Блажен, на нища и убога
Кто зрит и в лютый, скорбный день
От зноя, жажды, глада строга
Спасет, и кущ своих под тень
Его привесть не постыдится:
Он Господом вознаградится.
Господь сам с неба назидает
Его в сей жизни и хранит,
Блаженством всяким угобжает,
Жатв изобилием дарит
И, избавляя бед и скуки,
Не предает во вражьи руки.
Всегда ему воспомогает, —
В болезни даже на одре,
Когда вкруг ложа уж сверкает
Его серп смерти — и в заре
Он вечности, быть в мгле уж мнится, —
Но, вдруг воспрянувшим, здрав зрится.
Так мнил, надеясь я на Бога,
И сострадателен всем был,
На лица сира зрел, убога, —
И Бог стократ мне заплатил:
Когда мне враг ковал напасти,
Сиял я паче в славе, в счастьи.
Благо проповедать Бога
И всегда вещать о Нем,
Что премудрость, сила многа,
Истина и благость всем
Зрится во вселенной чудной;
Ночью славен Он и днем, —
И Ему от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Возвеличил меня сильно
Во твореньях Он своих.
В краткий век мой изобильно
Насладяся я благих,
Веселюся в вечер лунной
Чудных дел Его умом, —
И Ему от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Муж безумный благ не знает,
Див не разумеет сих
И, трава как, увядает
В мрачных помыслах своих;
Но я верю в Промысл чудной:
Был моим Он ввек щитом, —
И Ему от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Все враги мои погибнут, —
Господи! Твои враги.
Злы дела их в ров низринут,
Вознесутся же благи.
В старости маститой, мудрой
Правда возблестит челом, —
И Тебе от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Я взгляну презренным оком
На противников моих.
Как в лукавствии глубоком,
Во глумленьи скажут их:
«Феникс, праведник подспудной,
Кедр из праха взрос вновь холм».
И Тебе от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Насажденны в дому Бога
Доблести из тли взойдут:
Честность, мудрость, вера строга
В царстве росском процветут,
И промчится глас повсюдной:
Прав Бог! нет неправды в Нем!
И Тебе от арфы сладкострунной
Мой да раздается гром.
Кто может, Господи, Твои уставы знать?
Предел Твоих судеб кто может испытать?
Котора буйна тварь столь в мыслях вознесется,
Что твердость никогда ее не потрясется?
Кто скажет мне: богат я, знатен я, высок?
Един, всесильный Царь, Ты держишь смертных рок;
Ты участи людей как коло обращаешь,
Свергаешь долу Ты, Ты вверх их восхищаешь;
И небо и земля, и воздух и моря,
И сердце и судьбы в Твоих руках, Царя.
Как быстры воды Ты в нас мысли устремляешь,
Ты брег водам, конец делам определяешь.
Чего не преходило на сердце и на ум,
О том теперь молва, глас, звуки, слава, шум;
Которая звезда светлее всех блистала,
Незрима та теперь и неприметна стала.
Средь лона счастия герой фарсальской брани
Убит и, распростря победоносны длани,
Лежит в крови своей от искренних своих…
Как, Господи, узнать предел судеб Твоих?
Когда я паче всех дней жити еще льщуся,
То, может быть, в тот миг я в смертный ров валюся;
Когда я, думаю, над всем превознесен,
То, может быть, стремглав лететь я осужден.
Надменный в гордости, коль мудрствую я паче,
Не для того ль, о том раскаяться чтоб в плаче?
Когда ж трясусь и зрю, что смерть моя близка, —
Меня Всесильного всесильная рука
Из тартара, когда не чаю, восхищает.
Твоя власть, Господи, из мертвых воскрешает:
Отчаиваться грех, надежды верной нет.
Так Ты, о Боже мой! и жизнь моя и свет;
В восторге радостном и мысли восхищенной
Помощника Тебя я вижу всей вселенной,
На Тя единого мне должно уповать,
И без меня Ты мне возможешь счастье дать.
Начала своего я, ни конца не вижу:
Пекусь коль о себе, я тем Тебя обижу!
Боже Создатель,
Владыко Творец!
Ты мой питатель,
Ты матерь, отец,
Ты покровитель:
Ты мне судьбой
Быть в свете судил,
Своей мне рукой
Ты душу вложил;
Ты жить повелел.
В чреслах кровями
Ты родшей моей,
В детстве сосцами
На лоне у ней
Взлелеял меня.
В юности ныне,
В бунте страстей,
В быстрой пучине
Волн жизни моей
Помощник мне будь!
Не вижу я дней
Во мраке моем
И светлых лучей;
На поприще сем
Не знаю пути.
Судно ветрами
Несется в морях,
Бьется волнами,
В шумящих водах
Утопает оно.
Я так подобно
В сомненьях моих,
Бурями злобно
Пристрастий моих
Тону во грехах.
Коль не изымешь
Рукою своей,
В бездне сей кинешь,
Погрязну я в ней,
Совсем погублюсь.
Слабой ты груди
Будь укрепленье.
Знают пусть люди:
Ты лишь спасенье
Един у меня.
Злобны языки
Да стиснут гортань;
Гнев их великий,
Злосердую брань
Обрати мне в любовь.
Верных надежда,
Веселье сердец,
Нищих одежда,
Монархов венец,
Всех утешитель!
Коль в сокрушеньи
Взываю к Тебе,
В благоволеньи
Внемли сей мольбе,
Творец мой и Бог!
Непостижимый Бог, всех тварей Сотворитель,
Движениев сердец и помыслов Прозритель!
В последний раз зову к Тебе я в жизни сей:
Склони с небес, склони свой слух к мольбе моей.
Воззри, Создатель мой, на сердце сокрушенно,
Что если, Твой закон желав знать совершенно,
Я слабым разумом чего не понимал,
Помилуй Ты меня, коль в нем я заблуждал.
Твое святое я хотел творить веленье
Со всею ревностью, но без предрассужденья.
Се, вижу растворен тот путь передо мной,
По коему войти я в вечный льщусь покой.
Войду, конечно так, я в том не сомневаюсь:
На милосердие Твое я полагаюсь.
Ты щедр и милостив был в век сей скоротечный:
Ты будешь мне Отец, а не Мучитель вечный.
Благослови, душа моя,
Всесильного Творца и Бога.
Коль Он велик! коль мудрость многа
В твореньях, Господи, Твоя!
Ты светом, славой, красотой,
Как будто ризой облачился;
И как шатром Ты осенился
Небес лазурной высотой.
Ты звездну твердь из вод сложил
И по зарям ее ступаешь,
На крыльях ветреных летаешь
Во сонме светоносных сил.
Послами Ангелов творишь;
Повелеваешь Ты духами;
Послушными себе слугами
Огню и бурям быть велишь.
Поставил землю на зыбях,
Вовек тверда она собою;
Объяты бездной, как пленою,
Стоят в ней воды на горах.
Среди хранилища сего
Оне грозы Твоей боятся;
Речешь — ревут, бегут, стремятся
От гласа грома Твоего.
Как горы всходят к облакам;
Как долы вниз клонясь ложатся;
Как степи, разлиясь, струятся
К показанным Тобой местам.
Предел Ты начертал им Твой,
И из него оне не выдут,
Не обратятся и не придут
Покрыть лице земли волной.
Велишь внутрь гор ключом им бить;
Из дебрей реки проливаешь;
Зверям, онагрям посылаешь
Повсюду жажду утолить.
А там, по синеве небес
Виясь, пернатые летают,
Из облак гласы испускают
И свищут на ветвях древес.
Ты дождь с превыспренних стремишь;
Как перла, росы рассыпаешь;
Туманом холмы осребряешь
И плодоносными творишь.
Из недр земных траву скотам
Произращаешь в насыщенье;
На разное употребленье
Различный злак изводишь нам.
На хлеб, — чтоб укреплять сердца;
И на вино, — чтоб ободряться;
И на елей, — чтоб услаждаться
И умащать красу лица.
Твоя рука повсюду льет
Древам питательные соки;
Ливанских кедров сад высокий,
Тобою насажден, цветет.
Ты мелких птичек умудрил
Свои вить сокровенно гнезды;
Эродий же свое под звезды
Чтобы на соснах возносил.
По высотам крутых холмов
Ты прядать научил еленей;
А зайцам средь кустов и теней
Ты дал защиту и покров.
И бледная луна Тобой
Своею чередой сияет;
И лучезарно солнце знает
Во благо время запад свой.
Как день Ты удалишь, и нощь
Покров свой расстилает черный:
Лесные звери и дубровны,
И скимн выходит, яр и тощ.
Выходят, рыщут и рычат,
И от Тебя все пищи просят;
Что Ты даруешь им, уносят
И свой тем утоляют глад.
Но лишь прострет свой солнце взгляд,
Они сбираются стадами,
И идут врозь между лесами
И в мрачных логовищах спят.
Поутру человек встает,
Идет на труд, на земледелье,
И солнечное захожденье
Ему спокойствие дает.
Но коль дела Твои, Творец,
Бесчисленны и неизмерны!
Премудрости Твоей суть бездны,
Полна земля Твоих чудес!
Сии моря, сей водный сонм,
Обширны хляби и бездонны
Больших и малых тварей полны
И чуд, бесчисленных числом!
Там кит, там челн стремят свой бег
И насмехаются над бездной;
И все сие, о Царь вселенной!
Себе Ты создал для утех.
К Тебе всех смертных очи зрят
И на Тебя все уповают,
К Тебе все руки простирают
И милостей Твоих хотят.
Даруешь им — и соберут;
Разверзешь длань — и рассыпаешь
Щедроту всем; Ты всех питаешь,
И все они Тобой живут.
Но если отвратишь Свой зрак, —
Их всюду ужасы смущают;
Отымешь душу — исчезают
И превращаются во прах.
А если Дух пошлешь Ты Свой,
Мгновенно вновь все сотворится,
Лицо земное обновится,
Из тьмы восстанет свет другой.
И будет слава средь небес
Твоя, Создатель! продолжаться;
Ты вечно будешь утешаться
Творением Твоих чудес.
О Ты, трясет Чей землю взгляд!
Коснешься ли горам? — дымятся;
Дохнешь ли на моря? — холмятся,
В руке держащий твердь и ад!
Тебя, всесильный мой Творец,
Я вечно славословить стану,
И петь Тебя не перестану
По самый дней моих конец.
Моя беседа пред Тобой
И песнь угодны да явятся;
Тобой я буду восхищаться,
Дышать и жить, о Боже мой!
Но грешных племя и язык
Да истребит десница строга!
Хвали, душа моя, ты Бога:
Сколь Он премудр и сколь велик!
Услышь, Творец, моленье
И вопль моей души;
Сердечно сокрушенье,
Вздыхания внуши,
И слез моих от тока
Не отврати лица.
Но в день, в который стражду,
Зову Тебя, стеня,
Твоих щедрот как жажду,
Воззри Ты на меня
И с высоты небесной
Скорей меня услышь.
Ты видишь: исчезают
Все дни мои, как дым;
Все силы умирают;
Как злак под зноем злым
Падет, бледнеет, вянет, —
Изныло сердце так.
Сожженна грудь слезами,
Хлеб, сон забвен, покой;
Плоть ссохлася с костями;
Как остов образ мой,
И глас от воздыханий
В устах моих исчез.
Как птица в мгле унывна,
Оставленна на зде,
Иль схохлена, пустынна
Сидяща на гнезде
В ночи, в лесу, в трущобе,
Лию стенаньем гул.
Друзья днесь уклонились,
Враги меня теснят,
И те, что мной хвалились,
Клянут меня, бранят
За то, что пища — пепел,
А слезы мне питье.
И все сие от гнева,
Увы! Твоих очес,
Что Ты, Создатель неба,
На высоту вознес
И вниз меня низвергнул,
Увял, поблек мой цвет.
Воззри же на смиренну
Молитвы Ты мою,
И жертву воскуренну
Не уничтожь сию,
Да в роды возвестится
Твое спасенье мне.
Блажен, кто Господа боится
И по путям Его идет!
Своим достатком насладится
И в благоденстве поживет.
В дому его нет ссор, разврата,
Но мир, покой и тишина:
Как маслина плодом богата,
Красой и нравами жена.
Как розы, кисти винограда
Румянцем веселят своим,
Его благословенны чада
Так милы вкруг трапезы с ним.
Так счастлив, так благополучен
И так блажен тот человек,
Кто с честью, правдой неразлучен
И в Божьем страхе вел свой век.
Благословится от Сиона,
Благая снидут вся тому,
Кто слез виновником и стона
В сей жизни не был никому;
Кто не вредит и не обидит,
И злом не воздает за зло:
Сыны сынов своих увидит
И в жизни всякое добро.
Мир в жизни сей и мир в дни оны,
В обители избранных душ,
Тебе, чувствительный, незлобный,
Благочестивый, добрый муж.
Не ревнуй отнюдь лукавым,
Беззаконным не завидь:
Скоро Смерть серпом кровавым
Их приидет поразить;
Упадут — и вмиг увянут,
Как подкошенны цветы.
Положись во всем на Бога;
Землю населя, трудись;
Добр будь, не желая многа,
В честь Господню насладись:
Он подаст тебе, что сердце
Пожелает лишь твое.
Вышнему во всем доверься,
Будь во всем Ему открыт,
Крепко на Него надейся, —
В пользу все твою свершит:
Вознесет, как солнце, правду,
И невинность, яко день.
Посвятясь Творцу, мужайся,
Будь в Его законе тверд;
Счастьем злых не ослепляйся,
Гордым не ходи вослед;
Не ходи, не раболепствуй,
Смертных Богом не твори.
Не печалься, не сердися,
Не злословь и злых глупцов;
Паче в доблестях крепися,
Умудряйся средь трудов.
Ты увидишь: зло поникнет,
Добродетель возлетит.
Подожди миг, и не будет
Самый вред тебе во вред;
Будто ветер пепел сдунет,
Так исчезнет злобы след:
Кротость же наследит землю
И сладчайший вкусит мир.
Яры взоры грешник мещет
И над праведником бдит;
Зубом на него скрежещет,
Втай везде его следит.
Но Господь врагу смеется,
Близкий видя рок его.
Меч злодеи извлекают,
Лук натягивают свой:
Низложить они алкают
Правых сердцем и душой;
Но их луки сокрушатся,
Обратится меч им в грудь.
Лучше малое стяжанье,
Нажитое все трудом,
Чем сокровищей собранье,
Скоро скоплено с грехом:
В праведных руках все споро, —
Грешников скудеет длань.
Добрых Бог благословляет:
Твердо ввек наследство их;
В люты глада дни питает
От щедрот Он их своих;
Мытари ж, как овны, жирны;
Но иссохнет весь их тук.
Грешник, взяв, не возвращает;
Праведник всегда дает;
Семена ль кому ссужает,
То земля приносит плод;
На кого ж положит клятву,
Плод тех верно погублен.
Богом человек крепится,
Коль на добром он пути;
Хоть падет, не сокрушится;
Встанет паки, чтоб идти:
Вышняго рука поддержит
Во всех случаях его.
Был я млад — и состарелся:
Добрых в крайности не зрел,
Чтоб в забвеньи род их зрелся,
Чтобы хлеба не имел:
Сами всех они снабжают,
И в довольстве чада их.
Уклонись от злодеяний,
Делай благо — Бог с тобой;
Он судья — и воздаяньи
Держит все Своей рукой:
Семя даже зла погибнет, —
Добродетель расцветет.
Льет всегда благочестивый
Токи мудрости из уст;
Муж человеколюбивый
Изрекает правый суд:
В сердце чистом Бог правитель,
Тверды истины стопы.
Ищет, ищет беззаконный,
Чтоб невинность погубить;
Нет, он мнит, ей обороны,
А не видит, — Бог ей щит:
На суде ль ей быть случится,
Будет правою она.
Потерпи ж еще немного,
Потерпи, храня закон;
Как приидет время строго
И на злобу грянет гром, —
Вознесешься и получишь
Достояние твое.
Видел, видел нечестивых,
Вознесенных яко кедр;
Но по неких днях бурливых
Я их места не обрел;
Вопрошал ходящих мимо,
И никто не отвечал.
Ведай: честность и невинность
Увенчаются венцом;
Злость, нечестье, горделивость
Кончатся своим концом:
Бог помощник людям добрым,
Воздаятель он и злым.
Но смерть была смертью. А ночь над холмом
Светилась каким-то нездешним огнем,
И разбежавшиеся ученики
Дышать не могли от стыда и тоски.
А после… Прозрачную тень увидал
Один. Будто имя свое услыхал
Другой… И почти уж две тысячи лет
Стоит над землею немеркнущий свет.
Мы видим: Свобода, свобода
Как райская птица светла,
Ясней огневого восхода
Ее золотые крыла!
Мы слышим пасхальное пенье,
Блаженное пенье весны,
Довольно тоски и терпенья,
Сбывайтесь, чудесные сны!
О, люди, дышите и верьте
Славнейшей из пламенных слав:
Христу, победившему смерти,
Их черную силу поправ!
Мы были слепы, стали зрячи
В пожаре, громах и крови.
Да, кровью братскою горячей
Сердца омыты для любви.
Все, как впервые: песни слышим,
Впиваем вешний блеск лучей,
Вольней живем и глубже дышим,
Россию любим горячей!
О Воскресении Христовом
Нам не солгали тропари:
Встает отчизна в блеске новом,
В лучах невиданной зари.
Рассыпались золою сети,
Что были злобой сплетены.
Различий нет. Есть только дети
Одной возлюбленной страны.
И все поэты наготове
На меч цевницу променять,
Горячей крови, братской крови
Благословение принять.
(Картина)
Мария была курчава.
Толстые губы припухли.
Она дитя качала,
Помешивая угли.
Потрескавшейся, смуглой
Рукой в ночное время
Помешивала угли.
Так было в Вифлееме.
Шли пастухи от стада,
Между собой говорили:
— Зайти, узнать бы надо,
Что там в доме Марии?
Вошли. В дыре для дыма
Одна звезда горела.
Мария была нелюдима.
Сидела, ребенка грела.
И старший воскликнул: — Мальчик!
И благословил ее сына.
И, помолившись, младший
Дал ей хлеба и сыра.
И поднял третий старец
Родившееся чадо.
И пел, что новый агнец
Явился среди стада.
Да минет его голод,
Не минет его достаток.
Пусть век его будет долог,
А час скончания краток.
И желтыми угольками
Глядели на них бараны,
Как двигали кадыками
И бороды задирали.
И, сотворив заклинанье,
Сказали: — Откроем вены
Баранам, свершим закланье,
Да будут благословенны!
Сказала хрипло: — Баранов
Зовут Шошуа и Мадох.
И богу я не отдам их,
А также ягнят и маток.
— Как знаешь, — они отвечали,
Гляди, не накликай печали!..—
Шли, головами качали
И пожимали плечами.
Сысой Сысоич, туз-лабазник,
Бояся упустить из рук барыш большой,
Перед иконою престольной в светлый праздник
Скорбел душой:
«Услышь мя, господи! — с сияющей иконы
Сысоич не сводил умильно-влажных глаз. —
Пусть наживает там, кто хочет, миллионы,
А для меня барыш в сто тысяч… в самый раз…
Всю жизнь свою потом я стал бы… по закону…»
Сысоич глянул вбок, — ан возле богача
Бедняк портной, Аким Перфильев, на икону
Тож зенки выпялил, молитвенно шепча:
«Пошли мне, господи, в заказчиках удачу…
Последние достатки трачу…
Чтоб обернуться мне с детишками, с женой,
С меня довольно четвертной…»
Купчина к бедняку прижался тут вплотную,
От злости став белей стены:
«Слышь? Лучше замолчи!..
На, сволочь, четвертную
И не сбивай мне зря цены!»
У батюшки Ипата
Водилися деньжата.
Конечно, дива тут особенного нет:
Поп намолил себе монет!
Однако же, когда забыли люди бога
И стали сундуки трясти у богачей,
Взяла попа тревога:
«Откроют, ироды, ларек мой без ключей!»
Решив добро свое припрятать повернее,
Поп, выбрав ночку потемнее,
Перетащил с деньгами ларь
В алтарь
И надпись на ларе искусно вывел мелом:
«Сей ларь — с Христовым телом».
Но хитрый пономарь,
Пронюхав штуку эту
И выудивши всю поповскую монету,
Прибавил к надписи: «Несть божьих здесь телес:
Христос воскрес!»
Что пономарь был плут, я соглашусь не споря,
Плут обманул плута — так кто ж тут виноват?
Но я боюсь, чтоб поп Ипат
Не удавился с горя.
Души невидимый хранитель!
Услышь моление моё:
Благослови мою обитель
И стражем стань у врат её,
Да через мой порог смиренный
Не прешагнёт, как тать ночной,
Ни обольститель ухищренный,
Ни лень с убитою душой,
Ни зависть с глазом ядовитым,
Ни ложный друг с коварством скрытым.
Всегда надёжною бронёй
Пусть будет грудь моя одета,
Да не сразит меня стрелой
Измена мстительного света.
Не отдавай души моей
На жертву суетным желаньям,
Но воспитай спокойно в ней
Огонь возвышенных страстей.
Уста мои сомкни молчаньем,
Все чувства тайной осени;
Да взор холодный их не встретит,
И луч тщеславья не просветит
На незамеченные дни.
Но в душу влей покоя сладость,
Посей надежды семена
И отжени от сердца радость:
Она — неверная жена.
(Из дневника)
…В те дни будет такая скорбь,
какой не было от начала творения,
которое сотворил Бог, даже доныне,
и не будет. И если бы Господь не
сократил тех дней, то не спаслась
бы никакая плоть.
(Ев. Марка, гл. XIII, 19, 20).
I
УСТАЛОСТЬ
Мне самого себя не жаль.
Я принимаю все дары Твои, о, Боже.
Но кажется порой, что радость и печаль,
И жизнь, и смерть — одно и то же.
Спокойно жить, спокойно умереть —
Моя последняя отрада.
Не стоит ни о чем жалеть,
И ни на что надеяться не надо.
Ни мук, ни наслаждений нет.
Обман — свобода и любовь, и жалость.
В душе — бесцельной жизни след —
Одна тяжелая усталость.
II
DE PROFUNDIS
Из преисподней вопию
Я, жалом смерти уязвленный:
Росу небесную Твою
Пошли в мой дух ожесточенный.
Люблю я смрад земных утех,
Когда в устах к Тебе моленья —
Люблю я зло, люблю я грех,
Люблю я дерзость преступленья.
Мой Враг глумится надо мной:
«Нет Бога: жар молитв бесплоден».
Паду ли ниц перед Тобой,
Он молвит: «Встань и будь свободен».
Бегу ли вновь к Твоей любви, —
Он искушает, горд и злобен:
«Дерзай, познанья плод сорви,
Ты будешь силой мне подобен».
Спаси, спаси меня! Я жду,
Я верю, видишь, верю чуду,
Не замолчу, не отойду
И в дверь Твою стучаться буду.
Во мне горит желаньем кровь,
Во мне таится семя тленья.
О, дай мне чистую любовь,
О, дай мне слезы умиленья.
И окаянного прости,
Очисти душу мне страданьем —
И разум темный просвети
Ты немерцающим сияньем!
О, Боже мой, благодарю
За то, что дал моим очам
Ты видеть мир, Твой вечный храм,
И ночь, и волны, и зарю…
Пускай мученья мне грозят, —
Благодарю за этот миг,
За всё, что сердцем я постиг,
О чем мне звезды говорят…
Везде я чувствую, везде
Тебя, Господь, — в ночной тиши,
И в отдаленнейшей звезде,
И в глубине моей души.
Я Бога жаждал — и не знал;
Еще не верил, но, любя,
Пока рассудком отрицал, —
Я сердцем чувствовал Тебя.
И Ты открылся мне: Ты — мир.
Ты — всё. Ты — небо и вода,
Ты — голос бури, Ты — эфир,
Ты — мысль поэта, Ты — звезда…
Пока живу — Тебе молюсь,
Тебя люблю, дышу Тобой,
Когда умру — с Тобой сольюсь,
Как звезды с утренней зарей;
Хочу, чтоб жизнь моя была
Тебе немолчная хвала,
Тебя за полночь и зарю,
За жизнь и смерть — благодарю!..
Легок, светел, как блаженный
Олимпийский смех богов,
Многошумный, неизменный
Смех бесчисленных валов!
Страшен был их гимн победный
В бурной тьме, когда по ним
Одиссей, скиталец бедный,
Мчался, ужасом томим.
И покрытый черной тиной,
Как обломок корабля,
Царь был выброшен пучиной,
Нелюдимая земля, —
На пески твоей пустыни,
И среди холодных скал
С благодарностью Афине
Он молитвы воссылал…
В Провиденье веры полный,
Ты не видишь, Одиссей,
Как смеются эти волны
Над молитвою твоей.
Многошумный, неизменный,
Смех бесчисленных валов —
Легок, светел, как блаженный
Олимпийский смех богов.
Ниц простертые, унылые,
Безнадежные, бескрылые,
В покаянии, в слезах, —
Мы лежим во прахе прах,
Мы не смеем, не желаем,
И не верим, и не знаем,
И не любим ничего.
Боже, дай нам избавленья,
Дай свободы и стремленья,
Дай веселья Твоего.
О, спаси нас от бессилья,
Дай нам крылья, дай нам крылья,
Крылья духа Твоего!
Еврей-священник — видели такое?
Нет, не раввин, а православный поп,
Алабинский викарий, под Москвою,
Одна из видных на селе особ.
Под бархатной скуфейкой, в чёрной рясе
Еврея можно видеть каждый день:
Апостольски он шествует по грязи
Всех четырёх окрестных деревень.
Работы много, и встаёт он рано,
Едва споют в колхозе петухи.
Венчает, крестит он, и прихожанам
Со вздохом отпускает их грехи.
Слегка картавя, служит он обедню,
Кадило держит бледною рукой.
Усопших провожая в путь последний,
На кладбище поёт за упокой…
Он кончил институт в пятидесятом —
Диплом отгрохал выше всех похвал.
Тогда нашлась работа всем ребятам —
А он один пороги обивал.
Он был еврей — мишень для шутки грубой,
Ходившей в те неважные года,
Считался инвалидом пятой группы,
Писал в графе «Национальность»: «Да».
Столетний дед — находка для музея,
Пергаментный и ветхий, как талмуд,
Сказал: «Смотри на этого еврея,
Никак его на службу не возьмут.
Еврей, скажите мне, где синагога?
Свинину жрущий и насквозь трефной,
Не знающий ни языка, ни Бога…
Да при царе ты был бы первый гой».
«А что? Креститься мог бы я, к примеру,
И полноправным бы родился вновь.
Так царь меня преследовал — за веру,
А вы — биологически, за кровь».
Итак, с десятым вежливым отказом
Из министерских выскочив дверей,
Всевышней благости исполнен, сразу
В святой Загорск направился еврей.
Крещённый без бюрократизма, быстро,
Он встал омытым от мирских обид,
Евреем он остался для министра,
Но русским счёл его митрополит.
Студенту, закалённому зубриле,
Премудрость семинарская — пустяк.
Святым отцам на радость, без усилий
Он по два курса в год глотал шутя.
Опять диплом, опять распределенье…
Но зря еврея оторопь берёт:
На этот раз без всяких ущемлений
Он самый лучший получил приход.
В большой церковной кружке денег много.
Рэб батюшка, блаженствуй и жирей.
Что, чёрт возьми, опять не слава Богу?
Нет, по-людски не может жить еврей!
Ну пил бы водку, жрал курей и уток,
Построил дачу и купил бы ЗИЛ, —
Так нет: святой районный, кроме шуток
Он пастырем себя вообразил.
И вот стоит он, тощ и бескорыстен,
И громом льётся из худой груди
На прихожан поток забытых истин,
Таких, как «не убий», «не укради».
Мы пальцами показывать не будем,
Но многие ли помнят в наши дни:
Кто проповедь прочесть желает людям,
Тот жрать не должен слаще, чем они.
Еврей мораль читает на амвоне,
Из душ заблудших выметая сор…
Падение преступности в районе —
Себе в заслугу ставит прокурор.
Я человек — вот мой дворянский титул.
Я, может быть, легенда, может, быль.
Меня когда-то называли Тилем,
и до сих пор я тот же самый Тиль.
У церкви я всегда бродил в опальных
и доверяться богу не привык.
Средь верующих, то есть ненормальных,
я был нормальный, то есть еретик.
Я не хотел кому-то петь в угоду
и получать подачки от казны.
Я был нормальный — я любил свободу
и ненавидел плахи и костры.
И я шептал своей любимой — Неле
под крики жаворонка на заре:
«Как может бог спокойным быть на небе,
Пока убийцы ходят по земле?»
И я искал убийц… Я стал за бога.
Я с детства был смиренней голубиц,
но у меня теперь была забота —
казнить своими песнями убийц.
Мои дела частенько были плохи,
а вы торжествовали, подлецы,
но с шутовского колпака эпохи
слетали к чёрту, словно бубенцы.
Со мной пришлось немало повозиться,
но не попал я на сковороду,
а вельзевулы бывших инквизиций
на личном сале жарятся в аду.
Я был сражён, повешен и расстрелян,
на дыбу вздёрнут, сварен в кипятке,
но оставался тем же менестрелем,
шагающим по свету налегке.
Меня хватали вновь, искореняли.
Убийцы дело знали назубок,
как в подземельях при Эскуриале,
в концлагерях, придуманных дай бог!
Гудели печи смерти, не стихая.
Мой пепел ворошила кочерга.
Но, дымом восходя из труб Дахау,
живым я опускался на луга.
Смеясь над смертью — старой проституткой,
я на траве плясал, как дождь грибной,
с волынкою, кизиловою дудкой,
с гармошкою трёхрядной и губной.
Качаясь тяжко, чёрные от гари,
по мне звонили все колокола,
не зная, что, убитый в Бабьем Яре,
я выбрался сквозь мёртвые тела.
И, словно мои преданные гёзы,
напоминая мне о палачах,
за мною шли каштаны и берёзы,
и птицы пели на моих плечах.
Мне кое с кем хотелось расквитаться.
Не мог лежать я в пепле и золе.
Грешно в земле убитым оставаться,
пока убийцы ходят по земле!
Мне не до звёзд, не до весенней сини,
когда стучат мне чьи-то костыли,
что снова в силе те, кто доносили,
допрашивали, мучили и жгли.
Да, палачи, конечно, постарели,
но всё-таки я знаю, старый гёз, —
нет истеченья срокам преступлений,
как нет оплаты крови или слёз.
По всем асфальтам в поиске бессонном
я костылями гневно грохочу
и, всматриваясь в лица, по вагонам
на четырёх подшипниках качу.
И я ищу, ищу, не отдыхая,
ищу я и при свете, и во мгле…
Трубите, трубы грозные Дахау,
пока убийцы ходят по Земле!
И Вы из пепла мёртвого восстаньте,
укрытые расползшимся тряпьём,
задушенные женщины и старцы,
идём искать душителей, идём!
Восстаньте же, замученные дети,
среди людей ищите нелюдей,
и мантии судейские наденьте
от имени всех будущих детей!
Пускай в аду давно уже набито,
там явно не хватает «ряда лиц»,
и песней поднимаю я убитых,
и песней их зову искать убийц!
От имени Земли и всех галактик,
от имени всех вдов и матерей
я обвиняю! Кто я? Я голландец.
Я русский. Я француз. Поляк. Еврей.
Я человек — вот мой дворянский титул.
Я, может быть, легенда, может, быль.
Меня когда-то называли Тилем,
и до сих пор — я тот же самый Тиль.
И посреди двадцатого столетья
я слышу — кто-то стонет и кричит.
Чем больше я живу на белом свете,
тем больше пепла в сердце мне стучит!
Ни воли, ни умелости,
Друзья мне — как враги…
Моей безмерной смелости,
Господь, о помоги!
Ни ясности, ни знания,
Ни силы быть с людьми…
Господь, мои желания,
Желания прими!
Ни твёрдости, ни нежности…
Ни бодрости в пути…
Господь, мои мятежности
И дерзость освяти!
Я в слабости, я в тленности
Стою перед Тобой.
Во всей несовершенности
Прими меня, укрой.
Не дам Тебе смирения, —
Оно — удел рабов, —
Не жду я всепрощения,
Забвения грехов,
Я верю — в Оправдание…
Люби меня, зови!
Сожги моё страдание
В огне Твоей Любви!
За Дьявола Тебя молю,
Господь! И он — Твое созданье.
Я Дьявола за то люблю,
Что вижу в нем — мое страданье.
Борясь и мучаясь, он сеть
Свою заботливо сплетает…
И не могу я не жалеть
Того, кто, как и я, — страдает.
Когда восстанет наша плоть
В Твоем суде, для воздаянья,
О, отпусти ему, Господь,
Его безумство — за страданье.
1
По торцам оледенелым,
В майский утренний мороз,
Шёл, блестя хитоном белым,
Опечаленный Христос.
Он смотрел вдоль улиц длинных,
В стекла запертых дверей.
Он искал своих невинных
Потерявшихся детей.
Все — потерянные дети, —
Гневом Отчим дышат дни, —
Но вот эти, но вот эти,
Эти двое — где они?
Кто сирот похитил малых,
Кто их держит взаперти?
Я их знаю, Ты мне дал их,
Если отнял — возврати…
Покрывало в ветре билось,
Божьи волосы крутя…
Не хочу, чтоб заблудилось
Неразумное дитя…
В покрывале ветер свищет,
Гонит с севера мороз…
Никогда их не отыщет,
Двух потерянных — Христос.
2
По камням ночной столицы,
Провозвестник Божьих гроз,
Шёл, сверкая багряницей,
Негодующий Христос.
Тёмен лик Его суровый,
Очи гневные светлы.
На веревке, на пеньковой,
Туго свитые узлы.
Волочатся, пыль целуют
Змеевидные концы…
Он придет, Он не минует,
В ваши храмы и дворцы,
К вам, убийцы, изуверы,
Расточители, скопцы,
Торгаши и лицемеры,
Фарисеи и слепцы!
Вот, на празднике нечистом
Он застигнет палачей,
И вопьются в них со свистом
Жала тонкие бичей.
Хлещут, мечут, рвут и режут,
Опрокинуты столы…
Будет вой и будет скрежет —
Злы пеньковые узлы!
Тише город. Ночь безмолвней.
Даль притайная пуста.
Но сверкает ярче молний
Лик идущего Христа.
Рождество, праздник детский, белый,
Когда счастливы самые несчастные…
Господи! Наша ли душа хотела,
Чтобы запылали зори красные?
Ты взыщешь, Господи, но с нас ли, с нас ли?
Звезда Вифлеемская за дымами алыми…
И мы не знаем, где Царские ясли,
Но все же идём ногами усталыми.
Мир на земле, в человеках благоволенье…
Боже, прими нашу мольбу несмелую:
Дай земле Твоей умиренье,
Дай побеждающей одежду белую…
Страшно оттого, что не живётся — спится.
И всё двоится, все четверится.
В прошлом грехов так неистово много,
Что и оглянуться страшно на Бога.
Да и когда замолить мне грехи мои?
Ведь я на последнем склоне круга…
А самое страшное, невыносимое, —
Это что никто не любит друг друга…
Архангел в сияющих латах
И с красным мечом из огня
Стоял на клубах синеватых
И дивно глядел на меня.
Порой в алтаре он скрывался,
Светился на двери косой —
И снова народу являлся,
Большой, по колени босой.
Ребенок, я думал о Боге,
А видел лишь кудри до плеч,
Да крупные бурые ноги,
Да римские латы и меч…
Дух гнева, возмездия, кары!
Я помню тебя, Михаил,
И храм этот, темный и старый,
Где ты мое сердце пленил!
Христос воскрес! Опять с зарею
Редеет долгой ночи тень,
Опять зажегся над землею
Для новой жизни новый день.
Еще чернеют чащи бора;
Еще в тени его сырой,
Как зеркала, стоят озера
И дышат свежестью ночной;
Еще в синеющих долинах
Плывут туманы… Но смотри:
Уже горят на горных льдинах
Лучи огнистые зари!
Они в выси пока сияют.
Недостижимой, как мечта,
Где голоса земли смолкают
И непорочна красота.
Но, с каждым часом приближаясь
Из-за алеющих вершин,
Они заблещут, разгораясь,
И в тьму лесов, и в глубь долин;
Они взойдут в красе желанной
И возвестят с высот небес,
Что день настал обетованный,
Что Бог воистину воскрес!
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной…
Срок настанет — господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным коленям припав.
О ты, кого хвалить не смею,
Творец всего, спаситель мой;
Но ты, к кому я пламенею
Моим всем сердцем, всей душой!
Кто, по своей небесной воле,
Грехи любовью превозмог,
Приник страдальцев к бедной доле,
Кто друг и брат, отец и бог;
Кто солнца яркими лучами
Сияет мне в красе денной
И огнезвездными зарями
Всегда горит в тиши ночной;
Крушитель зла, судья верховный,
Кто нас спасает от сетей
И ставит против тьмы греховной
Всю бездну благости своей!
— Услышь, Христос, мое моленье,
Мой дух собою озари
И сердца бурного волненье,
Как зыбь морскую, усмири;
Прими меня в свою обитель, -
Я блудный сын, — ты отче мой;
И, как над Лазарем, спаситель,
О, прослезися надо мной!
Меня не крест мой ужасает, —
Страданье верою цветет,
Сам бог кресты нам посылает,
А крест наш бога нам дает;
Тебе вослед идти готовый,
Молю, чтоб дух мой подкрепил,
Хочу носить венец терновый, —
Ты сам, Христос, его носил.
Но в мрачном, горестном уделе,
Хоть я без ног и без очей, -
Еще горит в убитом теле
Пожар бунтующих страстей;
В тебе одном моя надежда,
Ты радость, свет и тишина;
Да будет брачная одежда
Рабу строптивому дана.
Тревожной совести угрозы,
О милосердый, успокой;
Ты видишь покаянья слезы, —
Молю, не вниди в суд со мной.
Ты всемогущ, а я бессильный,
Ты царь миров, а я убог,
Бессмертен ты — я прах могильный,
Я быстрый миг — ты вечный бог!
О, дай, чтоб верою святою
Рассеял я туман страстей
И чтоб безоблачной душою
Прощал врагам, любил друзей;
Чтоб луч отрадный упованья
Всегда мне в сердце проникал,
Чтоб помнил я благодеянья,
Чтоб оскорбленья забывал!
И на тебя я уповаю;
Как сладко мне любить тебя!
Твоей я благости вверяю
Жену, детей, всего себя!
О, искупя невинной кровью
Виновный, грешный мир земной, —
Пребудь божественной любовью
Везде, всегда, во мне, со мной!
Прости мне, боже, прегрешенья
И дух мой томный обнови,
Дай мне терпеть мои мученья
В надежде, вере и любви.
Не страшны мне мои страданья:
Они залог любви святой;
Но дай, чтоб пламенной душой
Я мог лить слезы покаянья.
Взгляни на сердца нищету,
Дай Магдалины жар священный,
Дай Иоанна чистоту;
Дай мне донесть венец мой тленный
Под игом тяжкого креста
К ногам Спасителя Христа.
Когда томительное, злое
Берет раздумие меня…
Когда, как дерево гнилое,
Всё распадается святое,
Чему так долго верил я…
Когда так дерзко, так нахально
Шумит действительная жизнь —
И содрогается печально
Душа — без сил, без укоризн…
Когда подумаю, что даром
Мой страстный голос прозвенит —
И даже глупым, грубым жаром
Ничья душа не загорит…
Когда ни в ком ни ожиданья,
Ни даже смутной нет тоски,
Когда боятся так страданья,
Когда так правы старики…
Тогда — тогда мои молитвы
Стремятся пламенно к нему,
Стремятся жадно к богу битвы,
К живому богу моему.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.
Теперь так мало греков в Ленинграде,
что мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал. В такой архитектуре
есть что-то безнадежное. А впрочем,
концертный зал на тыщу с лишним мест
не так уж безнадежен: это — храм,
и храм искусства. Кто же виноват,
что мастерство вокальное дает
сбор больший, чем знамена веры?
Жаль только, что теперь издалека
мы будем видеть не нормальный купол,
а безобразно плоскую черту.
Но что до безобразия пропорций,
то человек зависит не от них,
а чаще от пропорций безобразья.
Прекрасно помню, как ее ломали.
Была весна, и я как раз тогда
ходил в одно татарское семейство,
неподалеку жившее. Смотрел
в окно и видел Греческую церковь.
Все началось с татарских разговоров;
а после в разговор вмешались звуки,
сливавшиеся с речью поначалу,
но вскоре — заглушившие ее.
В церковный садик въехал экскаватор
с подвешенной к стреле чугунной гирей.
И стены стали тихо поддаваться.
Смешно не поддаваться, если ты
стена, а пред тобою — разрушитель.
К тому же экскаватор мог считать
ее предметом неодушевленным
и, до известной степени, подобным
себе. А в неодушевленном мире
не принято давать друг другу сдачи.
Потом туда согнали самосвалы,
бульдозеры… И как-то в поздний час
сидел я на развалинах абсиды.
В провалах алтаря зияла ночь.
И я — сквозь эти дыры в алтаре —
смотрел на убегавшие трамваи,
на вереницу тусклых фонарей.
И то, чего вообще не встретишь в церкви,
теперь я видел через призму церкви.
Когда-нибудь, когда не станет нас,
точнее — после нас, на нашем месте
возникнет тоже что-нибудь такое,
чему любой, кто знал нас, ужаснется.
Но знавших нас не будет слишком много.
Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грезы перечеркивают явь.
А может быть, земля хранит тот запах:
асфальту не осилить запах псины.
И что им этот безобразный дом!
Для них тут садик, говорят вам — садик.
А то, что очевидно для людей,
собакам совершенно безразлично.
Вот это и зовут: «собачья верность».
И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах.
Так мало нынче в Ленинграде греков,
да и вообще — вне Греции — их мало.
По крайней мере, мало для того,
чтоб сохранить сооруженья веры.
А верить в то, что мы сооружаем,
от них никто не требует. Одно,
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести — уже совсем другое.
У них одна обязанность была.
Они ее исполнить не сумели.
Непаханое поле заросло.
«Ты, сеятель, храни свою соху,
а мы решим, когда нам колоситься».
Они свою соху не сохранили.
Сегодня ночью я смотрю в окно
и думаю о том, куда зашли мы?
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?