Петрарка, и Шекспир, и Бутурлин
(Пусть мне простят, что с гениями рядом
Поставил имя скромное парадом…)
Сонет воздвигли на престол вершин.
Портной для измеренья взял аршин.
Поэт, окинув нео-форму взглядом
И напитав ее утопий ядом,
Сплел сеть стихов для солнечных глубин.
И вот, сонета выяснив секрет,
Себе поэты выбрали сонет
Георгию ИвановуЯ помню Вас: Вы нежный и простой.
И Вы — эстет с презрительным лорнетом.
На Ваш сонет ответствую сонетом,
Струя в него кларета грез отстой…
Я говорю мгновению: «Постой!» —
И, приказав ясней светить планетам,
Дружу с убого-милым кабинетом:
Я упоен страданья красотой…
Я в солнце угасаю — я живу
По вечерам: брожу я на Неву, —
Я полюбил ее зимою
И розы сеял на снегу
Под чернолесья бахромою
На запустелом берегу.Луна полярная, над тьмою
Всходя, гнала седую мгу,
Встречаясь с ведьмою хромою,
Поднявшей снежную пургу.И, слушая, как стонет вьюга,
Дрожала бедная подруга,
Как беззащитная газель; И слушал я, исполнен гнева,
Как выла злобная метель
Весь малахитово-лазурный,
Алмазно-солнечным дождем,
Как лед прозрачный и ажурный,
Каскад спадает колесом.
Купает солнце луч пурпурный,
И пыль студеная кругом.
Как властен бег стремленья бурный!
Я быть хочу ее вождем!
А пена пляшет, пена мечет
И мылит камни и столбы.
Я коронуюсь утром мая
Под юным солнечным лучом.
Весна, пришедшая из рая,
Чело украсит мне венцом.Жасмин, ромашки, незабудки,
Фиалки, ландыши, сирень
Жизнь отдадут — цветы так чутки! -
Мне для венца в счастливый день.Придет поэт, с неправдой воин,
И скажет мне: «Ты будь достоин
Моим наследником; хитон, Порфиру, скипетр — я, взволнован,
Даю тебе… Взойди на трон,
Встрепенулся звонок и замолк,
А за дверью — загадка.
Это кто? Это ты? Как мне сладко!
Дорогая, войди… Черный шелк
Зажурчит ароматно сонату,
И конфузливо скромная складка
Вдруг прильнет к огневому гранату.
За окошком завистливый толк
Приумолк ядовито.
Это вздорно для нас… Все повито
По вечерам графинин фаэтон
Могли бы вы заметить у курзала.
Она входила в зал, давая тон,
Как капельмейстер, настроеньям зала.
Раз навсегда графиня показала
Красивый ум, прищуренный бутон
Чуть зрелых губ, в глазах застывший стон,
Как монумент неверности вассала…
В ее очей фиалковую глубь
Стремилось сердце каждого мужчины.
Не будучи сам верным по натуре,
Я верность в женщине ценить привык.
Я сдержанный люблю ее язык
И глаз тепло прохладное лазури.
Я не хочу, чтоб колыхали бури
Безоблачный и девственный дневник.
И, вместе с тем, чтоб в грусти не поник
Росистый взор, и стан не стал понурей.
Я умудреннее с годами стал.
Неверностью довольно я блистал
Ты никого не любишь: ни меня,
Ни третьего, ни пятьдесят второго.
Ты попросту немного не здорова:
Дня не прожить тебе, не изменя.
Кому и с кем — не важно. Заманя
К себе кого-нибудь, отдаться снова.
Свой утолить инстинкт — твоя основа.
Ты холодна, и нет в тебе огня.
Ты говорить о страсти не осмелься:
Ты знаешь только похоть. Страсть на рельсы
Ты ласточек рисуешь на меню,
Взбивая сливки к тертому каштану.
За это я тебе не изменю
И никогда любить не перестану.
Все жирное, что угрожает стану,
В загоне у тебя. Я не виню,
Что петуха ты знаешь по Ростану
И вовсе ты не знаешь про свинью.
Зато когда твой фаворит — арабчик
Подаст с икрою паюсною рябчик,
По подвигам, по рыцарским сердцам, —
Змея, голубка, кошечка, романтик, —
Она томилась с детства. В прейс-куранте
Стереотипов нет ее мечтам
Названья и цены. К ее устам
Льнут ровные «заставки». Но — отстаньте! —
Вот как-то не сказалось. В бриллианте
Есть место электрическим огням.
О, внешний сверк на хрупости мизинца!
Ты не привлек властительного принца:
Синеет ночь, и с робостью газели
Скользит ко мне Ваш скромный силуэт;
И Вашу тень качает лунный свет —
Луны далекой ясные качели.
Шум ручейка и дальний звук свирели
Сливаются в пленительный дуэт;
Мы шепот поцелуев шлем в ответ,
Разнежены на снежных трав постели.
Никто у нас друг в друга не влюбленный
Сближается томленьем синевы,
Мы встретились холодною зимою
В селении, заброшенном в снегах,
И поняли: пришел конец покою —
Любовь опять забрезжилась в сердцах.
Я видел Вас всегда в своих мечтах,
И были Вы любимою мечтою.
— Я Вас люблю, — так думал я порою;
Что любите, — читал у Вас в глазах.
Любовь опять забрезжилась при встрече;
Смотрите: разрастается она,
К ее лицу шел черный туалет…
Из палевых тончайшей вязи кружев
На скатах плеч — подобье эполет…
Ее глаза, весь мир обезоружив,
Влекли к себе.Садясь в кабриолет
По вечерам, напоенным росою,
Она кивала мужу головой
И жаждала души своей живой
Упиться нив вечернею красою.И вздрагивала лошадь, под хлыстом,
В сиреневой муаровой попоне…
Как скоро солнце страсти отсветило!
Я боль узнал сжимающих оков.
Холодность чувств взамен былого пыла,
Затишье — вместо бури и валов.
И юности играющая сила
Миражна и пуста, как сущность снов,
Как ледовитость зимнего светила,
Как беспринципность принципов веков.
Кипучей страсти скорость охлажденья,
Перекипевшей крови красный лед,
Ее раздольный голос так стихиен,
Крылат, правдив и солнечно-звенящ.
Он убедителен, он настоящ,
Насыщен Русью весь, — он ороссиен.
При голосе таком глаза какие, —
Нежней лазори и прохладней чащ,
Которые проглазятся сквозь плащ, —
Какие, как не только голубые?..
Необходим закон — при том, что в двух
Строфах рассказано, иметь и дух
Изысканна, как жительница Вены,
В венгерке дамской, в платье bleugendarme,
Испрыскав на себя флакон вервэны,
Идет она, — и в ней особый шарм.
К ней цужат золотые караваны
Поклонников с издельями всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи карманы рваны,
Берут ее глазами из-за ширм…
Изящница, очаровалка, венка,
Пред кем и герцогиня — деревенка,
Век грации, утонченный век-стебель!
Ланкрэ, Ла-Туш, Бушэ, Грэз и Ватто!
Андрэ Шарль Булль — поэт, не твой ли мебель?
И ты, Бертон, не ты ль певец манто?
Век мушек-«поцелуев», вздохов гребель,
Духов и комплиментов, — но зато
Виконт бранится дома, как фельдфебель,
А виконтесса, как — не знаю! — кто…
Двуликий век Раттье и Фрагонара —
Изящества и грубого кошмара! —
В гирляндах из ронделей и квинтин,
Опьянены друг другом и собою
В столице Eesti, брат мой Константин,
На три восхода встретились с тобою.
Капризничало сизо-голубою
Своей волною море. Серпантин
Поэз опутал нас. Твой «карантин»
Мы развлекли веселою гульбою…
Так ты воскрес. Так ты покинул склеп,
Чтоб пить вино, курить табак, есть хлеб,
Из Анри де РеньеТы убежала от меня, ты убежала,
Отдав свои глаза, как амулет…
Запомнила рука моя, — как жало, —
Вес горла твоего, и вкус, и цвет,
И линию исчезнувшего тела,
К которому желание крылит…
Ты ночь и лес поставить захотела
Преградою меж нами. Но, налит
Твоею вероломной красотою,
Я воссоздам расплывшеюся тьмою
Не раз ходил при тусклом фонаре,
Мерцавшем в похоронном городишке,
В каморку к ней; со мною были книжки.
Она жила близ рощи, в серебре.
Бывало, ночь мечтает о заре,
Любя, томясь… Трещат в камине шишки.
Шатун-Мороз скрежещет на дворе.
Ведь хорошо? — хотя бы понаслышке!
Она — во мне, я — в ней, а в нас — роман.
Горячий чай. Удобная кушетка.
Великого приветствует великий,
Алея вдохновением. Блестит
Любовью стих. И солнечные блики
Елей весны ручьисто золотит.
Ручьись, весна! Летит к тебе, летит
Июнь, твой принц, бессмертник неболикий!
Юлят цветы, его гоньбы улики,
Божит земля, и все на ней божит.
Рука моя тебе, собрат-титан!
Юнись душой, плескучий океан!
Ваш дом среди заводских пустырей,
От города приморского в трехверстьи,
Ваш дом, куда охотно ездят гости,
Дом широко распахнутых дверей.
Куда попасть, чем выбраться, скорей,
И где поэт в своем заздравном тосте
(Хотя вокруг и злобствовал Борей…)
Приветствовал хозяев, чуждых злости,
Ваш дом, где неизменен тонкий вкус
В литературе, мебели, гравюрах,
Мы с ней идем над морем вдоль откоса:
Лазурен штиль в лучистом серебре,
И вкус прессованного абрикоса
Таит шиповник прелый на горе.
Студеный день склоняется к заре.
Четвертый солнца час прищурен косо.
Щетиною засохшего покоса
Мы с ней идем над морем в октябре.
Мучительно представить город нам, —
Ведь он нанес удар тем самым снам,
«Au pays parfume que soleil caresse…»
Где ласков луч, в стране благоуханной
Я знал под щедрым куполом дерев,
Где все полно какой-то негой странной,
Царицу гор, креолку, дочь лесов.
Атлас лица и смуглый, и горячий;
Горд очерк шеи: власть она хранит;
Изящный бюст весь вылеплен удачей;
В улыбке — зыбь; в глазах ее — гранит.
О, к вам бы шел и малахит Луары,
Мы познакомились с ней в опере, — в то время,
Когда Филина пела полонез.
И я с тех пор — в очарованья дреме,
С тех пор она — в рядах моих принцесс.
Став одалиской в грезовом гареме,
Она едва ли знает мой пароль…
А я седлаю Память: ногу в стремя, —
И еду к ней, непознанный король.
Влюблен ли я, дрожит в руке перо ль,
Мне все равно; но вспоминать мне сладко
Зое Ч.Гитана! сбрось бравурное сомбреро,
Налей в фиал восторженный кларет…
Мы будем пить за знатных кабальеро,
Пуская дым душистых сигарет.
Мечта плывет, как легкая галера,
Куда-то вдаль плывет, куда — секрет!
Огня! огня! пусть вспыхнет хабанера, —
Взнуздаем страсть и унесемся в бред!..
Галоп мандол достигнет аллегрэтто,
Заворожен желаньем пируэта,
Где воздух дышит ледовито,
Где мрак ледян, где мрачен лед,
Ярка, как след аэролита,
Мечта свершает свой полет.
Там паутиной сна повита
Природа в строгости красот.
Здесь не достигшая зенита
Мечта хоть отдых там найдет.
Вселенная — театр. Россия — это сцена.
Европа — ярусы. Прибалтика — партер.
Америка — «раек». Трагедия — «Гангрена».
Актеры — мертвецы, Антихрист — их премьер.
Но сцена им мала: обширная арена —
Стремленье их. Они хотят безгранных сфер,
Чтоб на губах быков окровенела пена,
Чтоб в муках исходил извечный Агасфер!
О, зритель, трепещи! От бешеных животных,
Ужасных в ярости, от мертвецов бесплотных
Пейзаж ее лица, исполненный так живо
Вибрацией весны влюбленных душ и тел,
Я для грядущего запечатлеть хотел:
Она была восторженно красива.Живой душистый шелк кос лунного отлива
Художник передать бумаге не сумел.
И только взор ее, мерцавший так тоскливо,
С удвоенной тоской, казалось, заблестел.И странно: сделалось мне больно при портрете,
Как больно не было давно уже, давно.
И мне почудился в унылом кабинетеПечальный взор ее, направленный в окно.
Велик укор его, и ряд тысячелетий
Грааль-АрельскомуВсе наслажденья и все эксцессы,
Все звезды мира и все планеты
Жемчужу гордо в свои сонеты, —
Мои сонеты — колье принцессы!
Я надеваю под взрыв оркестра,
Колье сонетов (размах измерьте!)
Да, надеваю рукой маэстро
На шею Девы. Она — Бессмертье!
Она вне мира, она без почвы,
Без окончанья и без начала:
Ее любовь проснулась в девять лет,
Когда иной ребенок занят куклой.
Дитя цвело, как томный персик пухлый,
И кудри вились, точно триолет.
Любовь дала малютке амулет:
Ее пленил — как сказка — мальчик смуглый…
Стал. через месяц, месяц дружбы — круглый.
Где, виконтесса, наше трио лет?
Ах, нет того, что так пленяло нас,
Как нет детей с игрой в любовь невинной.
Трагичный юморист, юмористичный трагик,
Лукавый гуманист, гуманный ловелас,
На Францию смотря прищуром зорких глаз,
Он тек по ней, как ключ — в одобренном овраге.
Входил ли в форт Beaumonde, пред ним спускались флаги,
Спускался ли в Разврат — дышал как водолаз,
Смотрел, шутил, вздыхал и после вел рассказ
Словами между букв, пером не по бумаге.
Маркиза ль, нищая, кокотка ль, буржуа, —
Но женщина его пленительно свежа,
Любви возврата нет, и мне как будто жаль
Бывалых радостей и дней любви бывалых;
Мне не сияет взор очей твоих усталых,
Не озаряет он таинственную даль… Любви возврата нет, — и на душе печаль,
Как на снегах вокруг осевших, полуталых.
— Тебе не возвратить любви мгновений алых:
Любви возврата нет, — прошелестел февраль.И мириады звёзд в безводном океане
Мигали холодно в бессчетном караване,
И оскорбителен был их холодный свет: В нём не было былых ни ласки, ни участья…
И понял я, что нет мне больше в жизни счастья,
Я — у Земли в плену, а терем твой — Эдем,
Но мы встречаемся, Звезда моя, с тобою.
И сколько общего у нас: как ты, я нем,
А ты, как я, в реке отражена водою.
Да, знаем встречи мы, сведенные волною,
Неведомо к чему, неведомо зачем…
Мы связаны с тобой, как звучный стих поэм —
С немою скорбию, как небеса — с землею.
Как я люблю тебя, твоей любви не зная!
Как я печалюся, когда ты, угасая