Хор
Юна дщерь природы вечной,
Да постигнем твой закон,
О Гармония! чудесный!
Всей вселенной правит он.
Из хаосной колыбели
Лишь изник прекрасный мир,
Хоры ангелов гремели,
Раздавался звук их лир, —
Ты уже существовала
И всесильну власть свою
На творенье простирала:
Все признало власть твою.
Хор
В недрах вечности рожденна,
Ты движенью путь дала;
От бездейства пробужденна,
Жить вселенна начала.
Время быстрое спокойно
Потекло в своих брегах;
Мириады солнцев стройно
Понеслись в златых кругах.
Красота и совершенство
Зиждут дивный твой чертог;
Сходит слава и блаженство,
Человек стал полубог.
Хор
Ты рекла — и вдруг народы
Собрались на голос твой;
Чада дикие свободы
Власть познали над собой.
Где леса непроходимы,
Воздвигались грады там;
Степи где необозримы,
Зрелась жатва по полям.
Царства сильные родились
На лице всея земли;
Мир, спокойство воцарились,
И законы процвели.
Хор
Благотворный, сильный гений!
Где не зрим твоих даров?
Ты начало вдохновений,
Оживляешь ты певцов.
Тимотей ли движет струны —
И покорен мира царь;
Он речет — гремят перуны
И цветет любви алтарь.
Глас Орфея раздается —
Древеса бегут с холмов,
Чувство в камень хладный льется,
Гаснет ярость злобных львов.
Хор
Ты воззришь — и брань кровава
Перестанет вдруг пылать;
Не пленяет больше слава
Кровь рекою проливать.
Враг людей и враг покоя
Бросил меч и грозный щит;
Ты воззрела на героя,
И герой благотворит.
Кроткий мир с небес слетает
При громах священных лир;
Все тебя благословляет,
Весь счастлив тобою мир,
Хор
Бури, громы — все послушно,
О Гармония, тебе!
В мире все единодушно
Сей покорствует судьбе.
Поклянитесь, други, вечно
Чтить святой ее закон!
Все под солнцем скоротечно,
Краток жизни нашей сон;
Но душа, сей луч небесный,
Не угаснет никогда:
Дружбы чувствие чудесно
В нас останется всегда.
Безмолвно она под землею таится,
Ей Солнце и Небо, там в сумраке, снится,
И нежная к Солнцу сумеет прорыться,
Пещеры сплотит в города.
Застынет, и дремлет, над горной вершиной,
И дрогнет, услышавши возглас звериный,
От крика проснется, сорвется лавиной,
И вихрем несется Беда.
Беззвучна в колодцах, в прозрачных озерах,
Безгласна во влажных ласкающих взорах,
Но в снежных узорах таится в ней шорох
И звонкое вскрытие льда.
Превратившись в снега, заключившись в усладу молчанья,
Расстилаясь застывшей студеной немой пеленой,
От зеленой Луны принимая в снежинки мерцанья,
В первозданность Вода возвращается теплой весной.
И играет волной,
И бежит, и поет.
И горит белизной
Уплывающий лед.
Нарастанием вод
Затопляет луга.
Все победно возьмет,
Все зальет берега.
Как раздольна игра
Водопольной волны.
Но шепнули «Пора!»
Уходящие сны.
И речной глубины
Установлен размер.
Все цветы зажжены,
Пышен праздник Весны,
В нем лучи сплетены
Отдаленнейших сфер.
Все приняло свой вечный вид,
Лик озера зеркально спит,
Безгласно дремлет гладь затона.
О бесконечности услад
Поет бессмертный водопад,
Ключи бегут по скатам склона.
И рек причудливый узор
Лелейной сказкой нежит взор,
Их вид спокоен и беззвучен,
И тот узор светло сплетен,
В серебряный, в хрустальный сон,
Среди уклончивых излучин.
И без конца поют ручьи,
И нежат душу в забытьи
Воздушно-сладкою тоскою.
Как разность ярко здесь видна,
Как ясно, что Вода — одна:
Ручей различно-схож с рекою.
И нам преданья говорят:
Ручей с рекой — сестра и брат.
Ручей ласкает слух, влечет нас в отдаленье,
Ручей журчит, звучит, баюкает, поет.
Река лелеет глаз, дает успокоенье
Движеньем медленным безмолвствующих вод.
Ручей, как чаровник, дремотно шепчет, манит,
Ручей гадает нам, и вкрадчиво зовет.
Река наш зыбкий дух яснит, а не туманит
Успокоительным теченьем светлых вод.
Ручей нам говорит: «Люби! Люби! Люби же!»
Но в нем не отражен глубокий небосвод.
Кто в реку заглянул, тот Небо видит ближе,
Лазури хочется безмолвствующих вод.
Как живы в памяти моей
Мои младенческие лета,
Когда вдали от шума света
Я возрастал среди полей,
Среди лесов и гор высоких
И рек широких и глубоких,
Когда в невинной простоте
На лоне матери природы,
Среди младенческой свободы,
Вослед играющей мечты,
Я наслаждался жизнью полной,
Как наших рек могучих волны.
О, как священны те места,
На них печать воспоминанья,
И легче наши нам страданья
И бремя тяжкого креста,
Когда нам память представляет
Картину прошлых первых лет;
Как дорог всякий там бывает
Для сердца нашего предмет.
Воспоминание святое!
Как живо помню я тебя,
О время детства золотое,
Деревню нашу и себя,
Когда, беспечный друг забавы,
Я был природы целой друг
И не тревожили мой дух
Мечты бессмертия и славы.
Не всё же время унесло!
Я помню тихое село,
Тебя я помню, двор обширный,
С зеленым бархатным ковром,
Тебя я помню, дом наш мирный,
Довольства и веселья дом.
И садик наш уединенный,
Где я так часто, восхищенный,
Цветы сажал и поливал! Я помню золотые нивы —
Их ветр приветно лобызал,
И земледел трудолюбивый
Серпом златые волны жал.
Я помню рощу, где березы
Шумят тенистою главой
И где роса, как неба слезы,
Блестит алмазной красотой,
Там грусть задумчивая бродит,
Шумят леса — о этот шум!
О, сколько он теперь наводит
Мне грустных и приятных дум.
Мне что-то слышно в нем родное
И непонятное — былое,
Он что-то хочет мне сказать,
Он хочет мне напоминать,
О чем — не знаю, но порою
Люблю в тени густых лесов
Внимать тебе, о шум дерев,
С какой-то сладкою тоскою.
О, кто же разгадает мне,
О чем сей шум напоминает,
О чем так сладко напевает, —
Не о родной ли стороне?
Вот те места, куда желанье
Души моей меня влечет,
И на крылах воспоминанья
Я направляю свой полет.
Я обозрел их с грустным чувством,
Я повторил в душе моей
Картину невозвратных дней —
Как мог, как видел без искусства.
О, как прелестно предо мной
Мое прошедшее предстало,
Какою чистой красотой,
Какою радостью сияло.
Я должен был сказать: прошло,
Тебе не возвратиться боле
Навек, навек — и поневоле
Не плакать сердце не могло.
Но мне осталось утешенье:
Бог человеку даровал
Такое чувство, что мученье
И радость с ним он сочетал.
Оно сопутница страданья,
Оно всё время прошлых дней
Нам представляет у людей,
Его зовут — «воспоминанье».
Дню минувшему замена
Новый день.
Я с ним дружна.
Как зовут меня?
«Зарема!»
Кто я?
«Девочка одна!»
Там, где Каспий непокладист,
Я расту, как все растут.
И меня еще покамест
Люди «маленькой» зовут.
Я мала и, вероятно,
Потому мне непонятно,
Отчего вдруг надо мной
Месяц сделался луной.
На рисунок в книжке глядя,
Не возьму порою в толк:
Это тетя или дядя,
Это телка или волк?
Я у папы как-то раз
Стала спрашивать про это.
Папа думал целый час,
Но не смог мне дать ответа.
Двое мальчиков вчера
Подрались среди двора.
Если вспыхнула вражда —
То услуга за услугу.
И носы они друг другу
Рассадили без труда.
Мигом дворник наш, однако,
Тут их за уши схватил:
«Это что еще за драка!»
И мальчишек помирил.
Даль затянута туманом,
И луна глядит в окно,
И, хоть мне запрещено,
Я сижу перед экраном,
Про войну смотрю кино.
Вся дрожу я от испуга:
Люди, взрослые вполне,
Не дерутся,
а друг друга
Убивают на войне.
Пригляделись к обстановке
И палят без остановки.
Вот бы за уши их взять,
Отобрать у них винтовки,
Пушки тоже отобрать.
Я хочу, чтобы детей
Были взрослые достойны.
Став дружнее, став умней,
Не вели друг с другом войны.
Я хочу, чтоб люди слыли
Добрыми во все года,
Чтобы добрым людям злые
Не мешали никогда.
Слышат реки, слышат горы —
Над землей гудят моторы.
То летит не кто-нибудь —
Это на переговоры
Дипломаты держат путь.
Я хочу, чтоб вместе с ними
Куклы речь держать могли,
Чьих хозяек в Освенциме
В печках нелюди сожгли.
Я хочу, чтобы над ними
Затрубили журавли
И напомнить им могли
О погибших в Хиросиме.
И о страшной туче белой,
Грибовидной, кочевой,
Что болезни лучевой
Мечет гибельные стрелы.
И о девочке умершей,
Не хотевшей умирать
И журавликов умевшей
Из бумаги вырезать.
А журавликов-то малость
Сделать девочке осталось…
Для больной нелегок труд,
Все ей, бедненькой, казалось —
Журавли ее спасут.
Журавли спасти не могут —
Это ясно даже мне.
Людям люди пусть помогут,
Преградив пути войне.
Если горцы в старину
Сталь из ножен вырывали
И кровавую войну
Меж собою затевали,
Между горцами тогда
Мать с ребенком появлялась.
И оружье опускалось,
Гасла пылкая вражда.
Каждый день тревожны вести,
Снова мир вооружен.
Может,
встать мне с мамой вместе
Меж враждующих сторон?
Лишь губами одними,
бессвязно, все снова и снова
Я хотел бы твердить,
как ты мне дорога…
Но по правому флангу,
по славным бойцам Кузнецова,
Ураганный огонь
открывают орудья врага.
Но враги просчитались: не наши —
фашистские кости
Под косыми дождями
сгниют на ветру без следа,
И леса зашумят
на обугленном черном погосте,
И на пепле развалин
поднимутся в рост города.
Мы четвертые сутки в бою,
нам грозит окруженье:
Танки в тыл просочились,
и фланг у реки оголен…
Но тебе я признаюсь,
что принято мною решенье,
И назад не попятится
вверенный мне батальон!
…Ты прости, что письмо,
торопясь, отрываясь, небрежно
Я пишу, как мальчишка — дневник
и как штурман — журнал…
Вот опять начинается…
Слышишь, во мраке кромешном
С третьей скоростью мчится
огнем начиненный металл?
Но со связкой гранат,
с подожженной бутылкой бензина
Из окопов бойцы
выползают навстречу ему.
Это смерть пробегает
по корпусу пламенем синим,
Как чудовища, рушатся
танки в огне и дыму.
Пятый раз в этот день
начинают они наступление,
Пятый раз в этот день
поднимаю бойцов я в штыки,
Пятый раз в этот день
лишь порывом одним вдохновения
Мы бросаем врага
на исходный рубеж у реки!
В беспрестанных сраженьях
ребята мои повзрослели,
Стали строже и суше
скуластые лица бойцов…
…Вот сейчас предо мной
на помятой кровавой шинели
Непривычно спокойный
лежит лейтенант Кузнецов.
Он останется в памяти
юным, веселым, бесстрашным,
Что любил по старинке
врага принимать на картечь.
Нам сейчас не до слез —
над товарищем нашим
Начинают орудья
надгробную гневную речь.
Но вот смолкло одно,
и второе уже замолчало,
С тылом прервана связь,
а снаряды приходят к концу.
Но мы зря не погибнем!
Сполна мы сочтемся сначала.
Мы откроем дорогу
гранате, штыку и свинцу!..
Что за огненный шквал!
Все сметает…
Я ранен вторично…
Сколько времени прожито:
сутки, минута ли, час?
Но и левой рукой
я умею стрелять на «отлично»…
Но по-прежнему зорок
мой кровью залившийся глаз…
Снова лезут! Как черти,
но им не пройти, не пробиться.
Это вместе с живыми
стучатся убитых сердца,
Это значит, что детям
вовек не придется стыдиться,
Не придется вовек им
украдкой краснеть за отца!..
Я теряю сознанье…
Прощай! Все кончается просто…
Но ты слышишь, родная,
как дрогнула разом гора!
Это голос орудий
и танков железная поступь,
Это наша победа
кричит громовое «ура».
Среди поэтов — я политик,
Среди политиков — поэт.
Пусть ужасается эстет
И пусть меня подобный критик
Б прах разнесет, мне горя нет.
Я, братцы, знаю то, что знаю.
Эстету древний мил Парнас,
А для меня (верней, для нас)
Милее путь к горе Синаю:
Парнас есть миф, Синай — закон,
И непреложный и суровый.
И на парнасский пустозвон
Есть у меня в ответ — готовый
Свой поэтический канон.
Сам государственник Платон,
Мудрец, безжалостный к поэтам
(За то, что все поэты врут),
Со мной бы не был очень крут.
Там, где закон: «Вся власть — Советам»,
Там не без пользы мой свисток,
Там я — сверчок неугомонный,
Усевшийся на свой законный
Неосуждаемый шесток.
Пусть я лишь грубый слух пленяю
Простых рабочих, мужиков,
Я это в честь себе вменяю,
Иных не надо мне венков.
Вот я поэт какого сорта,
И коль деревня видит черта
И склонна верить чудесам,
То черта вижу я и сам.
С детьми язык мой тоже детский,
И я, на черта сев верхом,
Хлещу его своим стихом.
Но: этот черт уже советский;
На нем клеймо не адских сфер,
А знак «Эс-Де» или «Эс-Эр»,
И в этом нет большого дива.
Про черта речь моя правдива.
Где суеверная толпа
Покорна голосу попа,
Там черт пойдет в попы, в монахи,
И я слыхал такие страхи,
Как некий черт везде сновал,
Вооружась крестом нагрудным,
И, промышляя делом блудным,
В лесу обитель основал,
Вошел в великую известность
И, соблазнивши всю окрестность,
Потом (для виду) опочил
И чин святого получил;
С мощами дьявольскими рака,
По слухам, и до наших дней,
Для душ, не вышедших из мрака,
Святыней служит, и пред ней,
Под звон призывно колокольный,
Народ толпится богомольный.
Черт современный поумней.
От показного благочестия
Его поступки далеки:
Он от строки и до строки
Прочтет советские «Известия»,
Всё обмозгует, обсосет
И, случай выбравши удобный, —
Советской власти критик злобный, —
Иль меньшевистскую несет,
Иль чушь эсеровскую порет,
А черта черт ли переспорит?!
Черт на вранье большой мастак,
В речах он красочен и пылок.
«Ну ж, дьявол, так его растак!»
Его наслушавшись, простак
Скребет растерянно затылок:
«Куда он только это гнет?
Порядки царские клянет,
Но и советских знать не хочет.
Про всенародные права,
Про учредиловку лопочет,
А суть выходит такова,
Что о буржуях он хлопочет.
Кружится просто голова!»
И закружится поневоле.
Черт — он учен в хорошей школе
И не скупится на слова.
У черта правило такое:
Слова — одно, дела — другое,
Но речь про чертовы дела
Я отложу ужо на святки.
Хоть вероятность и мала,
Что речь продолжу я, ребятки,
Бумага всех нас подвела:
Большие с нею недохватки;
В газетах нынче завели
Такие строгие порядки,
Что я, как рыба на мели,
Глотаю воздух и чумею.
Теряю сотни острых тем
И скоро, кажется, совсем,
Чертям на радость, онемею.
Пишу сие не наобум.
Не дай погибнуть мне, главбум,
И заработай полным ходом, —
На том кончаю. С Новым годом!
Когда было молодцу
Пора-время великая,
Честь-хвала молодецкая, —
Господь-бог миловал,
Государь-царь жаловал,
Отец-мать молодца
У себя во любве держал,
А и род-племя на молодца
Не могут насмотретися,
Суседи ближния
Почитают и жалуют,
Друзья и товарыщи
На совет сезжаются,
Совету советовать,
Крепку думушку думати
Оне про службу царскую
И про службу воинскую.
Скатилась ягодка
С са[хар]нова деревца,
Отломилась веточка
От кудрявыя от яблони,
Отстает доброй молодец
От отца, сын, от матери.
А ныне уж молодцу
Безвремянье великое:
Господь-бог прогневался,
Государь-царь гнев взложил,
Отец и мать молодца
У себя не в любве держ(а)л,
А и род-племя молодца
Не могут и видети,
Суседи ближния
Не чтут-не жалуют,
А друзья-товарыщи
На совет не сезжаются
Совету советовать,
Крепку думушку думати
Про службу царскую
И про службу воинскую.
А ныне уж молодцу
Кручина великая
И печаль немалая.
С кручины-де молодец,
Со печали великия,
Пошел доброй молодец
Он на свой конюшенной двор,
Брал доброй молодец
Он добра коня стоялова,
Наложил доброй молодец
Он уздицу тесмяную,
Седелечко черкасское,
Садился доброй молодец
На добра коня стоялова,
Поехал доброй молодец
На чужу дальну сторону.
Как бы будет молодец
У реки Смородины,
А и [в]змолится молодец:
«А и ты, мать быстра река,
Ты быстра река Смородина!
Ты скажи мне, быстра река,
Ты про броды кониныя,
Про мосточки калиновы,
Перевозы частыя!».
Провещится быстра река
Человеческим голосом,
Да и душей красной девицей:
«Я скажу те, быстра река,
Добро[й] молодец,
Я про броды кониныя,
Про мосточки калиновы,
Перевозы частыя:
Со броду конинова
Я беру по добру коню,
С перевозу частова —
По седелечку черкесскому,
Со мосточку калинова —
По удалому молодцу,
А тебе, безвремяннова молодца,
Я и так тебе пропущу».
Переехал молодец
За реку за Смородину,
Он отехал, молодец,
Как бы версту-другую,
Он своим глупым разумом,
Молодец, похваляется:
«А сказали про быстру реку Смородину:
Не протти, не проехати
Не пешему, ни конному —
Она хуже, быстра река,
Тое лужи дожжевыя!».
Скричит за молодцом
Как в сугонь быстра река Смородина
Человеческим языком,
Душей красной девицей:
«Безвремянной молодец!
Ты забыл за быстрой рекой
Два друга сердечныя,
Два востра ножа булатныя, —
На чужой дальной стороне
Оборона великая!».
Воротился молодец
За реку за Смородину,
Нельзя что не ехати
За реку за Смородину,
Не узнал доброй молодец
Тово броду конинова,
Не увидел молодец
Перевозу частова,
Не нашел доброй молодец
Он мосточку колинова.
Поехал-де молодец
Он глубокими омоты;
Он перву ступень ступил —
По черев конь утонул,
Другу ступень с(ту)пил —
По седелечко черкесское,
Третью ступень конь ступил —
Уже гривы не видити.
А и (в)змолится молодец:
«А и ты мать, быстра река,
Ты быстра река Смородина!
К чему ты меня топишь,
Безвремяннова молодца?»
Провещится быстра река
Человеческим языком,
Она душей красной девицей:
«Безвремянной молодец!
Не я тебе топлю,
Безвремяннова молодца,
Топит тебе, молодец,
Похвальба твоя, пагуба!».
Утонул доброй молодец
Во Москве-реке, Смородине.
Выплывал ево доброй конь,
На крутые береги,
Прибегал ево доброй конь
К отцу ево, к матери,
На луке на седельныя
Ерлычек написаной:
«Утонул доброй молодец
Во Москве-реке, Смородине».
Так, значит, как вы делаете, друга?
Пораньше встав, пока темно-светло,
открыв тетрадь, перо берете в руки
и пишете? Как, только и всего? Нет, у меня — все хуже, все иначе.
Свечу истрачу, взор сошлю в окно,
как второгодник, не решив задачи.
Меж тем в окне уже светло-темно.Сначала — ночь отчаянья и бденья,
потом (вдруг нет?) — неуловимый звук.
Тут, впрочем, надо начинать с рожденья,
а мне сегодня лень и недосуг.Теперь о тех, чьи детские портреты
вперяют в нас неукротимый взгляд:
как в рекруты забритые поэты,
те стриженые девочки сидят.У, чудища, в которых все нечетко!
Указка им — лишь наущенье звезд.
Не верьте им, что кружева и челка.
Под челкой — лоб. Под кружевами — хвост.И не хотят, а притворятся ловко.
Простак любви влюбиться норовит.
Грозна, как Дант, а смотрит, как плутовка.
Тать мглы ночной, «мне страшно!» говорит.Муж несравненный! Удели ей ада.
Терзай, покинь, всю жизнь себя кори.
Ах, как ты глуп! Ей лишь того и надо:
дай ей страдать — и хлебом не корми! Твоя измена ей сподручней ласки.
Не позабудь, прижав ее к груди:
все, что ты есть, она предаст огласке
на столько лет, сколь есть их впереди.Кто жил на белом свете и мужского
был пола, знает, как судьба прочна
в нас по утрам: иссохло в горле слово,
жить надо снова, ибо ночь прошла.А та, что спит, смыкая пуще веки, —
что ей твой ад, когда она в раю?
Летит, минуя там, в надзвездном верхе,
твой труд, твой долг, твой грех, твою семью.А все ж — пора. Стыдясь, озябнув, мучась,
надела прах вчерашнего пера
и — прочь, одна, в бесхитростную участь,
жить, где жила, где жить опять пора.Те, о которых речь, совсем иначе
встречают день. В его начальной тьме,
о, их глаза — как рысий фосфор, зрячи,
и слышно: бьется сильный пульс в уме.Отважно смотрит! Влюблена в сегодня!
Вчерашний день ей не в науку. Ты —
здесь щи при чем. Ее душа свободна.
Ей весело, что листья так желты.Ей важно, что тоскует звук о звуке.
Что ты о ней — ей это все равно.
О муке речь. Но в степень этой муки
тебе вовек проникнуть не дано.Ты мучил женщин, ты был смел и волен,
вчера шутил — не помнишь нынче, с кем.
Отныне будешь, славный муж и воин,
там, где Лаура, Беатриче, Керн.По октябрю, по болдинской аллее
уходит вдаль, слезы не уронив, —
нежнее женщин и мужчин вольнее,
чтоб заплатить за тех и за других.
Увеселяя всюды взоры
В благополучьи ваших дней,
Составьте, Россы, громки хоры
Царице, матери своей.
Хор. Она народом обоженна,
Она монархами почтенна;
Неситесь, гласы, до небес,
Екатерининых чудес!
Из тмы Россию восхищати —
Петра Великаго труды;
Россию солнцем освещати —
Екатеринины плоды.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Где только взор она являет,
Чертог там слава зиждет свой;
Везде величество сияет,
Везде с ней царь или герой.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Когда прохладный сон лелеет
Полсвета под ея рукой,
Она покою не имеет,
Но бдит, ему дая покой.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Встают из пепла ея грады,
Текут сквозь сушу волны рек,
Цветут в пустынях вертограды,
Воскрес из мертвых человек!
Хор. Она народом обоженна и проч.
Она законы возвестила
Порок со жалостью карать,
И суд и милость совместила:
Она всех человеков мать.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Сыны отечества и дщери
Призренны ею в юных днях,
Торгам отверзты ею двери
В чужой и свой архипелаг.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Она науки ободряет,
Героев производит в свет;
Таланты, нивы удобряет,
Заслугам должну мзду дает.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Чтоб козни злобы усмирели,
Едва блеснула лишь мечем,
Эвксин, Дунай, Чесма взревели,
В восток и полдень грянул гром.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Врагам самим великодушна,
Судья царей, престолов честь;
Европа в буре ей послушна;
Рекла: да будет мир, — и есть!
Хор. Она народом обоженна и проч.
Царица Савская в почтенье
Взирала Соломонов трон;
Владычицы сердец реченье
Почтил сам норда Соломон.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Благотворительница мира,
Ея в том слава и краса,
Чтоб зрелась всем ея порфира,
Как полны радуг небеса.
Хор. Она народом обоженна и проч.
Цари пред ней благоговеют, —
Какая здесь ея хвала?
Пиндарны громы онемеют,
Ея где имя и дела,
Хор. Она народом обоженна,
Она монархами почтенна;
Неситесь, гласы, до небес,
Екатерининых чудес.
1779
Большой Медведицы нет ковша,
Луна не глядит с небес.
Ночь темна… Затих Черемшан.
Гасит огни Мелекесс.Уснул и Бряндинский колхоз…
Только на дальних буграх
Ночь светла без луны и звезд, —
Там тарахтят трактора.Другие кончают осенний сев,
Стыдно им уступать —
Вот почему сегодня не все
Бряндинцы могут спать.Пускай осенняя ночь дрожа
Холодом бьет в ребро, —
Люди работают и сторожат
Свое трудовое добро… Амбар — копилка общих трудов —
Полон отборных семян.
Его сторожит Степан Седов,
По прозвищу Цыган.Крепок амбара железный запор,
Зорок у сторожа глаз.
Не потревожат враг и вор
Семян золотой запас.Слышит Степан, как новые га
С бою берут трактора.
И ночь идет, темна и долга,
И долго еще до утра.Мысли плывут, как дым махры:
«Колхоз… ребятишки… жена…
Скоро всем для зимней поры
Обувка будет нужна…»Осенняя ночь долга и глуха,
И утра нет следов,
Еще и первого петуха
Не слышал Степан Седов… И вдруг — испуг расширил зрачок
Черных цыганских глаз:
На небе огненный язычок
Вспыхнул и погас.И следом дым, как туман с реки,
Клубом поплыл седым.
И взвились новые языки
И палевым сделали дым.Глядит Степан из черной тьмы,
И губы шепчут дрожа:
Или соседи… или мы…
В нашем конце пожар! Огонь присел в дыму глухом,
Невидимый, но живой,
И прыгнул огненным петухом,
Вздымая гребень свой.Степаново сердце бьет набат,
Забегал сонный колхоз.
И вспыхнул крик: «Седовы горят!»
И прогремел обоз… Искры тучами красных мух
Носятся над огнем…
Степан едва переводит дух, —
И двое спорят о нем.— Степан! Колхозные семена
Не время тебе стеречь!
Смотри! В огне семья и жена! —
Так первый держит речь.— Горит твой дом! Горит твой кров!
Что тебе до людей?
Беги, Седов! Спеши, Седов!
Спасай жену и детей! Но в этот яростный разговор
Крикнул голос второй:
— Постой, Степан! И враг и вор
Ходят ночной порой! Такого часа ждут они,
Готовы к черным делам!..
Жена и дети там не одни, —
Ты здесь нужней, чем там.Амбар получше обойди,
Быть может, неспроста
Горит твой дом! Не уходи,
Не уходи с поста! Тебе плоды колхозных трудов
Недаром доверил мир!..-
И был на посту Степан Седов,
Пока не снял бригадир.Утих пожар. Как дым белёс,
Холодный встал рассвет.
И тут увидел весь колхоз,
Что черный сторож сед.И рассказало всем без слов
Волос его серебро,
Как сторожил Степан Седов
Колхозное добро.
Вся степь роскошно почивает.
Лишь у проезжих чумаков
Огонь горит между возов.
Старик раздетый, бородатый,
Готовя ужин небогатый,
Поджавшись, на ногах сидит.
С какой-то радостью невольной…
Кто б ныне с горя петь начал?
Вот разлились игра свирели,
Вот тихо под свирель запели
Они про жизнь своих дедов,
Украйны доблестной сынов.
Но что, украинцы, они
Все отзываются печалью?
Давным-давно прошли те дни,
Когда у вас, блистая сталью,
Шумел раздора буйный глас
И кровь потоками лилась.
Давно прошли те времена;
Везде цареет тишина
Под скиптром русского правленья,
И край ваш — край теперь веселья.
Любимый, самородный труд
Неужели давит вашу грудь?
Вы чумакуете по воле:
Чего ж еще желать вам боле?
Я познакомился со светом…
И если бы… да в добрый час!..
Готов остаться я у вас!
Готов чумаковать все лето.
Там, други, не живет веселье,
Где много слов про наслажденье,
Там для него душа мертва,
Как на сухой степи трава.
Живал в больших я городах;
Бывал на ваших хуторах;
И замечал, где как живут,
Что горем, что добром зовут;
С какою целью век трудятся,
К чему и те и те стремятся;
Узнал, вздохнул… и для меня
Приятно в дождик обсушиться
У вас под буркой, близ огня,
Под возом от грозы укрыться;
Приятно кашу есть сухую,
Украйны слушать речь простую,
Беспечно время проводить.
На воле любо, братцы, жить!
В степях я город забываю,
Душой и сердцем отдыхаю.
У вас все братски; хороша
Беседа ваша, беспритворна.
Где ты, прекрасная душа,
Своей природе так покорна?..
Что слободской ваша атаман,
Что шитый шелковый кафтан,
Каморы, полные,без счету
Снарядов разных, серебра, —
Когда в них искры нет добра?
Покиньте, братцы, вы охоту
Меняться счастием своим,
Меняться степию широкой
И продовольствием простым:
Блистает солнышко — далеко!
Тут речь уныла прервана
Готовой кашею простой;
Они в кружок; шумит страна;
Уселись на траве густой.
Луна из облак выплывает,
Спокойный табор озаряет,
И светлых звезд — не миллион —
На них глядит со всех сторон.
Если
Если стих
Если стих сердечный раж,
если
если в сердце
если в сердце задор смолк,
голосами его будоражь
комсомольцев
комсомольцев и комсомолок.
Дней шоферы
Дней шоферы и кучера
гонят
гонят пулей
гонят пулей время свое,
а как будто
а как будто лишь вчера
были
были бури
были бури этих боев.
В шинелях,
В шинелях, в поддевках идут…
Весть:
Весть: «Победа!»
Весть: «Победа!» За Смольный порог.
Там Ильич и речь,
Там Ильич и речь, а тут
пулеметный говорок.
Мир
Мир другими людьми оброс;
пионеры
пионеры лет десяти
задают про Октябрь вопрос,
как про дело
как про дело глубоких седин.
Вырастает
Вырастает времени мол,
день — волна,
день — волна, не в силах противиться;
в смоль-усы
в смоль-усы оброс комсомол,
из юнцов
из юнцов перерос в партийцев.
И партийцы
И партийцы в годах борьбы
против всех
против всех буржуазных лис
натрудили
натрудили себе
натрудили себе горбы,
многий
многий стал
многий стал и взросл
многий стал и взросл и лыс.
А у стен,
А у стен, с Кремля под уклон,
спят вожди
спят вожди от трудов,
спят вожди от трудов, от ран.
Лишь колышет
Лишь колышет камни
Лишь колышет камни поклон
ото ста
ото ста подневольных стран.
На стене
На стене пропылен
На стене пропылен и нем
календарь, как календарь,
но в сегодняшнем
но в сегодняшнем красном дне
воскресает
воскресает годов легендарь.
Будет знамя,
Будет знамя, а не хоругвь,
будут
будут пули свистеть над ним,
и «Вставай, проклятьем…»
и «Вставай, проклятьем…» в хору
будет бой
будет бой и марш,
будет бой и марш, а не гимн.
Век промчится
Век промчится в седой бороде,
но и десять
но и десять пройдет хотя б,
мы
мы не можем
мы не можем не молодеть,
выходя
выходя на праздник — Октябрь.
Чтоб не стих
Чтоб не стих сердечный раж,
не дряхлел,
не дряхлел, не стыл
не дряхлел, не стыл и не смолк,
голосами
голосами его
голосами его будоражь
комсомольцев
комсомольцев и комсомолок.
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил:
«Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он — твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем». — Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
Мой замок стоит на утесе крутом
В далеких, туманных горах,
Его я воздвигнул во мраке ночном,
С проклятьем на бледных устах.
В том замке высоком никто не живет,
Лишь я его гордый король,
Да ночью спускается с диких высот
Жестокий, насмешливый тролль.
На дальнем утесе, труслив и смешон,
Он держит коварную речь,
Но чует, что меч для него припасен,
Не знающий жалости меч.
Однажды сидел я в порфире златой,
Горел мой алмазный венец —
И в дверь постучался певец молодой,
Бездомный, бродячий певец.
Для всех, кто отвагой и силой богат,
Отворены двери дворца;
В пурпуровой зале я слушать был рад
Безумные речи певца.
С красивою арфой он стал недвижим,
Он звякнул дрожащей струной,
И дико промчалась по залам моим
Гармония песни больной.
«Я шел один в ночи беззвездной
В горах с уступа на уступ
И увидал над мрачной бездной,
Как мрамор белый, женский труп.
«Влачились змеи по уступам,
Угрюмый рос чертополох,
И над красивым женским трупом
Бродил безумный скоморох.
«И смерти дивный сон тревожа,
Он бубен потрясал в руке,
Над миром девственного ложа
Плясал в дурацком колпаке.
«Едва звенели колокольца,
Не отдаваяся в горах,
Дешевые сверкали кольца
На узких, сморщенных руках.
«Он хохотал, смешной, беззубый,
Скача по сумрачным холмам,
И прижимал больные губы
К холодным, девичьим губам.
«И я ушел, унес вопросы,
Смущая ими божество,
Но выше этого утеса
Не видел в мире ничего».
Я долее слушать безумца не мог,
Я поднял сверкающий меч,
Певцу подарил я кровавый цветок
В награду за дерзкую речь.
Цветок зазиял на высокой груди,
Красиво горящий багрец…
«Безумный певец, ты мне страшен, уйди».
Но мертвенно бледен певец.
Порвалися струны, протяжно звеня,
Как арфу его я разбил
За то, что он плакать заставил меня,
Властителя гордых могил.
Как прежде в туманах не видно луча,
Как прежде скитается тролль,
Он бедный не знает, бояся меча,
Что властный рыдает король.
Попрежнему тих одинокий дворец,
В нем трое, в нем трое всего:
Печальный король и убитый певец
И дикая песня его.
Весною степь зеленая
Цветами вся разубрана,
Вся птичками летучими —
Певучими полным-полна;
Поют они и день и ночь.
То песенки чудесные!
Их слушает красавица
И смысла в них не ведает,
В душе своей не чувствует,
Что песни те волшебные:
В них сила есть любовная;
Любовь — огонь; с огня — пожар…
Не слушай их, красавица!
Пока твой сон — сон девичий —
Спокоен, тих до утра дня;
Как раз беду наслушаешь:
В цвету краса загубится,
Лицо твое румяное
Скорей платка износится.
Стоит она, задумалась,
Дыханьем чар овеяна;
Запала в грудь любовь-тоска,
Нейдет с души тяжелый вздох;
Грудь белая волнуется,
Что реченька глубокая —
Песку со дна не выкинет;
В лице огонь, в глазах туман…
Смеркает степь; горит заря…
Весной в реке при месяце,
Поит коня детинушка;
Сам думает он думушку
Про девицу заветную:
«Четвертый год, как я люблю
Меньшую дочь соседскую…
Пойдешь за ней на улицу,
Затеешь речь сторонкою —
Так нет, куда! сидит, молчит…
Пошлешь к отцу посвататься —
Седой старик спесивится:
— Нельзя никак — жди череда.
Болит моя головушка,
Щемит в груди ретивое,
Печаль моя всесветная,
Пришла беда незваная;
Как с плеч свалить не знаю сам.
И сила есть — да воли нет;
Наружи клад — да взять нельзя,
Заклял его обычай наш;
Ходи, гляди, да мучайся,
Толкуй с башкою прежнею…
Возьму ж я ржи две четверти,
Поеду ж я на мельницу;
Про мельника слух носится,
Что мастер он присушивать.
Скажу ему: «Иван Кузьмич!
К тебе нужда есть кровная:
Возьми с меня,что хочешь ты,
Лишь сделай мне по своему.»
В селе весной, при месяце,
Спокойно спит крещеный мир;
Вдоль улицы наш молодец
Идет сам-друг с соседкою,
Промеж себя ведут они
О чем-то речь хорошую.
Дает он ей с руки кольцо —
У ней берет себе в обмен;
А не был он на мельнице,
Иван Кузьмич не грешен тут.
Ах, степь ты, степь зеленая,
Вы пташечки певучие,
Разнежили вы девицу,
Отбили хлеб у мельника.
У вас весной присуха есть
Сильней присух нашептанных…
— Сильный, державный, на страх врагам!..
Это не трубы, — по кровле ржавой
Ветер гремит, издеваясь: вам,
Самодержавнейшим, враг — держава!
Ночь. Почитав из Лескова вслух,
Спит император ребенка кротче.
Память, опять твоему веслу
Императрица отдаться хочет.
И поплывут, поплывут года,
Столь же бесшумны, как бег «Штандарта».
Где, на каком родилась беда,
Грозно поднявшая айсберг марта.
Горы былого! Тропа в тропу.
С болью надсады дорогой скользкой,
Чтоб, повторяя, проверить путь
От коронации до Тобольска.
Где же ошибка и в чем она?
Школьницу так же волнует это,
Если задача не решена,
Если решенье не бьет ответа .
Враг: Милюков из газеты «Речь»,
Дума, студенты, Вильгельм усатый?
Нет, не об этом тревоги речь
И не над этим сверло досады.
Вспомни, когда на парад ходил
Полк кирасир на Дворцовом поле,
Кто-то в Женеве пиво пил,
В шахматы игрывал, думал, спорил.
Плачет царица: и кто такой!
Точка. Беглец. Истребить забыли.
Пошевелила бы хоть рукой —
И от него ни следа, ни пыли!
Думала: так. Пошумит народ —
Вороны бунта устанут каркать —
И, отрезвев, умирать пойдет
За обожаемого монарха.
Думала: склонятся снова лбы,
Звон колокольный прогонит полночь,
Только пока разрешили бы
Мужу в Ливадии посадовничать!
Так бы и было, к тому и шло.
Трепет изменников быстро пронял бы,
Если бы нечисть не принесло,
Запломбированную в вагоне.
Вот на балконе он (из газет
Ведомы речи), калмыцки щурясь…
И потерялся к возврату след
В заклокотавшей окрепшей буре.
Враг! Не Родзянко, не Милюков
И не иная столицы челядь.
Горло сжимает — захват каков! —
Истинно волчья стальная челюсть.
Враг! Он лавиной летящей рос
И, наступая стране на сердце,
Он уничтожил, а не матрос,
Скипетр и мантию самодержца.
— Враг, ускользнувший от палача,
Я награжу тебя, зверя, змея,
Клеткой железной, как Пугача,
Пушечным выстрелом прах развею!
— Скоро! Сибирь поднялась уже,
Не Ермака ли гремят доспехи?
Водит полки богатырский жезл,
К нашей тюрьме поспешают чехи.
Душно царице. От синих рам
Холодно — точно в пустыне звездной!..
Сильный, державный, на страх врагам, —
Только сегодня, назавтра — поздно.
(Фингал послал Тоскара воздвигнуть на берегах источника Кроны памятник победы, одержанной им некогда на сем месте. Между тем как он занимался сим трудом, Карул, соседственный государь, пригласил его к пиршеству; Тоскар влюбился в дочь его Кольну; нечаянный случай открыл взаимные их чувства и осчастливил Тоскара.)
Источник быстрый Каломоны,
Бегущий к дальним берегам,
Я зрю, твои взмущенны волны
Потоком мутным по скалам
При блеске звезд ночных сверкают
Сквозь дремлющий, пустынный лес,
Шумят и корни орошают
Сплетенных в темный кров древес.
Твой мшистый брег любила Кольна,
Когда по небу тень лилась:
Ты зрел, когда, в любви невольна,
Здесь другу Кольна отдалась.
В чертогах Сельмы царь могущих
Тоскару юному вещал:
«Гряди во мрак лесов дремучих,
Где Крона катит черный вал,
Шумящей прохлажден осиной. —
Там ряд является могил:
Там с верной, храброю дружиной
Полки врагов я расточил.
И много, много сильных пало:
Их гробы черный вран стрежет.
Гряди — и там, где их не стало,
Воздвигни памятник побед!»
Он рек, и в путь безвестный, дальный
Пустился с бардами Тоскар,
Идет во мгле ночи печальной,
В вечерний хлад, в полдневный жар. —
Денница красная выводит
Златое утро в небеса,
И вот уже Тоскар подходит
К местам, где в темные леса
Бежит седой источник Кроны
И кроется в долины сонны. —
Воспели барды гимн святой;
Тоскар обломок гор кремнистых
Усильно мощною рукой
Влечет из бездны волн сребристых,
И с шумом на высокой брег
В густой и дикой злак поверг;
На нем повесил черны латы,
Покрытый кровью предков меч,
И круглый щит, и шлем пернатый,
И обратил он к камню речь:
«Вещай, сын шумного потока,
О храбрых поздним временам!
Да в страшный час, как ночь глубока
В туманах ляжет по лесам,
Пришлец, дорогой утомленный,
Возлегши под надежный кров,
Воспомнит веки отдаленны
В мечтаньи сладком легких снов!
С рассветом алыя денницы,
Лучами солнца пробужден,
Он узрит мрачные гробницы…
И грозным видом поражен,
Вопросит сын иноплеменный:
«Кто памятник воздвиг надменный
И старец, летами согбен,
Речет: «Тоскар наш незабвенный,
Герой умчавшихся времен!»
Небес сокрылся вечный житель,
Заря потухла в небесах;
Луна в воздушную обитель
Спешит на темных облаках;
Уж ночь на холме — берег Кроны
С окрестной рощею заснул:
Владыко сильный Каломоны,
Иноплеменных друг, Карул
Призвал Морвенского героя
В жилище Кольны молодой
Вкусить приятности покоя
И пить из чаши круговой.
Близь пепелища все воссели;
Веселья барды песнь воспели.
И в пене кубок золотой
Крутом несется чередой. —
Печален лишь пришелец Лоры,
Главу ко груди преклонил:
Задумчиво он страстны взоры
На нежну Кольну устремил —
И тяжко грудь его вздыхает,
В очах веселья блеск потух,
То огнь по членам пробегает,
То негою томится дух;
Тоскует, втайне ощущая
Волненье сильное в крови
На юны прелести взирая,
Он полну чашу пьет любви.
Но вот уж дуб престал дымиться,
И тень мрачнее становится,
Чернеет тусклый небосклон,
И царствует в чертогах сон.
Редеет ночь — заря багряна
Лучами солнца возжена;
Пред ней златится твердь румяна:
Тоскар покинул ложе сна;
Быстротекущей Каломоны
Идет по влажным берегам,
Спешит узреть долины Кроны
И внемлет плещущим волнам.
И вдруг из сени темной рощи,
Как в час весенней полунощи
Из облак месяц золотой,
Выходит ратник молодой. —
Меч острый на бедре сияет,
Копье десницу воружает:
Надвинут на чело шелом,
И гибкой стан покрыт щитом:
Зарею латы серебрятся
Сквозь утренний в долине пар.
«О юный ратник! — рек Тоскар, —
С каким врагом тебе сражаться?
Ужель и в сей стране война
Багрит ручьев струисты волны?
Но всё спокойно — тишина
Окрест жилища нежной Кольны».
«Спокойны дебри Каломоны,
Цветет отчизны край златой;
Но Кольна там не обитает,
И ныне по стезе глухой
Пустыню с милым протекает,
Пленившим сердце красотой».
«Что рек ты мне, младой воитель?
Куда сокрылся похититель?
Подай мне щит твой!» — И Тоскар
Приемлет щит, пылая мщеньем.
Но вдруг исчез геройства жар;
Что зрит он с сладким восхищеньем?
Не в силах в страсти воздохнуть,
Пылая вдруг восторгом новым…
Лилейна обнажилась грудь,
Под грозным дышуща покровом…
— «Ты ль это?..» — возопил герой,
И трепетно рукой дрожащей
С главы снимает шлем блестящий —
И Кольну видит пред собой.
«Красотой и мечтательным видом
Ты, подобная нежным сильфидам —
Отвори мне, о дева — краса.
Опустились ночные туманы
Пеленою своей на поляны,
На луга и леса.
Я не странник, чей опыт и разум
Увлекают красавиц рассказом
О святынях и дальних местах;
Я не рыцарь в блестящей кольчуге,
О котором в стыдливом испуге
Грезят юные девы в мечтах.
Ни седой бородою пушистой,
Ни волною кудрей золотистой;
Не могу я участье привлечь,
Не ношу ни меча я, ни четок,
Нрав мой робок, застенчив и кроток,
Безыскусственна — речь.
Я — дитя голубого эфира,
Обитатель волшебного мира
И неведомой людям страны,
Я рождаюсь с лучами денницы,
С первой лаской весны чаровницы,
Светлоокой весны.
Наблюдая за юной четою,
Я застигнут в лесу темнотою, —
О, не будь безучастной к мольбе!
В этом мраке таится угроза…
Слишком поздно! Закрылась та роза,
Где приют нахожу я себе.
Все мои легкокрылые братья
В эту пору укрылись в обятья
Нежных лилий и царственных роз.
Только я осужден до рассвета
Здесь томиться во тьме без просвета,
Полной смутных угроз.
Посмотри как я мал и бессилен!
Все пугает меня: даже филин
Заунывно кричащий в дупле.
В этот час на болотах унылых,
На чернеющих грозно могилах
Зажигается пламя во мгле.
В этот час на далеком кладбище
Мертвецы покидают жилище
И блуждают, тоскою полны.
Непонятною силой влекомы,
Появляются карлы и гномы
Из земной глубины.
Я дрожу, я страдаю — за что же?
О позволь мне на девственном ложе
Отогреться твоем, — и гурьбой
Будут реять до самой денницы
Обольстительных грез вереницы
Над тобой.
Отвори мне, — я дивно прекрасен,
Взор мой кроток, мечтательно ясен,
Речь звучит, словно песня любви.
Белизною прозрачной своею
Затмевают в долинах лилею —
Серебристые крылья мои.
Умоляю: не будь непреклонной;
Не боишься ли ты, что влюбленный
Под личиною сильфа к тебе
Пробирается ночью ненастной,
Изливая всю душу в опасной
И горячей мольбе?» —
Он заплакал, — но вдруг из тумана
Чей-то голос раздался нежданно,
Он как будто бы вторил ему,
И красавица, вняв без сомненья
Безыскусственной силе моленья,
Отворила окно, — но кому?..
БЕРНАР ФОНТЕНЕЛЬПредвестницы зари, еще молчали птицы,
В полях покой, не знать горящей колесницы,
Когда встает Эраст и мнит, коль он встает,
Что солнце уж лугам Фетида отдает.
Бежит открыть окно и на небо взирает,
Но светозарных в нем красот не обретает,
Ни бледной светлости сияющей луны.
Едва выходит мать любви из глубины.
Эраст озлобился, во мраке зря зеленость,
И сердится на ночь и на дневную леность.
Как в сумерки стада с лугов сойдут долой,
Ириса, проводив овец своих домой,
Средь рощи говорить с ним нечто обещалась,
И для того та ночь ему длинна казалась.
Вот для чего раскрыт его несонный взор,
Доколь не осветил луч дни высоких гор.
Пошел из шалаша. Титира возглашает.
Эрастову Титир скотину сохраняет
От времени того, как он вздыхати стал:
Когда б скот пас он сам, то б скот его пропал.
«Ты спишь еще, ты спишь, — с досадою вещает, —
Ты спишь, а день уже прекрасный наступает.
Ступай и в дол туда скотину погони!»
Он мнил, гоня его, гнать ночь, желая дни,
А день еще далек и самому быть мнится,
Еще повсюду мрак, но пастуху не спится,
Предолгий солнца бег, как выйдет день из вод,
До вечера себе он ставит в целый год
И тако меряет ток солнечный глазами.
Над сими луч его рождается горами,
Неспешно шествует как в небо, так с небес
И спустится потом за дальний тамо лес.
Какая долгота! Когда того дождется!
Он меряет сей путь, а меря, только рвется.
Скрывается от глаз его ночная тень,
Отходит тишина, пришел желанный день.
Но беспокойство, чем Эраст себя тревожил,
Еще стократнее желанный день умножил.
Нетерпеливыми желаньями его
Во все скучала мысль минуты дни сего,
И, чтобы как-нибудь горячность утолити,
Хотел любезную от мысли удалити.
То в стаде, то в саду что делать начинал.
То стриг овец, то где деревья подчищал.
Всё тщетно; в памяти Ириса непрестанно,
Всё вечер тот в уме и счастье обещанно.
Нет помощи ни в чем, он сердцу власть дает,
Оставив скот и сад, свирель свою берет,
Котора жар его всечасно возглашает.
Он красоту своей любезной воспевает,
Неосторожности любовника в любви!
Он множит только тем паление в крови.
День долог: беспокойств его нельзя исчислить,
Что ж делать? что ему тогда иное мыслить?
Лишь солнце начало спускаться за леса
И стали изменять цвет ясны небеса,
Эраст спешит к леску, спешит в средину рощи,
Мня, что туда придет Ириса прежде нощи.
Страшится; пастуха мысль новая мятет:
«Ну, если, — думает, — Ириса мне солжет!»
Приходит и она. Еще не очень поздно,
Весь страх его прошел, скончалось время грозно.
Пришла и делает еще пред ним притвор,
Пришествия ея незапность кажет взор.
С ней множество любвей в то место собралося:
Известие по всем странам к ним разнеслося,
Что будет сходбище пастушке в роще той.
Одни, подвигнуты приятством, красотой,
Скрываются между кустов и древ сплетенных
Внять речь любовников, толь жарко распаленных.
Другие, крояся, не слыша их речей,
С ветвей их тайну речь внимали из очей.
Тогда любовники без всякия помехи
Тут сладость чувствуют цитерския утехи
И в восхищении в любовных сих местах
Играют нежностью в растаянных сердцах.
Любились тут; простясь, и пуще возлюбились.
Но как они тогда друг с другом разлучились,
Ей мнилось, жар ея излишно речь яснил,
А он мнил, что еще неясно говорил.
Середи было Казанскова царства
Что стояли белокаменны полаты,
А из спал(ь)ны белокаменной полаты
Ото сна тут царица пробужалася,
Царица Елена Семиону-царю
она сон рассказала:
«А и ты встань, Семиен-царь, пробудися!
Что начесь мне, царице, мало спалося,
В сновиденьице много виделося:
Как от сильнова Московскова царства
Кабы сизой орлишша стрепенулся,
Кабы грозная туча подымалась,
Что на наше ведь царство наплывала».
А из сильнова Московскова царства
Подымался великой князь московски,
А Иван сударь Васильевич прозритель,
Со темя ли пехотными полками,
Что со старыми славными казаками,
Подходили под Казанское царство за пятнадцать верст,
Становились оне подкопью под Булат-реку,
Подходили под другую под реку под Казанку;
С черным порохом бочки закатали,
А и под гору их становили,
Подводили под Казанское царство,
Воску ярова свечу становили,
А другую ведь на поле в лагире;
Еще на поле свеча-та сгорела,
А в земле-та идет свеча тишея.
Воспалился тут великий князь московский,
Князь Иван сударь Васильевич прозритель,
И зачел конанеров тут казнити,
Что начался от кананеров измена.
Что большой за меньшова хоронился,
От меньшева ему, князю, ответу нету,
Еще тут ли молодой конанер выступался:
«Ты великий, сударь-князь московский!
Не вели ты нас, конанеров, казнити:
Что на ветре свеча горит скорее,
А в земле-та свеча идет тишее».
Позадумался князь московски,
Он и стал те-та речи размышляти собою,
Еще как бы это дело оттянути.
Оне те-та речи говорили,
Догорела в земле свеча воску ярова
До тоя-та бочки с черным порохом;
Принималися бочки с черным порохом,
Подымала высокую гору-ту,
Разбросала белокаменны полаты.
И бежал тут велики князь московски
На тое ли высокую гору-ту,
Где стояли царские полаты.
Что царица Елена догадалась:
Она сыпала соли на ковригу,
Она с радостью московскаго князя встречала,
А таво ли Ивана сударь Васильевича прозрителя.
И за то он царицу пожаловал
И привел в крещеную веру.
В монастырь царицу постригли,
А за гордость царя Симеена,
Что не встретил великова князя,
Он и вынял ясны очи косицами,
Он и взял с него царскую корону,
И снял царскую перфиду,
Он царской костыль в руки принел.
И в то время князь воцарился
И насел в Московское царство,
Что тогда-де Москва основалася,
И с тех пор великая слава.
Прошла чреда душевного недуга;
Восходит солнце прежних дней.
Опять я твой, небесная подруга
Счастливой юности моей!
Опять я твой! Опять тебя зову я!
Покой виновный мой забудь,
И светлый день прощенья торжествуя,
Благослови мой новый путь! Я помню дни, когда вдали от света
Беспечно жизнь моя текла,
Явилась ты с улыбкою привета
И огнь небес мне в грудь влила.
И вспыхнул он в младенческом мечтаньи,
В неясных грезах, в чудных снах,
И полных чувств живое излиянье —
Речь мерная дрожала на устах.
Рассеянно, с улыбкою спокойной,
Я слушал прозы склад простой,
Но весело, внимая тени стройной,
Я хлопал в такт ребяческой рукой.
Пришла пора, и юноша счастливый
Узнал, что крылося в сердечной глубине;
Я лиру взял рукой нетерпеливой,
И первый звук ответил чудно мне.
О, кто опишет наслажденье
При первом чувстве силы в нас!
Забилось сердце в восхищеньи
И слезы брызнули из глаз!
«Он твой — весь этот мир прекрасный!
Бери его и в звуках отражай»!
Ты сильный царь! С улыбкою всевластной
Сердцами всех повелевай!»Внимая гордому сознанью,
Послушный звук со струн летел,
И речь лилась цветущей тканью,
И вдохновеньем взор горел.
Я жил надеждами богатый…
Как вдруг, точа весь яд земли,
Явились горькие утраты
И в траур струны облекли.
Напрасно в дни моей печали
Срывал я с них веселый звук:
Они про гибель мне звучали,
И лира падала из рук.
Прощайте ж, гордые мечтанья!..
И я цевницу положил
Со стоном сжатого страданья
На свежий дерн родных могил.
Минули дни сердечной муки;
Вздохнул я вольно в тишине.
Но прежних дней живые звуки
Мечтались мне в неясном сне.И вдруг — в венце высокого смиренья,
Блистая тихою, пленительной красой,
Как светлый ангел утешенья,
Она явилась предо мной!
Простой покров земной печали
Ее воздушный стан смыкал;
Уста любовию дышали
И взор блаженство источал.
И был тот взор — одно мгновенье,
Блеснувший луч, мелькнувший сон;
Но сколько в душу наслажденья,
Но сколько жизни пролил он!
……………….
Прошла чреда душевного недуга;
Восходит солнце новых дней.
Опять я твой, небесная подруга
Счастливой юности моей!
Сойди ж ко мне! Обвей твоим дыханьем!
Согрей меня небесной теплотой!
Взволнуй мне грудь святым очарованьем!
Я снова твой! Я снова твой!
Я вновь беру забытую цевницу,
Венком из роз, ликуя, обовью,
И буду петь мою денницу,
Мою звезду, любовь мою!
Об ней одной с зарей востока
В душе молитву засвечу,
И, засыпая сном глубоко,
Ее я имя прошепчу.
И верю я, невинные желанья
Мои исполнятся вполне:
Когда-нибудь в ночном мечтаньи
Мой ангел вновь предстанет мне.
А может быть (сказать робею),
Мой жаркий стих к ней долетит,
И звук души, внушенный ею,
В ее душе заговорит.
И грудь поднимется высоко,
И мглой покроются глаза,
И на щеке, как перл востока,
Блеснет нежданная слеза!..
(Быль)
(Посвящается.....)
Кларису юноша любил,
Давно тому назад.
Он сердце девы получил:
А сердце — лучший клад.
Уж громкий колокол гудет,
И в церкве поп с венцами ждет.
И вдруг раздался крик войны,
Подяты знамена:
Спешат отечества сыны —
И ноги в стремена!
Идет Калмар, томим тоской,
Проститься с девой молодой.
«Клянись, что вечно, — молвил он, —
Мне не изменишь ты! —
Пускай холодной смерти сон,
О дева красоты,
Нас осеняет под землей,
Коль не венцы любви святой!»
Клариса клятву говорит,
Дрожит слеза в очах,
Разлуки поцелуй горит
На розовых устах:
«Вот поцелуй последний мой —
С тобою в храм и в гроб с тобой!»
— Итак, прости! жалей меня:
Печален мой удел! —
Калмар садится на коня
И вихрем полетел…
Дни мчатся… снег в полях лежит…
Все дева плачет да грустит…
Вот и весна явилась вновь,
И в солнце прежний жар.
Проходит женская любовь,
Забыт, забыт Калмар!
И должен получить другой
Ее красу с ее рукой.
С невестой под руку жених
Пирует за столом,
Гостей обходит и родных
Стакан, шипя вином.
Пир брачный весело шумит;
Лишь молча гость один сидит.
На нем шелом избит в боях,
Под хладной сталью лик,
И плащ изорван на плечах,
И ржавый меч велик.
Сидит он прям и недвижим,
И речь начать боятся с ним…
«Что гость любезный наш не пьет, —
Клариса вдруг к нему, —
И что он нить не перервет
Молчанью своему?
Кто он? откуда в нашу дверь?
Могу ли я узнать теперь?»
Не стон, не вздох он испустил —
Какой-то странный звук
Невольным страхом поразил
Мою невесту вдруг.
Все гости: ax! — открыл пришлец
Лицо свое: — то был мертвец.
Трепещут все, спасенья нет,
Жених забыл свой меч.
«Ты помнишь ли, — сказал скелет, —
Свою прощальну речь:
Калмар забыт не будет мной;
С тобою в храм и в гроб с тобой!
Калмар твой пал на битве — там,
В отчаянной борьбе.
Венец, девица, в гробе нам:
Я верен был тебе!..»
Он обхватил ее рукой,
И оба скрылись под землей.
В том доме каждый круглый год
Две тени, говорят,
(Когда меж звезд луна бредет,
И все живые спят)
Являются, как легкий дым,
Бродя по комнатам пустым!..
«Доколь нам, други, пред тираном
Склонять покорную главу,
И заодно с презренным Ханом
Позорить сильную Москву?
Не нам, не нам страшиться битвы
С толпами грозными врагов:
За нас и Сергия молитвы,
И прах замученных отцов!
«Летим — и возвратим народу
Залог блаженства чуждых стран:
Святую праотцов свободу
И древние права граждан.
Туда! за Дон!.. настало время!
Надежда наша — бог и меч!
Сразим Монголов и, как бремя,
Ярмо Мамая сбросим с плеч!»
Так Дмитрий, рать обозревая,
Красуясь на коне, гремел
И, в помощь бога призывая,
Перуном грозным полетел…
— К врагам! за Дон! вскричали войски,
За вольность, правду и закон! —
И, повторяя клик геройский,
За Князем ринулися в Дон.
Несутся полные отваги,
Волн упреждают быстрый бег;
Летят как соколы — и стяги
Противный осенили брег.
Мгновенно солнце озарило
Равнину и брега реки
И взору в далеке открыло
Татар несметные полки.
Луга, равнины, долы, горы
Толпами пестрыми кипят;
Всех сил обять не могут взоры…
Повсюду бердыши блестят.
Идут, как мрачные дубравы —
И вторят степи гул глухой;
Идут… там Хан, здесь чада славы —
И закипел кровавый бой!..
«Бог нам прибежище и сила!
Рек Дмитрий на челе покров,
Умрем, когда судьба сулила!» —
И первбый грянул на врагов.
Кровь хлынула — и тучи плыли,
Поднявшись вихрем к небесам,
Светило дня от глаз сокрыли,
И мрак простерся по полям.
Повсюду хлещет кровь ручьями;
Зеленый побограбел дол:
Там Руской поражен врагами,
Здесь пал растоптанный Могол,
Тут слышен копий треск и звуки,
Там сокрушился меч о меч.
Летят отсеченные руки,
И головы катятся с плеч.
А там, под тению кургана,
Презревший славу, сан и свет,
Лежит, низвергнув великана,
Отважный инок Пересвет.
Там Белозерский Князь и чада,
Достойные его любви,
И окрест их Татар громада,
В своей потопшая крови.
Уж многие из храбрых пали,
Великодушный сонм редел;
Уже враги одолевали,
Татарин дикий свирепел.
К концу клонился бой кровавый,
И черный стяг был пасть готов:
Как вдруг орлом из за дубравы,
Волынский грянул на врагов.
Враги смешались — от кургана
Промчалась: «Силен Русский бог!» —
И побежала рать татара,
И сокрушен гордыни рог!
Помчался Хан в глухие степи,
За ним шумящим враном страх;
Расторгнул Русской рабства цепи
И стал на вражеских костях!..
Но кто там бледен близ дубравы,
Обрызган кровию лежит?
Что зрю?.. Первоначальник славы,
Димитрий ранен… страшный вид!..
Ужель изречено судьбою
Ему быть жертвой битвы сей?
Но вот к стенящему Герою
Притек сонм воев и князей.
Вот преклонив трофеи брани,
Гласят: «Ты победил! восстань!» —
И Князь, воздевши к Небу длани:
— «Велик нас ополчивший в брань!
Велик! речет, к нему молитвы!
Он Сергия услышал глас;
Ему вся слава грозной битвы;
Он, он один прославил нас!»
(Посвящается……)Кларису юноша любил,
Давно тому назад.
Он сердце девы получил:
А сердце — лучший клад.
Уж громкий колокол гудёт,
И в церкве поп с венцами ждет.
И вдруг раздался крик войны,
Подъяты знамена:
Спешат отечества сыны –
И ноги в стремена!
Идет Калмар, томим тоской,
Проститься с девой молодой.
«Клянись, что вечно, — молвил он, –
Мне не изменишь ты! –
Пускай холодной смерти сон,
О дева красоты,
Нас осеняет под землей,
Коль не венцы любви святой!»
Клариса клятву говорит,
Дрожит слеза в очах,
Разлуки поцелуй горит
На розовых устах:
«Вот поцелуй последний мой –
С тобою в храм и в гроб с тобой!»
— Итак, прости! Жалей меня:
Печален мой удел! –
Калмар садится на коня
И вихрем полетел…
Дни мчатся… Снег в полях лежит…
Всё дева плачет да грустит…
Вот и весна явилась вновь,
И в солнце прежний жар.
Проходит женская любовь,
Забыт, забыт Калмар!
И должен получить другой
Ее красу с ее рукой.
С невестой под руку жених
Пирует за столом,
Гостей обходит и родных
Стакан, шипя вином.
Пир брачный весело шумит;
Лишь молча гость один сидит.
На нем шелом избит в боях,
Под хладной сталью лик,
И плащ изорван на плечах,
И ржавый меч велик.
Сидит он прям и недвижим,
И речь начать боятся с ним…
«Что гость любезный наш не пьет, –
Клариса вдруг к нему, –
И что он нить не перервет
Молчанью своему?
Кто он? Откуда в нашу дверь?
Могу ли я узнать теперь?»
Не стон, не вздох он испустил –
Какой-то странный звук
Невольным страхом поразил
Мою невесту вдруг.
Все гости: ax! — открыл пришлец
Лицо свое: — то был мертвец.
Трепещут все, спасенья нет,
Жених забыл свой меч.
«Ты помнишь ли, — сказал скелет, –
Свою прощальну речь:
Калмар забыт не будет мной;
С тобою в храм и в гроб с тобой!
Калмар твой пал на битве — там,
В отчаянной борьбе.
Венец, девица, в гробе нам:
Я верен был тебе!..»
Он обхватил ее рукой,
И оба скрылись под землей.
В том доме каждый круглый год
Две тени, говорят,
(Когда меж звезд луна бредет,
И все живые спят)
Являются, как легкий дым,
Бродя по комнатам пустым!.. Гость («Кларису юноша любил»). Впервые опубликовано в 1882 г. в «Русской старине» (№ 8, с. 389–390).
Стихотворение, известное по копии, полученной П.А. Висковатовым от наследников А.М. Верещагиной, предположительно датировалось 1832 г. Между тем находящееся в каталоге антикварной мюнхенской фирмы «Karl und Faber» (Мюнхен, 1951) факсимиле лермонтовского автографа (заглавие и 6 первых строк) позволяет думать, что баллада относится к более позднему времени (характер почерка); возможно, она была написана при известии о предстоящем замужестве В.А. Лопухиной. Сюжет стихотворения мог быть подсказан балладой Г.А. Бюргера «Ленора» и ее русскими переводами. Известный фольклорный сюжет о «госте» — призраке погибшего жениха упоминается в романе «Вадим» (см.: наст. изд., т. IV).
В тяжелой колеснице грома
Гроза, на тьме воздушных крыл,
Как страшная гора несома,
Жмет воздух под собой, — и пыль
И понт кипят, летят волнами,
Древа вверх вержутся корнями,
Ревут брега, и воет лес.
Средь тучных туч, раздранных с треском,
В тьме молнии багряным блеском
Чертят гремящих след колес.
И се, как ночь осення, темна,
Нахмурясь надо мной челом,
Хлябь пламенем расселась черна,
Сверкнул, взревел, ударил гром;
И своды потряслися звездны:
Стократно отгласились бездны,
Гул восшумел, и дождь и град,
Простерся синий дым полетом,
Дуб вспыхнул, холм стал водометом,
И капли радугой блестят.
Утихло дуновенье бурно,
Чуть слышен шум и серный смрад;
Пространство воздуха лазурно
И чёла в злате гор горят.
Природе уж не страшны грозы,
Дыхают ароматом розы,
Пернатых раздается хор;
Зефиры легки, насекомы
Целуют злаков зыбки холмы,
И путник осклабляет взор.
Кто сей, который тучи гонит
По небу, как стада овнов,
И перстом быстры реки водит
Между гористых берегов?
Кто море очертил в пределы,
На шумны, яры волны белы
Незримы наложил бразды?
Чьим манием ветр вземлет крыла,
Стихиев засыпает сила,
Блеск в хаосе возник звезды?
И в миг единый миллионы
Кто дланию возжег планет?
О боже! — се твои законы,
Твой взор миры творит, блюдет.
Как сталью камень сыплет искры,
Так от твоей струятся митры
В мрак солнцы средь безмерных мест.
Ты дхнешь — как прах, вновь сферы встанут;
Ты прервешь дух — как злак, увянут;
Твои следы суть бездны звезд.
О вы, безбожники! не чтущи
Всевышней власти над собой,
В развратных мыслях тех живущк,
Что случай всё творит слепой,
Что ум лишь ваш есть царь вселенной, —
Взгляните в буйности надменной
На сей ревущий страшный мрак,
На те огнем блестящи реки, —
И верьте, дерзки человеки,
Что всё величье ваше — прах.
Но если вы и впрямь всемочны,
Почто ж вам грома трепетать?
Нет! — Гордости пути порочны
Бог правды должен наказать.
Где ваша мочь тогда, коварствы,
Вновь созданны цари и царствы,
Как рок на вас свой склонит перст?
Огонь и воды съединятся,
Земля и небо ополчатся,
И меч и лук сотрется в персть.
Но тот, кто почитает бога,
Надежду на него кладет,
Сей не боится время строга,
Как холм средь волн не упадет.
Пусть зельна буря устремится, —
Душой всех превзойти он тщится,
Бесстрашен, мужествен средь бед;
И под всесильным даже гневом,
Под зыблющим, падущим небом,
Благословя творца, уснет.
Труба величья сил верховных,
Вития бога и посол!
О гром! гроза духов тех гордых,
Кем колебался звезд престол!
Земли ты чрево растворяешь
И плодородьем мир венчаешь, —
Но твой же может бросить тул
И жуплов тьмы на князя ада.
Встань! грянь! — и вслед его упада
По безднам возгрохочет гул.
Из вас
никто
ни с компасом,
ни без компаса —
никак
и никогда
не сыщет Гомперса.
Многие
даже не знают,
что это:
фрукт,
фамилия
или принадлежность туалета.
А в Америке
это имя
гремит, как гром.
Знает каждый человек,
и лошадь,
и пес:
— А!
как же
знаем,
знаем —
знаменитейший,
уважаемый Гомперс! —
Чтоб вам
мозги
не сворачивало от боли,
чтоб вас
не разрывало недоумение, —
сообщаю:
Гомперс —
человек,
более
или менее.
Самое неожиданное,
как в солнце дождь,
что Гомперс
величается —
«рабочий вождь»!
Но Гомперсу
гимны слагать
рановато.
Советую
осмотреться, ждя, —
больно уж
вид странноватый
у этого
величественного
американского вождя.
Дактилоскопией
снимать бы
подобных выжиг,
чтоб каждый
троевидно видеть мог.
Но…
По причинам, приводимым ниже,
приходится
фотографировать
только профилёк.
Окидывая
Гомперса
умственным оком,
удивляешься,
чего он
ходит боком?
Думаешь —
первое впечатление
ложное,
разбираешься в вопросе —
и снова убеждаешься:
стороны
противоположной
нет
вовсе.
Как ни думай,
как ни ковыряй,
никому,
не исключая и господа-громовержца,
непонятно,
на чем,
собственно говоря,
этот человек
держится.
Нога одна,
хотя и длинная.
Грудь одна,
хотя и бравая.
Лысина —
половинная,
всего половина,
и то —
правая.
Но где же левая,
левая где же?!
Открою —
проще
нет ларчика:
куплена
миллиардерами
Рокфеллерами,
Карнеджи.
Дыра —
и слегка
прикрыта
долла́рчиком.
Ходить
на двух ногах
старо́.
Но себя
на одной
трудно нести.
Гомперс
прихрамывает
от односторонности.
Плетется он
у рабочего движения в хвосте.
Меж министрами
треплется
полубородка полуседая.
Раскланиваясь
разлюбезно
то с этим,
то с тем,
к ихнему полу
реверансами
полуприседает.
Чуть
рабочий
за ум берется, —
чтоб рабочего
обратно
впречь,
миллиардеры
выпускают
своего уродца,
и уродец
держит
такую речь:
— Мистеры рабочие!
Я стар,
я сед
и советую:
бросьте вы революции эти!
Ссориться
с папашей
никогда не след.
А мы
все —
Рокфеллеровы дети.
Скажите,
ну зачем
справлять маевки?!
Папаша
Рокфеллер
не любит бездельников.
Работать будете —
погладит по головке.
Для гуляний
разве
мало понедельников?!
Я сам —
рабочий бывший,
лишь теперь
у меня
буржуазная родня.
Я,
по понедельникам много пивший,
утверждаю:
нет
превосходнее
дня.
А главное —
помните:
большевики —
буки,
собственность отменили!
Аж курам смех!
Словом,
если к горлу
к большевичьему
протянем руки, —
помогите
Рокфеллерам
с ног
со всех. —
Позволяют ему,
если речь
чересчур гаденька,
даже
к ручке приложиться
президента Гардинга.
ВЫВОД —
вслепую
не беги за вождем.
Сначала посмотрим,
сначала подождем.
Чтоб после
не пришлось солоно,
говорунов
сильнее школь.
Иного
вождя —
за ушко
да на солнышко.
(На мотив из А. Додэ).
На выставку спеша, весь поглощен
Стремлением к общественному благу,
Летел префект, парадно облечен
В мундир и шарф; не замедляя шагу
Неслися кони. Прогоняя сон,
Он разложил перед собой бумагу,
И, упоенный сладостью труда,
Вмиг начертал: — «Привет мой, господа!»
Но дальше что? Под знойными лучами
Иссяк, увы, блестящих фраз поток!
Сановник хмурился и пожимал плечами,
Но продолжать он речь свою не мог.
А лес манил зелеными ветвями,
В траве журчал так сладко ручеек —
И вдруг, его поддавшись красноречью,
Пошел префект туда с своею речью.
В лесу, блестя, кружились мотыльки,
Благоухали ветви дикой сливы…
Но он вошел — и стихли ручейки,
Замолкли пташек певчих переливы,
Цветы тотчас свернули лепестки —
(Сановник был невиданное диво
Средь них), и всех смутил вопрос один:
Кто б мог быть этот важный господин?
В тени дубков, где было так прохладно,
Улегся он, достав свой белый лист
(И расстегнув слегка мундир парадный).
Малиновка шепнула: «Он артист!»
— Скорее принц, ведь он такой нарядный; —
Решил снегирь, издав чуть слышный свист,
И, не сходяся никогда во мненьи, —
Между собой они вступили в пренья…
— «Ничуть не принц, он только наш префект»,
Вдруг произнес тут соловей бывалый,
И речь его произвела эффект.
— Но он не зол? — со страхом прошептала
Фиалка. — «Нет, прекраснейший субект!»
И успокоясь, словно не бывало
Его меж них, раскрылись вновь цветы,
И птичек хор раздался с высоты.
Стремяся труд свершить официальный,
Префект с пафосом начал: — «Господа!»
Но тотчас смех раздался музыкальный,
И, обернувшись, он узрел дрозда,
Что на ветвях качаяся нахально,
Кричал ему со смехом: — Ерунда!
— «Как ерунда?» воскликнул тот со страхом,
Прогнав дрозда руки сердитым взмахом.
Но, вот, цветы из травки изумрудной
Манят его, кивая головой,
И пенье птиц волной несется чудной,
И свод небес блистает синевой;
Мешать ему исполнить подвиг трудный
Здесь сговорилось все между собой,
И — ароматом рощи опьяненный,
Он позабыл к отчизне долг законный.
О, муза выставок, на этот раз
Тебе уйти приходится с позором!
Когда в лесу явился через час
Слуга — своим он не поверил взорам:
Префект лежал, небрежно развалясь,
И, недоступный совести укорам,
Он (да простит ему Господь грехи),
Он сочинял… любовные стихи!..
1885 г.
Товарищи-герои
Зачахшаго Царя,
В великом неспокое,
Сошлися в летнем зное,
И сели, говоря:—
„Товарищи-герои,
Нам равных в свете нет,
Мы в мире—гром побед.
А раз беда настала,
Добычи стало мало,
Обсудимте предмет,
Найдем дыре затычку.
Начнемте жь перекличку,
Составимте совет.“
„Ты кто?“—„Я обедало.
Я есть всегда готов,
Ем сразу семь быков,
И все утробе мало.
Сем триста пирогов,
И щелкаю зубами.
Хватаю хлеб снопами.
У лошадей овес,—
Им сытость не пристала,—
Схвачу, сем целый воз.
Иду к коровам. Мало!“
Прислужники Царя
Пропели хором: „Слава!
Ты мыслишь нелукаво,
Столь просто говоря.“
„А ты кто?“—„Опивало.
Припев мой тоже—„Мало“.
Дай бочек сто вина,
Мне шутка в том одна.“
Прислужники запели:
„Ну, что же, в самом деле,
Напали мы на след,
Наладился совет.
Чего же мы робели?“
„А ты кто?“—„Скороход.
Одна нога на море,
Как по суху идет,
Другая на просторе
Чужих полей и рек,
Я быстрый человек,
Умею подвигаться.
Наставлю пушек в ряд,
И ни один заряд
Не выпущу,—что̀ драться!
Кто может подвигаться,
Тот между двух морей
Все пушки, как игрушки
Для маленьких детей,
Оставит на опушке,
Сам в лес, бежать, скорей.
Ведь бегали и Боги.
Хвалите жь эти ноги.
Я дивный Скороход,
И кто меня поймет!“
Его никто не понял,
Но разумели все,
Он речью всех их пронял.
О, речь, в ея красе!
И длилась перекличка.
„А ты кто?“—„Я Стрелок.
Я птичка-невеличка,
Но в самый краткий срок,
Кто думать смел и мог,
Тот думать перестанет,
Да, ноги он протянет,
Не так, как Скороход,
И всяк меня поймет,
Смутьянить перестанет.
Смутьянить перестанет.“
Прислужники Царя
Стрелка завеличали,
Стрелка они качали,
С утехой говоря:
„Какой нам ждать печали?
„А ты кто?“—„Чуткий я.
Подслушивал с пеленок.
Вся в этом жизнь моя.
Мой слух так дивно тонок,
Что слышу даже то,
Чего не знал никто.
Разслышу через стены,
Проникну через лбы.
Никто своей судьбы
Не минет в миг измены.
Дрожите же, рабы,
Мой перст вам списки пишет.
Не мыслишь ты сейчас,—
Возмыслишь через час.
Но Чуткий чутко слышит:—
Заранее, вперед.“
Ах, ум—как сладкий мед!
Герои ликовали,
Проверили печали,
Распутана беда.
Но скудно пировали:—
Есть деньги не всегда.
Но им за труд награда
Должна же быть. Так надо.
И вот, идя ко сну,
Решил синклит, подумав:
„Теперь—у толстосумов
Пощупаем мошну.“
Братья-друзья арзамасцы! Вы протокола послушать,
Верно, надеялись. Нет протокола! О чем протоколить?
Все позабыл я, что было в прошедшем у нас заседанье!
Все! да и нечего помнить! С тех пор, как за ум мы взялися,
Ум от нас отступился! Мы перестали смеяться —
Смех заступила зевота, чума окаянной Беседы!
Даром что эта Беседа давно околела — зараза
Все еще в книжках Беседы осталась — и нет карантинов!
Кто-нибудь, верно, из нас, не натершись „Опасным соседом“,
Голой рукой прикоснулся к „Чтенью“ в Беседе иль вытер,
Должной не взяв осторожности, свой анфедрон рассужденьем
Деда седого о слоге седом — я не знаю! а знаю
Только, что мы ошалели! что лень, как короста,
Нас облепила! дело не любим! безделью ж отдались!
Мы написали законы; Зегельхен их переплел и слупил с нас
Восемь рублей и сорок копеек — и все тут! Законы
Спят в своем переплете, как мощи в окованной раке!
Мы от них ожидаем чудес — но чудес не дождемся.
Между тем, Реин усастый, нас взбаламутив, дал тягу
В Киев и там в Днепре утопил любовь к Арзамасу!
Реин давно замолчал, да и мы не очень воркуем!
Я, Светлана, в графах таблиц, как будто в тенетах,
Скорчась сижу; Асмодей, распростившись с халатом свободы,
Лезет в польское платье, поет мазурку и учит
Польскую азбуку; Резвый Кот всех умнее; мурлычет
Нежно люблю и просится в церковь к налою; Кассандра,
Сочным бивстексом пленяся, коляску ставит на сани,
Скачет от русских метелей к британским туманам и гонит
Челн Очарованный к квакерам за море; Чу в Цареграде
Стал не Чу, а чума, и молчит; Ахилл, по привычке,
Рыщет и места нигде не согреет; Сверчок, закопавшись
В щелку проказы, оттуда кричит к нам в стихах: я ленюся.
Арфа, всегда неизменная Арфа, молча жиреет!
Только один Вот-я-вас усердствует славе; к бессмертью
Скачет он на рысях; припряг в свою таратайку
Брата Кабуда к Пегасу, и сей осел вот-я-васов
Скачет, свернувшись кольцом, как будто в „Опасном соседе“!
Вслед за Кабудом, друзья! Перестанем лениться! быть худу!
Быть бычку на веревочке! быть Арзамасу Беседой!
Вы же, почетный наш баснописец, вы, нам доселе
Бывший прямым образцом и учителем русского слога,
Вы, впервой заседающий с нами под знаменем Гуся,
О, помолитесь за нас, погруженных бесстыдно в пакость Беседы!
Да спадет с нас беседная пакость, как с гуся вода! Да воскреснем.
Среди зимы, в часы мороза,
Когда во мне вся стынет кровь,
Хочу твою воспета, Роза,
С Зефиром сладкую любовь.
В верхах Парнасских, быстры реки,
Цветов царицу вы навеки
Взнесите шумно в небеса!
Стремитесь, мысленные взоры,
На многие Парнасски горы!
Моря, внимайте, и леса!
Стесненна грудь моя трепещет,
Вселенная дрожит теперь;
Гигант на небо горы мещет, —
К Юпитеру отверзти дверь;
Кавказ на Этну становится,
В сей час со громом гром сразится,
От ада помрачится свет:
Крылатый конь перед богами
Своими бурными ногами
В сей час ударит в вечный лед.
Пекин горит, и Рим пылает,
О светской славы суета!
Троянски стены огнь терзает,
О вы, ужасные места!
Нынь вся вселенна загорелась,
Вспылала, только лишь затлелась,
Всю землю покрывает дым;
Нарцисс любуется собою
Так, Роза, как Зефир тобою.
Пылай, великолепный Рим!
Мятутся ныне все планеты,
И льва пресильною рукой
Свергаются с небес кометы, —
Премены ждал ли кто такой?
Великий Аполлон мятется.
Что лира в руки отдается
Орфею, Амфиону нынь.
Леса, сей песнею наслаждайтесь,
Высоки стены, созидайтесь,
В эфире лед вечный синь.
В безоблачной стране несуся,
Напившись иппокренских вод,
И, их напившися, трясуся,
Производитель громких од!
Ослабли гордые нынь ямбы,
Ослабли пышны дитирамбы,
О Бахус, та ль награда мне?
Орфей, ты больше не трясися;
Возникни, муза, вознесися,
Греми в безоблачной стране!
Род смертных, Пиндара высока
Стремится подражать мой дух.
От запада и от востока
Лечу на север и на юг
И громогласно восклицаю,
Луну и солнце проницаю,
Взлетаю до предальных звезд;
В одну минуту восхищаюсь,
В одну минуту возвращаюсь
До самых преисподних мест.
Там вижу грозного Плутона,
Во мраке мрачный вижу взор.
Узрев меня, бежит он с трона,
А я тогда вспеваю вздор.
Из ада вижу Италию,
Кастильски воды, Остиндию,
Амур-реку и вечный лед.
Прощай, Плутонова держава:
О вечный лед, моя ты слава!
Ты мне всего миляй, мой свет!
Трава зеленою рукою
Покрыла многие места,
Заря багряною ногою
Выводит новые лета.
Вы, тучи, с тучами спирайтесь,
Во громы, громы, ударяйтесь,
Борей, на воздухе шуми.
Пройду нутр горный и вершину,
В морскую свергнуся пучину:
Возникни, муза, и греми!
О Роза, я пою мятежно,
Согласия в сей оде нет.
Целуйся ты с Зефиром нежно,
Но помни то, что я поэт;
Как если ты сие забудешь,
Ты ввек моей злодейкой будешь;
Не стану я хвалить тебя;
А кто поэта раздражает,
Велико войско воружает
Против несчастного себя!
Из «Макбета» Ф. Шиллера
Первая
Попался мне один рыбак:
Чинил он, весел, сети!
Как будто в рубище бедняк
Имел златые горы!
И с песнью день и ночи мрак
Встречал беспечный мой рыбак.
Я ж поклялась ему давно,
Что все сердит меня одно…
Однажды рыбу он ловил,
И клад ему попался.
Клад блеском очи ослепил,
Яд черный в нем скрывался.
Он взял его к себе на двор:
И песен не было с тех пор!
Другие две
Он взял врага к себе на двор:
И песен не было с тех пор!
Первая
И вот где он, там пир горой,
Толпа увеселений —
И прочь, как с крыльями, покой
Быстрей умчался тени.
Не знал безумец молодой,
Что деньги ведьмы — прах пустой!
Вторая и третья
Не знал, глупец, средь тех минут,
Что наши деньги в ад ведут!..
Первая
Но бедность скоро вновь бежит,
Друзья исчезли ложны;
Он прибегал, чтоб скрыть свой стыд,
К врагу людей, безбожный!
И на дороге уж большой
Творил убийство и разбой…
Я ныне близ реки иду
Свободною минутой, —
Там он сидел на берегу,
Терзаясь мукой лютой!..
Он говорил: «Мне жизнь пуста!
Вы отвращений полны,
Блаженства, злата!.. вы мечта!..»
И забелели волны.
Из «Макбета» Ф. Шиллера
Первая
Попался мне один рыбак:
Чинил он, весел, сети!
Как будто в рубище бедняк
Имел златые горы!
И с песнью день и ночи мрак
Встречал беспечный мой рыбак.
Я ж поклялась ему давно,
Что все сердит меня одно…
Однажды рыбу он ловил,
И клад ему попался.
Клад блеском очи ослепил,
Яд черный в нем скрывался.
Он взял его к себе на двор:
И песен не было с тех пор!
Другие две
Он взял врага к себе на двор:
И песен не было с тех пор!
Первая
И вот где он, там пир горой,
Толпа увеселений —
И прочь, как с крыльями, покой
Быстрей умчался тени.
Не знал безумец молодой,
Что деньги ведьмы — прах пустой!
Вторая и третья
Не знал, глупец, средь тех минут,
Что наши деньги в ад ведут!..
Первая
Но бедность скоро вновь бежит,
Друзья исчезли ложны;
Он прибегал, чтоб скрыть свой стыд,
К врагу людей, безбожный!
И на дороге уж большой
Творил убийство и разбой…
Я ныне близ реки иду
Свободною минутой, —
Там он сидел на берегу,
Терзаясь мукой лютой!..
Он говорил: «Мне жизнь пуста!
Вы отвращений полны,
Блаженства, злата!.. вы мечта!..»
И забелели волны.
1Мне хочется о Вас, о Вас, о Вас
бессонными стихами говорить…
Над нами ворожит луна-сова,
и наше имя и в разлуке: три.
Как розовата каждая слеза
из Ваших глаз, прорезанных впродоль!
О теплый жемчуг!
Серые глаза,
и за ресницами живая боль.
Озерная печаль живет в душе.
Шуми, воспоминаний очерет,
и в свежести весенней хорошей,
святых святое, отрочества бред.* * *Мне чудится:
как мед, тягучий зной,
дрожа, пшеницы поле заволок.
С пригорка вниз, ступая крутизной,
бредут два странника.
Их путь далек…
В сандальях оба.
Высмуглил загар
овалы лиц и кисти тонких рук.
«Мария, — женщине мужчина, — жар
долит, и в торбе сохнет хлеб и лук».
И женщина устало:
«Отдохнем».
Так сладко сердцу речь ее звучит!..
А полдень льет и льет, дыша огнем,
в мимозу узловатую лучи…* * *Мария!
Обернись, перед тобой
Иуда, красногубый, как упырь.
К нему в плаще сбегала ты тропой,
чуть в звезды проносился нетопырь.
Лилейная Магдала,
Кари от,
оранжевый от апельсинных рощ…
И у источника кувшин…
Поет
девичий поцелуй сквозь пыль и дождь.* * *Но девятнадцать сотен тяжких лет
на память навалили жернова.
Ах, Мариам!
Нетленный очерет
шумит про нас и про тебя, сова…
Вы — в Скифии, Вы — в варварских степях.
Но те же узкие глаза и речь,
похожая на музыку, о Бах,
и тот же плащ, едва бегущий с плеч.
И, опершись на посох, как привык,
пред Вами тот же, тот же, — он один! —
Иуда, красногубый большевик,
грозовых дум девичьих господин.* * *Над озером не плачь, моя свирель.
Как пахнет милой долгая ладонь!..
…Благословение тебе, апрель.
Тебе, небес козленок молодой! 2И в небе облако, и в сердце
грозою смотанный клубок.
Весь мир в тебе, в единоверце,
коммунистический пророк!
Глазами детскими добрея
день ото дня, ты видишь в нем
сапожника и брадобрея
и кочегара пред огнем.
С прозрачным запахом акаций
смесился холодок дождя.
И не тебе собак бояться,
с клюкой дорожной проходя!
В холсте суровом ты — суровей,
грозит земле твоя клюка,
и умные тугие брови
удивлены грозой слегка.3Закачусь в родные межи,
чтоб поплакать над собой,
над своей глухой, медвежьей,
черноземною судьбой.
Разгадаю вещий ребус —
сонных тучек паруса:
зноем (яри на потребу)
в небе копится роса.
Под курганом заночую,
в чебреце зарей очнусь.
Клонишь голову хмельную,
надо мной калиной, Русь!
Пропиваем душу оба,
оба плачем в кабаке.
Неуемная утроба,
нам дорога по руке!
Рожь, тяни к земле колосья!
Не дотянешься никак?
Будяком в ярах разросся
заколдованный кабак.И над ним лазурной рясой
вздулось небо, как щека.
В сердце самое впилася
пьявка, шалая тоска…4Сандальи деревянные, доколе
чеканить стуком камень мостовой?
Уже не сушатся на частоколе
холсты, натканные в ночи вдовой.
Уже темно, и оскудела лепта,
и кружка за оконницей пуста.
И желчию, горчичная Сарепта,
разлука мажет жесткие уста.
Обритый наголо хунхуз безусый,
хромая, по пятам твоим плетусь,
о Иоганн, предтеча Иисуса,
чрез воющую волкодавом Русь.
И под мохнатой мордой великана
пугаю высунутым языком,
как будто зубы крепкого капкана
зажали сердца обгоревший ком.
Товарищи-герои
Зачахшего Царя,
В великом неспокое,
Сошлися в летнем зное,
И сели, говоря: —
«Товарищи-герои,
Нам равных в свете нет,
Мы в мире — гром побед.
А раз беда настала,
Добычи стало мало,
Обсудимте предмет,
Найдем дыре затычку.
Начнемте ж перекличку,
Составимте совет.»
«Ты кто?» — «Я обедало.
Я есть всегда готов,
Ем сразу семь быков,
И все утробе мало.
Сем триста пирогов,
И щелкаю зубами.
Хватаю хлеб снопами.
У лошадей овес, —
Им сытость не пристала,—
Схвачу, сем целый воз.
Иду к коровам. Мало!»
Прислужники Царя
Пропели хором: «Слава!
Ты мыслишь нелукаво,
Столь просто говоря.»
«А ты кто?» — «Опивало.
Припев мой тоже — «Мало».
Дай бочек сто вина,
Мне шутка в том одна.»
Прислужники запели:
«Ну, что же, в самом деле,
Напали мы на след,
Наладился совет.
Чего же мы робели?»
«А ты кто?» — «Скороход.
Одна нога на море,
Как по суху идет,
Другая на просторе
Чужих полей и рек,
Я быстрый человек,
Умею подвигаться.
Наставлю пушек в ряд,
И ни один заряд
Не выпущу, — что́ драться!
Кто может подвигаться,
Тот между двух морей
Все пушки, как игрушки
Для маленьких детей,
Оставит на опушке,
Сам в лес, бежать, скорей.
Ведь бегали и Боги.
Хвалите ж эти ноги.
Я дивный Скороход,
И кто меня поймет!»
Его никто не понял,
Но разумели все,
Он речью всех их пронял.
О, речь, в ее красе!
И длилась перекличка.
«А ты кто?» — «Я Стрелок.
Я птичка-невеличка,
Но в самый краткий срок,
Кто думать смел и мог,
Тот думать перестанет,
Да, ноги он протянет,
Не так, как Скороход,
И всяк меня поймет,
Смутьянить перестанет.
Смутьянить перестанет.»
Прислужники Царя
Стрелка завеличали,
Стрелка они качали,
С утехой говоря:
«Какой нам ждать печали?
«А ты кто?» — «Чуткий я.
Подслушивал с пеленок.
Вся в этом жизнь моя.
Мой слух так дивно тонок,
Что слышу даже то,
Чего не знал никто.
Расслышу через стены,
Проникну через лбы.
Никто своей судьбы
Не ми́нет в миг измены.
Дрожите же, рабы,
Мой перст вам списки пишет.
Не мыслишь ты сейчас, —
Возмыслишь через час.
Но Чуткий чутко слышит: —
Заранее, вперед.»
Ах, ум — как сладкий мед!
Герои ликовали,
Проверили печали,
Распутана беда.
Но скудно пировали: —
Есть деньги не всегда.
Но им за труд награда
Должна же быть. Так надо.
И вот, идя ко сну,
Решил синклит, подумав:
«Теперь — у толстосумов
Пощупаем мошну.»
Во льд_я_ных шлемах великаны
Стоят, теряясь в небесах,
И молний полные колчаны
Гремят на крепких раменах;
Туманы зыбкими грядами,
Как пояс, стан их облегли,
И расступилась грудь земли
Под их гранитными стопами.Храните благодатный юг,
Соединясь в заветный полукруг,
Вы, чада пламени, о Альпы-исполины!
Храните вы из века в век
Источники вечно шумящих рек
И нежно-злачные Ломбардии долины.Кто мчится к Альпам? Кто летит
На огненном питомце Нила?
В очах покойных взор горит,
Души неодолимой сила!
В нем зреет новая борьба,
Грядущий ряд побед летучих;
И неизбежны, как судьба,
Решенья дум его могучих.С коня сошел он. Чуя бой,
Воскликнул Сен-Бернар: «Кто мой покой
Нарушить смел?» Он рек — и шумная лавина
Ниспала и зарыла дол;
Протяжно вслед за гулом гул пошел,
И Альпы слили в гром глаголы исполина: «Я узнаю тебя! Ты с нильских пирамид
Слетел ко мне, орел неутомимый!
Тебя, бессмертный вождь, мучительно томит
Победы глад неутолимый!
И имя, как самум на пламенных песках,
Шумящее губительной грозою,
Ты хочешь впечатлеть железною стопою
В моих нетающих снегах!
Нет, нет! Италии не уступлю без боя!» —«Вперед!» — ответ могучий прозвучал…
Уже над безднами висит стезя героя,
И вверх по ребрам голых скал,
Где нет когтей следов, где гнезд не вьют орлицы,
Идут полки с доверьем за вождем;
Всходя, цепляются бесстрашных вереницы
И в медных жерлах взносят гром.
Мрачнеет Сен-Бернар; одеян бурной мглою,
Вдруг с треском рушится, то вновь стоит скалою;
Сто уст, сто бездн раскрыв со всех сторон,
Всем мразом смерти дышит он.
«Вперед!» — воскликнул вождь. «Вперед!» — промчались клики.Редеет мгла, и небо рассвело…
И гордую стопу уже занес Великий
На исполинское чело.«Италия — твоя! мой чудный победитель!
В лучах блестит Маренго! Цепь побед
По миру прогремит… но встанет крепкий мститель,
И ты на свой наступишь след.
Свершая замыслы всемирного похода,
Ты помни: твой предтеча Аннибал
С юнеющей судьбой могучего народа
В борьбе неравной шумно пал.Страшись! уже на клик отечества и славы
Встает народ: он грань твоих путей!..
Всходящая звезда мужающей державы
Уже грозит звезде твоей!..
В полночной мгле, в снегах, есть конь и всадник медный…
Ударит конь копытами в гранит
И, кинув огнь в сердца, он искрою победной
Твой грозный лавр испепелит!»ст. 2 Стоят, теряясь в облаках
ст. 17 В очах покойный взор горит
ст. 26 Ниспала и закрыла дол
ст. 45 Мрачится Сен-Бернар, одеян бурной мглою
ст. 53 Я узнаю тебя, мой чудный победитель
ст. 59-60 Вождей разбив, не победил народа
И грозный поворот фортуны испыталВ изд. 1883 г. датировано 1831 г. Сен-Бернар. Имеется в виду Большой Сен-Бернар, горный перевал в Альпах, который Наполеон перешел 16–21 мая 1800 г. с 30-тысячной армией. На огненном питомце Нила — на арабском коне. Маренго — селение в северной Италии; переход Наполеона через Альпы завершился победой 14 июня 1800 г. над австрийскими войсками у Маренго. Победа Наполеона при Маренго способствовала достижению им диктаторской власти. Маренго стало как бы символом славы и могущества Наполеона. Аннибал
(Ганнибал, 247-183 до н. э.) — карфагенский полководец, тщетно боровшийся с Римом. В полночной мгле, в снегах и т. д. — памятник Петру I работы М. Фальконе; здесь — как символ могущества русского народа, сокрушившего Наполеона.
1
Жили-были
В огромной квартире
В доме номер тридцать четыре,
Среди старых корзин и картонок
Щенок и котенок.
Спали оба
На коврике тонком –
Гладкий щенок
С пушистым котенком.
Им в одну оловянную чашку
Клали сладкую манную кашку.
Утром глаза открывая спросонья,
— Здравствуй, щенок, —
Мурлычет котенок.
Щенок, просыпаясь,
Приветливо лает,
Доброго утра
Котенку желает.
Дни проходили,
Летели недели,
Оба росли
И оба толстели.
2
Летом на дачу
В одной из картонок
Поехали вместе
Щенок и котенок.
Поезд бежал,
И колеса стучали.
Щенок и котенок
В картонке скучали.
Щенок и котенок
Дремали в тревоге,
Щенок и котенок
Устали в дороге.
Картонку шатало,
Трясло на ходу.
Открыли картонку
В зеленом саду.
Увидев деревья,
Щенок завизжал,
Виляя хвостом,
По траве побежал.
Котенок, увидев небо и сад,
Со страха в картонку забрался назад.
3
Ходят гулять
По траве, по дорожкам
Щенок и котенок
В поля и леса.
Среди земляники,
Черники, морошки
Однажды в лесу
Они встретили пса.
Пес кривоногий,
С коротким хвостом
Стоял у дороги,
В лесу под кустом.
Пес кривоногий,
Оскалив пасть,
Хотел на щенка и котенка
Напасть.
Мяукнул котенок,
Залаял щенок,
Подпрыгнул котенок
И сел на сучок.
Котенок сидит
На высоком суку.
— Прыгай ко мне, —
Говорит он щенку.
Щенок отвечает:
— Я побегу,
Прыгнуть на дерево
Я не могу.
Щенок по дороге
Мчится бегом,
Пес кривоногий
Бежит за щенком.
До самого дома,
До самых ворот
Бежал за щенком
Кривоногий урод.
4
Тихо шумят
И шуршат тростники.
Щенок и котенок
Сидят у реки.
Смотрят, как речка,
Играя, течет.
Солнце щенка и котенка печет.
Из темного леса
На бережок
Выходит пастух,
Трубя в рожок.
За пастухом
На берег реки
Идут телята,
Коровы,
Быки.
Услышав
Пастушеский
Громкий рожок,
Бросился в воду
От страха
Щенок.
Вот по воде
Щенок плывет,
— Плыви-ка за мною, —
Котенка зовет.
Котенок остался
На берегу.
— Нет. — говорит он. –
Я не могу. –
Уши прижав и задравши хвост,
Мчится котенок в обход
Через мост.
5
Осень пришла,
Листы пожелтели;
Вот журавли
На юг полетели.
Взял хозяин щенка в работу –
Стал щенок ходить на охоту.
По полю заяц
Несется стрелой,
Мчится охотник
За ним удалой.
Ловкий охотник
Меткий стрелок!
Мчится с охотником
Резвый щенок.
6
Ночью повсюду на даче тишь.
Только на кухне скребется мышь.
Мышь вылезает из норки,
Ищет засохшие корки.
Мышка, ты видишь, котенок сидит.
Мышка, ты слышишь, котенок не спит.
Мышка забыла про корку,
Спряталась мышка в норку.
7
Этой зимою
Я был в квартире,
В доме под номером
Тридцать четыре.
Тихо у двери нажал на звонок.
Слышу — за дверью залаял щенок.
Дверь мне открыли,
Я вижу — в прихожей
Серый щенок,
На себя не похожий:
Мохнатые уши,
Огромный рост,
Длинный и черный
Лохматый хвост.
А в коридоре я вижу –
Со шкапа
Чья-то свисает
Пушистая лапа.
Тут среди старых корзин и картонок
Лежит на себя не похожий котенок.
Толстый, огромный, пушистый кот
Лежит и лижет
Себе живот.
Псу и коту говорю я
— Друзья,
Вы подросли, и узнать вас нельзя.
Кот на меня лениво взглянул,
Пес потянулся и сладко зевнул.
Оба мне разом ответили:
— Что же,
Ты изменился
И вырос тоже.