Окаймленный горестной тенью,
Видит мир, от ярости дрожа,
Как с пальбой врываются в селенья
Рыцари отмычки и ножа.
Трупов исковерканные груды,
Города, спаленные дотла…
Всюду кровь горячая, и всюду
Ржавый след насилия и зла.
Это смерти, рабства и позора
Злобою сведенное лицо,
…Третья зона, дачный полустанок,
у перрона — тихая сосна.
Дым, туман, струна звенит в тумане,
невидимкою звенит струна.Здесь шумел когда-то детский лагерь
на веселых ситцевых полях…
Всю в ромашках, в пионерских флагах,
как тебя любила я, земля! Это фронт сегодня. Сотня метров
до того, кто смерть готовит мне.
Но сегодня — тихо. Даже ветра
нет совсем. Легко звучать струне.И звенит, звенит струна в тумане…
Ты почиешь в ларце, в драгоценном ковчеге,
Ветхий деньми, Эски,
Ты, сзывавший на брань и святые набеги
Чрез моря и пески.
Ты уснул, но твой сон — золотые виденья.
Ты сквозь сорок шелков
Дышишь запахом роз и дыханием тленья —
Ароматом веков.
I
Предчувствиям не верю, и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет:
Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
Ты, бич великий мирозданья,
Чье смертоносное дыханье
Уносит царства и людей —
Привет тебе с твоею свитой:
Душой, страданием разбитой,
Я не боюсь грозы твоей.
Стрела твоя, сразив жестоко
Любви моей и жизни цель,
Пронзила сердце мне глубоко
Бросьте!
Конечно, это не смерть.
Чего ей ради ходить по крепости?
Как вам не стыдно верить
нелепости?!
Просто именинник устроил карнавал,
выдумал для шума стрельбу и тир,
а сам, по-жабьи присев на вал,
вымаргивается, как из мортир.
Огнем и силой дум прекрасных
Сверкал возвышенный твой взор;
Избытком чувств живых и ясных
Твой волновался разговор;
Грудь вдохновенно трепетала,
Надежды славой горяча,
И смелость гордо поднимала
Твои могучие плеча!
Потухли огненные очи,
Умолкли вещие уста,
Это было в оно время, по ту сторону времен.
Жил Оника, супротивника себе не ведал он,
Что хотелося ему, то и деялось,
И всегда во всем душа его надеялась.
Так вот раз и обседлал он богатырского коня,
Выезжает в чисто поле пышноликое,
Ужаснулся, видит, стречу, словно сон средь бела дня,
Не идет — не едет чудо, надвигается великое.
Голова у чуда-дива человеческая,
Вся повадка, постать-стать как будто жреческая,
На смерть одной благородной девицы.
Ах, тебя ли зрю я, красота младая?
Ах, тебя ли зрю я
Под покровом гробным; бледну, бездыханну,
Всех красот лишенну?
Не венец венчальный на челе сияет, —
Диадима смерти; —
И не песнью брачной храм гремит священный,
Гимном погребальным.
Где краса и младость? Где любви улыбка?
«Мой кончен путь—и вот уже склоняю
Свою главу в неведомую ночь.
И я умру. Мой тусклый взор, который
Так часто пред Всесильным проливал
Любви святой неведомыя слезы,
Закроет смерть холодною рукой.
Хотя во мне природа человека
Дрожит, но не колеблюсь я: молю
Я Господа, чтоб подал подкрепленье —
Меня уже все силы оставляют…
Среди игры, среди забавы,
Среди благополучных дней,
Среди богатства, чести, славы
И в полной радости своей,
Что всё сие, как дым, преходит,
Природа к смерти нас приводит,
Воспоминай, о человек!
Умрешь, хоть смерти ненавидишь,
И всё, что ты теперь ни видишь,
Исчезнет от тебя навек.Покинешь матерню утробу —
К груди моей,
Младенец, льни:
Рождение — паденье в дни.
С заоблачных нигдешних скал,
Младенец мой,
Как низко пал!
Ты духом был, ты прахом стал.
Плачь, маленький, о них и нас:
Давно охладели, давно окаменели
Те выкрики дня, те ночные слова:
Эти груди, что спруты, тянулись ко мне ли?
Этих бедер уклоны я ль целовал?
В памяти плиты сдвинуты плотно,
Но мечты, зеленея, пробились меж них:
Мастеров Ренессанса живые полотна,
Где над воплем Помпеи рубцевались межи.
Ведь так просто, как счет, как сдача с кредитки,
С любовницей ночью прощаться в дверях,
Не грации одне, не Музы, мне любезны,
Влекут из сердца стих и стон и токи слезны.
Ах! в Богдановиче злым роком отнят вдруг
И Душеньки творец и мой почтенный друг!…
Я в нем и друга Муз и друга сердца трачу:
Двойной удар терпя, тем горестнее плачу!…
Вся сладкая с ним связь прервалась навсегда….
Хоть Гений не умрет безсмертный никогда!..
Другие—нашего утрату Геликона
Оплачут в нем—певца, любимца Аполлона,
Не призывай небесных вдохновений
На высь чела, венчанного звездой;
На заводи высоких песнопений,
О юноша, пред суетной толпой.
Коль грудь твою огонь небес обемлет
И гением чело твое светло, —
Ты берегись: безумный рок не дремлет
И шлет свинец на светлое чело.
О горький век! Мы, видно, заслужили,
Скупой не господин, но только страж богатства.
Скупой скажи ты мне свой сон:
Не грезится ль тебе, нейти из света вонъ?
Не зриш ли смерти ты имением препятства?
Сказал певец Анакреон,
Что тщетно тот богатство собирает,
Который так равно, как бедный умирает.
Вспомни ты, что краткий век
Предписан нам судьбою,
И что раждаяся умрети человек,
Горько плача и рыдая,
Предстояла в сокрушенье
Матерь Сыну на кресте,
Душу, полную любови,
Сожаленья, состраданья,
Растерзал ей острый меч.
Как печально, как прискорбно
Ты смотрела, Пресвятая
Богоматерь, на Христа!
Как молилась, как рыдала,
Лгать не могла. Но правды никогда
Из уст её не приходилось слышать —
Захватанной, публичной, тусклой правды,
Которой одурманен человек.
В ее речах суровая основа
Житейской поскони преображалась
В священную, мерцающую ткань —
Покров Изиды. Под ее ногами
Цвели, как луг, побегами мистерий
Паркеты зал и камни мостовых.
Тридцатый месяц в нашем мире
Война взметает алый прах,
И кони черные валькирий
Бессменно мчатся в облаках!
Тридцатый месяц, Смерть и Голод,
Бродя, стучат у всех дверей:
Клеймят, кто стар, клеймят, кто молод,
Детей в объятьях матерей!
Тридцатый месяц, бог Европы,
Свободный Труд — порабощен;
Non nobиs, Domиnе! Эй, Bеausеant! Вперед!
Напор, и дрогнут дети Вавилона…
Их стрелы тьмят сиянье небосклона,
их тысячи, а мы наперечет.
Да встретит смерть, как Даму, рыцарь храма,
благословит кровавые рубцы,
за нами море медное Хирама,
Иерусалима белые зубцы.
Путь рыцаря — святой и безвозвратный,
жизнь — путь греха, но смерть в бою чиста,
Быть может, я в последний раз
Свою дорогу выбираю,
На дальней башне поздний час
Звенел. Что в путь пора, я знаю.
Мой новый путь, последний путь,
Ты вновь ведешь во глубь ущелий!
Не суждено мне отдохнуть
В полях весны, под шум веселий!
Опять голодные орлы
Над головой витают с криком,
Восплачьте, Грации, Амуры;
Лезбиин милый воробей
Исполнил смертью долг натуры
И прервал цепь счастливых дней.
Она любовь к нему питала,
А он был верен ей и мил;
Всегда она его лобзала;
Всегда он вкруг ее шалил.
Настанет день — и миром осужденный,
Чужой в родном краю,
На месте казни — гордый, хоть презренный —
Я кончу жизнь мою;
Виновный пред людьми, не пред тобою,
Я твердо жду тот час;
Что смерть? — лишь ты не изменись душою —
Смерть не разрознит нас.
Иная есть страна, где предрассудки
Любви не охладят,
Хотел бы я угаснуть, как заря,
Как алые отливы небосклона;
Как зарево вечернее горя,
Я бы хотел излиться в божье лоно.
Я бы хотел, как светлая звезда,
Зайти, блестя в негаснущем мерцанье,
Я утонуть хотел бы без следа
Во глубине лазурного сиянья.
(Гексаметры Авсония)
Все непрочное в мире родит, и ведет, и крушит Рок,
Рок, неверный и зыбкий, но манит нас льстивых надежд рой,
Рой, что с нами всю жизнь, и с кем разлучит нас одна смерть,
Смерть ненасытная, кою адская кроет в свой мрак ночь.
Ночь в свой черед умирает, едва воссияет златой свет,
Свет, этот дар богов, пред кем впереди предлетит Феб,
Феб, от кого не укрылся с Кипридой одетый в доспех Марс,
Марс, что рожден без отца; его чтит фракийцев слепой род,
Род проклятый мужей, что свой в преступлениях зрит долг,
Словно кровь у свежей раны,
Красный камень гиацинт
Увлекает грезу в страны,
Где царит широкий Инд.
Где в засохших джунглях внемлют
Тигры поступи людей,
И на мертвых ветках дремлют
Пасти жадных орхидей,
Змея хоть умирает,
А зелье все хватает —
Пословица есть у людей.
Скажу в пример я сказку к ней.
Которого не помню года
Ко облегчению народа
Скончал свой век
Приказный человек,
То есть подьячий,
Который в самый век еще ребячий
Старик, закон и доблесть века,
Всегда, везде в душе поэта,
Ты для больного человека
Служил утехой сорок лет!
Ты сорок лет, меняя тоны,
Всегда любовь, свободу пел!..
Ты сгорбился, ты поседел,
Ты умер — но не те законы
Для нашей памяти даны:
С тех пор, как люди созданы,
Бледный лик одной Звезды
Чуть мерцает, чуть горит.
Месяц светел гладь воды
Колыхает, серебрит.
Я не знаю, что со мной,
Не пойму я, что светлей:
Бледный лик Звезды одной,
Или Месяц в снах лучей.
Две силы есть — две роковые силы,
Всю жизнь свою у них мы под рукой,
От колыбельных дней и до могилы, —
Одна есть Смерть, другая — Суд людской.
И та и тот равно неотразимы,
И безответственны и тот и та,
Пощады нет, протесты нетерпимы,
Их приговор смыкает всем уста…
Но Смерть честней — чужда лицеприятью,
Не тронута ничем, не смущена,
(Сельская элегия)
Я знал ее: она была душою
Прелестней своего прекрасного лица.
Умом живым, мечтательной тоскою,
Как бы предчувствием столь раннего конца,
Любовию к родным и к нам желаньем счастья,
Всем милая, она несчастлива была,
И, как весенний цвет, расцветший в дни ненастья,
Она внезапно отцвела.
И кто ж? любовь ей сердце отравила!
Итак стоишь ты твердо в том:
Умершие, что с нами жили
И в жизни сей несытым ртом
Благ чашу незаконно пили,
По смерти могут избежать,
Чтобы пред Божий суд не стать?
Нет! знай, что Правосудья око,
Хоть бодрствует меж звезд высоко,
Но от небес и в бездны зрит:
Коль смертный час придет, и ангел, смерть веща́я,
С улыбкой вечности и крылья опустив,
Предстанет предо мной, и, муки забывая,
Я унесусь туда, — то знайте все: я жив!
Коль бледная свеча, бросая свет печальный,
Холодное лицо лучами озарив,
Напомнит вам, друзья, что час настал прощальный, —
То знайте, знайте все, что я не умер, жив!
Стени ты, дух, во мне! стени, изнемогая!
Уж нет тебя, уж нет, Элиза дорогая!
Во младости тебя из света рок унес.
Тебя уж больше нет. О день горчайших слез!
Твоею мысль моя мне смертью не грозила.
О злая ведомость! Ты вдруг меня сразила.
Твой рок судил тебе в цветущих днях умреть,
А мой сказать «прости» и ввек тебя не зреть.
Как я Московских стен, спеша к Неве, лишался,
Я плакал о тебе, однако утешался,
Я на тебя взирал, когда наш враг шел мимо,
Готов его сразить, иль пасть с тобой в крови,
И, если б пробил час, — делить с тобой, любимой,
Всё, верность сохранив свободе и любви.
Я на тебя взирал в морях, когда о скалы
Ударился корабль в хаосе бурных волн,
И я молил тебя, чтоб ты мне доверяла;
Гробница — грудь моя, рука — спасенья челн.
Я взор мой устремлял в больной и мутный взор твой,
И ложе уступил, и, бденьем истомлен,