночной тишине
Мелькнет крылом и крикнет филин,
Ты вдруг прислонишься к стене,
Волненьем сумрачным осилен.
О чем напомнит этот звук,
Загадка вещая для слуха?
Какую смену древних мук,
Какое жало в недрах духа?
Былое память воскресит,
И снова с плачем похоронит
Восторг, который был открыт
И не был узнан, не был понят.
Тот сон, что в жизни ты искал,
Внезапно сделается ложным,
И мертвый черепа оскал
Тебе шепнет о невозможном.
Ты прислоняешься к стене,
А в сердце ужас и тревога,
Так страшно слышать в тишине
Шаги неведомого бога.
Но миг! И, чуя близкий плен,
С душой, отдавшейся дремоте,
Ты промелькнешь средь белых пен
В береговом водовороте.
сентябрь 1909
Одиноко плыла по лазури луна,
Освещая тенистую даль,
И душа непонятной тревогой полна,
Повлекла за любовью печаль.Ароматная роза кивала с окна.
Освещенная полной луной,
И печально, печально смотрела она
В освежающий сумрак ночной…
На востоке проснулся алеющий день,
Но печальный и будто больной…
Одинокая, бледная, робкая тень
Промелькнула и скрылась за мной…
Я прошел под окно и, любовью горя,
Я безумные речи шептал…
Утро двигалось тихо, вставала заря,
Ветерок по деревьям порхал…
Ни призыва, ни звука, ни шопота слов
Не слыхал я в ночной тишине,
Но в тенистом окошке звучала любовь…
Или, может быть, грезилось мне?..
О, безумный! зачем ты под старым окном
Ей, безумной, шептал в тишине,
Если ночь провела она в чувстве одном,
И в твоем опустевшем окне?!.. Днем мы холодно встретились… Пламень живой
Погасил этот пасмурный день…
Я не вспомнил про час одинокий ночной,
Про ее быстрокрылую тень…
Был широкий путь к подножью
Вечно вольных, дальних скал, —
Этот путь он злою ложью,
Злою ложью заграждал.
То скрывался он за далью.
То являлся из могил,
И повсюду мне печалью,
Он печалью мне грозил, —
И над бедной, тёмной нивой
Обыденных, скучных дел.
День тоскливый и ленивый,
День ленивый потускнел.
В полумраке я томился
Бездыханной тишиной.
Ночь настала, и раскрылся,
И раскрылся мир ночной.
Надо мной у ночи крылья
Вырастали всё темней
От тяжёлого бессилья,
От бессилья злых огней.
И печально, и сурово,
Издалёка в мертвый край
Повелительное слово
Веет, слово: «Умирай».
Месяц встал, и пламенеет
Утешеньем в сонной мгле.
Всё далёкое светлеет,
Всё светлеет на земле.
Отуманенные дали
Внемлют сладкой тишине,
И томительной печали,
Злой печали нет во мне.
Всё томленье, всё страданье,
Труд, и скорбь, и думы все, —
Исчезают, как мерцанье,
Как мерцанье на росе.
Заснули рощи над потоком;
Легла на холмы тишина;
Дремало все, — но тщетно сна
Я ждал на ложе одиноком.
Сыны души моей больной,
Сыны полуночного бденья —
Вокруг, мешаясь с темнотой,
Мелькали смутные виденья.
«И так, исчезли, — думал я, —
Весенних лет мечты златые,
Часы приспели роковые,
И вянет молодость моя!
Невольник истины угрюмой,
Отныне с праздною душой,
Живых восторгов легкий рой
Мне заменится хладной думой
И сердца мертвой тишиной!»
Тогда с улыбкою коварной
Предстал внезапно Купидон:
«О чем вздыхаешь, — молвил он, —
О чем грустишь, неблагодарный?
Оставь печальные мечты,
Я вечно юн — и я с тобою!
Еще младенец сердцем ты;
Не веришь мне? — Взгляни на Хлою!»
Было много светлых комнат,
А теперь темно,
Потому что может бомба
Залететь в окно.
Но на крыше три зенитки
И большой снаряд,
А шары на тонкой нитке
Выстроились в ряд.
Спи, мой мальчик, спи, любимец.
На дворе война.
У войны один гостинец:
Сон и тишина.
По дороге ходят ирод,
Немец и кощей,
Хочет он могилы вырыть,
Закопать детей.
Немец вытянул ручища,
Смотрит, как змея.
Он твои игрушки ищет,
Ищет он тебя,
Хочет он у нас согреться,
Душу взять твою,
Хочет крикнуть по-немецки:
«Я тебя убью».
Если ночью все уснули,
Твой отец не спит.
У отца для немца пули,
Он не проглядит,
На посту стоит, не дышит —
Ночи напролет.
Он и писем нам не пишет
Вот уж скоро год,
Он стоит, не спит ночами
За дитя свое,
У него на сердце камень,
А в руке ружье.
Спи, мой мальчик, спи, любимец.
На дворе война.
У войны один гостинец:
Сон и тишина.
Она стояла молчаливо
Среди толпы — и я молчал;
Лишь взор спросил я боязливо,
И понял я, что он сказал.
Я прихожу, приют ветвистый,
К пустынной тишине твоей:
Под зеленью твоей тенистой
Сокрой счастливых от людей! Вдали, чуть слышный для вниманья,
День озабоченный шумит,
Сквозь смутный гул и восклицанья
Тяжелый молоток стучит.
Там человек так постоянно
С суровой борется судьбой —
И вдруг с небес к нему нежданно
Слетает счастие порой! Пускай же люди не узнают,
Как нас любовь животворит:
Они блаженству помешают —
Досаден им блаженства вид.
Да, свет не позволяет счастья:
Как за добычею, за ним
Беги, лови и от участья
Людского строго сохрани! Оно прокралось тихо, любит
Оно и ночь и тишину;
Нечистый взор его погубит,
Как смерть, ужасен он ему.
Обвейся, о ручей безмолвный,
Вокруг широкою рекой,
И, грозно поднимая волны,
Наш охраняй приют святой!
Покой и безмолвье… Лишь ночь голубая
Глядит беспощадно в окно,
И сердце томит тишина гробовая,
И мнится: все ею полно.
Лишь месяца отблеск из ниши оконной
Ложится пятном на полу,
И маятник старый стучит монотонно
И мыши скребутся в углу.
Исчезли волшебного мира виденья,
Перо выпадает из рук,
И после короткой минуты забвенья —
Томит безнадежней недуг.
Мучительней жаждет душа перемены,
И к свету стремится из тьмы,
И кажется: давят меня эти стены,
Как своды тюрьмы.
Возможно ль, что жизнь существует иная
С тревогой, страстями, борьбой?
И сердце гнетет тишина гробовая
Еще безнадежней собой.
Свеча догорела, — лишь месяц уныло
Сиянье дрожащее льет,
И сердце то бьется с удвоенной силой,
То сразу замрет…
Может, в третьем, а может быть,
в тридцать четвертом мартене,
под гудящею крышей
укрывшись от зова огня,
я читаю стихи заступающей смене,
и людское внимание холодит,
словно совесть, меня. До сердец далеко,
огнестойка рабочая роба,
но от доброго слова
кто станет сердца защищать?
Привели тишину цеховую, непрочную, чтобы
я могла металлургам
стихи о любви прочитать. Тишина, я все помню,
я вижу любимые руки,
их надежную крепость,
крутую покорность плеча…
Я его называла возвышенно чуть —
металлургом,
где-то здесь он работал,
на бесчисленных этих печах. Он сюда уходил,
от сердечной обиды спасаясь,
от капризов моих,
от ревнивого, детского зла,
он сюда уходил,
где теперь, повзрослевшая, каюсь,
что такой бестолковой,
такой сумасшедшей была. В этом городе, вставшем
на магнитных отрогах Урала,
будто чьи-то заветные,
чьи-то большие дела,
я, беспечно смеясь,
золотое кольцо потеряла.
Потеряла и вот
до сих пор отыскать не смогла.
1
Мы шли на перевал. С рассвета
менялись года времена:
в долинах утром было лето,
в горах — прозрачная весна.
Альпийской нежностью дышали
зеленоватые луга,
а в полдень мы на перевале
настигли зимние снега,
а вечером, когда спуститься
пришлось к рионским берегам, —
как шамаханская царица,
навстречу осень вышла к нам.
Предел и время разрушая,
порядок спутав без труда, —
о, если б жизнь моя — такая,
как этот день, была всегда!
2
На Мамисонском перевале
остановились мы на час.
Снега бессмертные сияли,
короной окружая нас.
Не наш, высокий, запредельный
простор, казалось, говорил:
«А я живу без вас, отдельно,
тысячелетьями, как жил».
И диким этим безучастьем
была душа поражена.
И как зенит земного счастья
в душе возникла тишина.
Такая тишина, такое
сошло спокойствие ее,
что думал — ничего не стоит
перешагнуть в небытие.
Что было вечно? Что мгновенно?
Не знаю, и не всё ль равно,
когда с красою неизменной
ты вдруг становишься одно.
Когда такая тишина,
когда собой душа полна,
когда она бесстрашно верит
в один-единственный ответ —
что время бытию не мера,
что смерти не было и нет.
Один я в тишине ночной;
Свеча сгоревшая трещит,
Перо в тетрадке записной
Головку женскую чертит;
Воспоминанье о былом,
Как тень, в кровавой пелене,
Спешит указывать перстом
На то, что было мило мне.
Слова, которые могли
Меня тревожить в те года,
Пылают предо мной вдали,
Хоть мной забыты навсегда.
И там скелеты прошлых лет
Стоят унылою толпой;
Меж ними есть один скелет –
Он обладал моей душой.
Как мог я не любить тот взор?
Презренья женского кинжал
Меня пронзил… Но нет — с тех пор
Я всё любил — я всё страдал.
Сей взор невыносимый, он
Бежит за мною, как призрак;
И я до гроба осужден
Другого не любить никак.
О! Я завидую другим!
В кругу семейственном, в тиши,
Смеяться просто можно им
И веселиться от души.
Мой смех тяжел мне, как свинец:
Он плод сердечной пустоты.
О боже! Вот что наконец,
Я вижу, мне готовил ты.
Возможно ль! Первую любовь
Такою горечью облить;
Притворством взволновав мне кровь,
Хотеть насмешкой остудить?
Желал я на другой предмет
Излить огонь страстей своих.
Но память, слезы первых лет!
Кто устоит противу них?
Полюбил я тишину читален.
Прихожу, сажусь себе за книгу
И тихонько изучаю Таллин,
Чтоб затем по очереди Ригу.
Абажур зеленый предо мною,
Мягкие протравленные тени.
Девушка самою тишиною
Подошла и принялась за чтенье.
У Каррьеры есть такие лица:
Всё в них как-то призрачно и тонко,
Таллин же — эстонская столица…
Кстати: может быть, она эстонка?
Может, Юкка, белобрысый лыжник,
Пишет ей и называет милой?
Отрываюсь от видений книжных,
А в груди легонько затомило…
Каждый шорох, каждая страница,
Штрих ее зеленой авторучки
Шелестами в грудь мою струится,
Тормошит нахмуренные тучки.
Наконец не выдержал! Бледнея,
Наклоняюсь (но не очень близко)
И сипяще говорю над нею:
«Извините: это вы — английский?»
Пусть сипят голосовые нити,
Да и фраза не совсем толкова,
Про себя я думаю: «Скажите —
Вы могли бы полюбить такого?»
«Да», — она шепнула мне на это.
Именно шепнула! — вы заметьте…
До чего же хороша планета,
Если девушки живут на свете!
Не встанешь ты из векового праха,
Ты не блеснешь под знаменем креста,
Тяжелый меч наследников Рорбаха,
Ливонии прекрасной красота!
Прошла пора твоих завоеваний,
Когда в огнях тревоги боевой,
Вожди побед, смирители Казани,
Смирялися, бледнея, пред тобой! Но тишина постыдного забвенья
Не все, не все у славы отняла:
И черные дела опустошенья,
И доблести возвышенной дела…
Они живут для музы песнопенья,
Для гордости поэтова чела! -Рукою лет разбитые громады,
Где бранная воспитывалась честь,
Где торжество не ведало пощады,
И грозную разгорячало месть, -
Несмелый внук ливонца удалого
Глядит на ваш красноречивый прах…
И нет в груди волнения живого,
И нет огня в бессмысленных очах! Таков ли взор любимца вдохновенья,
В душе его такая ль тишина,
Когда ему, под рубищем забвенья,
Является святая старина?
Исполненный божественной отрады,
Он зрит в мечтах минувшие века;
Душа кипит; горят, яснеют взгляды…
И падает к струнам его рука.
Вот лампа зажжена, — прекрасная пора…
Все углубленнее и тише, —
Такая тишина, что, кажется, услышишь
Падение пера.
Покоя, отдыха вся комната полна.
Любимая подходит ветром нежным,
Иль как дымок, что вьется безмятежно…
Со мной… одна…
Минута милого глубокого молчанья,
Где каждое движенье — знак вниманья…
Целую ей глаза… И длится тишина…
И лампы желтый свет ласкает нас…
Со дна души
Встают слова любви, — в дневной тиши
Они медлительно и сокровенно зрели,
Настал их час,
Они проснулись, заблестели…
О том, о сем болтаем понемногу:
О распустившемся цветке
У мхов зеленых на прудке,
О зрелом яблоке, упавшем на дорогу…
И вдруг так явственно, так близко
Припоминается давно минувший день:
О нем нам говорит примятая, как тень.
Случайно найденная старая записка…
К тишине, к примиренью, к покою
Мне пора бы склониться давно.
Порешить я намерен с тоскою!..
Но могу ли? удастся ль оно?
Отвращусь ли от грустной юдоли,
Убаюкаю ль скорбные сны —
Сердцу страшно не чувствовать боли,
Сам своей я боюсь тишины!
Все как будто обман и забвенье
Притаились под мудрости сень:
Мыслим — в душу сошло примиренье,
А в душе лишь усталость да лень!
Все как будто готовлю измену
Я великому множеству их —
Обреченных работе и плену
Бедных, страждущих братьев моих.
Нас роднят лишь печали да горе,
Только там я не чуждый им брат,
Только в скорбном сливался хоре,
Наши песни согласно звучат!..
И сдается — над всей бесконечной
Жизнью мира проносится стон,
Стон тоски мировой, вековечной,
Порожденный в пучине времен, —
В те творения дни молодые,
Как, собравшись на жизненный пир,
Человеческим воплем впервые
Огласился ликующий мир...
С той поры и поныне ты с нами
Неразлучно проходишь века,
О всесильная, ветхая днями,
О владычица мира, тоска!
Сует мирских во удаленьи,
Во сумраке и тишине,
Лишь солнца ярка в озареньи
Молельный храм открылся мне.
Лик ангельский доходит слуху,
Небесну манну в пищу духу
Мне каплет с высоты Сион,
Что се? — не светла ль сень Фавора,
Иль храмина тех лиц собора,
На челах чьих сиял огонь?
Иль первой христиан то церкви
Укров благочестивых душ,
Где с псальмами свершал втай жертвы
Носивший в сердце Бога муж?
Ущелья, мраки подземельны
Ему казались рощи сельны
И окрест бури — тишиной.
Голицын! вера движет холмы,
Спасает, отвращает громы
От царств единою слезой.
Блажен, кто может в ней
Свои утехи находить,
Быть здателем церквей
И души жизнию поить,
Сводя на землю небеса.
Се блеск! се слава! се краса!
1 мая 1813
Если в час, когда зажгутся звезды
Над заснувшею, усталою землей;
Молча ты к открытому окошку
Подойдешь, о друг мой, с тайною тоской...
Слушая задумчиво шептанье,
Серебристым светом облитых листов,
Обо мне ты вспомни, и душою
Где бы не был я, на твой откликнусь зов.
Вспомни, что тревоги и сомненья
Мне низпосланы на долю от судьбы;
Что во мне так часто гаснет вера —
А твои доступны небесам мольбы.
Вспомни — друг! и помолись чтоб в душу
Низошла ко мне святая тишина;
Тишина, какою вся природа —
В этот час успокоения, — полна....
Помолись, — чтоб ангел божий с неба
Низлетел ко мне, в час смерти роковой;
Чтоб на кроткия черты его взирая —
Думал я, что ты стоишь передо мной!
Как часто ночью в тишине глубокой
Меня тревожит тот же дивный сон:
В туманной мгле стоит дворец высокий
И длинный ряд дорических колонн,
Средь диких гор от них ложатся тени,
К реке ведут широкие ступени.И солнце там приветливо не блещет,
Порой сквозь тучи выглянет луна,
О влажный брег порой лениво плещет,
Катяся мимо, сонная волна,
И истуканов рой на плоской крыше
Стоит во тьме один другого выше.Туда, туда неведомая сила
Вдоль по реке влечет мою ладью,
К высоким окнам взор мой пригвоздила,
Желаньем грудь наполнила мою.
. . . . . . . . . .
. . . . . . . . . .Я жду тебя. Я жду, чтоб ты склонила
На темный дол свой животворный взгляд, -
Тогда взойдет огнистое светило,
В алмазных искрах струи заблестят,
Проснется замок, позлатятся горы
И загремят невидимые хоры.Я жду, но тщетно грудь моя трепещет,
Лишь сквозь туман виднеется луна,
О влажный берег лишь лениво плещет,
Катяся мимо, сонная волна,
И истуканов рой на плоской крыше
Стоит во тьме один другого выше.
Вновь иней на деревьях стынет
По синеве, по тишине
Звонят колокола Хатыни…
И этот звон болит во мне.
Перед симфонией печали
Молчу и плачу в этот миг.
Как дети в пламени кричали!
И до сих пор не смолк их крик.
Над белой тишиной Хатыни
Колокола — как голоса
Тех,
Что ушли в огне и дыме
За небеса.
«Я — Анна, Анна, Анна!» — издалека…
«О где ты, мама, мама?» — издалека…
Старик с ребёнком через страх
Идёт навстречу.
Босой.
На бронзовых ногах.
Увековечен.
Один с ребёнком на руках.
Но жив старик.
Среди невзгод,
Как потерявшийся прохожий.
Который год, который год
Из дня того уйти не может.
Их согнали в сарай,
Обложили соломой и подожгли.
149 человек, из них 76 детей,
Легло в этой жуткой могиле.
Он слышит: по голосам —
Из автомата.
По детским крикам и слезам —
Из автомата.
По тишине и по огню —
Из автомата…
Старик всё плачет.
Не потому, что старый.
А потому, что никого не осталось.
Село оплакивать родное
Идёт в сожжённое село.
По вьюгам, ливням и по зною
Несёт он память тяжело.
Ему сюда всю жизнь ходить.
И до последних дней
149 душ хранить
В душе своей.
Теперь Хатынь — вся из гранита —
Печально трубы подняла…
Скрипят деревья, как калитка, —
Когда ещё здесь жизнь была.
Вновь иней на деревьях стынет.
По синеве, по тишине
Звонят колокола Хатыни.
И этот звон болит во мне…
Я въезжаю в деревню весенней порой —
И леса и луга зеленеют;
Всюду труд на полях, режут землю схой,
Всюду взрытые пашни чернеют; И, над ними кружась, громко птицы звенят,
В блеске вешнего дня утопая…
И задумался я, тишиною объят:
Мне припомнилась юность былая… И с глубокой тоской вспоминаю мои
Позабытые прошлые годы…
Много искренних чувств, много тёплой любви
Я для жизни имел от природы.Но я всё растерял, очерствел я душой…
Где моё дорогое былое?
Редко светлое чувство, как луч золотой,
Озарит моё сердце больное.Всё убито во мне суетой и нуждой,
Всё закидано грязью столицы,
В книге жизни моей нет теперь ни одной
Освежающей душу страницы… И хотелось бы мне от тревог отдохнуть
В тишине деревенской природы;
На людей и на мир посветлее взглянуть,
Как гляделось мне в прошлые годы.Но напрасно желанье мне душу гнетёт.
Точно кроясь от быстрой погони,
По дороге прямой всё вперёд и вперёд
Мчат меня неустанные кони.
Вот, как черная искра, и мягко и тускло,
Быстро мышь прошмыгнула по ковру за порог…
Это двинулся вдруг ли у сумрака мускул?
Или демон швырнул мне свой черный смешок? Словно пот на виске тишины, этот скорый,
Жесткий стук мышеловки за шорохом ниш…
Ах! Как сладко нести мышеловку, в которой,
Словно сердце, колотится между ребрами проволок мышь! Распахнуть вдруг все двери! Как раскрытые губы!
И рассвет мне дохнет резедой.
Резедой.
Шаг и кошка… Как в хохоте быстрые зубы.
В деснах лап ее когти блеснут белизной.И на мышь, на кусочек
Мной пойманной ночи,
Кот усы возложил, будто ленты веков,
В вечность свесивши хвостик свой длинный,
Офелией черной, безвинно-
Невинной,
Труп мышонка плывет в пышной пене зубов.И опять тишина… Лишь петух — этот маг голосистый,
Лепестки своих криков уронит на пальцы встающего дня…
________________Как тебя понимаю, скучающий Господи чистый,
Что так часто врагам предавал, как мышонка меня!..
Сон сел у подушки,
Склонясь в тишине…
Толстушке-Верушке
Приснилось во сне:
Сидит она в сквере
С подругою Мэри,
Надела очки
И вяжет чулки…
Зеленые ивы
Развесили гривы,
Колышется пруд,
И пчелки поют.
А рядом их папы,
Надвинувши шляпы
И выпучив глазки,
В плетеной коляске
Сосут кулачки.
Разрыли пеленки
И, вздернув ножонки,
Мычат, как бычки.Вдруг папа Веруши,
Встав в позу борца,
Вцепляется в уши
Другого отца…
А тот его соской
По пальцам с размаха!
Скворец под березкой
Подпрыгнул со страха…
Перинки вздыбились,
Коляска — торчком,
Папаши свалились
И вьются волчком…
Со спинки скамьи
Пищат воробьи,
Две злых собачонки
Рвут с треском пеленки…
Лай, крики и стон…
Девчонки рыдают
И с разных сторон
Отцов разнимают… Проснулась Верушка:
Вокруг — тишина.
Под локтем подушка,
А сбоку — стена.
Проснулась, и села,
И шепчет: «Зачем
За ужином съела
Я с булкой весь крем?..
А дыня? А каша?
А порция зраз?..
Ведь тетя Любаша
Твердила не раз:
„Когда набивают
Живот перед сном, —
Тогда посещают
Кошмары потом“».
Не знаю, когда прилетел соловей,
Не знаю, где был он зимой,
Но полночь наполнил он песней своей,
Когда воротился домой.
Весь мир соловьиною песней прошит.
То слышится где-то свирель,
То что-то рокочет, журчит и стучит
И вновь рассыпается в трель.
Так четок и чист этот голос ночной,
И всё же при нем тишина
Для нас остается немой тишиной,
Хоть множества звуков полна.
Еще не раскрылся березовый лист
И дует сырой ветерок,
Но в холоде ночи ликующий свист
Мы слышим в назначенный срок.
Ты издали дробь соловья улови —
И долго не сможешь уснуть.
Как будто счастливой тревогой любви
Опять переполнена грудь.
Тебе вспоминается северный сад,
Где ночью продрог ты не раз,
Тебе вспоминается пристальный взгляд
Любимых и любящих глаз.
Находят и в теплых краях соловьи
Над лавром и розой приют.
Но в тысячу раз мне милее свои,
Что в холоде вешнем поют.
Не знаю, когда прилетел соловей,
Не знаю, где был он зимой,
Но полночь наполнил он песней своей,
Когда воротился домой.
В глубине бездонной,
Полны чудных сил,
Идут миллионы
Вековых светил.
Тускло освещенный
Бледною луной,
Город утомленный
Смолк во тьме ночной.
Спит он; очарован
Чудной тишиной,
Будто заколдован
Властью неземной.
Лишь, обят дремотой,
Закричит порой
Сторож беззаботный
В улице пустой.
Кажется, мир сонный,
Полный сладких грез,
Отдохнул спокойно
От забот и слез.
Но взгляни: вот домик
Освещен огнем;
На столе покойник
Ждет могилы в нем.
Он, бедняк голодный,
Утешенья чужд,
Кончил век бесплодный
Тайной жертвой нужд.
Дочери не спится,
В уголке сидит…
И в глазах мутится,
И в ушах звенит.
Ночь минет — быть может,
Христа ради ей
Кто-нибудь поможет
Из чужих людей.
Может быть, как нищей,
Ей на гроб дадут,
В гробе на кладбище
Старика снесут…
И никто не знает,
Что в немой тоске
Сирота рыдает
В тесном уголке;
Что в нужде до срока,
Может быть, она
Жертвою порока
Умереть должна.
Мир заснул… и только
С неба видит Бог
Тайны жизни горькой
И людских тревог.
Сумерки. Снег. Тишина. Весьма
тихо. Аполлон вернулся на Демос.
Сумерки, снег, наконец, сама
тишина — избавит меня, надеюсь,
от необходимости — прости за дерзость —
объяснять самый факт письма.
Праздники кончились — я не дам
соврать своим рифмам. Остатки влаги
замерзают. Небо белей бумаги
розовеет на западе, словно там
складывают смятые флаги,
разбирают лозунги по складам.
Эти строчки, в твои персты
попав (когда все в них уразумеешь
ты), побелеют, поскольку ты
на слово и на глаз не веришь.
И ты настолько порозовеешь,
насколько побелеют листы.
В общем, в словах моих новизны
хватит, чтоб не скучать сороке.
Пестроту июля, зелень весны
осень превращает в черные строки,
и зима читает ее упреки
и зачитывает до белизны.
Вот и метель, как в лесу игла,
гудит. От Бога и до порога
бело. Ни запятой, ни слога.
И это значит: ты все прочла.
Стряхивать хлопья опасно, строго
говоря, с твоего чела.
Нету — письма. Только крик сорок,
не понимающих дела почты.
Но белизна вообще залог
того, что под ней хоронится то, что
превратится впоследствии в почки, в точки,
в буйство зелени, в буквы строк.
Пусть не бессмертие — перегной
вберет меня. Разница только в поле
сих существительных. В нем тем боле
нет преимущества передо мной.
Радуюсь, встретив сороку в поле,
как завидевший берег Ной.
Так утешает язык певца,
превосходя самоё природу,
свои окончания без конца
по падежу, по числу, по роду
меняя, Бог знает кому в угоду,
глядя в воду глазами пловца.
Волновать меня снова и снова —
В этом тайная воля твоя,
Радость ждет сокровенного слова,
И уж ткань золотая готова,
Чтоб душа засмеялась моя.Улыбается осень сквозь слезы,
В небеса улетает мольба,
И за кружевом тонкой березы
Золотая запела труба.Так волнуют прозрачные звуки,
Будто милый твой голос звенит,
Но молчишь ты, поднявшая руки,
Устремившая руки в зенит.И округлые руки трепещут,
С белых плеч ниспадают струи,
За тобой в хороводах расплещут
Осенницы одежды свои.Осененная реющей влагой,
Распустила ты пряди волос.
Хороводов твоих по оврагу
Золотое кольцо развилось.Очарованный музыкой влаги,
Не могу я не петь, не плясать,
И не могут луга и овраги
Под стопою твоей не сгорать.С нами, к нам — легкокрылая младость,
Нам воздушная участь дана…
И откуда приходит к нам Радость,
И откуда плывет Тишина? Тишина умирающих злаков —
Это светлая в мире пора:
Сон, заветных исполненный знаков,
Что сегодня пройдет, как вчера, Что полеты времен и желаний —
Только всплески девических рук —
На земле, на зеленой поляне,
Неразлучный и радостный круг.И безбурное солнце не будет
Нарушать и гневить Тишину,
И лесная трава не забудет,
Никогда не забудет весну.И снежинки по склонам оврага
Заметут, заровняют края,
Там, где им заповедала влага,
Там, где пляска, где воля твоя.
Глава седьмаяГонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И все, что радует, живит,
Все, что ликует и блестит
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно
И все ей кажется темно? Глава восьмаяВ те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.