1
Розоватый свет заката озаряет облака,
И волною просветленной плещет сонная река.
Еле плещет, еле дышит просветленная волна,
Точно чувствует и слышит, что подходит тишина.
Друг желанный, одинокий, о тебе моя печаль,
Я один в стране далекой, и тебя мне сердцем жаль.
Я, как ты, не знаю ласки, сохраняю поцелуй,
В час, когда мне шепчет сказки еле слышный лепет струй.
Если б нам убить пространство, друг мой, друг мой, сон мечты,
Я б с тобой устами слился, как со мной слилась бы ты.
Мы бы вместе проникались этой стройной тишиной,
Ты со мной бы чуть шепталась, как в реке волна с волной.
2
Прозвенит ли вдали колокольчик,
Колокольчик, во мгле убегающий, —
Догорает ли Месяц за тучкой,
Там за тучкой, бледнеющей, тающей, —
Наклонюсь ли я, полный печали,
О, печали глубоко-мучительной! —
Над водой, над рекой безглагольной,
Безглагольной, безгласной, томительной, —
Предо мною встаешь ты, родная,
Ты, родная и в сердце хранимая, —
Вдруг я вижу, что ты не забыта,
Позабытая, горько-любимая.
Как в сумерки легко дышать на берегу!
Померкли краски дня, картины изменились;
Ряды больших стогов, стоящих на лугу,
Туманом голубым, как дымкою, покрылись.
На пристани давно замолкли шум и стук;
Всё реже голоса доносятся до слуха;
Как будто стихло все, — но всюду слышен звук,
И тихий плеск воды так сладко нежит ухо.
Вот черный жук гудит… вот свистнул коростель…
Вот где-то вдалеке плеснулось уток стадо…
Пора бы мне домой — за ужин и в постель;
Но этой тишине душа моя так рада.
И я готов всю ночь сидеть на берегу,
И не ходить домой, и вовсе не ложиться,
Чтоб запахом травы на скошенном лугу
И этой тишиной целебной насладиться.
На ширь глухих полей, под тень лесов густых
Душа моя рвалась, измучена тревогой, —
И, может быть, вдали от горьких слез людских
Я создал бы в тиши здесь светлых песен много.
Но жизнь моя прошла в заботе городской,
И сил моих запас иссяк в борьбе суровой…
И вот теперь сюда приплелся я больной.
Природа-мать! врачуй и дай мне силы снова!
Общаюсь с тишиной я,
Боюсь глаза поднять,
Про самое смешное
Стараюсь вспоминать.
Врачи чуть-чуть поахали:
"Как? Залпом? Восемьсот?.."
От смеха ли, от страха ли
Всего меня трясет.
Теперь я — капля в море,
Я — кадр в немом кино,
И двери — на запоре,
А все-таки смешно.
Воспоминанья кружатся
Как комариный рой,
А мне смешно до ужаса:
Мой ужас — геморрой.
Виденья все теснее,
Страшат величиной:
То с нею я — то с нею, -
Смешно, иначе — ной!
Не сплю — здоровье бычее,
Витаю там и тут,
Смеюсь до неприличия
И жду — сейчас войдут…
Халат закончил опись
И взвился — бел, крылат.
"Да что же вы смеетесь?" -
Спросил меня халат.
Но ухмыляюсь грязно я
И — с маху на кровать.
Природа смеха — разная, -
Мою вам не понять.
Жизнь — алфавит: я где-то
Уже в "це-че-ша-ще", -
Уйду я в это лето
В малиновом плаще.
Но придержусь рукою я
Чуть-чуть за букву "я" -
<Еще> побеспокою я! -
Сжимаю руку я.
Со мной смеются складки
В малиновом плаще.
С покойных взятки гладки, -
Смеялся я — вообще.
Смешно мне в голом виде лить
На голого ушат,
А если вы обиделись -
То я не виноват.
Палата — не помеха,
Похмелье — ерунда, -
И было мне до смеха -
Везде, на все, всегда!
Часы тихонько тикали -
Сюсюкали: сю-сю…
Вы — втихаря хихикали,
А я — давно вовсю!
При кликах дерзостно-победных,
Торжеств блестящей суеты,
О, сколько раз красавиц бедных
Встречал я грустные черты!
И в них, приличию послушных,
Сквозь блеск и шум читалось мне
Так много жертв великодушных,
Так много горя в тишине!..
Легла на вас — условий разных,
Неумолима и тяжка,
Приличий света безобразных,
Житейской мудрости рука!
Должны вы стон многострадальный
От всех далеко затаить...
Хотел бы я душой печальной
Все ваши скорби разделить!
Хотел бы я лампадой ночи
Светить пред ней в заветный час,
Когда подемлет к небу очи
Одна страдалица из вас,
Чтоб видеть пыл душевной битвы
Перед творцом, наедине,
Чтоб слышать мне полет молитвы
В благоуханной тишине!..
Я святость тайны не нарушу:
О, дай понять мечты твои
И врачевать больную душу
Словами мира и любви!
Пускай теперь мой стих летучий,
Как дань участья моего,
Волшебной властию созвучий
Дойдет до сердца твоего!..
Великие мне были искушенья.
Я головы пред ними не склонил.
Но есть соблазн… соблазн уединенья…
Его доныне я не победил.Зовет меня лампада в тесной келье,
Многообразие последней тишины,
Блаженного молчания веселье —
И нежное вниманье сатаны.Он служит: то светильник зажигает,
То рясу мне поправит на груди,
То спавшие мне четки подымает
И шепчет: «С Нами будь, не уходи! Ужель ты одиночества не любишь?
Уединение — великий храм.
С людьми… их не спасешь, себя погубишь,
А здесь, один, ты равен будешь Нам.Ты будешь и не слышать, и не видеть,
С тобою — только Мы, да тишина.
Ведь тот, кто любит, должен ненавидеть,
А ненависть от Нас запрещена.Давно тебе моя любезна нежность…
Мы вместе, вместе… и всегда одни;
Как сладостна спасенья безмятежность!
Как радостны лампадные огни!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .О, мука! О, любовь! О, искушенья!
Я головы пред вами не склонил.
Но есть соблазн, — соблазн уединенья,
Его никто еще не победил.
В тишине уединенной
Жизнь несчастную веду,
Позабыт я всей вселенной,
Счастье в смерти лишь найду.
Ты, подруга летней нощи,
Бледносветлая луна,
Лес, луга, и темной рощи
Мрак безмолвный — тишина!
Не услышите вы вечно
Вздохов горестных моих,
Хоть страдаю я сердечно
В лютой грусти, в муках злых.
Ручеек, что по лужочку
Быстро льется и журчит,
И под холмиком к кусточку
Воду чистую струит!
О тоске души унылой
Не скажу тебе, смолчу,
И тебя, ручей мой милый,
Я слезой не возмущу.
Не скажу я ветерочкам:
Мчитесь вы по всем местам,
По дубравам, по лесочкам,
По долинам, по лугам.
Не скажу я вам: сыщите
Ту, которую люблю,
И тихонько ей шепните,
Что я в жизни ад терплю;
Что с унылою душою
В жалкой участи грущу
И сердечного покою
Тщетно я везде ищу;
Что, красот ее любезных
Образ в памяти храня
И в страданьях бесполезных,
Рвусь и мучусь, жизнь кляня.
Нет, в моей ужасной доле
Не могу ее винить;
Нет, не в нашей это воле —
Ненавидеть и любить.
Не богат я и не знатен,
Не забавен, не остер,
Мрачный вид мой неприятен,
Речь уныла, томен взор.
Что роптать мне на судьбину?
Не могу я счастлив быть.
Но умею лишь Кларину
Страстно, искренно любить.
Старик, как прежде, в час привычной
Сидел за книгою обычной,
Но не тревожила слегка
Страниц безсильная рука;
Взор устремлен был, но без цели,
Уста как бы шептать хотели,
Но мысль не находила слов…
Старушка, глядя сквозь очков,
В оцепененьи отупелом
С чулком сидела у окна
И не вязала… В доме целом
Была немая тишина.
Меж-тем давно ли здесь, бывало,
Все свежей жизнию дышало,
И девушка в восьмнадцать лет
Вносила мирно в дом старинный
Дар звонких песен, смех невинный
И милый, ласковый привет?
И что жь? Так просто, так ничтожно:
Мороз дохнул неосторожно —
И вот горячка! Ей вослед
Томящий жар, тяжелый бред,
Потом и кровь чуть бьется в жилах,
Потом и грудь дышать не в-силах,
Потом и блеск в глазах потух —
И бледный труп и нем и глух…
И старики остались оба,
Как-будто тяжкой жизни нить
Пресечена, а их сложить
Забыли в мирный холод гроба…
И в доме царствует одна
Теперь немая тишина;
И если есть хоть что живое,
Так разве солнце золотое,
Когда играет здесь и там,
И на полу и по стенам,
Да бродит мерно, как живая,
По кругу стрелка часовая.
Незаменимая, бесценная утрата!
И вера в будущность, и радости труда,
Чем жизнь была средь горести богата, —
Все сгублено без цели и плода!
Как хрупкое стекло, все вдребезги разбито
Железным молотом судьбы!
Так вот зачем так много лет прожито
В тяжелом воздухе, средь горя и борьбы!
Осталась боль… Незримо и несмело,
Но враг подходит в тишине,
До времени изношенное тело
Горит на медленном огне…
Жизнь обманула горько и обидно!
А все не верится… все хочешь на пути,
В глухой степи, где зги не видно,
Хоть точку светлую найти.
Но где ж она? Где отдохнуть возможно?
Где путеводные, небесные огни?
Неужто кончатся так пошло и ничтожно
Слезами памятные дни?..
Так, полная тревожного волненья,
Не смея тишины дыханьем нарушать,
Младенца милого последние мгновенья
Тоскливо сторожит трепещущая мать.
Неужто он умрет? И, чуду верить рада,
В слезах пред образом ниц падает она;
Но час пробил. Едва зажженная лампада
Таинственной рукой погашена…
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.
Пушкин
Едва Владимир отошел,
Беды великие стряслися.
Обманно захватил престол
Убийца Глеба и Бориса.
Он их зарезал, жадный волк,
Услал блуждать в краях загробных,
Богопротивный Святополк,
Какому в мире нет подобных.
Но, этим дух не напитав,
Не кончил он деяний адских,
И князь древлянский Святослав
Был умерщвлен близ гор Карпатских.
Свершил он много черных дел,
Не снисходя и не прощая.
И звон над Киевом гудел,
О славе зверя возвещая.
Его ничей не тронул стон,
И крулю Польши, Болеславу,
Сестру родную отдал он
На посрамленье и забаву.
Но Бог с высот своих глядел,
В своем вниманьи не скудея.
И беспощаден был удел
Бесчеловечного злодея.
Его поляки не спасли,
Не помогли и печенеги.
Его как мертвого несли,
Он позабыл свои набеги.
Не мог держаться на коне,
И всюду чуял шум погони.
За ним в полночной тишине
Неслись разгневанные кони.
Пред ним в полночной тишине
Вставали тени позабытых.
Он с криком вскакивал во сне,
И дальше, дальше от убитых.
Но от убитых не уйти,
Они врага везде нагонят,
Они как тени на пути,
Ничьи их силы не схоронят.
И тщетно мчался он от них,
Тоской терзался несказанной.
И умер он в степях чужих,
Оставив кличку: Окаянный.
Охвачен я житейской тьмой,
И нет пути из тьмы…
Такая жизнь, о боже мой!
Ужаснее тюрьмы.В тюрьму хоть солнца луч порой
В оконце проскользнет
И вольный ветер с мостовой
Шум жизни донесет.Там хоть цепей услышишь звук
И стон в глухих стенах, —
И этот стон напомнит вдруг
О лучших в жизни днях.Там хоть надежды велики,
Чего-то сердце ждет,
И заключенный в час тоски
Хоть песню запоет.И эта песня не замрет
С тюремной тишиной —
Другой страдалец пропоет
Ту песню за стеной.А здесь?.. Не та здесь тишина!..
Здесь все, как гроб, молчит;
Здесь в холод прячется весна
И песня не звучит; Здесь нет цепей, но здесь зато
Есть море тяжких бед:
Не верит сердце ни во что,
В душе надежды нет.Здесь все темно, темно до дна, —
Прозренья ум не ждет;
Запой здесь песню — и она
Без отзыва замрет.Здесь над понурой головой,
Над волосом седым —
И чары ласк, и звук живой
Проносятся, как дым.И все, и все несется прочь,
Как будто от чумы…
И что же в силах превозмочь
Давленье этой тьмы? Исхода нет передо мной…
Но, сердце! лучше верь:
Быть может, смерть из тьмы глухой
Отворит к свету дверь.
Королевна жила на высокой горе,
И над башней дымились прозрачные сны облаков.
Темный рыцарь в тяжелой кольчуге шептал о любви на заре,
В те часы, когда Рейн выступал из своих берегов.
Над зелеными рвами текла, розовея, весна.
Непомерность ждала в синевах отдаленной черты.
И влюбленность звала — не дала отойти от окна,
Не смотреть в роковые черты, оторваться от светлой мечты.
«Подними эту розу», — шепнула — и ветер донес
Тишину улетающих лат, бездыханный ответ.
«В синем утреннем небе найдешь Купину расцветающих роз», —
Он шепнул, и сверкнул, и взлетел, и она полетела вослед.
И за облаком плыло и пело мерцание тьмы,
И влюбленность в погоне забыла, забыла свой щит.
И она, окрылясь, полетела из отчей тюрьмы —
На воздушном пути королевна полет свой стремит.
Уж в стремнинах туман, и рога созывают стада,
И заветная мгла протянула плащи и скрестила мечи,
И вечернюю грусть тишиной отражает вода,
И над лесом погасли лучи.
Не смолкает вдали властелинов борьба,
Распри дедов над ширью земель.
Но различна Судьба: здесь — мечтанье раба,
Там — воздушной Влюбленности хмель.
И в воздушный покров улетела на зов
Навсегда… О, Влюбленность! Ты строже Судьбы!
Повелительней древних законов отцов!
Слаще звука военной трубы! 3 июня 1905
1И нет и да. Блестит звезда.
Сто тысяч лет — все тот же свет.
Блестит звезда. Идут года,
Идут века, а счастья нет… В печальном мире тишина,
В печальном мире, сквозь эфир,
Сквозь вечный лед, летит весна
С букетом роз — в печальный мир! 2…Облетают белила, тускнеют румяна,
Догорает заря, отступают моря —
Опускайся на самое дно океана
Бесполезною, черною розой горя! Все равно слишком поздно. Всегда слишком рано.
«Догорели огни, облетели цветы» —
Опускайся на дно мирового тумана,
В непроглядную ночь мировой пустоты.3Бессонница, которая нас мучит,
Бессонница, похожая на сон.
Бессмыслица, которая нас учит,
Что есть один закон — ее закон.На бледном мареве абракадабры,
В мерцаньи фосфорического дна,
Больные рыбы раздувают жабры…4Черные ветки, шум океана,
Звезды такие, что больно смотреть,
Все это значит — поздно иль рано
Надо и нам умереть…5Райской музыкой, грустной весной,
Тишиной ты встаешь надо мной.Твой торжественный шаг узнаю,
Вижу черную славу твою,
Узнаю твой блаженный полет,
Стосаженный, сквозь розы и лед!..6В совершенной пустоте,
В абсолютной черноте —
Так же веет ветер свежий,
Так же дышат розы те же… Те же, да не те.
Я б хотел забыться и заснуть
Помоги мне, мать земля!
С тишиной меня сосватай!
Глыбы черные деля,
Я стучусь к тебе лопатой.
Ты всему живому — мать,
Ты всему живому — сваха!
Перстень свадебный сыскать
Помоги мне в комьях праха!
Мать, мольбу мою услышь,
Осчастливь последним браком!
Ты венчаешь с ветром тишь,
Луг с росой, зарю со мраком.
Помоги сыскать кольцо!
Я об нем без слез тоскую
И, упав, твое лицо
В губы черные целую.
Я тебя чуждался, мать,
На асфальтах, на гранитах…
Хорошо мне здесь лежать
На грядах, недавно взрытых.
Я — твой сын, я — тоже прах,
Я, как ты, — звено созданий.
Так откуда — страсть и страх,
И бессонный бред исканий?
В синеве плывет весна,
Ветер вольно носит шумы…
Где ты, дева-тишина,
Жизнь без жажды и без думы!..
Помоги мне, мать! К тебе
Я стучусь с последней силой!
Или ты, в ответ мольбе,
Обручишь меня с могилой?
1В деревянном городе
с крышами зелеными,
Где зимой и летом
улицы глухи,
Девушки читают
не романы — «романы»
И хранят в альбомах
нежные стихи.Украшают волосы
молодыми ветками
И, на восемнадцатом году,
Скромными записками,
томными секретками
Назначают встречи
В городском саду.И, до слов таинственных охочие,
О кудрях мечтая золотых,
После каждой фразы
ставят многоточия
И совсем не ставят
запятых.И в ответ на письма,
на тоску сердечную
И навстречу сумеркам
и тишине
Звякнет мандолиной
сторона Заречная,
Затанцуют звуки
по густой струне.Небеса над линией —
чистые и синие,
В озере за мельницей —
теплая вода.
И стоят над озером,
и бредут по линии,
Где проходят скорые
поезда.Поезда напомнят
светлыми вагонами,
Яркими квадратами
бемского стекла,
Что за километрами
да за перегонами
Есть совсем другие
люди и дела.Там плывут над городом
фонари янтарные,
И похож на музыку рассвет.
И грустят на линии
девушки кустарные,
Девушки заштатные
в восемнадцать лет.2За рекой, за озером,
в переулке Водочном,
Где на окнах ставни,
где сердиты псы,
Коротали зиму
бывший околоточный,
Бывший протодьякон,
бывшие купцы.Собирались вечером
эти люди странные,
Вспоминали
прожитые века,
Обсуждали новости
иностранные
И играли
в русского дурака.Старый протодьякон
открывал движение,
Запускал он карты
в бесконечный рейс.
И садились люди,
и вели сражение,
Соблюдая
пиковый интерес.И купца разделав
целиком и начисто,
Дурость возведя
на высоту,
Слободской продукции
пробовали качество,
Осушая рюмки
на лету.Расходились в полночь…
Тишина на озере,
Тишина на улицах
и морозный хруст.
Высыпали звезды,
словно черви-козыри,
И сияет месяц,
как бубновый туз.
Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,
Вы улыбнулись и отказали бесстрастно.
Любит высокое небо и древние звезды поэт,
Часто он пишет баллады, но редко он ходит в балет.
Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине.
Ритмы движений не бывших звенели и пели во мне.
Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина.
Словно приблизилась тайна иль стала солнцем луна.
Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук.
Вижу два белые стебля высоко закинутых рук.
Губы ночные, подобные бархатным красным цветам…
Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая там!
В синей тунике из неба ночного затянутый стан
Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман.
Быстро змеистые молнии легкая чертит нога —
Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,
Если за горькое счастье и сладкую муку свою
Принят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.
…Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно.
Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.
16 марта 1914 года
Какая ночь! Фавор туманный
Залит сиянием луны,
И все полно какой-то странной
Необяснимой тишины.
Шатер небес блестит звездами,
И над уснувшею страной
Фавор под лунными лучами
Как будто смотрит в мир иной.
Цветы курят благоуханья,
И этот чистый фимиам -
Земли владычицы дыханье,
К ночным стремится небесам.
И вся окрестная пустыня -
Генисарет и Иордан -
Народа Божьего святыня,
Спасенье, слава прочих стран
Молчит, в предчувствии немея.
Меж тем сбегает ночи тень,
И на востоке, пламенея,
Уж загорелся новый день.
Погасли звезды. Холод веет.
Вокруг Фавора тишина.
Уж потухает и бледнеет
На небе полная луна.
И в этой бедной Галилее,
Где власть приял надменный Рим,
И где презренного еврея
Завет священнейший гоним,
Спасенье всех, спасенье мира.
Под властью римского орла,
Под властью Цезаря - кумира
Благая весть с небес сошла.
Заветов Божьих исполненье,
Фавор, сегодня ты узришь,
И в этот день Преображенья
Весь мир сияньем озаришь.
Знаю сумрачный наход
Страсти, медленно пьянящей:
Словно шум далеких вод,
Водопад, в скалах кипящий.
Я иду, иду одна
Вдоль стены, укрыта тенью;
Знаю: ночь посвящена
Наслажденью и паденью.
Статный юноша пройдет,
Щит о меч случайно брякнет, —
Громче шум бегущих вод,
Водопад мой не иссякнет!
Наконец, без сил, без слов,
Дрожь в руках и взоры смутны,
Я заслышу жданный зов —
Быть подругою минутной.
Я пойду за ним, за ним
В переулок опустелый,
Черный плащ его, как дым,
Пеплум мой, как саван белый.
Я войду к нему, к нему…
О, скорей гасите свечи!
Я хочу вступить во мглу.
Свет померк, померкли речи.
Кто-то… где-то… чьих-то рук
Слышу, знаю впечатленья.
Я хочу жестоких мук,
Ласк и мук без промедленья.
Набегает сумрак вновь,
Сумрак с отсветом багряным,
Это ль пламя? это ль кровь?
Кровь, текущая по ранам?
Ночь — как тысяча веков,
Ночь — как жизнь в полях за Летой.
Гасну в запахе цветов,
Сплю в воде, лучом согретой…
…В прорезь узкого окна
Глянет утро взором белым.
Прочь! оставь! — иду одна
Переулком опустелым.
Сладко нежит тишина,
С тишиной роднится тело,
Стен воскресших белизна
Оттеняет пеплум белый.
Над морем северным лежит покров тумана.
И монотонный гул катящихся валов —
Протяжный и глухой — звучит, как гром органа,
Немолчной жалобой, стенанием без слов.
И тут же море мне припомнилось другое:
Как за аккордом вслед идет другой аккорд —
Сменялись там валы в ликующем прибое,
И шум их был певуч, и радостен, и горд.
Тут — стон отчаянья, тяжелый и недужный,
И заглушенная бессильная борьба,
А там — свободы песнь, порыв восторга дружный,
И страсть могучая, и грозная борьба!
Хвойный лес — подобье зала,
Ярче пламени свечей
Ветви сосен пронизала
Сеть из пламенных лучей.
Тишина святого храма,
Купол — бледный небосклон,
Льются волны фимиама
От стволов — его колонн.
Здесь в лесу благоуханном
Дух стремится в вышину,
Море голосом органным
Нарушает тишину.
Всюду — трепет вдохновенья,
Даль светла и хороша,
И полна благоговенья —
Словно теплится душа.
Догорает блеск янтарный
Там, где виден неба край…
Только ты, огонь алтарный,
Ты в душе не догорай!
Ползет ночная тишина
Подслушивать ночные звуки…
Травою пахнет и влажна
В саду скамья твоя… Больна,
На книжку уронивши руки,
Сидишь ты, в тень погружена,
И говоришь о днях грядущих,
Об угнетенных, о гнетущих,
О роковой растрате сил,
Которых ключ едва пробил
Кору тупого закосненья,
О всем, что губит вдохновенье,
Чем так унижен человек
И что великого презренья
Достойно в наш великий век.А там — сквозь тень — огни за чаем,
Сквозь окна — музыка… Серпом
Блестит луна, и лес кругом,
С его росой и соловьем,
И ты назвать готова раем
И этот сад и этот дом.Страну волков преображая
В подобие земного рая,
Здесь речка вышла из болот,
На тундрах дом возник — и вот
Трудом тяжелым, неустанным
Кругом все ожило: нежданным
Паденьем безмятежных вод
Возмущены ночные тени,
И усыпительно для лени
Однообразно жернова
Шумят, — и лодка у плотины,
И Термуса из белой глины
Вдали мелькает голова… Здесь точно рай, и ты привыкла
К благополучью своему.
Здесь рай. Зачем же ты поникла,
И вновь задумалась к чему?
Иль поняла, что рай твой тесен
Для гражданина и для песен,
Что мысли здесь займут луна,
Цветы, грибы, прогулки летом,
И новой жизни семена
Взойдут, быть может, пустоцветом;
Что в этом маленьком раю
Все измельчает понемногу.
Иные скажут: «Слава богу!»
А ты, — ты, голову свою
Повесив, будешь, как немая,
Сидеть и думать: «Боже мой!
Как хорошо бежать из рая
И окунуться с головой
В жизнь, поднимающую вой,
Как злое море под грозой…»Мыза Ивановка. 1862
Над озером, высоко,
Где узкое окно,
Гризельды светлоокой
Стучит веретено.В покое отдаленном
И в замке — тишина.
Лишь в озере зелёном
Колышется волна.Гризельда не устанет,
Свивая бледный лён,
Не выдаст, не обманет
Вернейшая из жён.Неслыханные беды
Она перенесла:
Искал над ней победы
Сам Повелитель Зла.Любовною отравой,
И дерзостной игрой,
Манил её он славой,
Весельем, красотой… Ей были искушенья
Таинственных утех,
Все радости забвенья
И всё, чем сладок грех.Но Сатана смирился,
Гризельдой побеждён.
И враг людской склонился
Пред лучшею из жён.Чьё ныне злое око
Нарушит тишину,
Хоть рыцарь и далеко
Уехал на войну? Ряд мирных утешений
Гризельде предстоит;
Обняв её колени,
Кудрявый мальчик спит.И в сводчатом покое
Святая тишина.
Их двое, только двое:
Ребенок и она.У ней льняные косы
И бархатный убор.
За озером — утесы
И цепи вольных гор.Гризельда смотрит в воду,
Нежданно смущена,
И мнится, про свободу
Лепечет ей волна, Про волю, дерзновенье,
И поцелуй, и смех…
Лепечет, что смиренье
Есть величайший грех.Прошли былые беды,
О, верная жена!
Но радостью ль победы
Душа твоя полна? Всё тише ропот прялки,
Не вьется бледный лён…
О, мир обмана жалкий!
О, добродетель жен! Гризельда победила,
Душа её светла…
А всё ж какая сила
У духа лжи и зла! Увы! Твой муж далёко,
И помнит ли жену?
Окно твоё высоко,
Душа твоя в плену.И сердце снова жаждет
Таинственных утех…
Зачем оно так страждет,
Зачем так любит грех? О, мудрый Соблазнитель,
Злой Дух, ужели ты —
Непонятый Учитель
Великой красоты?
Тяжкий, плотный занавес у входа,
За ночным окном — туман.
Что теперь твоя постылая свобода,
Страх познавший Дон-Жуан?
Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят, и ночь глуха.
Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Слышно пенье петуха.
Что изменнику блаженства звуки?
Миги жизни сочтены.
Донна Анна спит, скрестив на сердце руки,
Донна Анна видит сны…
Чьи черты жестокие застыли,
В зеркалах отражены?
Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
Сладко ль видеть неземные сны?
Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ — победно и влюбленно -
В снежной мгле поет рожок…
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный, тихий, как сова, мотор,
Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…
Настежь дверь. Из непомерной стужи,
Словно хриплый бой ночных часов -
Бой часов: "Ты звал меня на ужин.
Я пришел. А ты готов?.."
На вопрос жестокий нет ответа,
Нет ответа — тишина.
В пышной спальне страшно в час рассвета,
Слуги спят, и ночь бледна.
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета — ночь мутна.
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! — Тишина.
Только в грозном утреннем тумане
Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет.
Анна встанет в смертный час.
Ты веришь, ты ищешь любви большой,
Сверкающей, как родник,
Любви настоящей, любви такой,
Как в строчках любимых книг.
Когда повисает вокруг тишина
И в комнате полутемно,
Ты часто любишь сидеть одна,
Молчать и смотреть в окно.
Молчать и видеть, как в синей дали
За звездами, за морями
Плывут навстречу тебе корабли
Под алыми парусами…
То рыцарь Айвенго, врагов рубя,
Мчится под топот конский,
А то приглашает на вальс тебя
Печальный Андрей Болконский.
Вот шпагой клянется д’Артаньян,
Влюбленный в тебя навеки,
А вот преподносит тебе тюльпан
Пылкий Ромео Монтекки.
Проносится множество глаз и лиц,
Улыбки, одежды, краски…
Вот видишь: красивый и добрый принц
Выходит к тебе из сказки.
Сейчас он с улыбкой наденет тебе
Волшебный браслет на запястье.
И с этой минуты в его судьбе
Ты станешь судьбой и счастьем!
Когда повисает вокруг тишина
И в комнате полутемно,
Ты часто любишь сидеть одна,
Молчать и смотреть в окно…
Слышны далекие голоса,
Плывут корабли во мгле…
А все-таки алые паруса
Бывают и на земле!
И может быть, возле судьбы твоей
Где-нибудь рядом, здесь,
Есть гордый, хотя неприметный Грей
И принц настоящий есть!
И хоть он не с книжных сойдет страниц,
Взгляни! Обернись вокруг:
Пусть скромный, но очень хороший друг,
Самый простой, но надежный друг,
Может, и есть тот принц?!
В пути мои погасли очи.
Давно иду, давно молчу.
Вот, на заре последней ночи
Я в дверь последнюю стучу.
Но там, за стрельчатой оградой —
Молчанье, мрак и тишина.
Мне достучаться надо, надо,
Мне надо отдыха и сна…
Ужель за подвиг нет награды?
Я чашу пил мою до дна…
Но там, за стрелами ограды —
Молчанье, мрак и тишина.Стучу, кричу: нас было трое,
И вот я ныне одинок.
Те двое — выбрали иное,
Я их молил, но что я мог?
О, если б и они желали,
Как я — любили… мы теперь
Все трое вместе бы стучали
Последней ночью в эту дверь.
Какою было бы отрадой
Их умолить… но все враги.
И вновь стучу. И за оградой
Вот чьи-то тихие шаги.
Но между ним и мной — ограда.
Я слышу только шелест крыл
И голос, — лёгкий, как прохлада.
Он говорит: «А ты — любил?
Вас было трое. Трёх мы знаем,
Троим — вам быть здесь суждено.
Мы эти двери открываем
Лишь тем, кто вместе — и одно.
Ты шёл за вечною усладой,
Пришёл один, спасал себя…
Но будет вечно за оградой,
Кто к ней приходит — не любя».И не открылись двери сада;
Ни оправданья, ни венца;
Темна высокая ограда…
Мне достучаться надо, надо,
Молюсь, стучу, зову Отца —
Но нет любви, — темна ограда,
Но нет любви, — и нет Конца.
Нет, не даром я по взморью возле пенных волн бродил,
В час, когда встают туманы, как застывший дым кадил.
Нет, не даром я в легенды мыслью жадною вникал,
Постигая духов моря, леса, воздуха и скал.
Вот и полночь Над прибоем светит полная Луна.
И упорно возникает, на мгновенье, тишина.
Между шорохом, и шумом, и шипением волны,
Недовольной этим быстрым наступленьем тишины.
Между шелестом свистящим все растущих быстрых вод
Возникают нереиды, отдаленный хоровод.
Все похожи и различны, все влекут от света в тьму,
Все подвластны без различья назначенью одному.
Чуть одну из них отметишь, между ею и тобой
Дрогнет мягко и призывно сумрак ночи голубой.
И от глаз твоих исчезнет отдаленный хоровод, —
Лишь она одна предстанет на дрожащей зыби вод.
Полудева, полурыба, из волос сплетет звено,
И, приблизив лик свой лживый, увлечет тебя на дно.
Я вас знаю, нереиды Вот и полночь Тишина
Над прерывистым прибоем светит полная Луна.
Я взглянул, и мягко дрогнул сумрак ночи голубой.
«Мой желанный! Мой любимый! Как отрадно мне с тобой!
Мой желанный! Мой любимый!» — Нет, постой меня ласкать.
И за сеть волос лучистых я рукою быстрой хвать.
Полудева! Полурыба! Не из водных духов я!
Не огнем желаний тщетных зажжена душа моя.
Если любишь, будь со мною, ласку дерзкую возьми
И, узнавши власть поэта, издевайся над людьми.
И красавицу морскую я целую в лунной мгле,
Бросив чуждую стихию, тороплюсь к родной земле.
И упрямую добычу прочь от пенных брызг влеку,
Внемля шорох, свист и шелест вод, бегущих по песку.
Несись с неукротимым гневом,
Мятежной влаги властелин!
Над тишиной окрестной ревом
Господствуй, бурный исполин!
Жемчужного, кипящей лавой,
За валом низвергая вал,
Сердитый, дикий, величавый,
Перебегай ступени скал!
Дождь брызжет от упорной сшибки
Волны, сразившейся с волной,
И влажный дым, как облак зыбкий,
Вдали их представляет бой.
Все разяренней, все угрюмей
Летит, как гений непогод;
Я мыслью погружаюсь в шуме
Междоусобно-бурных вод.
Но как вокруг все безмятежно
И, утомленные тобой,
Как чувства отдыхают нежно,
Любуясь сельской тишиной!
Твой ясный берег чужд смятенью,
На нем цветет весны краса,
И вместе миру и волненью
Светлеют те же небеса.
Но ты, созданье тайной бури,
Игралище глухой войны,
Ты не зерцало их лазури.
Вотще блестящей с вышины.
Противоречие природы,
Под грозным знаменем тревог,
В залоге вечной непогоды
Ты бытия приял залог.
Ворвавшись в сей предел спокойный,
Один свирепствуешь в глуши,
Как вдоль пустыни вихорь знойный,
Как страсть в святилище души.
Как ты, внезапно разразится,
Как ты, растет она в борьбе,
Терзает лоно, где родится,
И поглощается в себе.
Рябины пламенные грозди,
и ветра голубого вой,
и небо в золотой коросте
над неприкрытой головой.
И ничего —
ни зла, ни грусти.
Я в мире темном и пустом,
лишь хрустнут под ногою грузди,
чуть-чуть прикрытые листом.
Здесь всё рассудку незнакомо,
здесь делай всё — хоть не дыши,
здесь ни завета,
ни закона,
ни заповеди,
ни души.
Сюда как бы всего к истоку,
здесь пухлым елкам нет числа.
Как много их…
Но тут же сбоку
еще одна произросла,
еще младенец двухнедельный,
он по колено в землю врыт,
уже с иголочки,
нательной
зеленой шубкою покрыт.
Так и течет, шумя плечами,
пошатываясь,
ну, живи,
расти, не думая ночами
о гибели и о любви,
что где-то смерть,
кого-то гонят,
что слезы льются в тишине
и кто-то на воде не тонет
и не сгорает на огне.
Живи —
и не горюй,
не сетуй,
а я подумаю в пути:
быть может, легче жизни этой
мне, дорогая, не найти.
А я пророс огнем и злобой,
посыпан пеплом и золой, —
широколобый,
низколобый,
набитый песней и хулой.
Ходил на праздник я престольный,
гармонь надев через плечо,
с такою песней непристойной,
что богу было горячо.
Меня ни разу не встречали
заботой друга и жены —
так без тоски и без печали
уйду из этой тишины.
Уйду из этой жизни прошлой,
веселой злобы не тая, —
и в землю втоптана подошвой —
как елка — молодость моя.
Как дело измены, как совесть тирана,
Осенняя ночка черна…
Черней этой ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.
Кругом часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай.
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
— Слу-шай!..
Хоть плотны высокие стены ограды,
Железные крепки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды
И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма не кладбище,
И ты, часовой, не плошай:
Не верь тишине, берегися, дружище, —
— Слу-шай!..
Вот узник вверху за решеткой железной
Стоит, прислонившись к окну,
И взор устремил он в глубь ночи беззвездной,
Весь словно впился в тишину.
Ни звука!.. Порой лишь собака зальется
Да крикнет сова невзначай,
Да мерно внизу под окном раздается:
— Слу-шай!..
«Не дни и не месяцы — долгие годы
В тюрьме осужден я страдать,
А бедное сердце так жаждет свободы, —
Нет, дольше не в силах я ждать!..
Здесь штык или пуля — там воля святая.
Эх, черная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная!..»
— Слу-шай!..
Чу!.. шелест… Вот кто-то упал… приподнялся..
И два раза щелкнул курок…
«Кто идет?..» Тень мелькнула — и выстрел раздался,
И ожил мгновенно острог.
Огни замелькали, забегали люди…
«Прощай, жизнь, свобода, прощай!» —
Прорвалося стоном из раненой груди…
— Слу-шай!..
И снова все тихо… На небе несмело
Луна показалась на миг.
И, словно сквозь слезы, из туч поглядела
И скрыла заплаканный лик.
Внизу ж часовые шагают лениво;
В ночной тишине то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
— Слу-шай!..
Вторая половина 1863
Они прошли и не придут,
Лета неверных наслаждений,
Когда, презрев высокий труд,
Искал я счастия во мраке заблуждений.
Младый поклонник суеты,
На лире, дружбой ободренной,
Чуть знаемый молвой и славою забвенный,
Я пел беспечность и мечты;
Но гордость пламенного нрава
На новый путь меня звала,
Чего-то лучшего душа моя ждала:
Хвалы друзей — еще не слава! Я здесь, я променял на сей безвестный кров
Безумной младости забавы
Веселый света шум на тишину трудов,
И жажду нег — на жажду славы.
Моих желаний не займут
Толпы невежд рукоплесканья,
Оракулы веков душе передадут
И жар отважных дум, и смелость упованья,
Когда на своде голубом
Выходит месяц величавый,
И вечер пасмурным крылом
Оденет дерптские дубравы,
Один, под кровом тишины,
Я здесь беседую с минувшими веками;
Героев призраки из мрака старины
Встают передо мной шумящими рядами,
И я приветствую родных богатырей,
И слышу силу их ударов;
Пред взорами — холмы разорванных цепей
И море бурное пожаров! Какой роскошный пир восторгам и мечтам!
Как быстро грудь моя трепещет,
В очах огонь поэта блещет,
И рвется длань моя к струнам! Очистив юный ум в горниле просвещенья,
Я стану петь дела воинственных славян,
И яркие лучи святого вдохновенья,
Прорежут древности туман.
Ты, радуясь душой, услышишь песнь свободы
В живой Гармонии стихов,
Как с горной высоты внимает сын природы
Победоносный крик орлов.
О вы, белосиреневые сны,
Объятые вервэновой печалью!
О, абрис абрикосовой весны!
О, личико, окутанное шалью
Лимонною, ажурною, кисейною!
О, женщина с душой вервэновейною,
Приснившаяся в оттепель февралью!..
Приснившееся в оттепель февралью —
В моем коттэдже у кривой сосны —
Лицо под фиолетовой вуалью,
Лицо, глаза которого грустны
И, как вуаль, немного фиолетовы,
Я знал тебя, и, может быть, от этого
Мне многие туманности ясны…
Мне многие туманности ясны,
Они влекут недостижимой далью…
Ах, все наливки для меня вкусны,
Но предпочту кизилью и миндалью;
От них мои мечты ажурно кружатся,
То ярко грозоносятся, то вьюжатся,
Как ты, рояль с надавленной педалью…
О ты, рояль с надавленной педалью
И с запахом вервэновой волны,
Ты озарял квартиру генералью
Созвучьями, текущими с луны…
Улыбки уст твоих клавиатурные…
Ее лица черты колоратурные
На фоне бирюзовой тишины…
На фоне бирюзовой тишины
Я помню краску губ ее коралью,
Ее волос взволнованные льны
И всю ее фигуру феодалью…
Мы не были как будто влюблены,
А может быть — немного: ведь под алью
Ее слова чуть видны, чуть слышны…
Ее слова чуть видны, чуть слышны,
Заглушены поющею роялью
И шумом голосов заглушены,
Они влекут мечтанно к изначалью —
И я переношу свои страдания
В великолепный хаос мироздания,
Создавший и холеру, и… Италию!
Создавший и холеру, и Италию,
Тебе мои моленья не нужны…
Мне хочется обнять ее за талию:
Ее глаза зовущие нежны;
В них ласковость улыбчиво прищурена,
Им фимиамов множество воскурено… —
О вы, белосиреневые сны!..
О вы, белосиреневые сны,
Приснившиеся в оттепель февралью!
Мне многие туманности ясны,
И — ты, рояль с надавленной педалью…
На фоне бирюзовой тишины
Ее слова чуть видны, чуть слышны
Создавшему холеру и Италию…
Сквозит на зареве темнеющих небес
И мелким предо мной рисуется узором
В весенние листы едва одетый лес,
На луг болотистый спускаясь косогором.
И глушь и тишина. Лишь сонные дрозды
Как нехотя свое доканчивают пенье;
От луга всходит пар… Мерцающей звезды
У ног моих в воде явилось отраженье;
Прохладой дунуло, и прошлогодний лист
Зашелестел в дубах… Внезапно легкий свист
Послышался; за ним, отчетисто и внятно,
Стрелку знакомый хрип раздался троекратно,
И вальдшнеп протянул — вне выстрела. Другой
Летит из-за лесу, но длинною дугой
Опушку обогнул и скрылся. Слух и зренье
Мои напряжены, и вот через мгновенье,
Свистя, еще один, в последнем свете дня,
Чертой трепещущей несется на меня.
Дыханье притаив, нагнувшись под осиной,
Я выждал верный миг — вперед на пол-аршина
Я вскинул — огнь блеснул, по лесу грянул гром —
И вальдшнеп падает на землю колесом.
Удара тяжкого далекие раскаты,
Слабея, замерли. Спокойствием объятый,
Вновь дремлет юный лес, и облаком седым
В недвижном воздухе висит ружейный дым.
Вот донеслась еще из дальнего болота
Весенних журавлей ликующая нота —
И стихло все опять — и в глубине ветвей
Жемчужной дробию защелкал соловей.
Но отчего же вдруг, мучительно и странно,
Минувшим на меня повеяло нежданно
И в этих сумерках, и в этой тишине
Упреком горестным оно предстало мне?
Былые радости! Забытые печали!
Зачем в моей душе вы снова прозвучали
И снова предо мной, средь явственного сна,
Мелькнула дней моих погибшая весна?
Темный ельник снегами, как мехом,
Опушили седые морозы,
В блестках инея, точно в алмазах,
Задремали, склонившись, березы.
Неподвижно застыли их ветки,
И меж ними на снежное лоно,
Точно сквозь серебро кружевное,
Полный месяц глядит с небосклона.
Высоко он поднялся над лесом,
В ярком свете своем цепенея,
И причудливо стелются тени,
На снегу под ветвями чернея.
Замело чащи леса метелью, —
Только льются следы и дорожки.
Убегая меж сосен и елок,
Меж березок до ветхой сторожки.
Убаюкала вьюга седая
Дикой песнею лес опустелый,
И заснул он, засыпанный вьюгой,
Весь сквозной, неподвижный и белый.
Спят таинственно стройные чащи,
Спят, одетые снегом глубоким,
И поляны, и луг, и овраги,
Где когда-то шумели потоки.
Тишина, — даже ветка не хрустнет!
А, быть может, за этим оврагом
Пробирается волк по сугробам
Осторожным и вкрадчивым шагом.
Тишина, — а, быть может, он близко…
И стою я, исполнен тревоги,
И гляжу напряженно на чащи,
На следы и кусты вдоль дороги,
В дальних чащах, где ветви и тени
В лунном свете узоры сплетают,
Все мне чудится что-то живое,
Все как будто зверьки пробегают.
Огонек из лесной караулки
Осторожно и робко мерцает,
Точно он притаился под лесом
И чего-то в тиши поджидает.
Бриллиантом лучистым и ярким,
То зеленым, то синим играя,
На востоке, у трона господня,
Тихо блещет звезда, как живая.
А над лесом все выше и выше
Всходит месяц, — и в дивном покое
Замирает морозная полночь
Я хрустальное царство лесное!
1
Что́ нужно кусту от меня?
Не речи ж! Не доли собачьей
Моей человечьей, кляня
Которую — голову прячу
В него же (седей — день от дня!).
Сей мощи, и плещи, и гущи —
Что нужно кусту — от меня?
Имущему — от неимущей!
А нужно! иначе б не шёл
Мне в очи, и в мысли, и в уши.
Не нужно б — тогда бы не цвёл
Мне прямо в разверстую душу,
Что только кустом не пуста:
Окном моих всех захолустий!
Что, полная чаша куста,
Находишь на сем — месте пусте?
Чего не видал (на ветвях
Твоих — хоть бы лист одинаков!)
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания знаках?
Чего не слыхал (на ветвях
Молва не рождается в муках!),
В моих преткновения пнях,
Сплошных препинания звуках?
Да вот и сейчас, словарю
Придавши бессмертную силу, —
Да разве я то́ говорю,
Что знала, пока не раскрыла
Рта, знала ещё на черте
Губ, той — за которой осколки…
И снова, во всей полноте,
Знать буду, как только умолкну.
2
А мне от куста — не шуми
Минуточку, мир человечий! —
А мне от куста — тишины:
Той, — между молчаньем и речью.
Той, — можешь — ничем, можешь — всем
Назвать: глубока, неизбывна.
Невнятности! наших поэм
Посмертных — невнятицы дивной.
Невнятицы старых садов,
Невнятицы музыки новой,
Невнятицы первых слогов,
Невнятицы Фауста Второго.
Той — до всего, после всего.
Гул множеств, идущих на форум.
Ну — шума ушного того,
Всё соединилось в котором.
Как будто бы все кувшины́
Востока — на лобное всхолмье.
Такой от куста тишины,
Полнее не выразишь: полной.
На небе все цветы прекрасны.
Все мило светят над землей,
Все дышат горней красотой.
Люблю я цвет лазури ясной:
Он часто томностью пленял
Мои задумчивые вежды,
И в сердце робкое вливал
Отрадный луч благой надежды.
Люблю, люблю я цвет луны,
Когда она в полях эфира
С дарами сладостного мира
Плывет как ангел тишины.
Люблю цвет радуги прозрачной —
Но из цветов любимый мой
Есть цвет денницы молодой:
В сем цвете, как в одежде брачной,
Сияет утром небосклон.
Он цвет невинности счастливой,
Он чист, как девы взор стыдливой,
И ясен, как младенца сон.Когда и страх и рой веселий —
Всё было чуждо для тебя
В пределах тесной колыбели,
Посланник неба, возлюбя
Младенца милую беспечность,
Тебя лелеял в тишине,
Ты почивала — но во сне,
Душой разгадывая вечность,
Встречала ясную мечту
Улыбкой милою, прелестной.
Что сорвало улыбку ту,
Что зрела ты, — мне неизвестно;
Но твой хранитель, гость небесный
Взмахнул таинственным крылом —
И тень ночная пробежала,
На небосклоне заиграла
Денница пурпурным огнем,
И луч румяного рассвета
Твои ланиты озарил.
С тех пор он вдвое стал мне мил,
Сей луч румяного рассвета.
Храни его — недаром он
На девственных щеках возжен,
Не отблеск красоты напрасной,
Нет! он печать минуты ясной,
Залог он тайный, неземной.
На небе все цветы прекрасны,
Все дышат горней красотой;
Но меж цветов есть цвет святой —
Он цвет денницы молодой.
Привет мой вам, угрюмый мрак ночей
И тишина безжизненных полей,
Одетые сырым туманом степи
И облаков неправильные цепи,
Холодное сияние небес
И инеем осеребренный лес!
Привет мой вам, мороз и непогода!
Теперь, вдали от шума и народа,
В часы ночей, за сладостным трудом,
В моем углу, и скромном, и спокойном,
И тишиной глубокой окруженном,
Я отдохнул и сердцем и умом.
Пускай сыны тщеславия и лени,
Поклонники мгновенных наслаждений,
Изысканность забав своих любя,
В них радости находят для себя
И на алтарь непостоянной моды
Несут, как дань, часы своей свободы!
Милее мне мой уголок простой,
Божественной иконы лик святой,
И перед ним горящая лампада,
И тихий труд, души моей отрада, —
Здесь все, к чему привык я с давних пор,
Что любит мой неприхотливый взор.
Мне кажется: живу я в мире новом,
Когда один, в безмолвии суровом,
Забыв весь шум заботливого дня,
Недвижимый, сижу я близ огня,
И летопись минувшего читаю,
И скромный стих задумчиво слагаю.
И грустно мне, когда дневной рассвет
Меня от дум любимых оторвет;
Когда рука действительности строгой
Укажет мне печальную дорогу,
И все мое вниманье поглотит,
И все мои восторги умертвит.
(Посвящено Софье Владимировне Веневитиновой)На небе все цветы прекрасны,
Все мило светят над землей,
Все дышат горней красотой.
Люблю я цвет лазури ясный:
Он часто томностью пленял
Мои задумчивые вежды
И в сердце робкое вливал
Отрадный луч благой надежды;
Люблю, люблю я цвет лупы,
Когда она в полях эфира
С дарами сладостного мира
Плывет как ангел тишины;
Люблю цвет радуги прозрачной, —
Но из цветов любимый мой
Есть цвет денницы молодой:
В сем цвете, как в одежде брачной,
Сияет утром небосклон;
Он цвет невинности счастливой,
Он чист, как девы взор стыдливой,
И ясен, как младенца сон.Когда и страх и рой веселий —Все было чуждо для тебя
В пределах тесной колыбели;
Посланник неба, возлюбя
Младенца милую беспечность,
Тебя лелеял в тишине;
Ты почивала, но во сне,
Душой разгадывая вечность,
Встречала ясную мечту
Улыбкой милою, прелестной…
Что сорвало улыбку ту,
Что зрела ты — мне неизвестно;
Но твой хранитель — гость небесной
Взмахнул таинственным крылом, —
И тень ночная пробежала,
На небосклоне заиграла
Денница пурпурным огнем,
И луч румяного рассвета
Твои ланиты озарил.
С тех пор он вдвое стал мне мил,
Сей луч румяного рассвета.
Храни его… не даром он
На девственных щеках возжен;
Не отблеск красоты напрасной,
Нет! он печать минуты ясной,
Залог он тайный, неземной.
На небе все цветы прекрасны,
Все дышат горней красотой;
Но меж цветов есть цвет святой
То цвет денницы молодой.