Змея, к пчельной на цветке подкравшися матке
И подражая льстецов прегнусной повадке,
Скучными стала взносить ее похвалами,
Славя в ней силу, красу над всеми пчелами,
Добрый чин, в ком подданный народ держать знает,
И пользу, что от трудов ея получает
Все племя пчел и весь свет. Потом же, склоняя
К цели своей хитру речь: «Заслуга такая
В веки б, де, могла твою утвердить державу,
Если б было чем тебе щитить свою славу
И власть против всякого, кто вред твой желает;
Но беззлобие твое злобных ободряет
Сердца, видя, что тебе бог, дав пчел корону,
Собственну против врагов не дал оборону.
Все скоты могут вредить и отмщать досады —
Ты безопасность свою от их ждешь пощады,
Взыди в небо к Йовишу испросить ти жала,
Никому так, как царю, лютость не пристала».
Простерши крыла, пчела от зверя лукавна
Отлетела, сказав: «Речь мне твоя не нравна.
От внешних врагов щитят меня мои дети;
Внутренних — любовь к моим не даст мне имети.
Изрядно ж бог в образ мя царям хотел дати,
Чтоб, будучи добрыми, как злым быть, не знати».
Злы советы травящим под небом народы
Бегать должно и добрым — не злым быть с природы.
К Роману Мстиславичу в Галич послом
Прислал папа римский легата.
И вот над Днестром, среди светлых хором,
В венце из царьградского злата,
Князь слушает, сидя, посольскую речь,
Глаза опустив, опершися на меч.
И молвит легат: «Далеко ты,
О княже, прославлен за доблесть свою!
Ты в русском краю
Как солнце на всех изливаешь щедроты,
Врагам ты в бою
Являешься божиим громом;
Могучей рукой ты Царьград поддержал,
В земле половецкой не раз испивал
От синего Дона шеломом.
Ты храбр, аки тур, и сердит, аки рысь, -
Но ждет тебя большая слава,
Лишь римскому папе душой покорись,
Святое признай его право:
Он может по воле решить и вязать,
На дом он на твой призовет благодать,
На недругов — божье проклятье.
Прими ж от него королевскую власть,
К стопам его пасть
Спеши — и тебе он отверзет объятья
И, сыном коль будешь его нареком,
Тебя опояшет духовным мечом!»
Замолк. И, лукавую выслушав речь,
Роман на свой меч
Взглянул — и его вполовину
Он выдвинул вон из нарядных ножон:
«Скажи своему господину:
Когда так духовным мечом он силен,
То он и хвалить его волен,
Но пусть он владеет по-прежнему им,
А я вот и этим, железным своим,
Доволен.
А впрочем, за ласку к Червонной Руси
Поклон ему наш отнеси!»
Запомню, оставлю в душе этот вечер -
Не встречу с друзьями, не праздничный стол:
Сегодня я сам — самый главный диспетчер,
И стрелки сегодня я сам перевел.
И пусть отправляю составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Свое я отъездил, и даже сверх нормы, -
Стою, вспоминаю, сжимая флажок,
Как мимо меня проносились платформы
И реки — с мостами, которые сжег.
Теперь отправляю составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Они без меня понесутся по миру -
Я рук не ломаю, навзрыд не кричу, -
А то мне навяжут еще пассажиров -
Которых я вовсе сажать не хочу.
Итак, я отправил составы в пустыни,
Где только барханы в горячих лучах, -
Мои поезда не вернутся пустыми,
Пока мой оазис еще не зачах.
Растаяли льды, километры и годы -
Мой первый состав возвратился назад, -
Он мне не привез драгоценной породы,
Но он — возвратился, и рельсы гудят.
Давай постоим и немного остынем:
ты весь раскален — ты не встретил реки.
Я сам не поехал с тобой по пустыням -
И вот мой оазис убили пески.
Рюмку коньячную поднимая
И многозначаще щуря взор,
Он вел «настоящий мужской разговор»,
Хмельных приятелей развлекая.
Речь его густо, как мед, текла
Вместе с хвастливым смешком и перцем.
О том, как, от страсти сгорев дотла,
Женщина сердце ему отдала,
Ну и не только, конечно, сердце…
— Постой, ну, а как вообще она?..-
Вопросы прыгали, словно жабы:
— Капризна? Опытна? Холодна?
В общих чертах опиши хотя бы!
Ах, если бы та, что от пылких встреч
Так глупо скатилась к нелепой связи,
Смогла бы услышать вот эту речь,
Где каждое слово грязнее грязи!
И если б представить она могла,
Что, словно раздетую до булавки,
Ее поставили у стола
Под взгляды, липкие, как пиявки.
Виновна? Наверно. И тем не менее
Неужто для подлости нет границ?!
Льется рассказ, и с веселых лиц
Не сходит довольное выражение.
Вдруг парень, читавший в углу газету,
Встал, не спеша подошел к столу,
Взял рассказчика за полу
И вынул из губ его сигарету.
Сказал: — А такому вот подлецу
Просто бы голову класть на плаху! —
И свистнул сплеча, со всего размаху
По злобно-испуганному лицу!
Навряд ли нужно искать причины,
Чтоб встать не колеблясь за чью-то честь.
И славно, что истинные мужчины
У нас, между прочим, пока что есть!
Я шел вдоль берега Оби,
я селезню шел параллельно.
Я шел вдоль берега любви,
и вслед деревни мне ревели.И параллельно плачу рек,
лишенных лаянья собачьего,
финально шел XX век,
крестами ставни заколачивая.И в городах, и в хуторах
стояли Инги и Устиньи,
их жизни, словно вурдалак,
слепая высосет пустыня.Кричала рыба из глубин:
«Возьми детей моих в котомку,
но только реку не губи!
Оставь хоть струйку для потомства».Я шел меж сосен голубых,
фотографируя их лица,
как жертву, прежде чем убить,
фотографирует убийца.Стояли русские леса,
чуть-чуть подрагивая телом.
Они глядели мне в глаза,
как человек перед расстрелом.Дубы глядели на закат.
Ни Микеланджело, ни Фидий,
никто их краше не создаст.
Никто их больше не увидит.«Окстись, убивец-человек!» —
кричали мне, кто были живы.
Через мгновение их всех
погубят взрывы.«Окстись, палач зверей и птиц,
развившаяся обезьяна!
Природы гениальный смысл
уничтожаешь ты бездарно».И я не мог найти Тебя
среди абсурдного пространства,
и я не мог найти себя,
не находил, как ни старался.Я понял, что не будет лет,
не будет века двадцать первого,
что времени отныне нет.
Оно на полуслове прервано… Земля пустела, как орех.
И кто-то в небе пел про это:
«Червь, человечек, короед,
какую ты сожрал планету!»
Очи тёмные подъемлет
Дева к небу голубому,
И, на звёзды глядя, внемлет
Чутко голосу ночному.
Под мерцаньем звёзд далёких,
Под блистающей их тайной
Вся равнина в снах глубоких
И в печали неслучайной.
Тихо, робко над рекою
Поднимаются туманы
И ползучею толпою
Пробираются в поляны.
У опушки тени гуще,
Лес и влажный, и дремотный.
Смотрит страх из тёмной кущи,
Нелюдимый, безотчётный.
К старику-отцу подходит
Дева с грустною мечтою
И про небо речь заводит:
«Беспредельность предо мною.
Где-нибудь в раздольях света,
За безмерным отдаленьем,
Есть такая же планета,
И с таким же населеньем.
Есть там зори и зарницы,
Реки, горы и долины,
Счастье, чары, чаровницы,
Грозы, слёзы и кручины.
Не оттуда ль в сердце плещет
Грёза сладостным приветом?
Вот звезда над нами блещет
Переливным дивным светом:
Это — солнце, и с землею,
И на той земле мечтает
Кто-то, близкий мне душою.
К нам он взоры подымает,
Нескончаемые дали
Мерит чёрными очами,
И томления печали
Отвеваются мечтами.
Он иную землю видит,
Где так ярко счастье блещет,
Где могучий не обидит,
Где бессильный не трепещет,
Где завистливой решёткой
Пир богатых не охвачен,
Где клеймом недоли кроткий
Навсегда не обозначен».
Скоро звёзды гаснуть станут,
Расточатся чары ночи,
И с тоской пугливой глянут
Размечтавшиеся очи.
Жизнь к развязке печально идет,
Сердце счастья и радостей просит,
А годов невозвратный полет
И последнюю радость уносит.
Охладела горячая кровь,
Беззаботная удаль пропала,
И не прежний разгул, не любовь —
В душу горькая дума запала.
Все погибло под холодом лет,
Что когда-то отрадою было,
И надежды на счастие нет,
И в природе все стало уныло:
Лес, нахмурясь, как слабый старик,
Погруженный в тяжелую думу,
Головою кудрявой поник,
Будто тужит о чем-то угрюмо;
Ветер с тучею, с синей волной
Речь сердитую часто заводит;
Бледный месяц над сонной рекой,
Одинокий, задумчиво бродит…
В годы прежние мир был иной:
Как невеста, земля убиралась,
Что камыш, хлеб стоял золотой,
Степь зеленым ковром расстилалась,
Лес приветно под тень свою звал,
Ветер весело пел в чистом поле,
По ночам ярко месяц сиял,
Реки шумно катилися в море.
И, как пир, жизнь привольная шла,
Душа воли, простора просила,
Под грозою отвага была,
И не знала усталости сила.
А теперь, тяжкой грустью убит,
Как живая развалина ходишь,
И душа поневоле скорбит,
И слезу поневоле уронишь.
И подумаешь молча порой:
Нет, старик, не бывалые годы!
Меж людьми ты теперь уж чужой,
Лишний гость меж гостями природы.
На весёлом, на шумном празднике
Я встречаю друзей своих.
— Ничего, что ты не из Вязников,
Уважаю я костромских.Путь нелёгкий у нас за плечами —
От Москвы и до Шпрее-реки.
В бой ходившие однополчане —
Это больше, чем земляки.Помнишь, нас за кордоном спросили:
— Вы откуда пришли, друзья?
— Мы из нашей Советской России,
Братья мы, мы её сыновья.
— Земляки, — гордо мы отвечали, —
По своей необъятной стране,
По родству мы однополчане,
Вместе выросшие на войне… Мы сегодня пируем на празднике,
Только вот, доложу я, беда:
Городок, что над Клязьмою, Вязники
Ты не видывал никогда.Там сейчас, улыбаясь, наверно,
Рыболовы идут с реки.
Там на фабрике Профинтерна
Шустро бегают челноки.Там в цвету вязниковские вишни
(Что за запах цветенья окрест!),
Лёгкий ветер доносит чуть слышно
Вальс, что клубный играет оркестр.В огородах за строгим порядком
Из скворешен следят скворцы.
Спят под листиками на грядках
Вязниковские огурцы.А за городом бредит рожью,
Наливным, золотым зерном,
Непоседливый дядя Серёжа —
Замечательный агроном.Там под липами, в старом доме,
Я родился в голодном году,
Там навек полюбил я гармони,
Соловьёв и берёз красоту.В путь далёкий ты проводил меня,
Край любимый мой, как ты хорош!
Долети моя песнь до Владимира,
А оттуда дорогу найдёшь.На весёлом, на шумном празднике
Дружба — в каждом пожатье руки.
Ничего, что ты не из Вязников,
По Отечеству мы земляки.
Ивняки сережками шептались,
Ночь до неба выпрямила рост.
Месяц плыл за темными плотами
Золотой плавучей мглой волос.
Был далек лохматый пламень ивам, –
Без людей покинутый костер.
Встала ночь, и – перекат бурливый
Мчал реку в невидимый простор.
В шум весла раскапалися искры
Звездных брызг по высини воды.
Смолкнул голос девичий и быстрый
За бугром росистым и седым.
Май и ночь. Весна и водополье.
То – тепло, то – зябко у весла.
Чья весенняя чужая воля
По реке ночной меня несла?
Чей костер зажжен за ивняками?
И какая девушка в ночи
Песнею своей, как огоньками,
Ночь сжигала и теперь молчит?
Не видал… и не увижу вовсе…
Шум весла – и лодку понесло.
Я притих и выгребать забросил,
Положив у ног свое весло.
Чернокудрой девушке ли, русой,
В темь кудрей иль в золото косы –
Звездные нанизывались бусы
Вперемежку с бусами росы?
Молчь реки. А сердце не стихает
И глаза глядят до ивняка…
О Весне тоскую я стихами
Над тобою, майская река!
Вакха в горах я учащим подслушал,
(Верьте потомки, позднейшие даже!)
Нимфы внимательны были, а уши
Всех козлоногих сатиров на страже.
Эвой! вновь ужас обемлет всей силой,
Полное Вакхом разгульным и страстным
Сердце трепещет! Эвое! помилуй!
Тирсом, Либер, проминуй ты ужасным!
Должен Тиад я воспеть благодарный,
Токи вина и в волнах серебристых
Млечные реки и славить янтарный
Льющийся мед из деревьев душистых.
Должен я петь пред твоей Ариадной
Звездную славу ее, и Пентея
Дом, разгромленный рукой беспощадной,
Также и гибель Ликурга−злодея.
Рек и морей властелин варварийских,
Ты, упоенный в горах отдаленных,
Пышные кудри у жен бистонийских
Вяжешь узлами ехидн укрощенных
Ты, как злой сонм исполинов, нахлынул,
В отчее царство врываяся с гневом,
Грозного Рета назад опрокинул
Львиною лапой и гибельным зевом.
Пусть ты в войне неискусным считался,
Бог хороводов, веселья и пира
Главный вожатый, но вечно являлся
Тем же ты богом средь битвы и мира.
Видел твои золоченые роги
Страшный Цербер и хвостом, по пристрастью,
Чуть шевеля, уходящему ноги
Кротко лизал триязычною пастью.
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И — боже правый! — ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи — таз, кувшин, — когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Морозит. Снег хрустит. Туманы над полями.
Из хижин ранний дым разносится клубами
В янтарном зареве пылающих небес.
В раздумии глядит на обнаженный лес,
На домы, крытые ковром младого снега,
На зеркало реки, застынувшей у брега,
Светила дневного кровавое ядро.
Отливом пурпурным блестит снегов сребро;
Иглистым инеем, как будто пухом белым,
Унизана кора по ветвям помертвелым.
Люблю я сквозь стекла блистательный узор
Картиной новою увеселять свой взор;
Люблю в тиши смотреть, как раннею порою
Деревня весело встречается с зимою:
Там по льду гладкому и скользкому реки
Свистят и искрятся визгливые коньки;
На лыжах зверолов спешит к лесам дремучим;
Там в хижине рыбак пред пламенем трескучим
Сухого хвороста худую сеть чинит,
И сладостно ему воспомнить прежний быт,
Взирая на стекло окованной пучины,-
Про зори утренни и клики лебедины,
Про бури ярые и волн мятежный взрыв,
И свой хранительный под ивами залив,
И про счастливый лов в часы безмолвной ночи,
Когда лишь месяца задумчивые очи
Проглянут, озлатят пучины спящей гладь
И светят рыбаку свой невод подымать.
За правду колкую, за истину святую,
За сих врагов царей, — деспот
Любимца осудил: главу его седую
Велел снести на эшафот.
Но сей пред смертию умел добиться
Пред грозного царя предстать —
Не с тем, чтоб плакать иль крушиться,
Но, если правды он боится,
Хотя бы басню рассказать.
Царь жаждет слов его — философ не страшится
И твердым гласом говорит:
«Ребенок некогда сердился,
Увидев в зеркале свой безобразный вид;
Ну в зеркало стучать, и в сердце веселился,
Что мог он зеркало разбить.
Назавтра же, гуляя в поле,
В реке свой гнусный вид увидел он опять…
Как реку истребить? — нельзя, и поневоле
Он должен был в душе и стыд и срам питать!
Монарх! стыдись; ах! это сходство
Прилично ль для царя?..
Я зеркало — разбей меня,
Река — твое потомство:
Ты в нем еще найдешь себя!»
Монарха речь сия так убедила,
Что он велел ему и жизнь, и волю дать;
Постойте, виноват — велел в Сибирь сослать,
А то бы эта быль на сказку походила.
1803
В чащах, в болотах огромных
У оловяной реки,
В срубах мохнатых и темных
Странные есть мужики.
Выйдет такой в бездорожье,
Где разбежался ковыль,
Слушает крики Стрибожьи,
Чуя старинную быль.
С остановившимся взглядом
Здесь проходил печенег…
Сыростью пахнет и гадом
Возле мелеющих рек.
Вот уже он и с котомкой,
Путь оглашая лесной
Песней протяжной, негромкой,
Но озорной, озорной.
Путь этот — светы и мраки,
Посвист разбойный в полях,
Ссоры, кровавыя драки
В страшных, как сны, кабаках.
В гордую нашу столицу
Входит он — Боже, спаси! —
Обворожает царицу
Необозримой Руси
Взглядом, улыбкою детской,
Речью такой озорной, —
И на груди молодецкой
Крест просиял золотой.
Как не погнулись — о, горе! —
Как не покинули мест
Крест на Казанском соборе
И на Исакии крест?
Над потрясенной столицей
Выстрелы, крики, набат;
Город ощерился львицей,
Обороняющей львят.
— «Что ж, православные, жгите
Труп мой на темном мосту,
Пепел по ветру пустите…
Кто защитит сироту?
В диком краю и убогом
Много таких мужиков,
Слышен по вашим дорогам
Радостный гул их шагов». —
Я видел всю Волгу во время разлива,
От самых истоков
До Каспия гордого, чей хорош изумруд.
О, Волга повсюду красива,
В самом имени светлой царицы так много намеков,
И ее заливные луга, расцветая, победно цветут.
Это — гордость Славян, это — знаменье воли для вольных,
Для раздольных умов, теснотой недовольных.
Волга, Волга, воспетая тысячи раз,
Ты качала, в столетьях, мятежников, нас.
Ты, царица всех рек, полновластно красива,
Как красив, ставший звучною былью, разбой,
Как красива гроза в высоте голубой.
Но желанней мне кротко-шуршащая желтая нива
Над родною Владимирской тихой рекою Окой.
И да памятно будет,
Что над этой рекою рожден был любимец веков,
Кто в былинных сердцах — и еще — много песен пробудит,
Сильный, силы не раб, исполинский смиренник лесов.
Тот прекрасный меж витязей всех, богатырь справедливый,
Кто один не кичился могучею силой своей,
И на подвиги вскормленный скудною нивой,
Был за тех, чья судьба — ждать и ждать хлебоносных стеблей.
Как заманчив он был, когда с сильным и наглым схватился,
И, его не убив, наглеца лишь взметнул в вышину,
И упавшего сам подхватил, чтобы тот не убился,
Но вперед научился не силу лишь ведать одну.
Как заманчив он был и другой, Соловья победитель,
Разметавши надменных с их Киевской гриднею той,
Кроткий, мог он восстать, как разгневанный мечущий мститель,
Мог быть тихой рекой, и разливной рекою Окой.
И заманчив он был, как, прощаясь с родною рекою,
Корку черного хлеба пустил он по водам ее,
И вскочил на коня, в три прыжка был он с жизнью иною,
Но в нарядностях дней не забыл назначенье свое.
Ах! невозможно сердцу пробыть без печали,
Хоть уж и глаза мои плакать перестали:
Ибо сердечна друга не могу забыти,
Без которого всегда принужден я быти.
Но, принужден судьбою или непременной,
И от всея вечности тако положенной,
Или насильно волей во всем нерассудной,
И в порыве склониться на иное трудной.
Ну! что ж мне ныне делать? коли так уж стало?
Расстался я с сердечным другом не на мало.
Увы! с ним разделили страны мя далеки,
Моря, лесы дремучи, горы, быстры реки.
Ах, всякая вещь из глаз мне его уносит,
И кажется, что всяка за него поносит
Меня, сим разлученьем страшно обвиняя,
И надежду, чтоб видеть, сладку отнимая.
Однак вижу, что с ними один сон глубоки
Не согласился; мнить ли, что то ему роки
Представлять мила друга велели пред очи,
И то в темноту саму половины ночи!
Свет любимое лице! чья и стень приятна!
И речь хотя мнимая в самом сне есть внятна!
Уже поне мне чаще по ночам кажися,
И к спящему без чувства ходить не стыдися.
1730
Как-то предвидел Дух и Даниил предрек.
Ф. ТютчевВосток и Запад, хитрый Змей и Лев,
Ведут борьбу издревле, век за веком.
То скрытный ков, то справедливый гнев
Возносят стяг пред робким человеком.
Вот, собраны под знаменьем Креста,
На Западе роятся ополченья,
И папской власти высится мечта,
И цепи мировой куются звенья.
А на Востоке буйствует гроза,
Ликуют орды турок и Батыя,
И Русь бежит за реки и в леса,
И в тяжкой брани никнет Византия…
Но мир меняют тайны быстрых дет.
Чу! не мечи стучат, — то гром орудий!
За океаном вскрылся Новый Свет,
И над Крестом смеются буйно люди!
А на Востоке вновь встает колосс,
Безвестный, грозный, странно-неизменный…
И, как предвестье новых страшных гроз,
Свой скиптр с Крестом возносит над вселенной.
Творятся чудеса недавних дней,
Для трезвой мысли тем чудней, чем ближе:
То франк в Москве-реке поит коней,
То русский царь вершит судьбу в Париже.
За диким сном мятущихся веков,
За яркой сменой дерзостных событий,
Как взору разглядеть канву основ,
Те белые натянутые нити?
Кто угадает роковой узор,
Причудливый, живой, необычайный?
Кто смело скажет, что окончен спор,
Все решено и быть не может тайны?
И Змей и Лев, среди равнин и рек,
Ужель отныне мирно лягут рядом?
Но Дух предвидел, Даниил предрек:
Славянский стяг зареет над Царьградом!
1
Князь! Я только ученица
Вашего ученика!
Колокола — и небо в тёмных тучах.
На перстне — герб и вязь.
Два голоса — плывучих и певучих:
— Сударыня? — Мой князь?
— Что Вас приводит к моему подъезду?
— Мой возраст — и Ваш взор.
Цилиндр снят, и тьму волос прорезал
Серебряный пробор.
— Ну, что сказали на денёк вчерашний
Российские умы?
2
Страстно рукоплеща
Лает и воет чернь.
Медленно встав с колен
Кланяется Кармен.
Взором — кого ища?
— Тихим сейчас — до дрожи.
Безучастны в царской ложе
Два плаща.
И один — глаза темны —
Воротник вздымая стройный:
— Какова, Жуан? — Достойна
Вашей светлости, Князь Тьмы.
3
Да будет день! — и тусклый день туманный
Как саван пал над мёртвою водой.
Взглянув на мир с полуулыбкой странной:
— Да будет ночь! — тогда сказал другой.
И отвернув задумчивые очи,
Он продолжал заоблачный свой путь.
Тебя пою, родоначальник ночи,
Моим ночам и мне сказавший: будь.
4
И призвал тогда Князь света — Князя тьмы,
И держал он Князю тьмы — такую речь:
— Оба княжим мы с тобою. День и ночь
Поделили поровну с тобой.
Так чего ж за нею белым днём
Ходишь-бродишь, речь заводишь под окном?
Отвечает Князю света — Тёмный князь:
— То не я хожу-брожу, Пресветлый — нет!
То сама она в твой белый Божий день
По пятам моим гоняет, словно тень.
То сама она мне вздоху не даёт,
Днём и ночью обо мне поёт.
И сказал тогда Князь света — Князю тьмы:
— Ох, великий ты обманщик, Тёмный князь!
Ходит-бродит, речь заводит, песнь поёт?
Ну, посмотрим, Князь темнейший, чья возьмёт?
И пошёл тогда промеж князьями — спор.
О сю пору он не кончен, княжий спор.
За окошком – ливень, черный пал,
Вздувшиеся русла майских рек.
Под горой цветистых одеял
Умирал небритый человек.
Посреди окладов и божниц,
Серафимов и архистратигов,
Смуглых, будто обожженных лиц,
Он был желт, как лист старинной книги.
Он метался, звал, не понимал,
А в груди бурлило клокотанье.
Он, не видя, руки поднимал
В жадном, отвратительном желанье.
Будто по дороге столбовой
К старому раскольничьему черту
Он хотел лететь со всей избой,
С сундуком, с заветною кисой,
Потучневшей от рублей затертых,
С холмогоркой, с парой крутобедрых
Вороных неезженых коньков,
С толстой девкою, несущей ведра,
С тройкой огнечерных петухов, –
С этим миром, стоившим немало
Унижений, подлости и слез…
А над ним, над пестрым одеялом,
Старший сын к половикам прирос.
И старик едва, чуть уловимо
Все шептал: "ключи… ключи… ключи…"
А над головою серафимы
Поднимали острые мечи.
Меч упал. Старик с открытым ртом,
Уронив пылающую свечку,
Смолк. Но в смерть ворвался гоготком
Жирный гусь, томившийся под печкой.
Он на всю избу загоготал,
Будто ждал, чтоб умер человек…
За окошком – ливень, черный пал,
Вздувшиеся русла майских рек.
В нашем хозяйстве —
дыра за дырой.
Трат масса,
расходов рой.
Поэтому
мы
у своей страны
берем взаймы.
Конечно,
дураков нету
даром
отдавать
свою монету.
Заем
поэтому
так пущен,
что всем доход —
и берущим
и дающим.
Ясно,
как репа на блюде, —
доход обоюден.
Встань утром
и, не смущаемый ленью,
беги
к ближайшему
банковскому отделению!
Не желая
посторонним отвлекаться,
требуй сразу
— подать облигаций!
Разумеется,
требуй
двадцатипятирублевые.
А нет четвертного —
дело плевое!
Такие ж облигации,
точка в точку,
за пять рублей,
да и то в рассрочку!
Выпадет счастье —
участвуешь в выигрыше
в пятой части.
А если
не будешь молоть Емелю
и купишь
не позднее чем к 1-му апрелю,
тогда —
от восторга немеет стих —
рассрочка
от четырех месяцев
и до шести.
А также
(случай единственный в мире!)
четвертные
продаются
по 24,
а пятерка —
по 4 и 8 гривен.
Словом:
доходов — ливень!
Этот заем
такого рода,
что доступен
для всего трудового народа.
Сидишь себе
и не дуешь в ус.
На каждый рубль —
гривенник плюс.
А повезет,
и вместо денежного поста —
выигрываешь
тысяч до полуста.
А тиражей —
масса,
надоедают аж:
в год до четырех.
За тиражом тираж!
А в общем,
сердце радостью облей, —
разыгрывается
до семнадцати миллионов рублей.
На меня обижаются:
— Что ты,
в найме?
Только и пишешь,
что о выигрышном займе! —
Речь моя
кротка и тиха:
— На хорошую вещь —
не жалко стиха. —
Грядущие годы
покрыты тьмой.
Одно несомненно: на 27-й
(и то, что известно,
про то и поём)
— выгоднейшая вещь
10% заем!
Дорожите счастьем, дорожите!
Замечайте, радуйтесь, берите
Радуги, рассветы, звезды глаз —
Это все для вас, для вас, для вас.
Услыхали трепетное слово —
Радуйтесь. Не требуйте второго.
Не гоните время. Ни к чему.
Радуйтесь вот этому, ему!
Сколько песне суждено продлиться?
Все ли в мире может повториться?
Лист в ручье, снегирь, над кручей вяз…
Разве будет это тыщу раз!
На бульваре освещают вечер
Тополей пылающие свечи.
Радуйтесь, не портите ничем
Ни надежды, ни любви, ни встречи!
Лупит гром из поднебесной пушки.
Дождик, дождь! На лужицах веснушки!
Крутит, пляшет, бьет по мостовой
Крупный дождь, в орех величиной!
Если это чудо пропустить,
Как тогда уж и на свете жить?!
Все, что мимо сердца пролетело,
Ни за что потом не возвратить!
Хворь и ссоры временно отставьте,
Вы их все для старости оставьте
Постарайтесь, чтобы хоть сейчас
Эта «прелесть» миновала вас.
Пусть бормочут скептики до смерти.
Вы им, желчным скептикам, не верьте —
Радости ни дома, ни в пути
Злым глазам, хоть лопнуть, — не найти!
А для очень, очень добрых глаз
Нет ни склок, ни зависти, ни муки.
Радость к вам сама протянет руки,
Если сердце светлое у вас.
Красоту увидеть в некрасивом,
Разглядеть в ручьях разливы рек!
Кто умеет в буднях быть счастливым,
Тот и впрямь счастливый человек!
И поют дороги и мосты,
Краски леса и ветра событий,
Звезды, птицы, реки и цветы:
Дорожите счастьем, дорожите!
И так и сяк, жена с сожителем жила,
Но другом никогда с супругом не была;
И чувствовал супруг колонье злое шила:
Досады новыя она вседневно шила:
Ево крушила,
И изсушила.
Но что бы злобу всю в последок совершила,
И скончала бы супруговой судьбой,
Зовет пойдем купаться мы с тобой;
И больше на тебя дружечик не сержуся;
Однако не бери с собой,
Из слуг ни одново: вить мы не на разбой
Идем с тобой теперь, ниже в воинской бой;
Купаться мы идем: а я людей стыжуся.
Куда я после уж гожуся,
Когда пред ними обнажуся?
Пошли они,
Одни.
Разделися, не утопляться,
Купаться.
Стоит супруг при самой при реке:
Жена ево не в далеке;
Нашла она в реку супругу путь,
И думает туда сожителя столкнуть:
Слуг нет тут, так они ее не изобидят,
Вить етова они конечно не увидят.
Не ждет напасти муж, так он и не дрожитъ;
А душенька к нему с размаху тут бежит.
Супруг не думает о верном худа друге:
Однако он стоял лицем тогда к супруге:
Увидя фурию, от места отступил:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С размаху не здержась, она в реку упала,
И утопала:
Коль ты не возмогла сожителя спихнуть,
Туда тебе и путь.
Кларису зря с высоких гор,
Алцип близ чистых вод, в долине,
И зря ее несклонный взор,
Пенял за то своей судьбине,
Что каждый день Кларису зрит
И каждый день в тоске страдает;
Что пленный дух она томит,
Приятных дней его лишает.
Клариса каждый день в водах
Приходит мыться обычайно;
И каждый день Алцип в кустах
Прельщается Кларисой тайно.
Не смеет к строгой подступить,
Не смеет ей в любви открыться,
Чтоб гнев любовью не купить
И всей надежды не лишиться.
Любовью робкою смущен,
Богов он просит неотступно,
Чтоб был он в реку превращен,
Надеясь быть с любезной купно,
Когда Клариса к тем водам
Придет нагая обмываться,
Ко всем он будет красотам
Своей любезной прикасаться.
Богов он втуне упросил,
Его надежда обманула:
Когда Алцип рекою был,
Клариса в оной утонула.
Алцип сто раз судьбину клял,
Что ею так наказан грозно;
И втуне смерти он желал:
Сие желанье было поздно;
Водам не можно умирать;
Лишь только без своей любимой,
В тоске осталось иссыхать
И в горести неутолимой,
Где прежде лил прозрачный ток,
На месте там болото ныне;
Мутится там всегда песок,
И шум ключей умолк в пустыне.
Но если в берег бьет волной,
То кажется, что бьет со вздохом;
Брега, как будто сединой,
Покрылись тамо белым мохом.
Уединяясь от людей
Места там стали непроходны;
И кажут будто слез ручей,
Где видятся теченья водны.
ВЕСЕННИЙ ЛЕД.
ДУМКИ.
И.
Блещут воды реки,
В них весеннее солнце играет
И скользят челноки,
Как скорлупки легки,
A порою и лед набегает.
С неприветной зимой
Позабыты и холод, и муки:
Люд пестреет толпой
И гремят над рекой
Звонких песен широкие звуки.
И проносится лед…
Я смотрю: одинокая льдинка
Вся под снегом плывет,
Снег слединки несет, —
Тут зимой пролегала тропинка.
Но разорван тот путь,
Без конца, без начала несется…
Навсегда где нибудь
От трудов отдохнуть
И растаять тропинке придется…
Различил по следам
Я крестьянских лаптей отпечаток…
Нес-ли за реку там
В кабачек по зарям
Наш работник свой скудный достаток?
Иль, усталый, домой
Возвращался он вьюгой ненастной
И замерз, не хмельной,
Над родимой рекой,
Где он игрывал в юности ясной?
Не от мужа-ль тайком
Здесь молодушка с парнем сходилась?
И луна надо льдом
Им мерцала лучом,
И боязнью их сердце томилось?..
Ил с топориком тут
Молодец пробирался порою?..
Струйки шепчут, бегут…
Льдины мчатся… Плывут
Мимо новыя льдины толпою.
А куда-ж под напором воды
Одинокия льдины умчались?
Где растают следы
И любви, и беды,
Что над ними в тиши совершались?..
ИИ.
Ах, не то-ли с людьми? и не то-ли со мной?
Где вы мчитесь, родимыя льдины?
И несете-ль с собой
Вы следы над водой
Нашей общей ненастной судьбины?
Где растаяте вы на-всегда?
Где следы эти сгинут навеки?
Унесутся-ль они без следа,
Как весенней порою вода,
Уходя в безконечныя реки?
Или с теплым, весенним лучом
Вы, растаяв, взлетите до неба,
Соберетесь в воздушную тучку на нем
И оттуда спадете на землю дождем,
И поля оросите для хлеба?
Л. Оболенский.
Дни купальные –
Венчальные:
Бог сочетается с красной девицей –
Зарей Заряницей.
Оком пламенным в землю глядит!
И земля замирает,
Цветы вырастают,
Деревья кудрявые,
Травы.
Оком пламенным в реки глядит!
И невмочь разгоревшимся водам,
Текут они медом,
Желтым и старым,
По бродам
И ярам.
Оком пламенным в сердце глядит.
Бог Купало,
Любый, травник, лих…
Сердце — ало,
Загорается…
Явись, воплотись,
Жених!..
Чудо совершается –
Купало в Козла воплощается…
В речке воды — желтый мед,
Пьяный мед,
Белый к нам Козел идет,
К нам девицы,
Заряницы,
Поутру жених –
Козел идет,
Круторогий нам
Дары несет.
У него венец
Золотых колец.
С нами Купало великий,
С нами Козел наш, девицы!
Скиньте, сорвите паневы!
Где ты, невеста любовная?
Где ты, Заря Заряница?
Ищет невесту Купало,
Круторогий, кудрявый…
Очами глядит, –
Где ты, Заря Заряница?
Вот она кружится, — девица, девица,
Кружится, кружится, девица, девица.
Ты ль жениха не ждала,
В небе зарею цвела,
Ты ли вино не пила,
Пояс тугой сорвала…
Красная девица
Заря Заряница!
Нашел Козел невесту,
Выбрал девицу любовнее всех.
Возьми ее, возьми ее,
Веди ее на реку,
В меду купать, в меду ласкать,
Купало! Купало!
Люби ее, люби ее,
Веди ее по хмелю;
Неделю пить, допьяна пить,
Купало! Купало!
Целуй ее, целуй ее,
До крови невесту!
Твоя любовь — на теле кровь!
Купало! Купало!
Когда Фернанд благочестивый
Еще в неистовстве святом
Не гнал род мавров нечестивый,
Тогда Гусмановым копьем
Омар младой повержен витязь. В стране врагов страшась отмщенья
(Убитый знатен был, богат),
Бежал Гусман, и в утомленье
Перед собой увидел сад,
Высоким тыном огражденный. Когда через сию ограду
С трудом гишпанец перелез,
Узрел хозяина он саду,
Который там в тени древес
Вечернюю вкушал прохладу. Он о покрове умоляет
Весь в поте — эмир Ибраим
Его приемлет и сажает,
И спелы овощи пред ним
Со взором дружелюбным ставит: ‘Ты гость мой, — старец рек почтенный, —
И будешь у меня укрыт;
Странноприимства долг священный
Тебе защиту дать велит, ’ —
И гостя лаской ободряет. Но вдруг на время в дом свой вызван
Великодушный старец был;
И так, чтоб не был кем он признан,
Старик поспешно заключил
Его в садовую беседку. В мучительнейшем ожиданье
Гусман в ней три часа сидел,
Пока при лунном он сиянье
Опять идущегоСМв4 узрел
Хозяина, который плакал: ‘Жестокий, — рек он в сокрушенье, —
Убил ты сына моего!
Увы, хотя и сладко мщенье,
Но слаще во сто крат того
Быть верну в данном мною слове! Перед садовыми вратами
Стоит мой лучший конь готов —
Беги, ты окружен врагами,
В Толедо, град твоих отцов!
Да будет Бог тебе защитник! ’ О, зри героя в нем, читатель,
Благотворящего врагам;
Хотя б, кумиров почитатель,
Молился ложным он богам,
Но он есть друг творца вселенной.
А было недавно. А было давно.
А даже могло и не быть.
Как много, на счастье, нам помнить дано,
Как много, на счастье, — забыть.
В тот год окаянный, в той чёрной пыли,
Омытые морем кровей,
Они уходили — не с горстью земли,
А с мудрою речью своей.
И в старый-престарый прабабкин ларец
Был каждый запрятать готов
Не ветошь давно отзвеневших колец,
А строки любимых стихов.
А их увозили — пока — корабли,
А их волокли поезда.
И даже подумать они не могли,
Что это «пока» — навсегда!
И даже представить себе не могли,
Что в майскую ночь наугад
Они, прогулявши по рю Риволи,
Не выйдут потом на Арбат.
И в дым переулков — навстречу судьбе,
И в склон переулков речных,
Чтоб нежно лицо обжигало тебе
Лохмотья черёмух ночных.
Ну, ладно! И пусть — ни двора, ни кола —
И это Париж, не Москва,
Ты в окна гляди, как глядят в зеркала,
И слушай шаги, как слова!
Поклонимся низко сумевшим сберечь,
Ронявшим и здесь невзначай
Простые слова расставаний и встреч:
«О, здравствуй, мой друг!», «О, прощай!».
Вы их сохранили, вы их сберегли,
Вы их пронесли сквозь года…
И снова уходят в туман корабли,
И плачут во тьме поезда.
И в наших вещах не звенит серебро,
И путь наш всё также суров,
Но в сердце у нас благодать и добро
Да строки любимых стихов.
Поклонимся же низко парижской родне,
Немецкой, английской, нью-йорской родне,
И скажем — спасибо, друзья!
Вы русскую речь закалили в огне
В таком нестерпимом и жарком огне,
Что жарче придумать нельзя.
И нам её вместе хранить и беречь,
Лелеять родные слова.
А там где живёт наша русская речь,
Там вечно Россия жива!..
На краю села большого —
пятистенная изба…
Выйди, Катя Ромашова, —
золотистая судьба.
Косы русы,
кольца,
бусы,
сарафан и рукава,
и пройдет, как солнце в осень,
мимо песен,
мимо сосен, —
поглядите, какова.
У зеленого причала
всех красивее была, —
сто гармоник закричало,
сто девчонок замолчало —
это Катя подошла.
Пальцы в кольцах,
тело бело,
кровь горячая весной,
подошла она,
пропела:
— Мир компании честной.
Холостых трясет
и вдовых,
соловьи молчат в лесу,
полкило конфет медовых
я Катюше поднесу.
— До свидания, — скажу,
я далёко ухожу…
Я скажу, тая тревогу:
— Отгуляли у реки,
мне на дальнюю дорогу
ты оладий напеки.
Провожаешь холостого,
горя не было и нет,
я из города Ростова
напишу тебе привет.
Опишу красивым словом,
что разлуке нашей год,
что над городом Ростовом
пролетает самолет.
Я пою разлуке песни,
я лечу, лечу, лечу,
я летаю в поднебесье —
петли мертвые кручу,
И увижу, пролетая,
в светло-розовом луче:
птица — лента золотая —
на твоем сидит плече.
По одной тебе тоскую,
не забудь меня — молю,
молодую,
городскую
никогда не полюблю…
И у вечера большого,
как черемуха встает,
плачет Катя Ромашова,
Катя песен не поет.
Провожу ее до дому,
сдам другому, молодому.
— До свидания, — скажу, —
я далёко ухожу…
Передай поклоны маме,
попрощайся из окна…
Вся изба в зеленой раме,
вся сосновая она,
петухами и цветами
разукрашена изба,
колосками,
васильками —
сколь искусная резьба!
Молодая яблонь тает,
у реки поет народ,
над избой луна летает,
Катя плачет у ворот.
Таежное лето — морошкин цвет
Да сосен переговор,
В болотистой тундре олений след,
Из зарослей — волчий взор…
Здесь чумы расшиты узором жил,
Берданка и лыжи — труд…
Здесь посвист и пение…
Старожил — По дебрям бредет якут…
Ушастая лайка, берданка, нож,
Лопата или кирка…
Пушнину скрывает — лесная дрожь,
И золото — река…
В глухом бездорожье тропинок нет.
У берега тайных рек
Рокочет тайга: «Потеряешь след»,
И падает человек…
Алдан за таежной лежит стеной, —
Его окружает гать,
Его охраняет медвежий вой
И стройная рысья стать.
И в княжество ветра,
В сосновый строй,
В пустынную тьму берлог,
В таежную тайну,
В чащобу хвои
Мы вышли искать дорог.
И не рудокоп,
А ученый здесь,
С лопатою и ружьем,
Оглядывая, вымеряет весь,
Где ляжет аэродром.
Скрипит астролябий штатив,
На планах — покрыт пробел,
Где ранее слышался вой тетив
И пенье тунгусских стрел…
Здесь ляжет дорога холстом тугим,
Здесь будет колесный путь,
На просеках вольных ночлегов дым
Разгонит ночную жуть.
Нас били дожди.
И тяжелый зной
На нас надвигался днем;
В холщовых палатках
Ночной порой
Мороз обжигал огнем…
Костистые кряжи вставали в ряд;
В низинах бродил туман;
Мы шли через горы, вперяя взгляд
В просторы твои, Алдан.
И в самый тревожный и грозный час,
Который, как горы, крут,
Якутия встретила песней нас,
Нас вышел встречать якут.
И мы необычный разбили стан,
Запомнившийся навек,
Средь пасмурных кряжей твоих, Алдан,
У русла потайных рек…
И час наступает…
Идет!.. Идет!..
Когда над таежным сном
Слегка накренившийся самолет
Прорежет туман крылом…
А за славным было батюшком за Бойкалом-морем,
А и вверх было по матке Селенге по реке,
Из верхнева острогу Селендинскова,
Только высылка была удалым молодцам,
Была высылка добрым молодцам,
Удалым молодцам, селенденским казакам,
А вторая высылка — посольским стрельцам,
На подачу им даны были тобуноцки мужики,
Тобуноцки мужики, люди ясашныя.
Воевода походил у них Федор молодой Дементьянович
Есаулом походил у нево брат родной,
А по именю Прокопей Козеев молодец.
Переправились казаки за Селенгу за реку,
Напущались на улусы на мунгальския.
По грехам над улусами учинилося,
А мунгалов в домах не годилося:
Оне ездили за зверями обловами.
Оне тута, казаки, усмехаются,
Разорили все улусы мунгальские,
Он(е) жен-детей мунгалов во полон взяли,
Шкарб и живот у них обрали весь.
Оне стали, казаки, переправлятися
На другу сторону за Селенгу-реку,
Опилися кумысу, кобыльева молока.
Из-за тово было белова каменя
Как бы черныя вороны налетывали,
Набегали тут мунгалы из чиста поля,
Учинилася бой-драка тут великая:
Оне жен-детей мунгалок и отбили назад,
А прибили казаков много до́ смерти,
Вдвое-втрое казаков их переранили,
Тобуноцки мужики на побег пошли,
Достальных казаков своих выдали.
А прибудут казаки в Селенденской острог,
По базарам казаки оне похаживают,
А и хвастают казаки селендинскии молодцы,
А своими ведь дырами широкими.
Вижу будущие веки:
Дух мой в небо восхищен.
Русских стран, играйте, реки;
Дальний океан смущен:
В трепет приведен он нами,
В ужас вашими водами.Ваше суетно препятство,
Ветры, нашим кораблям.
Рассыпается богатство
По твоим, Нева, брегам.
Бедны, пред России оком,
Запад с Югом и Востоком.Горы злато изливают,
К нам сокровищи текут.
Степь народы покрывают,
Разны там плоды растут.
Где, леса, вы непроходны?
Где, пустыни, вы безводны? Там, где звери обитали,
Обитают россы днесь.
Там, где птицы не летали,
Градами покрыт край весь.
Где снега вовек не тают,
Там науки процветают.Тщетно буря возвевает
Дерзкий рев из глубины.
Море новы открывает
Нам среди валов страны.
Наступают россы пышно,
Имя их и тамо слышно.Очи как ни обратятся,
Вижу страх, и россы тут.
Стены твердые валятся,
Башни гордые падут.
Только солнце где блистает,
Наша слава там летает.Разверзается мне боле
Высоты небесной вид:
Петр Великий к нам оттоле
Превеселым ликом зрит.
Зри, исполненны утехи,
В мире, Петр, свои успехи! Основатель нашей славы,
О творец великих дел!
Зри в конце своей державы
И на счастливый предел;
Веселись своей судьбою,
Будем таковы тобою.Петр Великий просвещает
Вдохновение сие:
«Сбудется, — с верхов вещает, —
Привидение твое.
Трон мой тако вознесется,
И вселенна потрясется».Воспеваю безопасно,
Вся подсолнечна, внемли.
Простирайся велегласно,
Речь моя, по всей земли!
Я глашу России тайну,
Честь народа чрезвычайну.Насыщайся, россов племя,
В оный век ты частью сей.
Зрите предсказаннно время,
О потомки наших дней,
Плеском мир весь проницайте,
Радуйтесь и восклицайте!
Родиться бы мне по заказу
У теплого моря в Крыму,
А нет, — побережьем Кавказа
Ходить, как в родимом дому.
И славить бы море и сушу
В привычном соседстве простом,
И видеть и слышать их душу
Врожденным сыновним чутьем…
Родиться бы, что ли, на Волге,
Своими считать Жигули
И домик в рыбачьем поселке,
Что с палубы видишь вдали…
Родиться бы в сердце Урала,
Чья слава доныне скрытна,
Чтоб в песне моей прозвучала
С нежданною силой она.
В Сибири, на Дальнем Востоке,
В краю молодых городов,
На некоей там новостройке, —
Везде я с охотой готов
Родиться.
Одно не годится:
Что где ни случилось бы мне,
Тогда бы не смог я родиться
В родимой моей стороне —
В недальней, отцами обжитой
И дедами с давних времен,
Совсем не такой знаменитой,
В одной из негромких сторон;
Где нет ни жары парниковой,
Ни знатных зимой холодов,
Ни моря вблизи никакого,
Ни горных, конечно, хребтов;
Ни рек полноты величавой,
А реки такие подряд,
Что мельницу на два постава,
Из сил выбиваясь, вертят.
Ничем сторона не богата,
А мне уже тем хороша,
Что там наудачу когда-то
Моя народилась душа.
Что в дальней дали зарубежной,
О многом забыв на войне,
С тоской и тревогою нежной
Я думал о той стороне:
Где счастью великой, единой,
Священной, как правды закон,
Где таинству речи родимой
На собственный лад приобщен.
И с нею — из той незавидной
По многим статьям стороны
Мне всю мою Родину видно,
Как город с кремлевской стены.
Леса ее, горы, столицы,
На рейде ее корабли…
И всюду готов я родиться
Под знаменем этой земли.
А только и прежде и ныне
Милей мне моя сторона —
По той по одной лишь причине,
Что жизнь достается одна.
Сегодня целый день бродил я по лугам,
С двустволкою в руках… Знакомые картины
Мелькали предо мной… Пестрели здесь и там
Усадьбы серые: дымилися овины
На гумнах у крестьян; по берегу реки
Ютилось на горе село с убогим храмом;
Паслись по озимям стада-особняки;
Обманывая глаз, на горизонте самом
Зубчатою стеной вставал сосновый бор,
И летом, и зимой хранящий свой убор…
На всем заметен был истомы грустной след…
Угрюм, печален вид природы сиротливой
Осеннею порой, — а всё ж иной поэт
Найдет ее подчас и пестрой, и красивой!..
Его пленит собой узорная гряда
Курчавых облаков на бледном небосводе,
Излучина реки; быть может, иногда
И самая печаль, разлитая в природе…
Она его душе мечтательной сродни:
В ней — отголосок дум, желаний и волнений,
Она исполнена тревоги, как они,
Она таинственна, как своенравный гений
Певца-художника… Невидимая нить
Привязывает к ней природы властелина,
И — с ней наедине — способен он забыть
Минуты горькие, часы тупого сплина,
Обиду кровную, лишений тяжкий гнет,
Измену женщины, грядущих дней тревогу, —
Его упавший дух невольно оживет,
Больная мысль найдет желанную дорогу…
Куда ни кинет он пытливо грустный взгляд —
Мелькают образы, плывут живые тени;
Повеет ветерком — неслышно налетят
Все спутники его минутных вдохновений;
Тут рифмы звонкие ласкают чуткий слух,
Здесь строфы мерные сплетают ряд созвучий,
А там — растет мотив… И вмиг воспрянет дух,
И сердце застучит, и стих готов летучий…
… Так вот и я с утра до вечера бродил
По берегам реки, среди родной природы…
Забывши о ружье, нередко я следил
За стаей вольных птиц, прорезывавших своды
Тяжелой мантией нависших облаков,
Терявшихся вдали, в таинственном просторе;
И крикнуть был порой, смотря им вслед, готов:
«Снесите мой привет за радужное море!..»
……………………
Лишь поздним вечером вернулся я домой,
С пустою сумкою, измученный, усталый…
Казался город мне огромною тюрьмой,
И грудь была полна тоскою небывалой;
Душа опять рвалась от каменных громад
На волю, на простор… А сердце в песню муки,
В больную песнь любви, слагало наугад
Природой серою подсказанные звуки…
Когда в окно осенний ветер свищет
И вносит в жизнь смятенье и тоску, —
Не усидеть мне в собственном жилище,
Где в час такой меня никто не ищет, —
Я уплыву за Вологду-реку! Перевезет меня дощатый катер
С таким родным на мачте огоньком!
Перевезет меня к блондинке Кате,
С которой я, пожалуй что некстати,
Так много лет — не больше чем знаком.Она спокойно служит в ресторане,
В котором дело так заведено,
Что на окне стоят цветы герани,
И редко здесь бывает голос брани,
И подают кадуйское вино.В том ресторане мглисто и уютно,
Он на волнах качается чуть-чуть,
Пускай сосед поглядывает мутно
И задает вопросы поминутно, —
Что ж из того? Здесь можно отдохнуть! Сижу себе, разглядываю спину
Кого-то уходящего в плаще,
Хочу запеть про тонкую рябину,
Или про чью-то горькую чужбину,
Или о чем-то русском вообще.Вникаю в мудрость древних изречений
О сложном смысле жизни на земле.
Я не боюсь осенних помрачений!
Я полюбил ненастный шум вечерний,
Огни в реке и Вологду во мгле.Смотрю в окно и вслушиваюсь в звуки,
Но вот, явившись в светлой полосе,
Идут к столу, протягивают руки
Бог весть откуда взявшиеся други,
— Скучаешь?
— Нет! Присаживайтесь все.Вдоль по мосткам несется листьев ворох, —
Видать в окно — и слышен ветра стон,
И слышен волн печальный шум и шорох,
И, как живые, в наших разговорах
Есенин, Пушкин, Лермонтов, Вийон.Когда опять на мокрый дикий ветер
Выходим мы, подняв воротники,
Каким-то грустным таинством на свете
У темных волн, в фонарном тусклом свете
Пройдет прощанье наше у реки.И снова я подумаю о Кате,
О том, что ближе буду с ней знаком,
О том, что это будет очень кстати,
И вновь домой меня увозит катер
С таким родным на мачте огоньком…
1
Белесоватое Небо, слепое, и ветер тоскливый
Шелесты листьев увядших, поблекших в мелькании дней.
Шорох листвы помертвевшей, и трепет ее торопливый,
Полное скорби качанье далеких высоких стеблей.
Степь за оградою сада, просторы полей опустелых,
Сонные мертвые воды затянутой мглою реки,
Сказочность облачных далей, безмолвных, печальных, и белых,
Шелесты листьев увядших, их вздохи, и лепет тоски.
Смутная тайна мгновений, которые вечно стремятся,
Падают с призрачным звоном по склонам скалистых времен,
Осени саван сплетают, и траурной тканью ложатся,
Зимний готовят, холодный, томительный, длительный сон.
2
На кладбище старом пустынном, где я схоронил все надежды,
Где их до меня схоронили мой дед, мой отец, мой брат,
Я стоял под Луной, и далеко серебрились, белели одежды,
Это вышли из гроба надежды, чтобы бросить последний свой взгляд.
На кладбище старом пустынном, качались высокие травы,
Немые, густые, седые и сердце дрожало в ответ.
О, надежды, надежды, надежды, неужели мертвы навсегда вы?
Неужели теперь вы мне шлете замогильный, прощальный привет?
На кладбище старом пустынном, — услышал ответ я безмолвный, —
Ты сам схоронил нас глубоко, ты сам закопал нас навек.
Мы любили тебя, мы дышали, мы скользили, как легкие волны,
Но твое охладевшее сердце отошло от сияющих рек.
На кладбище старом пустынном, в безвременье ночи осенней,
За нами приходишь ты поздно, отсюда закрыта стезя.
Посмотри, все короче минуты, посмотри, все мгновенной, мгновенней
В истечении Времени брызги, — и продлить нам свиданье нельзя.
На кладбище старом пустынном, с сознанием, полным отравы,
Под мертвой Луною, сияньем, как саваном, был я одет.
И мгновенья ниспали в столетья, и качались высокие травы,
И отчаянье бледно струило свой холодный безжизненный свет.Год написания: без даты