Торжественная песнь неслась по темным сводам,
Струился фимиам воздушною рекой.
С душой, исполненной любовью и тоской,
Я у дверей стоял с молящимся народом.
Распахивалась дверь, и с чьим-нибудь приходом
Врывался громкий шум тревоги городской.
Оглядывались все, и этим эпизодом
Смущаем был на миг служения покой.
Душа, в томлении изнемогая, блекла
И с тайным трепетом ждала заветной встречи.
Перед иконами горели ярче свечи,
В вечернем сумраке тонули алтари...
Холодный вешний день прощался через стекла
Мерцаньем розовой, тускнеющей зари.
Ваятель Пракситель (чудесное преданье!)
Однажды кубок так изваять пожелал,
Чтоб контуром одним он сердце в нас пленял…
Но тщетны были все порывы и старанья!..
Однажды вечером в пылу очарованья
Он грудь своей подруги лобызал,—
И был решен вопрос!.. Он кубок изваял
И в кубке воплотил той груди очертанья…
Под шествием веков забытая толпой,
Исчезла та. чью грудь божественно-прекрасной
В творенье воплотил художник молодой,
От тленья сохранив навек любовью страстной…
Но кубок тот живет и формой неземной
Пленяет смертный взор бессмертной красотой!
В сосудах грубого и крепкого закала
Обильно пенится дешевое вино,
Но для изящного, граненого бокала
И грубым, и простым казалось бы оно.
И чаша с высоты родного пьедестала
Напитка чистого напрасно ждет давно,
Достойного красы и ценности металла, —
Ей одиночество судьбою суждено.
Напиток для него найдется тем скорее,
Чем формою сосуд и проще, и грубее —
И тщетно ждет его лишь кубок золотой.
Так в жизни: те сердца бывают одиноки,
Чьи помыслы чисты, стремления высоки —
Они пренебрегли любовию земной.
Взят от сохи, полей вчерашний житель,
Ты на часах сегодня, рядовой,
Недремлющий, терпенья выразитель,
Неколебим, могуч и тверд душой.
Предстань тебе крылатый небожитель
И повели с поста сойти долой, —
Не внял бы ты: лишь тот твой повелитель,
Чьим словом здесь стоишь ты, часовой.
Твоя рука оружья не положит,
Тебя ничто лишить его не может,
Ты лишь Царю отдать его готов.
В глазах толпы пусть твой удел ничтожен.
Нет! На тебя великий долг возложен:
Здесь на посту ты Божий да Царев!
(из Филикайя)
Италия! Италия! Зачем
Тебя судьба ущедрила красою?
Сей вредный дар неразлучим с тобою,
И корень он твоим несчастьям всем.
Будь менее прекрасна ты собою
Иль более сильна владеть мечом,
Чтоб не пылал к тебе любви огнем,
Чтоб не губил пришлец тебя войною.
Не зрел бы я с Альпийских гор тогда
Сходящих войск и хищного соседа
В кровавом По пиющие стада;
Врагов твоих я не нашел бы следа,
И налагать не смели бы всегда
Нам равных уз разбитье и победа.
Горят над землею, плывущие стройно,
Алмазныя зерна миров безконечных.
Мне грустно, хотел бы забыться спокойно
В мечтаниях тихих, в мечтаньях безпечных.
Молиться теперь бы, — молиться нет силы;
Заплакать бы надо — заплакать нет мочи —
И веет в душе моей холод могилы,
Уста запеклися и высохли очи.
Уныла заря моей жизни печальной
И отблеск роняет она погребальный
На путь мой, без радости пройденный путь.
И сетует совесть больная невольно…
О, сердце разбейся! Довольно, довольно!..
Пора бы забыться, пора бы заснуть!
Не то, чтоб я любил твоих детей,
Кто видел лишь одно — они страдали.
Знать не хотели ничего, не знали…
Но рев тот Демократии твоей,
Террора и Анархии вождей
Страстей бурленье отражал как воды,
И был мой гнев как брат тебе! Свобода!
Лишь потому гул слушала нежней
Столь осторожная душа моя.
Монархов же кровавых канонада
Народы гнала от всех прав в клоаку,
А я был неподвижен, и однако
С Христами, кто погиб на баррикадах,
Бог видит — вместе с ними в чем-то я.
Как силы светлого и грозного огня,
Как пламя, бьющее в холодный небосвод,
И жизнь, и гибель я; мой дух всегда живет,
Зачатие и смерть в себе самом храня.
Хотя б никто не знал, не слышал про меня,
Я знаю, я поэт! Но что во мне поет,
Что голосом мечты меня зовет вперед,
То властно над душой, весь мир мне заслоня.
О, бездна! я тобой отторжен ото всех!
Живу среди людей, но непонятно им,
Как мало я делю их горести и смех,
Как горько чувствую себя средь них чужим
И как могу, за мглой моих безмолвных дней,
Видений целый мир таить в душе своей.
Как конквистадор в панцыре железном,
Я вышел в путь и весело иду,
То отдыхая в радостном саду,
То наклоняясь к пропастям и безднам.
Порою в небе смутном и беззвездном
Растет туман… но я смеюсь и жду,
И верю, как всегда, в мою звезду,
Я, конквистадор в панцыре железном.
И если в этом мире не дано
Нам расковать последнее звено,
Пусть смерть приходит, я зову любую!
Я с нею буду биться до конца
И, может быть, рукою мертвеца
Я лилию добуду голубую.
Взгляни, мои глаза, как будто чисты, ясны,
Ни пятнышка на них, но вот уж третий год
Я немощный слепец: под бременем работ
Потух мой светлый взор. Ни солнца ливень страстный,
Ни звезды, ни луна на синеве прекрасной
Не усладят очей; незрим и мой народ….
Но воли Господа, подателя невзгод,
Не оскорблю хулой безумной и напрасной.
Я слепотой горжусь: надорванный трудом,
Я зренье погубил, свободу защищая,
Я спавших разбудил, и, точно божий гром,
Глагол мой прогремел, Европу потрясая.
Теперь я одинок,—но с совестью вдвоем,
Как с вожаком, пройду весь мир, не унывая.
А. О . . . . в
Граалю-Арельскому
Все наслажденья и все эксцессы,
Все звезды мира и все планеты
Жемчужу гордо в свои сонеты, —
Мои сонеты — колье принцессы!
Я надеваю, под взрыв оркестра,
Колье сонетов (размах измерьте!)
Да, надеваю рукой маэстро
На шею Девы. Она — Беcсмертье!
Она вне мира, она без почвы,
Без окончанья и без начала…
Ничто святое ее зачало…
Кто усомнится — уйдите прочь вы!
Она безместна и повсеместна,
Она невинна и сладкогрешна,
Да, сладкогрешна, как будто бездна,
И точно бездна — она безбрежна.
Под барабаны, под кастаньеты,
Все содроганья и все эксцессы
Жемчужу гордо в колье принцессы,
Не знавшей почвы любой планеты…
Спокойно дни мои цвели в долине жизни;
Меня лелеяли веселие с мечтой;
Мне мир фантазии был ясный край отчизны,
Он привлекал меня знакомой красотой.
Но рано пламень чувств, душевные порывы
Волшебной силою разрушили меня:
Я жизни сладостной теряю луч счастливый,
Лишь вспоминание от прежнего храня.
О муза! я познал твое очарованье!
Я видел молний блеск, свирепость ярых волн;
Я слышал треск громов и бурей завыванье:
Но что сравнить с певцом, когда он страсти полн?
Прости! питомец твой тобою погибает,
И, погибающий, тебя благословляет.
Шутили долго мы, я молвил об измене,
ты возмущенная покинула меня,
смотрел я долго вслед, свои слова кляня,
и вспомнил гобелен «Охота на оленей».
Мне серна вспомнилась на этом гобелене, —
насторожившись вся и рожки наклоня,
она несется вскачь, сердитых псов дразня,
бросаясь в озеро, чтоб скрыться в белой пене.
За ней вослед толпа охотников лихих,
их перья длинные, живые позы их,
изгиб причудливый охотничьего рога…
Так убегала ты, дрожа передо мной,
насторожившись вся и потупляясь строго,
и потонула вдруг средь пены кружевной.
Пришла весна; дарам ее богатым
Дивилися, ловя их нарасхват.
Несла она: дар пения — пернатым,
Лазурь — волне и розам — аромат.
Пришла весна, и вот, с ее возвратом,
Оделись вновь листвой зеленой — сад.
И даль лугов — в весенний свой наряд;
Повеяло красой и ароматом.
Когда ж поэт, весною обделен,
Предстал пред ней, — промолвила царица:
— Немногим здесь был каждый награжден,
Тебе, певец, даров моих кошница:
Разлитые кругом красу и свет —
Ты соберешь в душе своей, поэт!
1895 г.
О ты, союзница Голштинския страны,
В российских городах под именем царицы:
Ты отверзаешь нам далекие границы
К пути, в который мы теперь устремлены.
Мы рек твоих струей к пристанищу течем,
И дружество твое мы возвестим Востоку;
Твою к твоим друзьям щедроту превысоку
По возвращении на Западе речем.
Дай небо, чтобы ты была благополучна,
Безбранна, с тишиной своею неразлучна;
Чтоб твой в спокойствии блаженный жил народ!
Прими сии стихи. Когда я возвращуся,
Достойно славу я твою воспеть потщуся,
И Волгу похвалой промчу до Рейнских вод.
В берете с перьями и в мантии расшитой,
Рукою опершись на стройного пажа,
Другую на эфес рапиры положа,
Выходит на берег сеньор с своею свитой.
За плату мадригал педантом сочинен,
И в честь красавицы послышалась из сада,
Исполнена певцом наемным серенада, —
Но замок в тишину и сумрак погружен.
В своем убежище графиня песне внемлет,
Меж тем, как старый муж красавицы не дремлет:
Везде расставлены капканы для волков.
Но тут же, к общему устраиваясь благу,
Подкупленный бандит оттачивает шпагу,
С ревнивым стариком расправиться готов.
Златых кудрей приятная небрежность,
Небесных глаз мечтательный привет,
Звук сладкий уст при слове даже нет
Во мне родят любовь и безнадежность.
На то ли мне послали боги нежность,
Чтоб изнемог я в раннем цвете лет?
Но я готов, я выпью чашу бед:
Мне не страшна грядущего безбрежность!
Не возвратить уже покоя вновь,
Я позабыл свободной жизни сладость,
Душа горит, но смолкла в сердце радость,
Во мне кипит и холодеет кровь:
Печаль ли ты, веселье ль ты, любовь?
На смерть иль жизнь тебе я вверил младость?
Перед тобою храм с закрытыми дверями.
Суровый ли чернец в безмолвной полумгле
Невольно задремал и бледными лучами
Играет блеск лампад на мертвенном челе?
Весталка ль юная, отдавшись буйной власти
Проснувшейся души, стоит перед огнем?
Полна отчаянья, полна безумной страсти,
Молитву ли творит в безмолвии ночном,
Иль шепчет злобные проклятья и укоры?
Кто скажет это нам? Железные затворы
Молчат, безмолвен храм, ответа не дает…
Так не ищи ж в чертах, без жизни, без движенья,
Ни смысла тайных дум, ни скрытого значенья
Того, что в глубине души моей живет.
Рой мыслей, что одна в другую вдета,
Как звенья цепи, от моих очей
Сон гонят прочь; уж сколько я ночей
Провел в слезах и стонах до рассвета!
Чем прекратится злая пытка эта?
Чем умерщвлю я стоголовых змей,
Что вновь родятся, как ты их ни бей?
Нашел, нашел! Создам два-три сонета!
Уж многих в сон умел ввергать сонет.
Испробую ж я силу ту благую —
Ведь тут совсем работы мысли нет.
Да, удалось! Покоя гавань чую
Уж близко я; все мысли далеко;
Чуть начал я — и сплю уж глубоко.
Увы! несчастлив тот, кто любит безнадежно;
Несчастнее его, кто создан не любить,
Но жизнь тому страшней, в чьем сердце пламень нежный
Погас — и кто любви не может позабыть! На взоры наглые торгующих собой
С презреньем смотрит он, живет еще с мечтою,
Но в чистом ангеле невинность с красотой, —
Как сметь ему любить с увядшею душою! Святое дней младых волнует дух поныне,
Но память и о них страстьми отравлена,
С надеждою навек душа разлучена,
От смертной прочь спешит и сам нейдет к богине.В нем сердце как в степи давно забытый храм,
На жертву преданный и тленью, и грозам,
В котором мрачно всё, лишь ветр пустынный веет,
Жить боги не хотят, а человек не смеет.
Есть добрыя сердца, есть светлые умы,
Они сияют нам, как утра блеск багряный;
В хаосе шумных дел, среди житейской тьмы,
Их голоса звучат торжественной осанной.
Уносит вечность всех под мрачный свод гробов,
Но непорочных душ и мысли, и стремленья
Выбрасывает вал суроваго забвенья
На берег бытия, как зерна жемчугов.
И вечно между нас их тени дорогия
Блестят, освящены дыханием времен,
И мы, певцы, мечты, мы — странники земные,
Мы любим их завет, — их вдохновенный сон…
И сладким ужасом их сени гробовыя
Тревожит наших струн дрожащий перезвон.
(Я боюсь, что эти стихи не понравятся вам, но)
Когда бы меньше почитал я вас,
От Зависти погибло б Наслажденье;
Отчаянье тогда б и Изумленье
Над тем умом смеялись бы сейчас,
Который, — как червяк, что в вешний час
Участвует в безмерности цветенья, —
Глядя на завершенные творенья,
Отрадою исполнен каждый раз.
И вот, ни власть, что дышит властью Бога,
Ни мощное паренье меж высот,
Куда другие тащатся убого, —
Ни слава, о, ничто не извлечет
Ни вздоха у того, кто возвещает:
Червяк, молясь, до Бога досягает.
Я плыл один с прекрасною в гондоле,
Я не сводил с нее моих очей;
Я говорил в раздумье сладком с ней
Лишь о любви, лишь о моей неволе.
Брега цвели, пестрело жатвой поле,
С лугов бежал лепечущий ручей,
Все нежилось. — Почто ж в душе моей
Не радости, унынья было боле?
Что мне шептал ревнивый сердца глас?
Чего еще душе моей страшиться?
Иль всем моим надеждам не свершиться?
Иль и любовь польстила мне на час?
И мой удел, не осушая глаз,
Как сей поток, с роптанием сокрыться?
К тебе, о чистый дух, источник вдохновенья,
На крылиях любви несется мысль моя:
Она затеряна в юдоли заточенья,
И все зовет ее в небесные края.
Но ты облек себя в завесу тайны вечной:
Напрасно силится мой дух к тебе парить.
Тебя читаю я во глубине сердечной,
И мне осталося надеяться, любить.
Греми надеждою, греми любовью, лира!
В преддверьи вечности греми его хвалой!
И если б рухнул мир, затмился свет эфира
И хаос задавил природу пустотой, —
Греми! Пусть сетуют среди развалин мира
Любовь с надеждою и верою святой!
Ее решил я имя написать
на отмели - но смыла все волна.
Я имя написал ее опять -
и эта надпись тоже сметена.
"Безумец, - говорила мне она, -
ты хочешь обессмертить прах земной,
но так и я сама уйти должна -
меня с лица Земли сметет волной".
"О нет, - сказал я, - тлен и прах любой
исчезнет пусть, но ты в моих стихах
останешься бессмертной и живой,
и имя напишу я в небесах.
И если смерть все в мире покорит,
любовь опять нас к жизни возвратит".
Ты царь: живи один.Пушкин.
С тоской и полный грустных размышлений,
Читаю я твой вдохновенный стих.
О, почему так рано ты затих,
Нам всех своих не досказав видений!
Как много дум еще таилось в них,
Как много неба тайных откровений!
Но ты замолк… Прости ж, наш Русский гений:
Любовь России на стихах твоих.
Где есть любовь — нет места укоризне.
Но Русскому как не скорбеть душей?
Ты светлый перл в венце твоей отчизны.
Твои стихи — твой вечный мавзолей:
Ты отплатил за дар недолгой жизни
Нетленной славой, Русский соловей!
О существа состав, без образа смещенный,
Младенчик, что мою утробу бременил,
И, не родясь еще, смерть жалостно вкусил
К закрытию стыда девичества лишенной!
О ты, несчастный плод, любовью сотворенный!
Тебя посеял грех, и грех и погубил.
Вещь бедная, что жар любви производил!
Дар чести, горестно на жертву принесенный!
Я вижу в жалобах тебя и во слезах.
Не вображайся ты толь живо мне в глазах,
Чтоб меньше беспокойств я, плачуща, имела.
То два мучителя старались учинить:
Любовь, сразивши честь, тебе дать жизнь велела,
А честь, сразив любовь, велела умертвить.
Над царством мирных крыш, я вознеслась высоко
и черные хулы кидаю в небеса,
покрыв и стук копыт, и грохот колеса,
как зычный клич вождя, как вещий зов пророка.
Над лабиринтами греха, нужды, порока,
как будто голые и красные леса,
как мачты мертвые, где свиты паруса,
мы бдим над Городом, взывая одиноко.
Скажи, слыхал ли ты железный крик тоски
и на закате дня вечерние гудки?
То муравейнику труда сигнал проклятый…
То вопль отверженства, безумья и борьбы,
в последний судный час ответ на зов трубы,
трубы Архангела, зовущего трикраты.
В томящих сумерках увидел этот свет,
В томящих сумерках влачил существованье…
Никто не понимал души моей страданья,
Никто на мой вопрос мне не давал ответ.
Живу немного я, но в веренице лет
Томящих сумерек я знаю прозябанье;
Блестящих, ясных дней не помню я сиянья;
И были ли они?… теперь их больше нет.
О, скорбь души моей, мятущейся, бессонной,
В томящих сумерках заглохшей и больной,
Как ненавистен мне твой облик бледно-тонный,
Безгранно близкий мне, до странности чужой…
В томящих сумерках вступал на путь земной,
Услышу в сумерках напев я похоронный…
В его глазах прочел я скорбь немую,
Лишь он предстал впервые предо мной:
Семью и дом, и сторону родную
Покинул он для жизни боевой.
Прошли года. Всю силу молодую,
Весь рьяный пыл он в долг влагает свой.
Усердие и простоту святую —
Как не любить в солдате всей душой?
И я люблю с отеческой заботой;
Но сжиться он едва успеет с ротой,
Как подойдет срок выслуженных лет.
Я с ним делил и радости, и горе,
А он — печаль в моем прочтет ли взоре,
Которым я взгляну ему вослед?
Как всякий, кто Любви застенок ведал,
Где Страсть пытает, ласковый палач, —
Освобожден, я дух бесстрастью предал,
И смех стал чуждым мне, безвестным — плач.
Но в лабиринте тусклых снов, как Де́дал,
Предстала ты, тоски волшебный врач,
Взманила к крыльям… Я ответа не́ дал,
Отвыкший верить Гению удач.
И вновь влача по миру цепь бессилья,
Вновь одинок, как скорбный Филоктет,
Я грустно помню радужные крылья
И страсти новой за тобой просвет.
Мне горько жаль, что, с юношеским жаром,
Я не взлетел, чтоб в море пасть Икаром.
10 марта 1912
Нет меры горести, и благу, и смиренью…
«Расстанемся опять, — сказал он мне вчера, —
Все наши встречи — ложь. И ложь, что вы — сестра,
И простоты нет там, где нет забвенья».
И поднялось опять знакомое мученье,
Пронзавшее все дни и ночи до утра…
«Еще не волен я, и не пришла пора.
Быть может, через год придет освобожденье…»
Забыл, что нет годов, и дней осталось мало.
Измучен дух, последнее настало…
Но вдруг к ногам моим беспомощно приник.
И головой колен коснулся богомольно.
И долго мы сидели безглагольно,
Благословляя этот горький миг.
Ничтожный человек любуется природой,
А вкруг него цветет родимая земля
И веют ласково заманчивой свободой
Шумящие леса и мирныя поля.
Куда ни кинет взор — все красками полно;
Во всем кипит одно могучее броженье.
Там перлы чудные таит морское дно,
Тут горы ценныя стоят в оцепененьи,
Лучами день горит, в ночах покой и нега.
Но, бедный человек, не жди себе ночлега:
Под небом ласковым ночь блещущая зла.
В природе видишь ты богатство, блеск и волю,
Но мало в ней, скупой, найдешь себе на долю:
Лишь крохи скудныя с богатаго стола.
Я памятью живу с увядшими мечтами,
Виденья прежних лет толпятся предо мной,
И образ твой меж них, как месяц в час ночной
Между бродящими блистает облаками.
Мне тягостно твое владычество порой;
Твоей улыбкою, волшебными глазами
Порабощен мой дух и скован, как цепями,
Что ж пользы для меня, — я не любим тобой,
Я знаю, ты любовь мою не презираешь,
Но холодно ее молениям внимаешь;
Так мраморный кумир на берегу морском
Стоит, — у ног его волна кипит, клокочет,
А он, бесчувственным исполнен божеством,
Не внемлет, хоть ее отталкивать не хочет.
Великий Боже! твой исполнен правдой суд,
Щедроты от тебя имети смертным сродно;
Но в беззаконии все дни мои текут,
И с правосудием простить меня не сходно.
Долготерпение ты должен окончать
За тьму моих грехов по правости устава,
И милосердие днесь должно умолчать;
Того теперь сама твоя желает слава.
Во мщеньи праведном ты тварь свою забудь;
Пренебрегай ток слез и тем доволен будь,
Греми, рази, свою ты ярость умножая!
Хотя и трепещу, я чту твой гнев, стеня,
Но в кое место ты ударишь, поражая,
Не крыла чтобы где Христова кровь меня.