СОНЕТ
В печальный миг, в печальный час ночной,
В алькове пышном, полном аромата,
Покоилась она передо мной,
Дремотою изнеженной обята.
И понял я, что мне уж нет возврата
К прошедшему, к Лазури неземной: —
Я увидал не человека-брата,
Со мною был бездушный зверь лесной.
В гирляндах из ронделей и квинтин,
Опьянены друг другом и собою
В столице Eesti, брат мой Константин,
На три восхода встретились с тобою.
Капризничало сизо-голубою
Своей волною море. Серпантин
Поэз опутал нас. Твой «карантин»
Мы развлекли веселою гульбою…
Так ты воскрес. Так ты покинул склеп,
Чтоб пить вино, курить табак, есть хлеб,
Из Анри де РеньеТы убежала от меня, ты убежала,
Отдав свои глаза, как амулет…
Запомнила рука моя, — как жало, —
Вес горла твоего, и вкус, и цвет,
И линию исчезнувшего тела,
К которому желание крылит…
Ты ночь и лес поставить захотела
Преградою меж нами. Но, налит
Твоею вероломной красотою,
Я воссоздам расплывшеюся тьмою
Вчера лесной я проезжал дорогой,
И было грустно мне в молчаньи бора,
Но вдруг, в одежде скромной и, убогой,
Как странника, увидел я Амора.
Мне показалось, что прошел он много
И много ведал скорби и позора;
Задумчивый, смотрел он без укора,
Но в то же время сумрачно и строго.
Меня, узнав, по имени окликнул
И мне сказал: «Пришел я издалека, —
А я любя был глуп и нем.
Александр ПушкинДушевные страдания как гамма:
У каждого из них своя струна.
Обида подымается до гама,
До граянья, не знающего сна; Глубинным стоном отзовется драма,
Где родина, отечество, страна;
А как зудит раскаянье упрямо!
А ревность? M-м… Как эта боль слышна.Но есть одно беззвучное страданье,
Которое ужасней всех других:
Клинически оно — рефлекс глотанья,
Не раз ходил при тусклом фонаре,
Мерцавшем в похоронном городишке,
В каморку к ней; со мною были книжки.
Она жила близ рощи, в серебре.
Бывало, ночь мечтает о заре,
Любя, томясь… Трещат в камине шишки.
Шатун-Мороз скрежещет на дворе.
Ведь хорошо? — хотя бы понаслышке!
Она — во мне, я — в ней, а в нас — роман.
Горячий чай. Удобная кушетка.
Великого приветствует великий,
Алея вдохновением. Блестит
Любовью стих. И солнечные блики
Елей весны ручьисто золотит.
Ручьись, весна! Летит к тебе, летит
Июнь, твой принц, бессмертник неболикий!
Юлят цветы, его гоньбы улики,
Божит земля, и все на ней божит.
Рука моя тебе, собрат-титан!
Юнись душой, плескучий океан!
Любовь Николаевне БорэВ залив, закатной кровью обагренный,
Садилось солнце. Матовый кристалл
Луны оранжевой медлительно всплывал,
Дробясь и рдея в зыби вод бессонной.Рукою опершись о пьедестал
Богини мраморной, с улыбкой благосклонной
Красавица внимала, как влюбленный
Слова признанья нежно ей шептал: «Прелестней Вас в златых полях едва ли
Аркадии божественной встречали
Или в садах счастливых гесперид! Сладчайшие сулите Вы надежды»…
Она ж в ответ, склонив с усмешкой вежды:
Рудину
Страдания последний монолог,
Живой обман, на истину похожий,
Становится печальнее и строже
И, наполняя болью каждый слог
Уходит, как освобожденный бог,
Склониться у неведомых подножий.
Но ты — другой. Как нищий и прохожий,
Поэзии непонятой залог.
Моя любовь — трагический сонет.
В ней властный строй сонетных повторений,
Разлук и встреч, и новых возвращений, —
Прибой судьбы из мрака прошлых лет.
Двух девушек незавершенный бред,
Порыв двух душ, мученье двух сомнений,
Двойной соблазн небесных искушений,
Но каждая сказала гордо: «Нет».
Сонет
В те дни, когда везде был Млечный Путь,
Я полюбил несдержанность мечтанья,
И верю, звездный хаос мирозданья
В моих словах блеснет когда-нибудь.
Теперь! Сейчас! Вольнее дышит грудь.
Я полон сладкой дрожью ожиданья.
Они встают, забытые преданья,
Погасшие, хотят опять блеснуть.
Отточенный булат — луч рдяного заката!
Твоя игрушка, Рок, — прозрачный серп луны!
Но иногда в клинок — из серебра и злата
Судьба вливает яд: пленительные сны!
Чудесен женский взгляд — в час грез и аромата,
Когда покой глубок. Чудесен сон весны!
Но он порой жесток — и мы им пленены:
За ним таится ад — навеки, без возврата.
Прекрасен нежный зов — под ропот нежный струй,
Есть в сочетаньи слов — как будто поцелуй,
Сонет
Красивый зверь из тигровой семьи,
Жестокий облик чувственной пантеры,
С тобой я слит в истомном забытьи,
Тебя люблю, без разума, без меры.
Я знал давно, как властны все химеры,
Я предал им мечтания мои,
Но ты даешь мне сладость новой веры,
Даешь мне знать о новом бытии.
Измучила нас музыка канистр.
Лишь в ванной обнажаем свою искренность.
Играй для Бога, лысый органист!
Сегодня много званых — мало избранных.Как сванка, плотный спустится туман.
Пуста Россия, что светилась избами.
И пустотело выдохнет орган:
“Как много нынче званых — мало избранных”.Но музыка пуста, словно орган.
И космополитична, как алкаш.
Нет для неё ни званых и ни избранных.На шесть стволов нас заказав расхристанно,
Бах поднял воротник, как уркаган.
Против воли я твой,
царица, берег покинул.
«Энеида», песнь
6.
Не пугайся — я еще похожей
Нас теперь изобразить могу.
Призрак ты — иль человек прохожий,
Тень твою зачем-то берегу.
Был недолго ты моим Энеем, —
Ваш дом среди заводских пустырей,
От города приморского в трехверстьи,
Ваш дом, куда охотно ездят гости,
Дом широко распахнутых дверей.
Куда попасть, чем выбраться, скорей,
И где поэт в своем заздравном тосте
(Хотя вокруг и злобствовал Борей…)
Приветствовал хозяев, чуждых злости,
Ваш дом, где неизменен тонкий вкус
В литературе, мебели, гравюрах,
Мы с ней идем над морем вдоль откоса:
Лазурен штиль в лучистом серебре,
И вкус прессованного абрикоса
Таит шиповник прелый на горе.
Студеный день склоняется к заре.
Четвертый солнца час прищурен косо.
Щетиною засохшего покоса
Мы с ней идем над морем в октябре.
Мучительно представить город нам, —
Ведь он нанес удар тем самым снам,
Есть книга чудная, где с каждою страницей
Галлюцинации таинственно свиты:
Там полон старый сад луной и небылицей,
Там клен бумажные заворожил листы, Там в очертаниях тревожной пустоты,
Упившись чарами луны зеленолицей,
Менады белою мятутся вереницей,
И десять реет их по клавишам мечты.Но, изумрудами запястий залитая,
Меня волнует дев мучительная стая:
Кристально чистые так бешено горды.И я порвать хочу серебряные звенья…
Но нет разлуки нам, ни мира, ни забвенья,
«Au pays parfume que soleil caresse…»
Где ласков луч, в стране благоуханной
Я знал под щедрым куполом дерев,
Где все полно какой-то негой странной,
Царицу гор, креолку, дочь лесов.
Атлас лица и смуглый, и горячий;
Горд очерк шеи: власть она хранит;
Изящный бюст весь вылеплен удачей;
В улыбке — зыбь; в глазах ее — гранит.
О, к вам бы шел и малахит Луары,
СОНЕТ
Мне все равно: царем ли быть могучим,
Иль мудрецом, средь отреченных книг,
Иль облаком, бегущим к дальним тучам,
Чтоб засветиться молнией на миг.
Всему и всем сочувственный двойник,
Я ввысь иду по лабиринтным кручам,
Судьба зовет, покой пустынь велик,
И стих в душе звучит ключом гремучим.
СОНЕТ
Я горько вас люблю, о бедные уроды,
Слепорожденные, хромые, горбуны,
Убогие рабы, не знавшие свободы,
Ладьи, разбитые веселостью волны.
И вы мне дороги, мучительные сны
Жестокой матери, безжалостной Природы,
Кривые кактусы, побеги белены,
И змей и ящериц отверженные роды.
Мои стихи как полновесный грозд.
Не тщетно, в сладком рабстве у сонета,
Две долгие зимы, два жарких лета,
В размерный ток включал я россыпь звезд.
Изысканный наряд обманно-прост.
В гаданьи чувства малая примета
Есть жгучий знак, что час пришел расцвета
Люблю к люблю, к земле от неба мост.
СОНЕТ
Начало жизни, это — утро мая,
Ее конец — отравленный родник.
Предсмертным бурям вечности внимая,
Дух человека в ужасе поник.
В устах, ко лжи привыкших, сдавлен крик.
Позор паденья ярко понимая,
Ум видит алчных духов адский лик.
Тоска — везде — навек — тоска немая.
Мы познакомились с ней в опере, — в то время,
Когда Филина пела полонез.
И я с тех пор — в очарованья дреме,
С тех пор она — в рядах моих принцесс.
Став одалиской в грезовом гареме,
Она едва ли знает мой пароль…
А я седлаю Память: ногу в стремя, —
И еду к ней, непознанный король.
Влюблен ли я, дрожит в руке перо ль,
Мне все равно; но вспоминать мне сладко
На высоте, на снеговой вершине,
Я вырезал стальным клинком сонет.
Проходят дни. Быть может, и доныне
Снега хранят мой одинокий след.На высоте, где небеса так сини,
Где радостно сияет зимний свет,
Глядело только солнце, как стилет
Чертил мой стих на изумрудной льдине.И весело мне думать, что поэт
Меня поймёт. Пусть никогда в долине
Его толпы не радует привет! На высоте, где небеса так сини,
Я вырезал в полдневный час сонет
Зое Ч.Гитана! сбрось бравурное сомбреро,
Налей в фиал восторженный кларет…
Мы будем пить за знатных кабальеро,
Пуская дым душистых сигарет.
Мечта плывет, как легкая галера,
Куда-то вдаль плывет, куда — секрет!
Огня! огня! пусть вспыхнет хабанера, —
Взнуздаем страсть и унесемся в бред!..
Галоп мандол достигнет аллегрэтто,
Заворожен желаньем пируэта,
Смерть! обморок невыразимо-сладкий!
Во тьму твою мой дух передаю,
Так! вскоре я, всем существом, вопью, —
Что ныне мучит роковой загадкой.
Но знаю: убаюкан негой краткой,
Не в адской бездне, не в святом раю
Очнусь, но вновь — в родном, земном краю,
С томленьем прежним, с прежней верой шаткой.
Там будут свет и звук изменены,
Туманно — зримое, мечты — ясны,
Где воздух дышит ледовито,
Где мрак ледян, где мрачен лед,
Ярка, как след аэролита,
Мечта свершает свой полет.
Там паутиной сна повита
Природа в строгости красот.
Здесь не достигшая зенита
Мечта хоть отдых там найдет.
Игорю СеверянинуЯ долго ждал послания от Вас,
Но нет его и я тоской изранен.
Зачем Вы смолкли, Игорь Северянин,
Там в городе, где гам и звон кирас? Ночь надо мной струит златой экстаз,
Дрожит во мгле неверный лук Дианин…
Ах, мир ночной загадочен и странен,
И кажется, что твердь с землей слилась.Звучит вдали Шопеновское скерцо,
В томительной разлуке тонет сердце,
Лист падает и близится зима.Уж нет ни роз, ни ландышей, ни лилий;
Я здесь грущу, и Вы меня забыли…
СОНЕТ
Я окружен огнем кольцеобразным,
Он близится, я к смерти присужден, —
За то, что я родился безобразным,
За то, что я зловещий скорпион.
Мои враги глядят со всех сторон,
Кошмаром роковым и неотвязным, —
Нет выхода, я смертью окружен,
Я пламенем стеснен многообразным.
Нет, им не суждены краса и просветленье;
Я повторяю их на память в полусне,
Они — минуты праздного томленья,
Перегоревшие на медленном огне.Но все мне дорого — туман их появленья,
Их нарастание в тревожной тишине,
Без плана, вспышками идущее сцепленье:
Мое мучение и мой восторг оне.Кто знает, сколько раз без этого запоя,
Труда кошмарного над грудою листов,
Я духом пасть, увы! я плакать был готов,
Среди неравного изнемогая боя;
Вчера с вечернею зарей,
С последней, красной вспышкой света,
В зловещих тучах над землей
Печально умирало лето,
И осень с бледною луной
Взошла — и пел ей до рассвета,
Всю ночь, в листве еще густой
Изменник-ветер песнь привета.
Вселенная — театр. Россия — это сцена.
Европа — ярусы. Прибалтика — партер.
Америка — «раек». Трагедия — «Гангрена».
Актеры — мертвецы, Антихрист — их премьер.
Но сцена им мала: обширная арена —
Стремленье их. Они хотят безгранных сфер,
Чтоб на губах быков окровенела пена,
Чтоб в муках исходил извечный Агасфер!
О, зритель, трепещи! От бешеных животных,
Ужасных в ярости, от мертвецов бесплотных
СОНЕТ
Когда я посмотрел на бледную Луну,
Она шепнула мне: «Сегодня спать не надо».
И я ушел вкуша́ть ночную тишину,
Меня лелеяла воздушная прохлада.
Деревья старые заброшенного сада,
Казалось, видели во сне свою весну,
Была полна мечты их смутная громада,
Застыл недвижный дуб, ласкающий сосну.
Дыханьем мертвым комнатной весны
мой зимний дух капризно отуманен,
косым сияньем розовой луны
здесь даже воздух бледный нарумянен,
расшитые, искусственные сны,
ваш пестрый мир для сердца сладко-странен;
мне не уйти из шелковой страны —
мой дух мечтой несбыточною ранен.
В гостиной нежась царствует Весна,
светясь, цветут и дышат абажуры,