Року надобно, чтоб рассталася,
С тем, люблю кого, не видалася.
Вылетай, душа, ах! из тела вон.
Я тоскую, увы! уехал он.
Каково без души на свете жить?
Не живою, но мертвой должно быть.
Я так шатаюсь бездушна, как тень,
Только что жива, ночь плачу и день.
Слезы затмили всее красоту.
Младость, утехи я чту в суету, —
Только отрада любезного вид,
Он меня тешит и он веселит;
Остаток я зрю лишь в нем живота,
Дышит увядша лишь им красота.
Ах, только лишь в ответе тем я живу,
Что милой его в разлуке слыву.
Так опускается розовой цвет,
Оставит его как солнечный свет;
Но сохнет совсем он только затем,
Что чает увидеть луч солнечный днем.
Эта надежда питает меня,
Что, мой мне любезный, верность храня,
Скоро и скоро ко мне прилетит;
Он душу в меня с собой возвратит.
1776
«Добрый Санчо, нет тебя на свете,
Да и я давно уж только тень,
Только книга с полки в кабинете,
Вымысел ламанчских деревень.В кирпичах лежат мои палаты,
Заросли кустами бузины,
На чердак заброшен шлем помятый,
Сломан меч и книги сожжены.Виноградников засохли корни,
Герб мой — посмеяние вельмож,
Россинант — добыча живодерни:
Косточек — и тех не соберешь.Все же, Санчо, наши беды, муки
Не прошли, не сгинули во тьме, —
Ведь о нас мечтатель однорукий
День и ночь писал в своей тюрьме.Знал он, что мы станем достояньем
Всех, в ком живы честные сердца,
Обошедшим целый мир преданьем,
Сказкой, не имеющей конца.Нас уж нет. Но есть еще на свете
Мельницы, разбойники и львы,
Деспоты, расставившие сети,
Бредни сарацинской головы.Есть леса насилья и обмана,
Чащи ядовитого репья…
Жаль, что я сражен был слишком рано
И в бою не доломал копья! Все ж мы, Санчо, жили не напрасно,
Совершали подвиги не зря.
Над землей, сто тысяч лет несчастной,
Свежая прорежется заря.Пусть гиены воют, злятся кобры, —
Сгинет нечисть, новый день придет!
Это говорит Алонзо Добрый,
Спутник твой, безумец Дон-Кихот».
Что на свете выше
Светлых чердаков?
А. Блок
Мы живем не по плану. Не так,
Как хотелось. Мы гибнем в ошибках…
Я такой же глупец и чудак:
Мне по-прежнему дорог чердак
И твоя молодая улыбка.
Ты все так же легка и светла,
И полна откровений мгновенных.
Я не знаю, как ты пронесла
Столько света и столько тепла
Сквозь сумятицу лет незабвенных.
Ищешь ты человека в любом,
Как и прежде, забыв про обличье.
Как тогда, баррикадным огнем
Не смущаясь, за каждым углом
Ты забытых и раненых ищешь.
Только хватит ли воли твоей?
Грея каждого светлым участьем,
В шуме быстрых и уличных дней
Ты забыла о жизни своей
И на улицу вынесла счастье.
И – в ошибках своих глубока,
Без креста оставаясь сестрою, –
Ты, как прежде, светла и легка
Даже ночью, в огнях чердака,
Где живешь и сгораешь со мною.
Не стоит десятки годов спустя
Словами себя опоганить,
Что снова цыганки
Грегочут, свистят
И топают сапогами.Поют и запляшут —
Гуляет нога,
Ломая зеленые стебли…
И я вспоминаю
Шатры
И луга,
Повозки цыганок и степи… Держите меня…
Это всё не пустяк…
Держите…
Спросите —
куда я? Но снова и гикают, и свистят,
И врут про меня, гадая… Среди обыденных людских племен
В Самаре, в Москве, в Ярославле
Я буду богат, —
И я буду умен,
И буду навеки прославлен…
Прекрасная радость
И ласковый стыд, —
Как жить хорошо на свете!..
Гадалка, прости,
Мы не очень просты,
И мы не зеленые дети.
А наше житье —
Не обед, не кровать, —
К чему мне такие враки?
Я часто от голода околевать
Учился у нашей собаки.
Напрасно, цыганка, трясешь головой.
А завтра…
Айда спозаранок…
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.Погуляем мы на свете,
Молодая егоза,
Поглядим, как звезды светят
И восточные глаза.Чтобы пели,
Чтобы пили, —
На поляне визг, —
Под гитару бы любили
На поляне вдрызг, И подковками звеня,
Не ушла бы от меня…
Вы знаете?
Это теперь — пустяк,
Но чудятся тройки и санки,
Отчаянно гикают и свистят,
И любят меня цыганки.
Уж я не то, что был я встарь:
Брожу по свету, как расстрига;
Мне жизнь, как старый календарь,
Как сто раз читанная книга.
Судьба каленою стрелой
Пробила сердце мне навылет…
Она десницей удалой
Мне голову и бьет и мылит.
Как змей, язвит меня тоска,
Грызет печаль, как зверь пустынный.
И чаша дней моих горька,
Как чаша с водкою полынной.
Минута кажется мне часом,
Терновником — постельный пух,
Вино и мед — прокислым квасом.
И музыка — жужжаньем мух:
Так мысли мне переменила
Сердец пиявица — любовь;
Она мне два вонзила жала,
И оба в око, а не в бровь.
Из них мне яд стремится в душу:
Одно пилит ей жизни вервь,
Другое ест ее, как грушу
Иль яблоко голодный червь.
Мне свет, как дикая пустыня;
Я гибну жизни на заре,
Как на морозе в пустыре
Забытый огурец иль дыня.
ВРУЧАНИЕ
Я Русин был, есмь, и буду,
Я родился Русином,
Честный мой род не забуду,
Останусь его сыном;
Русин был мой отец, мати,
Русская вся родина,
Русины сестры, и браты
И широка дружина;
Великий мой род, и главный,
Миру есть современний,
Духом и силою славный,
Всем народам приемный.
Я свет узрел под Бескидом,
Первый воздух русский ссал,
И кормился русским хлебом,
Русин мене колысал.
Коль первый раз отворил рот,
Русское слово прорек,
На аз-буце первый мой пот
С молодого чела тек.
Русским потом я питан был,
Русским ишол росходом
В широкий свет; но не забыл
С своим знатися родом. —
И теперь, кто питает мя?
Кто кормит, кто мя держит?
Самое русское племя
Мою годность содержит!
Прото тебе, роде мой,
Кленуся живым Богом,
За печальный пот и труд твой
Повинуюся долгом.
И отдам ти колько могу:
Прийми той щирый дарок,
Прийми вот маленьку книгу,
И сей писменный рядок.
Прочее же не забуду
Сердца моего скруху
Пожертвовати;—я твой буду,
Твоим другом и умру.
Чредою быстрой льются годы, —
Но, боже мой, еще быстрей
И безвозвратней для людей
Проходят призраки свободы,
Надежды участи иной,
Теней воздушных легкий рой!
И вы — не правда ль? — вы довольно
На свете жили, чтобы знать,
Как что-то надобно стеснять
Порывы сердца добровольно,
Зане — увы! кто хочет жить,
Тот должен жизнь в себе таить!
Блажен, блажен, кто не бесплодно
В груди стремленья заковал,
Кто их, для них самих, скрывал;
Кто — их служитель благородный —
На свете мог хоть чем-нибудь
Означить свой печальный путь!
И вы стремились, вы любили
И часто, может быть, любя
Себя — от самого себя —
С сердечной болью вы таили!..
И, верьте истины словам,
«По вере вашей будет вам!»
И пусть не раз святая вера
Была для вас потрясена,
Пусть жизнь подчас для вас полна
Страдания — награды мера!
И кто страданием святым
Страдал — тот возвеличен им!
Да! словом веры, божьим словом,
На новый жизни вашей год
Я вас приветствую! Пройдет
Для вас, я верю, он не в новом
Стремленьи — хоть одной чертой
Означить бедный путь земной!
Всяк на свете сем хлопочет,
Чтоб фортуну основать.
Мастером кузнец быть хочет,
Не учась коня ковать.
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
Вымысля наряд дурацкий,
Плав разумным хочет слыть;
Карт игру продав, посадский
Хочет в море с флотом плыть.
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
Живописец, если смыслит
Написати углем нос,
То себя таким уж числит,
Что напишет весь хаос.
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
Затмевая рассужденье,
Кто насилу пять сочтет,
Силясь тот в нравоученье,
Что ни придет в разум, врет.
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
Кто на гуслях марш умеет,
Как ходили под Дербент,
Тот хвататься не робеет
И за всякий инструмент.
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
Сплел стишок другой писатель,
Уж несется высоко;
А несмысленный читатель
Смыслит книги глубоко.
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
Всяк на свете беспокоен
Состоянием его,
Уповая, что достоин
Лучшей части для него.
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
О! когда б мы получили
Все, что наши льстит умы,
Все бы мы счастливы были,
Но не знали б счастья мы.
Всякий мысли взводит выше,
Только лучше жить потише.
Кто себя не ограничит
И прославиться спешит,
Тот свой ум как ни величит,
Но лишь только свет смешит.
Чем нестися в мыслях выше,
Лучше всем нам жить потише.
Внемлите, нищи и убоги!
Что музы мыслят и поют:
Сребро и пышные чертоги
Спокойства сердцу не дают.
Весною во свирель играет
В убогой хижине пастух;
Богатый деньги собирает,
Имея беспокойный дух.
Богач, вкушая сладку пищу,
От ней бывает отвращен;
Вода и хлеб приятны нищу,
Когда он ими насыщен.
Когда ревут кипящи волны,
Богач трепещет на земли,
Что, может быть, сокровищ полны,
Погибнут в море корабли.
Убогий грусти не имеет,
Коль нечего ему терять;
На гром и непогоду смеет
Бесстрашным оком он взирать.
Не раз богатый жизнь теряет:
Он злато выше жизни чтит;
О нем всечасно умирает
И хищника во смерти зрит.
Хоть вещи все на свете тлеют,
Но та отрада в жизни нам:
О бедных бедные жалеют,
Желают смерти богачам.
Однако может ли на свете
Прожить без денег человек?
Не может, изреку в ответе,
И тем-то наш и скучен век.
Я на распутии стоял,
С самим собой в борьбе тяжелой:
То мрачный путь, то путь веселый
На поле жизни мне мелькал.
Манила радость — в отдаленьи
Знакомый образ видел я:
К нему с тоской, к нему в томленьи
Душа просилася моя.
И уступал я... улетали
Сомненья быстрою чредой:
Туда!.. Но может, путь печали
Скрывает небо за собой!
В раздумье стал я: блеск обманет,
Любовь коварна, жизнь летит,
Душа от радости устанет
И рано сердце загрустит.
Забуду ж свет! К безвестной цели
Пойду чрез тернистый путь!
К гробам — чтоб страсти омертвели,
Чтоб охладела к миру грудь!
И, заглушивши сердца злобу,
Благословил я мрачный вход.
Что нужды? Жизнь ведет ко гробу —
Быть может, к жизни гроб ведет.
Но что же мне в замену света?
Брожу один в могильной мгле,
Взываю к небу и земле —
Земля и небо без ответа.
Над падшей женщиной не смейтесь с поруганьем!
Ваш строгий приговор не стал бы так жесток,
Когда бы знали вы, как некогда с страданьем
Невидимо боролся в ней порок,
Когда она не раз, быть может, ожидала —
Вот-вот протянется спасения рука...
Так иногда на зелени листка,
Со всею чистотой прозрачного кристалла,
Блестит роса зари; но лист затрепетал, —
Она спадает в грязь — и блеск ее пропал.
За что ж, несчастная, услышит крик проклятья?
Не ты ль, истасканный, безнравственный богач,
С презреньем слушая ее мольбы и плач,
Бросал ей золото и звал в свои обятья?
Позор и вечный стыд!.. Но кто же виноват?
Кто обвинит ее сурово за разврат?
Всему своя пора! Пусть в грязь она упала,
Как та роса, — и блеск свой потеряла;
Но, чтоб для них опять сокрылся мрак ночей, —
Им нужен свет любви, свет солнечных лучей.
Мы друг друга любим, что ж нам в том с тобою?
Любим и страдаем всякой час,
Боремся напрасно мы с своей судьбою,
Нет на свете радостей для нас.
С лестною надеждой наш покой сокрылся,
Мысли безмятежные отняв:
От сердец разженных случай удалился,
Удалилось время всех забав.
Зрю ль тебя, не зрю ли, равну грусть имею,
Равное мучение терплю;
Уж казать и взором я тебе не смею,
Ах! ни воздыханьем, как люблю.
Все любовны знаки в сердце заключе́нны,
Должно хлад являти и гореть:
Мы с тобой, драгая! вечно разлуче́нные,
Мне тебя осталось только зреть.
Жизнь мою приятну пременил рок в злую,
Сладость обраще́нна в горесть мне;
Только ныне в мыслях я тебя цалую,
Говорю с тобою лишь во сне.
Где любови нашей прежния успехи,
Где они девалися, мой свет!
О печально сердце! где твои утехи!
Все прошло, и уж надежды нет.
Малютка, шлем нося, просил,
Для бога, пищи лишь дневныя
Слепцу, которого водил,
Кем славны Рим и Византия.
«Тронитесь жертвою судеб! —
Он так прохожих умоляет.—
Подайте мальчику на хлеб:
Он Велизария питает.
Вот шлем того, который был
Для готов, вандалов грозою;
Врагов отечества сразил,
Но сам сражен был клеветою.
Тиран лишил его очей,
И мир хранителя лишился.
Увы! свет солнечных лучей
Для Велизария закрылся!
Несчастный, за кого в слезах
Один вознес я глас смиренный,
Водил царей земных в цепях,
Законы подавал вселенной;
Но в счастии своем равно
Он не был гордым, лютым, диким;
И ныне мне твердит одно:
«Не называй меня великим!»
Не видя света и людей,
Парит он мыслью в царстве славы,
И видит в памяти своей
Народы, веки и державы.
Вот постоянство здешних благ!
Сколь чуден промысл твой, содетель!
И я, сиротка, в юных днях
Стал Велизарью благодетель!..»
Ах, как все относительно в мире этом!
Вот студент огорченно глядит в окно,
На душе у студента темным-темно:
«Запорол» на экзаменах два предмета…
Ну, а кто-то сказал бы ему сейчас:
— Эх, чудила, вот мне бы твои печали?
Я «хвосты» ликвидировал сотни раз,
Вот столкнись ты с предательством милых глаз —
Ты б от двоек сегодня вздыхал едва ли!
Только третий какой-нибудь человек
Улыбнулся бы: — Молодость… Люди, люди!..
Мне бы ваши печали! Любовь навек…
Все проходит на свете. Растает снег,
И весна на душе еще снова будет!
Ну, а если все радости за спиной,
Если возраст подует тоскливой стужей
И сидишь ты беспомощный и седой —
Ничего-то уже не бывает хуже!
А в палате больной, посмотрев вокруг,
Усмехнулся бы горестно: — Ну сказали!
Возраст, возраст… Простите, мой милый друг.
Мне бы все ваши тяготы и печали!
Вот стоять, опираясь на костыли,
Иль валяться годами (уж вы поверьте),
От веселья и радостей всех вдали,
Это хуже, наверное, даже смерти!
Только те, кого в мире уж больше нет,
Если б дали им слово сейчас, сказали:
— От каких вы там стонете ваших бед?
Вы же дышите, видите белый свет,
Нам бы все ваши горести и печали!
Есть один только вечный пустой предел…
Вы ж привыкли и попросту позабыли,
Что, какой ни достался бы вам удел,
Если каждый ценил бы все то, что имел,
Как бы вы превосходно на свете жили!
Кто мне мил, в тебе, дуброва,
Тот бывает завсегда:
Молвил ли хотя три слова
Он, в тебе о мне когда?
Иль притворно он вздыхает,
И меня пересмехает,
Видя слабости мои,
И успехи в них свои?
Для чего ему я дерзко
Показала склонный вид?
Ну, когда в нем сердце зверско,
И тиранска кровь кипит!
Я увяну в лучшем цвете:
Только может ли на свете
Быть мучитель таковой,
Кто б разил и звал драгой!
Я не вижу в нем тирана:
Иль лишь кажется мне так?
Нет, он любит без обмана:
Мой ему приятен зрак.
Любит он меня конечно:
Отчего же я сердечно
Днесь мучение терплю?
От того, что я люблю.
Счастья нет без огорченья,
Как на свете ни живи.
Нет любови без мученья,
Нет утехи без любви.
Воспряв любви уставы,
Так и скуки, как забавы
Чуствуй ты, моя душа,
Сердце теша и круша.
Не смейся, родимый кормилец!
Кори ты меня не кори —
Куплю я хозяйке гостинец,
Ну, право, куплю, посмотри.
Ведь баба-то, слышь, молодая,
Красавица, вот что, мой свет!
А это беда небольшая,
Что лыс я немножко да сед.
Иной ведь и сокол по виду,
Да что он? живет на авось!
А я уж не дамся в обиду,
Я всякого вижу насквозь!
Соседи меня и поносят:
Над ним-де смеется жена…
Не верь им, напрасно обносят,
Все враки, все зависть одна!
Ну, ходит жена моя в гости,
Да мне это нуждушки нет,
Не стать мне ломать свои кости,
За нею подсматривать вслед.
Я крут! и жена это знает,
Во всем мне отчет отдает…
Случится ли, дом покидает, —
Она мне винца принесет.
Ну что ж тут? И пусть себе ходит!
Она вот пошла и теперь…
О-ох, поясницу-то сводит!
А ты никому, свет, не верь.
Тебе, тебе мой ангел нежный,
Я песнь прощальную дарю!
Тебя, в печали безнадежной,
В последний раз благодарю!
Когда я жизни злую сечу
Впервые вышел, — я не знал,
Чего хотел, чего искал,
И что тебя так скоро встречу.
Досада первая моя
Была утешена тобою,
И юность ранняя твоя
С моею связана судьбою.
Прости мне счастья краткий час,
Прости невольную разлуку,
И первый пыл, и эту муку,
Разединяющую нас...
Страницы мрака или света
Твоей я жизни подарил,—
Не знаю; спрашивать ответа
Теперь я не имею сил.
Но если дальше как-нибудь
Мне радость снова улыбнется—
Твой образ ярко встрепенется
И громко скажет: не забудь!
О, нет! Я позабыть могу ли
Тебе мной отданный обет!
И грезы чистые, мой свет,
Когда б в груди моей уснули, —
Тогда твой образ с сожаленьем,
Из сердца вырву я, любя,
Чтобы своим прикосновеньем
Оно не пачкало тебя!
Вокруг спустился мрак ночной;
Проплыв свой путь, исчез,
Спускаясь, месяц молодой
За темный край небес.
Темно; лишь звездный рой горит,
Холодный, как всегда;
И над ночною тьмой царит
Марс, красная звезда.
Звезда ль то нежная любви,
Любви и сладких снов?
О нет, то блеск меча в крови,
То к битве горний зов.
Суровых, гордых дум семья
Вновь сердце мне бодрит,
Когда звезды той вижу я
Блестящий красный щит.
Звезда борьбы! С улыбкой ты
Глядишь на скорбь мою;
Я слышу зов твой с высоты
И духом возстаю.
В душе темно; доходит лишь
Звезд хладный блеск туда;
И между ними ты царишь,
Марс, красная звезда!
Могучей воли вновь взошла
В душе моей звезда,
Ясна, спокойна и светла,
Отважна и тверда.
Кто б ни был ты, к кому дойдет
Стихов моих аккорд, —
Когда придет твой черный год,
Спокоен будь и тверд!
О, будь всегда и горд, и смел,
Чтоб мог ты оценить,
Как величав бойца удел —
Страдать и сильным быть!
Н. Холодковский.
Син, сын сини,
Сей сонные сени и силы
На села и сад.
Чураясь дня, чаруй
Чарой голубого вина меня,
Землежителя, точно волна
Падающего одной ногой
Вслед другой. Мои шаги,
шаги смертного – ряд волн.
Я купаю смертные волосы
мои в голубой влаге твоего
тихого водопада и вдруг восклицаю,
разрушаю чары: площадь,
описанная прямой, соединяющей
солнце и землю, в 317 дней.
равна площади прямоугольника,
одна сторона которого – полупоперечник
земли, а другая – путь, проходимый
светом в год. И вот в моем
разуме восходишь ты, священное
число 317, среди облаков
неверящих в него. Струна la
делает 424 колебания в секунду.
Удар сердца – 80 раз в минуту,
в 317 раз крупнее.
Петрарка написал 317 сонетов
в честь возлюбленной.
По германскому закону 1912 года
в флоте должно быть 317 судов.
Поход Рождественского (Цусима)
был через 317 лет после
морского похода Медины-
Сидонии в 1588 году и
японцы в 1905 году.
Германская империя в
1871 году основана через
317х6 после римской империи
в 31 году до Р. Христова.
Женитьба Пушкина
была через
317 дней после
обручения.
Готентотская космогонияЧеловеку грешно гордиться,
Человека ничтожна сила:
Над землею когда-то птица
Человека сильней царила.По утрам выходила рано
К берегам крутым океана
И глотала целые скалы,
Острова целиком глотала.А священными вечерами
Над высокими облаками,
Поднимая голову, пела,
Пела Богу про Божье дело.А ногами чертила знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Всё, что будет, и всё, что было,
На песке ногами чертила.И была она так прекрасна,
Так чертила, пела согласно,
Что решила с Богом сравниться
Неразумная эта птица.Бог, который весь мир расчислил,
Угадал ее злые мысли
И обрек ее на несчастье,
Разорвал ее на две части.И из верхней части, что пела,
Пела Богу про Божье дело,
Родились на свет готентоты
И поют, поют без заботы.А из нижней, чертившей знаки,
Те, что знают в подземном мраке,
Появились на свет бушмены,
Украшают знаками стены.А вот перья, что улетели
Далеко в океан, доселе
Всё плывут, как белые люди;
И когда их довольно будет, Вновь срастутся былые части
И опять изведают счастье.
В белых перьях большая птица
На своей земле поселится.
Христос воскрес!
Воскресни ж все — и мысль и чувство!
Воспрянь, наука! Встань, искусство!
Возобновись, талант словес!
Христос воскрес Возобновись!
Воскресни, Русь, в обнове силы!
Проснись, восстань из недр могилы1
Возникни, свет! Дел славных высь,
Возобновись! Возникни, свет!
Христос во гробе был трехдневен;
Ты ж, Русь… Творец к тебе был гневен;
Была мертва ты тридцать лет,
Возникни, свет! Была мертва!
На высоте, обрызган кровью,
Стоял твой крест. Еще любовью
Дышала ты, но голова
Была мертва. Дышала ты, —
И враг пришел, и в бранном зное
Он между ребр твоих стальное
Вонзил копье, но с высоты
Дышала ты. Вонзил копье —
И се: из ребр твоих, родная,
Изыде кровь с водой Дуная
И враг ушел, в тебя свое
Вонзив копье. И враг ушел!
Воскресла б ты, но, козни сея,
Тебя жмет нечисть фарисея,
Чтоб новый день твой не взошел,
А враг ушел. Твой новый день
Взойдет — и зря конец мытарствам,
Ты станешь новым, дивным царством.
Идет заря. Уж сдвинул тень
Твой новый день. Идет заря.
Не стало тяжкого молчанья;
Кипят благие начинанья,
И на тебя с чела царя
Идет заря. И се — тебя
Не как Иуда я целую,
Но как разбойник одесную;
‘Христос воскрес’ — кричу, любя,
О, Русь, тебя. Христос воскрес!
И ты, земля моя, воскресни,
Гремите, лиры! Пойтесь, песни!
Отчизна! Встань на клик небес!
Христос воскрес!
Я в Африке был,
Я ходил на охоту
И в город попал,
Где живут бегемоты.
В узеньких брючках
И в юбках коротеньких
В школу спешат
По утрам бегемотики.
В поле пасут бегемоты
Коров,
С моря везут бегемоты
Улов.
В черных машинах
В огромные здания
Мчат бегемоты
На заседания.
В Доме моделей
Гиппопотамши
Там демонстрируют
Платья из замши.
А на концертах
Певцы-бегемоты
Арии исполняют
По нотам.
Так что, ребята,
В общем и целом,
Все бегемоты
Заняты делом.
Ну, а под вечер,
Вернувшись с работы,
Они у домов
Подпирают ворота.
И я говорил
С бегемотом-ученым,
Профессорским званием
Облеченным,
О том, что на свете,
Как это ни странно,
Есть еще люди,
У них свои страны,
Села свои
И свои города.
А он мне на это
Сказал:
— Ерунда.
Люди живут в зоопарке,
В саду,
И им бегемоты
Приносят еду.
Меня он хотел
Посадить в зоосад,
Но я убежал
И вернулся назад.
В Москве говорил я
С ученым одним,
Очень солидным
И очень седым,
О том, что на свете,
На дальних широтах,
Есть город,
В котором живут бегемоты,
О том, что недавно
Я ездил туда.
А он мне на это
Сказал:
— Ерунда.
Звери живут в зоопарке,
В саду,
И им за решетку
Приносят еду.
Он долго смеялся,
Ну точно как тот
Солидный ученый
Толстяк бегемот.
Перевод Анны Ахматовой
О, перо! Пусть горе сгинет, светом радости свети!
Помоги, пойдем с тобою мы по верному пути!
Нас, в невежестве погрязших, нас, лентяев с давних пор,
Поведи к разумной цели, — тяжек долгий наш позор!
Ты возвысила Европу до небесной высоты,
От чего же нас, взлосчастных, опустила низко ты?
Неужели быть такими мы навек обречены
И впостылом униженьи жизнь свою влачить должны?
Призови народ к ученью, пусть лучи твои горят!
Объясни глупцам, как вреден беспросветья черный яд!
Сделай так, чтобы считали черным черное у нас!
Чтобы белое признали только белым — без прикрас!
Презирай обиды глупых, презирай проклятья их!
Думай о народном благе, думай о друзьях своих!
Слава наших дней грядущих, о перо, — подарок твой.
И, удвоив силу зренья, мы вперед пойдем с тобой.
Пусть не длятся наши годы в царстве косности и тьмы!
Пусть из мрака преисподней в царство света выйдем мы!
Всех краев магометане охают из года в год:
«О, за что судьбою черной был наказан наш народ?!»
О, перо, опорой нашей и величьем нашим будь!
Пусть исчезнет безвозвратно нищеты и горя путь!
Я слышал так: когда в бессильном теле
Порвутся стропы и отпустят дух,
Он будет плавать около постели
И воплотится в зрение и слух.
(А врач бессильно разведет руками.
И даже слова не проговорит.
И глянет близорукими очками
Туда, в окно, где желтый свет горит.)
И нашу плоть увидит наше зренье,
И чуткий слух услышит голоса.
Но все, что есть в больничном отделенье,
Нас будет мучить только полчаса.
Страшней всего свое существованье
Увидеть в освещенье неземном.
И это будет первое познанье,
Где времени не молкнет метроном.
Но вдруг начнет гудеть легко и ровно,
Уже не в нас, а где-то по себе,
И нашу душу засосет, подобно
Аэродинамической трубе.
И там, вдали, у гробового входа,
Какой-то вещий свет на нас лия,
Забрезжит вдруг всезнанье, и свобода,
И вечность, и полет небытия.
Но молодой реаниматор Саня
Решит бороться с бездной и судьбой
И примется, над мертвецом шаманя,
Приманивать обратно дух живой.
Из капельниц он в нас вольет мирское,
Введет нам в жилы животворный яд.
Зачем из сфер всезнанья и покоя
Мы все же возвращаемся назад?
Какой-то ужас есть в познанье света,
В существованье без мирских забот.
Какой-то страх в познании завета.
И этот ужас к жизни призовет.
…Но если не захочет возвратиться
Душа, усилье медиков — ничто.
Она куда-то улетит, как птица,
На дальнее, на новое гнездо.
И молодой реаниматор Саня
Устало скажет: «Не произошло!»
И глянет в окна, где под небесами
Заря горит свободно и светло.
Мать воспоминаний, нежная из нежных,
Все мои восторги! весь призыв мечты!
Ты воспомнишь чары ласк и снов безбрежных,
Прелесть вечеров и кроткой темноты.
Мать воспоминаний, нежная из нежных.
Вечера при свете угля золотого,
Вечер на балконе, розоватый дым.
Нежность этой груди! существа родного!
Незабвенность слов, чей смысл неистребим,
В вечера при свете угля золотого.
Как красиво солнце вечером согретым.
Как глубоко небо! в сердце сколько струн!
О, царица нежных, озаренный светом,
Кровь твою вдыхал я, весь с тобой и юн.
Как красиво солнце вечером согретым.
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною,
Я во тьме твои угадывал зрачки,
Пил твое дыханье, ты владела мною,
Ног твоих касался братскостью руки.
Ночь вокруг сгущалась дымною стеною.
Знаю я искусство вызвать миг счастливый,
Прошлое я вижу возле ног твоих.
Где ж искать я буду неги горделивой,
Как не в этом теле, в чарах ласк твоих?
Знаю я искусство вызвать миг счастливый.
Эти благовонья, клятвы, поцелуи,
Суждено ль им встать из бездн, запретных нам,
Как восходят солнца, скрывшись на ночь в струи,
Ликом освеженным вновь светить морям?
— Эти благовонья, клятвы, поцелуи!
К его выступлению в Генуе.Опять волчица на столбе
Рычит в огне багряных светов…
Судьба Италии — в судьбе
Ее торжественных поэтов.Был Августов высокий век,
И золотые строки были:
Спокойней величавых рек
С ней разговаривал Виргилий.Был век печали; и тогда,
Как враг в ее стучался двери,
Бежал от мирного труда
Изгнанник бледный, Алигьери.Униженная до конца,
Страна, веселием объята,
Короновала мертвеца
В короновании Торквата.И в дни прекраснейшей войны,
Которой кланяюсь я земно,
К которой завистью полны
И Александр и Агамемнон, Когда все лучшее, что в нас
Таилось скупо и сурово,
Вся сила духа, доблесть рас,
Свои разрушило оковы —Слова: «Встает великий Рим,
Берите ружья, дети горя…»
— Грозней громов; внимая им,
Толпа взволнованнее моря.А море синей пеленой
Легло вокруг, как мощь и слава
Италии, как щит святой
Ее стариннейшего права.А горы стынут в небесах,
Загадочны и незнакомы,
Там зреют молнии в лесах,
Там чутко притаились громы.И, конь встающий на дыбы,
Народ поверил в правду света,
Вручая страшные судьбы
Рукам изнеженным поэта.И всё поют, поют стихи
О том, что вольные народы
Живут, как образы стихий,
Ветра, и пламени, и воды.
Бредем в молчании суровом.
Сырая ночь, пустая мгла,
И вдруг — с каким певучим зовом —
Автомобиль из-за угла.
Он черным лаком отливает,
Сияя гранями стекла,
Он в сумрак ночи простирает
Два белых ангельских крыла.
И стали здания похожи
На праздничные стены зал,
И близко возле нас прохожий
Сквозь эти крылья пробежал.
А свет мелькнул и замаячил,
Колебля дождевую пыль…
Но слушай: мне являться начал
Другой, другой автомобиль…
Он пробегает в ясном свете,
Он пробегает белым днем,
И два крыла на нем, как эти,
Но крылья черные на нем.
И все, что только попадает
Под черный сноп его лучей,
Невозвратимо исчезает
Из утлой памяти моей.
Я забываю, я теряю
Психею светлую мою,
Слепые руки простираю,
И ничего не узнаю:
Здесь мир стоял, простой и целый,
Но с той поры, как ездит тот,
В душе и в мире есть пробелы,
Как бы от пролитых кислот.
Слыхал я, добрые друзья,
Что наши прадеды в печали,
Бывало, беса призывали;
Им подражаю в этом я.
Но не пугайтесь: подружился
Я не с проклятым сатаной,
Кому душою поклонился
За деньги старый Громобой;
Узнайте: ласковый бесенок
Меня младенцем навещал
И колыбель мою качал
Под шепот легких побасенок.
С тех пор я вышел из пеленок,
Между мужами возмужал,
Но для него еще ребенок.
Случится ль горе иль беда,
Иль безотчетно иногда
Сгрустнется мне в моей конурке —
Махну рукой: по старине
На сером волке, сивке-бурке
Он мигом явится ко мне.
Больному духу здравьем свистнет,
Бобами думу разведет,
Живой водой веселье вспрыснет,
А горе мертвою зальет.
Когда в задумчивом совете
С самим собой из-за угла
Гляжу на свет и, видя в свете
Свободу глупости и зла,
Добра и разума прижимку,
Насильем сверженный закон,
Я слабым сердцем возмущен;
Проворно шапку-невидимку
На шар земной набросит он;
Или, в мгновение зеницы,
Чудесный коврик-самолет
Он подо мною развернет,
И коврик тот в сады жар-птицы,
В чертоги дивной царь-девицы
Меня по воздуху несет.
Прощай, владенье грустной были,
Меня смущавшее досель:
Я от твоей бездушной пыли
Уже за тридевять земель.
Лиза в городе жила,
Но невинною была;
Лиза, ангел красотою,
Ангел нравом и душою.
Время ей пришло любить…
Всем любиться в свете должно,
И в семнадцать лет не можно
Сердцу без другого жить.
Что же делать? где искать?
И кому люблю сказать?
Разве в свете появиться,
Всех пленить, одним плениться?
Так и сделала она.
Лизу люди окружили,
Лизе все одно твердили:
«Ты прельщать нас рождена!»
«Будь супругою моей! —
Говорит богатый ей.-
Всякий день тебе готовы
Драгоценные обновы;
Станешь в золоте ходить;
Ожерельями, серьгами,
Разноцветными парчами
Буду милую дарить».
Что ж красавица в ответ?
Что сказала? да иль нет?
Лиза только улыбнулась;
Прочь пошла, не оглянулась.
Гордый барин ей сказал:
«Будь супругою моею;
Будешь знатной госпожею:
Знай, я полный генерал!»
Что ж красавица в ответ?
Что сказала? да иль нет?
Генералу поклонилась;
Только чином не пленилась;
Лиза… далее идет;
Ищет, долго не находит…
«Так она и век проходит!..»
Ошибаетесь — найдет!
Лизе суженый сказал:
«Чином я не генерал
И богатства не имею,
Но любить тебя умею.
Лиза! будь навек моя!»
Тут прекрасная вздохнула,
На любезного взглянула
И сказала: «Я твоя!»
Ночь темна, ветер в улице дует широкой,
Тускло светит фонарь, снег мешает идти.
Я устал, а до дому еще так далеко…
Дай к столбу прислонюсь, отдохну на пути.
Что за домик печально стоит предо мною!
Полуночники люди в нем, видно, не спят;
Есть огонь, заболтались, знать, поздней порою!..
Вон две свечки на столике дружно горят.
А за столиком сидя, старушка гадает…
И об чем бы гадать ей на старости дней?..-
Возле женщина тихо младенца качает;
Видно, мать! Сколько нежности в взоре у ней!
И как мил этот ангел, малютка прелестный!
Он с улыбкой заснул у нее на руках;
Может, сон ему снится веселый, чудесный,
Может, любо ему в его детских мечтах.
Но старушка встает, на часы заглянула,
С удивленьем потом потрясла головой,
Вот целуется, крестит и будто вздохнула…
И пошла шаг за шагом дрожащей стопой.
Свечки гасят, и в доме темно уже стало,
И фонарь на столбе догорел и погас…
Видно, в путь уж пора, ночь глухая настала.
Как на улице страшно в полуночный час!
А старушка недолго побудет на свете,
И для матери будет седин череда,
Развернется младенец в пленительном свете,—
Ах, бог весть, я и сам жив ли буду тогда.
1840
Дворцов и замков свет, дворцов и замков,
цветник кирпичных роз, зимой расцветших,
какой родной пейзаж утрат внезапных,
какой прекрасный свист из лет прошедших.
Как будто чей-то след, давно знакомый,
ты видишь на снегу в стране сонливой,
как будто под тобой не брег искомый,
а прежняя земля любви крикливой.
Как будто я себя и всех забуду,
и ты уже ушла, простилась даже,
как будто ты ушла совсем отсюда,
как будто умерла вдали от пляжа.
Ты вдруг вошла навек в электропоезд,
увидела на миг закат и крыши,
а я еще стою в воде по пояс
и дальний гром колес прекрасный слышу.
Тебя здесь больше нет. Не будет боле.
Забвенья свет в страну тоски и боли
слетает вновь на золотую тризну,
прекрасный свет над незнакомой жизнью.
Все так же фонари во мгле белеют,
все тот же теплоход в заливе стынет,
кружится новый снег, и козы блеют,
как будто эта жизнь тебя не минет.
Тебя здесь больше нет, не будет боле,
пора и мне из этих мест в дорогу.
Забвенья нет. И нет тоски и боли,
тебя здесь больше нет — и слава Богу.
Пусть подведут коня — и ногу в стремя,
все та же предо мной златая Стрельна,
как будто вновь залив во мгле белеет,
и вьется новый снег, и козы блеют.
Как будто бы зимой в деревне царской
является мне тень любви напрасной,
и жизнь опять бежит во мгле январской
замерзшею волной на брег прекрасный.
Когда вселенную Юпитер населял
И заводил различных тварей племя,
То и Осел тогда на свет попал.
Но с умыслу ль, или, имея дел беремя,
В такое хлопотливо время
Тучегонитель оплошал:
А вылился Осел почти как белка мал.
Осла никто почти не примечал,
Хоть в спеси никому Осел не уступал.
Ослу хотелось бы повеличаться:
Но чем? имея рост такой,
И в свете стыдно показаться.
Пристал к Юпитеру Осел спесивый мой
И росту стал просить большого.
«Помилуй», говорит: «как можно это снесть?
Львам, барсам и слонам везде такая честь;
Притом, с великого и до меньшого,
Всё речь о них лишь да о них;
За что́ ж к Ослам ты столько лих,
Что им честей нет никаких,
И об Ослах никто ни слова?
А если б ростом я с теленка только был,
То спеси бы со львов и с барсов я посбил,
И весь бы свет о мне заговорил».
Что день, то снова
Осел мой то ж Зевесу пел;
И до того он надоел,
Что, наконец, моления ослова
Послушался Зевес:
И стал Осел скотиной превеликой;
А сверх того ему такой дан голос дикой,
Что мой ушастый Геркулес
Пораспугал-было весь лес.
«Что́ то за зверь? какого роду?
Чай, он зубаст? рогов, чай, нет числа?»
Ну только и речей пошло, что про Осла.
Но чем всё кончилось? Не минуло и году,
Как все узнали, кто Осел:
Осел мой глупостью в пословицу вошел.
И на Осле уж возят воду.
В породе и в чинах высокость хороша;
Но что в ней прибыли, когда низка душа?
Ночи мои, ночи!.. Как вы молчаливы!
Темная — как вы же — ночь в душе моей.
Мысли словно звезды блещут горделиво,
Золотым узором загораясь в ней.
Спит как зверь усталый этот мир проклятый,
Вечно мне враждебный… Чужд я для него.
В комнате унылой, тишиной обятой,
Я и мои мысли — больше никого!
И на тучах скорби как лучи заката
Чуть блестит холодный, отраженный свет:
Свет очей, блестевших где-то и когда-то,
Образ, унесенный вихрем долгих лет.
Кажется, что солнце засияло снова,
Мнится, что за креслом та, кого люблю,
От которой скрыл я, не сказав ни слова,
Всю тоску, всю нежность, всю любовь мою.
И на эти строки смотрит образ милый,
Прогоняя тени сердца моего…
К ней я обернулся — в комнате унылой
Я и мои мысли — больше никого!
Близок час рассвета. Звезды в небе тают…
Но темнее стало на душе моей:
Светлый образ милый тихо улетает,
Сердце рвется к свету, вдаль, туда, за ней…
Ночи мои, ночи! Как вы быстротечны,
Темные подруги сердца моего!
Идут дни и годы, а со мною вечно
Только мои мысли — больше никого!
Я, ты, он, она,
Вместе — целая страна,
Вместе — дружная семья,
В слове «мы» — сто тысяч «я»,
Большеглазых, озорных,
Черных, рыжих и льняных,
Грустных и веселых
В городах и селах.
Над тобою солнце светит,
Родина моя.
Ты прекрасней всех на свете,
Родина моя.
Я люблю, страна, твои просторы,
Я люблю твои поля и горы,
Сонные озера и бурлящие моря.
Над полями выгнет спину
Радуга-дуга.
Нам откроет сто тропинок
Синяя тайга.
Вновь настанет время спелых ягод,
А потом опять на землю лягут
Белые, огромные, роскошные снега,
как будто праздник.
Будут на тебя звезды удивленно смотреть,
Будут над тобой добрые рассветы гореть вполнеба.
В синей вышине будут птицы радостно петь,
И будет песня звенеть над тобой в облаках
На крылатых твоих языках!
Я, ты, он, она,
Вместе — целая страна,
Вместе — дружная семья,
В слове «мы» — сто тысяч «я»,
Большеглазых, озорных,
Черных, рыжих и льняных,
Грустных и веселых
В городах и селах.
Над тобою солнце светит,
Льется с высоты.
Все на свете, все на свете
Сможем я и ты,
Я прильну, земля, к твоим березам,
Я взгляну в глаза веселым грозам
И, смеясь от счастья, упаду в твои цветы.
Обняла весна цветная
Ширь твоих степей.
У тебя, страна, я знаю,
Солнечно в судьбе.
Нет тебе конца и нет начала,
И текут светло и величаво
Реки необъятные, как песня о тебе,
как будто праздник!
Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.
Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.
И тебе в вечернем синем мраке
Часто видится одно и то ж:
Будто кто-то мне в кабацкой драке
Саданул под сердце финский нож.
Ничего, родная! Успокойся.
Это только тягостная бредь.
Не такой уж горький я пропойца,
Чтоб, тебя не видя, умереть.
Я по-прежнему такой же нежный
И мечтаю только лишь о том,
Чтоб скорее от тоски мятежной
Воротиться в низенький наш дом.
Я вернусь, когда раскинет ветви
По-весеннему наш белый сад.
Только ты меня уж на рассвете
Не буди, как восемь лет назад.
Не буди того, что отмечталось,
Не волнуй того, что не сбылось, —
Слишком раннюю утрату и усталость
Испытать мне в жизни привелось.
И молиться не учи меня. Не надо!
К старому возврата больше нет.
Ты одна мне помощь и отрада,
Ты одна мне несказанный свет.
Так забудь же про свою тревогу,
Не грусти так шибко обо мне.
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом шушуне.