И что ни человек, то смерть, и что ни
Былинка, то в огонь и под каблук,
Но мне и в этом скрежете и стоне
Другая смерть слышнее всех разлук.Зачем — стрела — я не сгорел на лоне
Пожарища? Зачем свой полукруг
Не завершил? Зачем я на ладони
Жизнь, как стрижа, держу? Где лучший друг, Где божество мое, где ангел гнева
И праведности? Справа кровь и слева
Кровь. Но твоя, бескровная, стократ
Смертельней.Я отброшен тетивою
Холодное, как смерть, равниной бездыханной
Болото мертвое раскинулось кругом,
Пугая робкий взор безбрежностью туманной,
Зловещее в своем молчаньи ледяном.
Болото курится, как дымное кадило,
Безгласное, как труп, как камень мостовой.
Дитя моей любви, не для тебя ль могилу
Готовит здесь судьба незримою рукой!
«Если бьет себя по бедрам
И вовсю петух горланит,
Это что же, бабка, к ведру?»
— «Непременно к ведру, Ваня».
— «Ну, а если, как от боли,
До утра собака выла,
Это, бабка, к смерти, что ли?»
— «Непременно к смерти, милый».
Был некой человек:
Такова не было враля под небесами,
И чудесами
Наполнил век.
Являлися ему гораздо часто черти.
Противъестественник, как мы, подвержен смерти.
О лютая печаль!
Скончался враль:
Ходил купаться,
Воды излишно почерпнул,
Вспомни вскрики в огненной купели ласк, —
Зов смычка, поющего в метели пляск, —
И клинка, сверкнувшего у щели, лязг!
Вспомни: гнулось тело, как живая жердь;
За окном горела заревая твердь,
Но из мглы смотрела, вам кивая, — Смерть!
Словно все открылись тайны в сладкий миг,
Словно разрешились все загадки книг:
Молнией сверкнув, смежились в краткий крик!
Ты вступил в неизмеримость, — в звездный сон;
Смерть подошла! Теперь, теперь скажу я смело
То, что из гордости таил внутри себя:
Лишь для тебя во мне, Мария, для тебя
И билось сердце, и горело!
Мой гроб готов. Идут в могилу опускать…
Там отдых, наконец, найду я…
Но ты, Мария, ты — ты обо мне, тоскуя
И плача, будешь вспоминать.
Крестьянин в старости и в бедности страдая,
Дрова рубил,
И жизни таковой не полюбил,
Остаток лет своих ни с смертью не равняя,
Что в нихъ? он говорилъ;
Уже тот век прошел, который был приятен:
Прошел тот век, как я был весел и здоров.
Приди о смерть, приди! я в гроб ийти готов.
Сей голос стариков,
Был смерти очень внятен,
(Музыка Моцарта)
Все голоса.
Горе! горе! умер Ленин.
Вот лежит он, скорбно тленен.
Вспоминайте горе снова!
Горе! горе! умер Ленин!
Вот лежит он, скорбно тленен.
Вспоминайте снова, снова!
Ныне наше строго слово:
С новой силой, силой строй сомкни!
Скука кукует докучная
И гулкое эхо улица.
Туфельница турчанка тучная
Скучная куколка смуглится: «Не надо ли туфель барину?»
Но в шубу с шуткой || тулится
Цилиндр, глотая испарину.
Углится кровлями улица.Улица, улица скучная:
Турка торгующая туфлями —
Кукушка смерти послушная,
Рушится, тушится углями.Улыбаясь над горбатыми
Я в жизни обмирал и чувство это знаю,
Где мукам всем конец и сладок томный хмель;
Вот почему я вас без страха ожидаю,
Ночь безрассветная и вечная постель!
Пусть головы моей рука твоя коснется
И ты сотрешь меня со списка бытия,
Но пред моим судом, покуда сердце бьется,
Мы силы равные, и торжествую я.
Ты, кто в плаще и в шляпе мягкой,
Вставай за дирижерский пульт!
Я славлю культ помпезный Вакха,
Ты — Аполлона строгий культ!
В твоем оркестре мало скрипок:
В нем все корнеты-а-пистон.
Ищи средь нотных белых кипок
Тетрадь, где — смерть и цепий стон!
Ведь так ли, иначе (иначе?..)
Контрастней раков и стрекоз,
Луна омывала холодный паркет
Молочной и ровной волной.
К горячей щеке прижимая букет,
Я сладко дремал под луной.
Сияньем и сном растревожен вдвойне,
Я сонные глазки открыл,
И девочка-смерть наклонилась ко мне,
Как розовый ангел без крыл.
Устал я. Смерть близка. К порогу
Ползет и крадется, как зверь,
И растворяет понемногу
Мою незамкнутую дверь.
Она меня настигнет ночью,
Подаст мне пробужденья знак,
И мне представится воочью
Ее бледнеющий призра? к.
Тогда расстанусь с этим миром,
А может быть, вернусь опять, —
Что знает о любви любовь,
В ней скрыт всегда испуг.
Страх чувствует в себе любой
Если он полюбил вдруг.
Как страшно потерять потом,
То, что само нашлось,
Смерть шепчет нам беззубым ртом:
Все уйдет, все пройдет, брось!
Я любовь сквозь беду поведу, как по льду
И упасть ей не дам.
Когда, взмахнув могучими крылами,
Свободы жаждою возвышенной томим,
Орел под небом голубым
Парит над вечными снегами;
И миновав вершины грозных круч,
Простором голубым и солнцем опьяненный,
Достигнет он молниеносных туч
И тут же падает, смертельно пораженный, —
Обят кольцом пустыни раскаленной,
Где лик самума кажет желтый цвет,
Оазис в изумрудный сон одет,
С рекою голубой и в жизнь влюбленной.
С зарею дышит лотос умиленный,
Качая в чаше синеватый свет,
Папирус, лучший символ меж примет,
Уводит в храм с колонною взнесенной.
Красив, как Демон Врубеля для женщин,
Он лебедем казался, чье перо
Белей, чем облако и серебро,
Чей стан дружил, как-то ни странно, с френчем.
Благожелательный к меньшим и меньшим,
Дерзал — поэтно видеть в зле добро.
Взлетал. Срывался. В дебрях мысли брел.
Любил Любовь и Смерть, двумя увенчан.
День уж к вечеру склонялся,
Дряхлый лебедь умирал.
Он в тени дерев лежал,
Тихо с жизнию прощался
И при смерти сладко пел.
И над ним сидел уныло
Голубочек сизокрылый,
Слушал пение, смотрел,
Как покойно он кончался,
И грустил и восхищался.
С Тобою древле, о Всесильный,
Могучий состязаться мнил,
Безумной гордостью обильный;
Но Ты, Господь, его смирил:
Ты рек: Я миру жизнь дарую,
Я смертью землю наказую,
На все подята длань моя.
Я также, рек он, жизнь дарую,
И также смертью наказую:
С Тобою, Боже, равен я.
Две пламенные вьюги
В безумстве бытия,
То были две подруги,
Любовь и Смерть моя.
Они кружились обе,
Огонь и дым вия.
Влеклась за ними в злобе
Бессильная змея.
Когда они теснее
Сплетались предо мной,
Едва яснеют огоньки.
Мутнеют склоны, долы, дали.
Висят далекие дымки,
Как безглагольные печали.
Из синей тьмы летит порыв…
Полыни плещут при дороге.
На тучах — глыбах грозовых —
Летуче блещут огнероги.
Невыразимое — нежней…
Неотразимое — упорней…
Узнать, догадаться о тебе,
Лежащем под жестким одеялом,
По страшной, отвиснувшей губе,
По темным под скулами провалам?..
Узнать, догадаться о твоем
Всегда задыхающемся сердце?..
Оно задохнулось!
Продаем
Мы песни о веке-погорельце…
Не будем размеривать слова…
На богатство
Когда бы Плутус златом
Мог смертных жизнь продлить,
Рачительно б старался
Я золото копить
На то, чтоб откупиться
Тогда, как смерть явится;
Но жизни искупить
Не можем мы казною.
На что вздыхать, тужить,
Милый, младой наш певец! на могиле, уже мне грозившей,
Ты обещался воспеть дружбы прощальную песнь; Так не исполнилось! Я над твоею могилою ранней
Слышу надгробный плач дружбы и муз и любви!
Бросил ты смертные песни, оставил ты бренную землю,
Мрачное царство вражды, грустное светлой душе!
В мир неземной ты унесся, небесно-прекрасного алчный;
И как над прахом твоим слезы мы льем на земле,
Ты, во вратах уже неба, с фиалом бессмертия в длани,
Песнь несловесную там с звездами утра поешь!
_______________________
О, друг мой! неужли твой гроб передо мною!
Того ль, несчастный, я от рока ожидал!
Забывшись, я тебя бессмертным почитал…
Святая благодать да будет над тобою! Покойся, милый прах; твой сон завиден мне!
В сем мире без тебя, оставленный, забвенный,
Я буду странствовать, как в чуждой стороне,
И в горе слезы лить на пепел твой священный! Прости! не вечно жить! Увидимся опять;
Во гробе нам судьбой назначено свиданье!
Надежда сладкая! приятно ожиданье! -
С каким веселием я буду умирать!
Умирание — мерещится уму.
Смерть нам кажется. Лишь верим мы во тьму.
Эти сумерки сознанья и души,
Смерть всемирную пред ночью утиши.
Умягчи Морану страшную мольбой.
Зачаруй ее в пустыне голубой.
Разбросай среди жемчужин алый цвет.
Зачаруй. Морана — дева, ты — поэт.
Начертивши ножом
Круговую черту,
Углем ее обведя,
И зажженной лучиной как глазом змеиным глядя.
В полночасьи ночном,
И зажженной лучиной, сосновой, отрезанный круг свой святя,
Озаряя свою круговую черту,
Я в молчаньи узоры заклятья, узоры проклятья плету
Смерть заклинаю, — не белую, — черную,
Желтую, серую, красную,
Царевной мудрой Ариадной
Царевич доблестный Тезей
Спасен от смерти безотрадной
Среди запутанных путей:
К его одежде привязала
Она спасительную нить, -
Перед героем смерть стояла,
Но не могла его пленить,
И, победитель Минотавра,
Свивая нить, умел найти
СОНЕТ
Я окружен огнем кольцеобразным,
Он близится, я к смерти присужден, —
За то, что я родился безобразным,
За то, что я зловещий скорпион.
Мои враги глядят со всех сторон,
Кошмаром роковым и неотвязным, —
Нет выхода, я смертью окружен,
Я пламенем стеснен многообразным.
Я хочу, чтоб смерть застала
С трубкою меня в руках;
Чтоб в то время предо мною
Пунш на столике стоял;
Чтоб Милена на коленях
У меня тогда была.
«О всемощная богиня! —
Так бы смерти я сказал. —
Погоди-ка ты немножко,
Дай стакан мне мой допить,
Тебя любили мы за резвость молодую,
За нежность милых слов…
Друг Митя, ты унес нежданно в жизнь иную
Надежды стариков! Уже слетел недуг, навеян злобным роком,
Твой пышный цвет сорвать;
Дитя, ты нам предстал тогда живым уроком,
Как жить и умирать! Когда, теряясь, все сдерживали слезы
Над мальчиком больным,
Блаженные свои и золотые грезы
Передавал ты им. И перед смертию живой исполнен ласки,
Мы здесь собрались дружным кругом,
Когда весна шумит над Югом
И тихо голубеет твердь,
Во дни Христова воскресенья,
Когда по храмам слышно пенье
О победившем смертью смерть!
Бессильно тают глыбы снега,
Река разламывает лед,
Чтоб к морю полететь с разбега,
В себе качая небосвод.
Есть так много жизней достойных,
Но одна лишь достойна смерть,
Лишь под пулями в рвах спокойных
Веришь в знамя господне, твердь.
И за это знаешь так ясно,
Что в единственный, строгий час,
В час, когда, словно облак красный,
Милый день уплывет из глаз,
Вьются ввысь прозрачные ступени,
Дух горит… и дали без границ.
Здесь святых сияющие тени,
Шелест крыл и крики белых птиц.
А внизу, глубоко — в древнем храме
Вздох земли подемлет лития.
Я иду алмазными путями,
Жгут ступни соборов острия.
И жизнь, и смерть, я знаю, мне равны.
Идет гроза, блестят вдали зарницы,
Чернеет ночь, — а песни старины,
По-прежнему, — немые небылицы.
Я знаю — лес ночной далёко вкруг меня
Простер задумчиво свои немые своды,
Нигде живой души, ни крова, ни огня, —
Одна безмолвная природа…
И что ж? Моя душа тогда лишь гимн поет;
Мне всё равно — раздвинет ли разбойник