Русь — русло реки всемирной,
Что дробится вновь, — и вновь
Единится в возглас пирный: —
«Миг вселенский приготовь!»
Русь — русло реки свободной,
Что, встречая много стран,
Тихо грезит зыбью водной: —
«Где окружный Океан?»
Есть трава — ростет
Возле тихих рек.
И не каждый год
Та трава цветет,
А когда придет
Человек.
Рост ея — стрела,
И красив узор.
Та трава была
Много раз светла,
Снова расцвела,
Как костер.
И горит огонь
Возле тихих рек.
Мчится красный конь,
Ржет, поет: Не тронь,
Не хватай огонь,
Человек.
С ржаньем конь скакал,
Убежал в простор.
Ярко промелькал.
Был расцветно-ал,
Возле рек сверкал
Цвет-костер.
И светла была
Влага тихих рек.
В мире весть прошла,
Что трава цвела: —
Был здесь, в мире зла,
Человек.
Я стою у реки… Надо мною
Необятное небо горит.
А природа, сияя красою,
Об тебе об одной говорит.
Звезды так безмятежны, лучисты,
Так светло они в небе горят,
Что я думаю: верно, в них чистый
Отразился, блистая, твой взгляд.
И река, под покровом сиянья,
Так любовно и тихо журчит,
Что я слышу, как в этом журчаньи
Голосок твой дрожащий звенит.
А кругом все спокойно и ясно,
Так что слышен мне в говоре струй
Твой горячий, и крепкий, и страстный,
Полный нежной любви, поцелуй.
Опрокинулись реки, озера, затоны хрустальные,
В просветленность Небес, где несчетности Млечных путей.
Светят в ночи веселые, в мертвые ночи, в печальные,
Разновольность людей обращают в слиянность ночей.
И горят, и горят. Были вихрями, стали кадилами.
Стали бездной свечей в кругозданности храмов ночных.
Морем белых цветов. Стали стаями птиц, белокрылыми.
И, срываясь, поют, что внизу загорятся как стих.
Упадают с высот, словно мед, предугаданный пчелами.
Из невидимых сот за звездой упадает звезда.
В души к малым взойдут. Запоют, да пребудут веселыми.
И горят как цветы. И горит Золотая Орда.
Ты пропой, моя головушка, соловушком в саду,
Ты воспой, моя головушка, Вечернюю Звезду.
Ты пропой, моя головушка, о всех качелях дней,
Ты воспой, моя головушка, качанье в глубь ночей.
Ты пропой, моя головушка, про Каму про реку,
Ты воспой всех красных девушек, ночную их тоску.
Ты пропой, моя головушка, про реку про Курень,
Ты воспой всех добрых молодцев, уведших ночи в день.
Ты пропой, моя головушка, о вербе золотой,
Ты воспой ее цветение над вешнею водой.
Ты пропой, моя головушка, что Море хочет рек,
Ты воспой, моя головушка, как свят есть Человек.
Испанца видя, чувствую—он брат,
Хотя я Русский и Поляк стремленьем.
Я близок Итальянцу звонким пеньем,
Британцу тем, что Океану рад.
Как Парс, душевной музыкой богат,
Как Скандинав—гаданьем и прозреньем.
Как Эллин, изворотлив ухищреньем,
Мысль, как Индус, я превращаю в сад.
Лишь с потонувшим в блеске слов Французом
Не чувствую душевной связи я,
Красива по-иному речь моя.
И все же связан крепким я союзом
С столицею, что в свой водоворот,
Свой лик храня, все токи рек вберет.
Ибис верный улетел к истокам рек,
Изменен пожаром мыслей человек,
Но повсюду, где он бродит без конца,
В самой смерти сын находит лик Отца.
И смиренный, с умилением припав
К черным глыбам, что дают нам зелень трав,
Ты услышишь — слышьте, братья, мой завет, —
Все услышат весть Земли, что Смерти нет.
Лишь любите, полюбите сказку дня,
Полюбите, хоть случайность, хоть меня,
В глуби глянув, я вам правду говорю,
Ночь всегда ведет румяную зарю.
До Египта наши ласточки летят,
А весной опять их встретит ждущий взгляд,
Наши жизни это игры в честь Творца,
Сыну Солнца светит Солнце без конца.
Есть обиходная речь,
Это — слова,
Которыми жизнь в ежедневном теченьи жива.
А для единственных встреч
Двух озарившихся душ, или тел,
Есть и другая, напевная речь.
Ветер ее нам однажды пропел,
Видя в лесу,
Между трав,
Как в просветленности нежных забав
Любовь целовала красу,
Ветер ее прихотливо пропел,
И закружился, и прочь улетел.
В этот же час
Сад был от яблонь влюбляюще-бел,
И по Земле, в отдаленный предел
Сказка любви понеслась,
В трепете белых, и всяких цветков,
В пении птиц, и людей, и громов.
Я видел всю Волгу, от капель до Каспия,
Я видел разлившийся Нил,
Что грезит доднесь — и навек — Фараонами,
Синея меж царских могил.
Я видел в Америке реки кровавые,
И черные токи воды,
Я знаю, что в Майе есть реки подземные,
Которым не нужно звезды.
Оку полюбил я, с Ильею тем Муромцем,
Когда я влюблен был и юн,
И завтра на Ганге увижу я лотосы,
Там гряну всезвонностью струн.
Но странно Судьбою прикованный к Франции,
Я серую Сену люблю,
И духом идя до отчизны покинутой,
Я там — засыпаю — я сплю.
Я сплю лунатически, сном ясновидящим,
И вижу разрывы плотин,
И слышу журчание волн нерасчисленных,
И звон преломления льдин.
То древо, о котором
Теперь уж речь бесплодна,
Светло сияет взорам,
И ширится свободно.
Багряно, златовидно
В пылающей красе,
Любить его не стыдно,
Им в мире живы все.
И будто бы когда-то
Оно запретно было.
Неправда, аромата
В нем животворна сила.
Оно до края Неба,
Оно доходит в Ад.
В дупле есть много хлеба,
На ветках сонм услад.
Края всегда повиты
Душистыми цветами,
В них словно сказки скрыты
С цветистыми строками.
В корнях и мед и млеко,
Двенадцать свежих рек.
И все для человека,
Богатый человек.
Причудливые звери
В стволах выходят, входят,
И дети в светлой вере
Здесь хороводы водят.
И птицы столь всезвучно
Поют среди ветвей,
Что слушать их не скучно
Сто лет и вдвое дней.
То древо, о котором
Теперь ужь речь безплодна,
Светло сияет взорам,
И ширится свободно.
Багряно, златовидно
В пылающей красе,
Любить его не стыдно,
Им в мире живы все.
И будто бы когда-то
Оно запретно было.
Неправда, аромата
В нем животворна сила.
Оно до края Неба,
Оно доходит в Ад.
В дупле есть много хлеба,
На ветках сонм услад.
Края всегда повиты
Душистыми цветами,
В них словно сказки скрыты
С цветистыми строками.
В корнях и мед и млеко,
Двенадцать свежих рек.
И все для человека,
Богатый человек.
Причудливые звери
В стволах выходят, входят,
И дети в светлой вере
Здесь хороводы водят.
И птицы столь всезвучно
Поют среди ветвей,
Что слушать их не скучно
Сто лет и вдвое дней.
Безмолвно она под землею таится,
Ей Солнце и Небо, там в сумраке, снится,
И нежная к Солнцу сумеет прорыться,
Пещеры сплотит в города.
Застынет, и дремлет, над горной вершиной,
И дрогнет, услышавши возглас звериный,
От крика проснется, сорвется лавиной,
И вихрем несется Беда.
Беззвучна в колодцах, в прозрачных озерах,
Безгласна во влажных ласкающих взорах,
Но в снежных узорах таится в ней шорох
И звонкое вскрытие льда.
Превратившись в снега, заключившись в усладу молчанья,
Расстилаясь застывшей студеной немой пеленой,
От зеленой Луны принимая в снежинки мерцанья,
В первозданность Вода возвращается теплой весной.
И играет волной,
И бежит, и поет.
И горит белизной
Уплывающий лед.
Нарастанием вод
Затопляет луга.
Все победно возьмет,
Все зальет берега.
Как раздольна игра
Водопольной волны.
Но шепнули «Пора!»
Уходящие сны.
И речной глубины
Установлен размер.
Все цветы зажжены,
Пышен праздник Весны,
В нем лучи сплетены
Отдаленнейших сфер.
Все приняло свой вечный вид,
Лик озера зеркально спит,
Безгласно дремлет гладь затона.
О бесконечности услад
Поет бессмертный водопад,
Ключи бегут по скатам склона.
И рек причудливый узор
Лелейной сказкой нежит взор,
Их вид спокоен и беззвучен,
И тот узор светло сплетен,
В серебряный, в хрустальный сон,
Среди уклончивых излучин.
И без конца поют ручьи,
И нежат душу в забытьи
Воздушно-сладкою тоскою.
Как разность ярко здесь видна,
Как ясно, что Вода — одна:
Ручей различно-схож с рекою.
И нам преданья говорят:
Ручей с рекой — сестра и брат.
Ручей ласкает слух, влечет нас в отдаленье,
Ручей журчит, звучит, баюкает, поет.
Река лелеет глаз, дает успокоенье
Движеньем медленным безмолвствующих вод.
Ручей, как чаровник, дремотно шепчет, манит,
Ручей гадает нам, и вкрадчиво зовет.
Река наш зыбкий дух яснит, а не туманит
Успокоительным теченьем светлых вод.
Ручей нам говорит: «Люби! Люби! Люби же!»
Но в нем не отражен глубокий небосвод.
Кто в реку заглянул, тот Небо видит ближе,
Лазури хочется безмолвствующих вод.
Товарищи-герои
Зачахшаго Царя,
В великом неспокое,
Сошлися в летнем зное,
И сели, говоря:—
„Товарищи-герои,
Нам равных в свете нет,
Мы в мире—гром побед.
А раз беда настала,
Добычи стало мало,
Обсудимте предмет,
Найдем дыре затычку.
Начнемте жь перекличку,
Составимте совет.“
„Ты кто?“—„Я обедало.
Я есть всегда готов,
Ем сразу семь быков,
И все утробе мало.
Сем триста пирогов,
И щелкаю зубами.
Хватаю хлеб снопами.
У лошадей овес,—
Им сытость не пристала,—
Схвачу, сем целый воз.
Иду к коровам. Мало!“
Прислужники Царя
Пропели хором: „Слава!
Ты мыслишь нелукаво,
Столь просто говоря.“
„А ты кто?“—„Опивало.
Припев мой тоже—„Мало“.
Дай бочек сто вина,
Мне шутка в том одна.“
Прислужники запели:
„Ну, что же, в самом деле,
Напали мы на след,
Наладился совет.
Чего же мы робели?“
„А ты кто?“—„Скороход.
Одна нога на море,
Как по суху идет,
Другая на просторе
Чужих полей и рек,
Я быстрый человек,
Умею подвигаться.
Наставлю пушек в ряд,
И ни один заряд
Не выпущу,—что̀ драться!
Кто может подвигаться,
Тот между двух морей
Все пушки, как игрушки
Для маленьких детей,
Оставит на опушке,
Сам в лес, бежать, скорей.
Ведь бегали и Боги.
Хвалите жь эти ноги.
Я дивный Скороход,
И кто меня поймет!“
Его никто не понял,
Но разумели все,
Он речью всех их пронял.
О, речь, в ея красе!
И длилась перекличка.
„А ты кто?“—„Я Стрелок.
Я птичка-невеличка,
Но в самый краткий срок,
Кто думать смел и мог,
Тот думать перестанет,
Да, ноги он протянет,
Не так, как Скороход,
И всяк меня поймет,
Смутьянить перестанет.
Смутьянить перестанет.“
Прислужники Царя
Стрелка завеличали,
Стрелка они качали,
С утехой говоря:
„Какой нам ждать печали?
„А ты кто?“—„Чуткий я.
Подслушивал с пеленок.
Вся в этом жизнь моя.
Мой слух так дивно тонок,
Что слышу даже то,
Чего не знал никто.
Разслышу через стены,
Проникну через лбы.
Никто своей судьбы
Не минет в миг измены.
Дрожите же, рабы,
Мой перст вам списки пишет.
Не мыслишь ты сейчас,—
Возмыслишь через час.
Но Чуткий чутко слышит:—
Заранее, вперед.“
Ах, ум—как сладкий мед!
Герои ликовали,
Проверили печали,
Распутана беда.
Но скудно пировали:—
Есть деньги не всегда.
Но им за труд награда
Должна же быть. Так надо.
И вот, идя ко сну,
Решил синклит, подумав:
„Теперь—у толстосумов
Пощупаем мошну.“
Товарищи-герои
Зачахшего Царя,
В великом неспокое,
Сошлися в летнем зное,
И сели, говоря: —
«Товарищи-герои,
Нам равных в свете нет,
Мы в мире — гром побед.
А раз беда настала,
Добычи стало мало,
Обсудимте предмет,
Найдем дыре затычку.
Начнемте ж перекличку,
Составимте совет.»
«Ты кто?» — «Я обедало.
Я есть всегда готов,
Ем сразу семь быков,
И все утробе мало.
Сем триста пирогов,
И щелкаю зубами.
Хватаю хлеб снопами.
У лошадей овес, —
Им сытость не пристала,—
Схвачу, сем целый воз.
Иду к коровам. Мало!»
Прислужники Царя
Пропели хором: «Слава!
Ты мыслишь нелукаво,
Столь просто говоря.»
«А ты кто?» — «Опивало.
Припев мой тоже — «Мало».
Дай бочек сто вина,
Мне шутка в том одна.»
Прислужники запели:
«Ну, что же, в самом деле,
Напали мы на след,
Наладился совет.
Чего же мы робели?»
«А ты кто?» — «Скороход.
Одна нога на море,
Как по суху идет,
Другая на просторе
Чужих полей и рек,
Я быстрый человек,
Умею подвигаться.
Наставлю пушек в ряд,
И ни один заряд
Не выпущу, — что́ драться!
Кто может подвигаться,
Тот между двух морей
Все пушки, как игрушки
Для маленьких детей,
Оставит на опушке,
Сам в лес, бежать, скорей.
Ведь бегали и Боги.
Хвалите ж эти ноги.
Я дивный Скороход,
И кто меня поймет!»
Его никто не понял,
Но разумели все,
Он речью всех их пронял.
О, речь, в ее красе!
И длилась перекличка.
«А ты кто?» — «Я Стрелок.
Я птичка-невеличка,
Но в самый краткий срок,
Кто думать смел и мог,
Тот думать перестанет,
Да, ноги он протянет,
Не так, как Скороход,
И всяк меня поймет,
Смутьянить перестанет.
Смутьянить перестанет.»
Прислужники Царя
Стрелка завеличали,
Стрелка они качали,
С утехой говоря:
«Какой нам ждать печали?
«А ты кто?» — «Чуткий я.
Подслушивал с пеленок.
Вся в этом жизнь моя.
Мой слух так дивно тонок,
Что слышу даже то,
Чего не знал никто.
Расслышу через стены,
Проникну через лбы.
Никто своей судьбы
Не ми́нет в миг измены.
Дрожите же, рабы,
Мой перст вам списки пишет.
Не мыслишь ты сейчас, —
Возмыслишь через час.
Но Чуткий чутко слышит: —
Заранее, вперед.»
Ах, ум — как сладкий мед!
Герои ликовали,
Проверили печали,
Распутана беда.
Но скудно пировали: —
Есть деньги не всегда.
Но им за труд награда
Должна же быть. Так надо.
И вот, идя ко сну,
Решил синклит, подумав:
«Теперь — у толстосумов
Пощупаем мошну.»
Мы, человеки дней последних, как бледны в жизни мы своей!
Как будто в Мире нет рубинов, и нет цветов, и нет лучей.
Мы знаем золото лишь в деньгах, с остывшим бледным серебром,
Не понимаем мысли молний, не знаем, что поет нам гром.
Для нас блистательное Солнце не бог, несущий жизнь и меч,
А просто желтый шар центральный, планет сферическая печь.
Мы говорим, что мы научны, в наш бесподобный умный век,
Я говорю — мы просто скучны, мы прочь ушли от светлых рек.
Мы разорвали, расщепили живую слитность всех стихий,
И мы, живя одним убийством, бормочем лживо: «Не убий».
Я ненавижу человеков, в цилиндрах, в мерзких сюртуках,
Исчадья вечно-душных комнат, что могут видеть лишь в очках.
И видят — только пред собою, так прямо, ну, сажени две,
И топчут хилыми ногами, как звери, все цветы в траве.
Сказав — как звери, я унизил — зверей, конечно, не людей,
Лишь меж зверей еще возможна — жизнь, яркость жизни, без теней.
О, человеки дней последних, вы надоели мне вконец.
Что между вас найти могу я, искатель кладов и сердец!
Вы даже прошлые эпохи наклейкой жалких слов своих
Лишили грозного величья, всех сил живых, размаха их.
Когда какой-нибудь ученый, сказать точнее — маньяк,
Беседовать о прошлом хочет, начнет он бормотанье так: —
То были дни Ихтиозавров, Плезиозавров… О, глупец!
Какие клички ты придумал! Дай не ярлык мне, — образец!
Дай мне почувствовать, что были пиры и хохот Вещества,
Когда не знали страсти — тюрем, и кровь живых — была жива.
Ихтиозавры, Динозавры, и Птеродактили — суть бред,
Не бред Стихий, а лепет мозга, который замкнут в кабинет.
Но, если я скажу, что ящер влачился по земле как дом?
Был глыбистой летучей мышью, летел в надземности китом?
И мы при имени Дракона литературность ощутим: —
Кто он? То Дьявол — иль Созвездье — Китайский символ — смутный дым?
Но, если я скажу, что где-то многосаженный горный склон
Восколебался, закачался, и двинулся — и был Дракон?
Лабораторная зачахлость! Ты смысл различья ощутил?
Иль нужно изяснить понятней, что ты хромец, лишенный сил?
О, дни, когда был так несроден Литературе человек,
Что, если закрепить хотел он, что слышал от морей и рек,
Влагал он сложные понятья — в иероглифы, не в слова,
И панорама Неба, Мира в тех записях была жива.
То живопись была, слиянье зверей, людей, и птиц, в одно. —
Зачем, Изида, возле Сфинкса, под Солнцем быть мне не дано!
Огонь приходит с высоты,
Из темных туч, достигших грани
Своей растущей темноты,
И порождающей черты
Молниеносных содроганий.
Огонь приходит с высоты,
И, если он в земле таится,
Он лавой вырваться стремится,
Из подземельной тесноты,
Когда ж с высот лучом струится,
Он в хоровод зовет цветы.
Вон лотос, любимец стихии тройной,
На свет и на воздух, над зыбкой волной,
Поднялся, покинувши ил,
Он Рай обещает нам с вечной Весной,
И с блеском победных Светил.
Вот пышная роза, Персидский цветок,
Душистая греза Ирана,
Пред розой исполнен влюбленных я строк,
Волнует уста лепестков ветерок,
И сердце от радости пьяно.
Вон чампак, цветущий в столетие раз,
Но грезу лелеющий — век,
Он тоже оттуда примета для нас,
Куда убегают, в волненьи светясь,
Все воды нам ведомых рек.
Но что это? Дрогнув, меняются чары,
Как будто бы смех Соблазнителя-Мары,
Сорвавшись к долинам с вершин,
Мне шепчет, что жадны, как звери, растенья,
И сдавленность воплей я слышу сквозь пенье,
И если мечте драгоценны каменья,
Кровавы гвоздики и страшен рубин.
Мне страшен угар ароматов и блесков расцвета,
Все смешалось во мне,
Я горю как в Огне,
Душное Лето,
Цветочный кошмар овладел распаленной мечтой,
Синие пляшут огни, пляшет Огонь золотой,
Страшною стала мне даже трава,
Вижу, как в мареве, стебли немые,
Пляшут и мысли кругом и слова.
Мысли — мои? Или, может, чужие?
Закатное Небо. Костры отдаленные.
Гвоздики, и маки, в своих сновиденьях бессонные.
Волчцы под Луной, привиденья они,
Обманные бродят огни
Пустырями унылыми.
Георгины тупые, с цветами застылыми,
Точно их создала не Природа живая,
А измыслил в безжизненный миг человек.
Одуванчиков стая седая.
Миллионы раздавленных красных цветов,
Клокотанье кроваво-окрашенных рек.
Гнет Пустыни над выжженной ширью песков.
Кактусы, цепкие, хищные, сочные,
Странно-яркие, тяжкие, жаркие,
Не по-цветочному прочные,
Что-то паучье есть в кактусе злом,
Мысль он пугает, хоть манит он взгляд,
Этот ликующий цвет,
Смотришь — растенье, а может быть — нет,
Алою кровью напившийся гад?
И много, и много отвратностей разных,
Красивых цветов, и цветов безобразных,
Нахлынули, тянутся, в мыслях — прибой,
Рожденный самою Судьбой.
Болиголов, наркоз, с противным духом, —
Воронковидный венчик белены,
Затерто-желтый, с сетью синих жилок, —
С оттенком буро-красным заразиха,
С покатой шлемовидною губой, —
Подобный пауку, офрис, с губою
Широкой, желто-бурою, и красной, —
Колючее создание, татарник,
Как бы в броне крылоподобных листьев,
Зубчатых, паутинисто-шерстистых, —
Дурман вонючий, — мертвенный морозник, —
Цветы отравы, хищности, и тьмы, —
Мыльнянка, с корневищем ядовитым,
Взлюбившая края дорог, опушки
Лесные и речные берега,
Места, что в самой сущности предельны,
Цветок любимый бабочек ночных, —
Вороний глаз, с приманкою из ягод
Отливно-цветных, синевато-черных, —
Пятнадцатилучистый сложный зонтик
Из ядовитых беленьких цветков,
Зовущихся — так памятно — цикутой, —
И липкие исчадия Земли,
Ужасные растенья-полузвери, —
В ленивых водах, медленно-текущих,
В затонах, где стоячая вода,
Вся полная сосудцев, пузырчатка,
Капкан для водной мелочи животной,
Пред жертвой открывает тонкий клапан,
Замкнет его в тюремном пузырьке,
И уморит, и лакомится гнилью, —
Росянка ждет, как вор, своей добычи,
Орудием уродливых железок
И красных волосков, так липко-клейких,
Улавливает мух, их убивает,
Удавливает медленным сжиманьем —
О, краб-цветок! — и сок из них сосет,
Болотная причудливость, растенье,
Которое цветком не хочет быть,
И хоть имеет гроздь расцветов белых,
На гада больше хочет походить.
Еще, еще, косматые, седые,
Мохнатые, жестокие виденья,
Измышленные дьявольской мечтой,
Чтоб сердце в достовернейшем, в последнем
Убежище, среди цветов и листьев,
Убить.
Кошмар! уходи, я рожден, чтоб ласкать и любить!
Для чар беспредельных раскрыта душа,
И все, что живет, расцветая, спеша,
Приветствую, каждому — хочется быть,
Кем хочешь, тем будешь, будь вольным, собой,
Ты черный? будь черным, мой цвет — голубой,
Мой цвет будет белым на вышних горах,
В вертепах я весел, я страшен впотьмах,
Все, все я приемлю, чтоб сделаться Всем,
Я слеп был — я вижу, я глух был и нем,
Но как говорю я — вы знаете, люди,
А что я услышал, застывши в безжалостном Чуде,
Скажу, но не все, не теперь,
Нет слов, нет размеров, ни знаков,
Чтоб таинство блесков и мраков
Явить в полноте, только миг — и закроется дверь,
Песчинок блестящих я несколько брошу,
Желанен мне лик Человека, и боги, растенье, и птица, и зверь,
Но светлую ношу,
Что в сердце храню,
Я должен пока сохранять, я поклялся, я клялся — Огню.
Посвящаю эти строки матери моей
Вере Николаевне Лебедевой-Бальмонт,
Чей предок был
Монгольский Князь
Белый Лебедь Золотой Орды.
Конь к коню. Гремит копыто.
Пьяный, рьяный, каждый конь.
Гей, за степь! Вся степь изрыта.
В лете коршуна не тронь.
Да и лебедя не трогай,
Белый Лебедь заклюет.
Гей, дорога! Их у Бога
Столько, столько—звездный счет.
Мы оттуда, и туда, все туда,
От снегов до летней пыли, от цветов до льда.
Мы там были, вот мы здесь, вечно здесь,
Степь как плугами мы взрыли, взяли округ весь.
Мы здесь были, что̀ то там, что̀ вон там?
Глянем в чары, нам пожары светят по ночам.
Мы оттуда, и туда, все туда,
Наши—долы, наши—реки, села, города.
Для чего же и дан нам размах крыла?
Для того, чтобы жизнь жила.
Для того, чтобы воздух от свиста крыл
Был виденьем крылатых сил.
И закроем мы Месяц толпой своей,
Пролетим, он блеснет светлей.
И на миг мы у Солнца изменим вид,
Станет ярче небесный щит.
От звезды серебра до другой звезды—
Наш полет Золотой Орды.
И как будто за нами бежит бурун,
Гул серебряно-звонких струн.
От червонной зари до зари другой
Птичьи крики, прибой морской.
И за нами червонны цветы всегда,
Золотая живет Орда.
Конь и птица—неразрывны,
Конь и птица—быстрый бег.
Как вдали костры призывны!
Поспешаем на ночлег.
У костров чернеют тени,
Приготовлена еда.
В быстром беге изменений
Мы найдем ее всегда.
Нагруженные обозы—
В ожидании немом.
Без вещательной угрозы,
Что̀ нам нужно, мы возьмем.
Тени ночи в ночь и прянут,
А костры оставят нам.
Если жь биться с нами станут,
Смерть нещадная теням.
Дети Солнца, мы приходим,
Чтобы алый цвет расцвел,
Быстрый счет мы с миром сводим,
Вводим волю в произвол.
Там где были разделенья
Заблудившихся племен,
Входим мы как цельность пенья,
Как один прибойный звон.
Кто послал нас? Нам безвестно.
Тот, кто выслал саранчу,
И велел дома, где тесно,
Поджигать своим „Хочу“.
Что ведет нас? Воля кары,
Измененье вещества.
Наряжаяся в пожары,
Ночь светла и ночь жива.
А потом? Потом недвижность
В должный час убитых тел,
Тихой Смерти необлыжность,
Черный коршун пролетел.
Прилетел и сел на крыше,
Чтобы каркать для людей.
А свободнее, а выше—
Стая белых лебедей.
Ночь осенняя темна, ужь так темна,
Закатилась круторогая Луна.
Не видать ея, Владычицы ночей,
Ночь темна, хоть много звездных есть лучей.
Вон, раскинулись узором круговым,
Звезды, звезды, многозвездный белый дым.
Упадают. В ночь осеннюю с Небес
Не один светильник радостный исчез.
Упадают. Почему, зачем, куда?
Вот, была звезда. И где она, звезда?
Возсияла лебединой красотой,
И упала, перестала быть звездой.
А Дорога-Путь, Дорога душ горит.
Говорит душе. А что же говорит?
Или только вот, что есть Дорога птиц?
Мне ужь мало убеганий без границ.
Мне ужь мало взять костры, разбить обоз,
Мне ужь скучно от росы повторных слез.
Мне ужь хочется двух звездных близких глаз,
И покоя в лебедино-тихий час.
Где-жь найду их? Где, желанная, она?
Ночь безлунная темна, ужь как темна.
Где же? Где же? Я хочу. Схвачу. Возьму.
Светят звезды, не просветят в мире тьму.
Упадают. За чредою череда.
Вот, была звезда. А где она, звезда?
— Где же ты? Тебя мы ищем.
Завтра к новому летим.
— Быть без отдыха—быть нищим.
Что́ мне новый дым и дым!
— Гей, ты шутишь? Или—или—
Оковаться захотел?
— Лебедь белый хочет лилий,
Коршун хочет мертвых тел.
— А не ты-ли красовался
В нашей стае лучше всех?
— В утре—день был, мрак качался.
Не смеюсь, коль замер смех.
— Гей, зачахнешь здесь в затоне.
Белый Лебедь, улетим!
— Лучше в собственном быть стоне,
Чем грозой идти к другим.
— Гей, за степи! Бросим, кинем!
Белый Лебедь изменил.—
Скрылись стаи в утре синем.
В Небе синем—звон кадил.
— Полоняночка, не плачь.
Светоглазочка, засмейся.
Ну, засмейся, змейкой вейся.
Все, что хочешь, обозначь.
Полоняночка, скажи.
Хочешь серьги ты? Запястья?
Все, что хочешь. Только б счастья.
Поле счастья—без межи.
О, светлянка, поцелуй!
Дай мне сказку поцелуя!
Лебедь хочет жить ликуя,
Белый с белой в брызгах струй.
Поплывем,—не утоплю.
Возлетим,—коснусь крылами.
Выше. К Солнцу! Солнце с нами!
— Лебедь… Белый… Мой… Люблю…
Опрокинулись реки, озера, затоны хрустальные,
В просветленность Небес, где несчетности Млечных путей.
Светят в ночи веселыя, в мертвыя ночи, в печальныя,
Разновольность людей обращают в слиянность ночей.
И горят, и горят. Были вихрями, стали кадилами.
Стали бездной свечей в кругозданности храмов ночных.
Морем белых цветов. Стали стаями птиц, белокрылыми.
И, срываясь, поют, что внизу загорятся как стих.
Упадают с высот, словно мед, предугаданный пчелами.
Из невидимых сот за звездой упадает звезда.
В души к малым взойдут. Запоют, да пребудут веселыми.
И горят как цветы. И горит Золотая Орда.
Конь к коню. Гремит копыто.
Пьяный, рьяный, каждый конь.
Гей, за степь! Вся степь изрыта.
В лете коршуна не тронь.
Да и лебедя не трогай,
Белый Лебедь заклюет.
Гей, дорога! Их у Бога
Столько, столько — звездный счет.
Мы оттуда, и туда, все туда,
От снегов до летней пыли, от цветов до льда.
Мы там были, вот мы здесь, вечно здесь,
Степь как плугами мы взрыли, взяли округ весь.
Мы здесь были, что то там, что вон там?
Глянем в чары, нам пожары светят по ночам.
Мы оттуда, и туда, все туда,
Наши — долы, наши — реки, села, города.
Для чего же и дан нам размах крыла?
Для того, чтобы жизнь жила.
Для того, чтобы воздух от свиста крыл
Был виденьем крылатых сил.
И закроем мы Месяц толпой своей,
Пролетим, он блеснет светлей.
И на миг мы у Солнца изменим вид,
Станет ярче небесный щит.
От звезды серебра до другой звезды —
Наш полет Золотой Орды.
И как будто за нами бежит бурун,
Гул серебряно-звонких струн.
От червонной зари до зари другой
Птичьи крики, прибой морской.
И за нами червонны цветы всегда,
Золотая живет Орда.
Конь и птица — неразрывны,
Конь и птица — быстрый бег.
Как вдали костры призывны!
Поспешаем на ночлег.
У костров чернеют тени,
Приготовлена еда.
В быстром беге изменений
Мы найдем ее всегда.
Нагруженные обозы —
В ожидании немом.
Без вещательной угрозы,
Что нам нужно, мы возьмем.
Тени ночи в ночь и прянут,
А костры оставят нам.
Если ж биться с нами станут,
Смерть нещадная теням.
Дети Солнца, мы приходим,
Чтобы алый цвет расцвел,
Быстрый счет мы с миром сводим,
Вводим волю в произвол.
Там где были разделенья
Заблудившихся племен,
Входим мы как цельность пенья,
Как один прибойный звон.
Кто послал нас? Нам безвестно.
Тот, кто выслал саранчу,
И велел дома, где тесно,
Поджигать своим «Хочу».
Что ведет нас? Воля кары,
Измененье вещества.
Наряжаяся в пожары,
Ночь светла и ночь жива.
А потом? Потом недвижность
В должный час убитых тел,
Тихой Смерти необлыжность,
Черный коршун пролетел.
Прилетел и сел на крыше,
Чтобы каркать для людей.
А свободнее, а выше —
Стая белых лебедей.
Ночь осенняя темна, уж так темна,
Закатилась круторогая Луна.
Не видать ее, Владычицы ночей,
Ночь темна, хоть много звездных есть лучей.
Вон, раскинулись узором круговым,
Звезды, звезды, многозвездный белый дым.
Упадают. В ночь осеннюю с Небес
Не один светильник радостный исчез.
Упадают. Почему, зачем, куда?
Вот, была звезда. И где она, звезда?
Воссияла лебединой красотой,
И упала, перестала быть звездой.
А Дорога-Путь, Дорога душ горит.
Говорит душе. А что же говорит?
Или только вот, что есть Дорога птиц?
Мне уж мало убеганий без границ.
Мне уж мало взять костры, разбить обоз,
Мне уж скучно от росы повторных слез.
Мне уж хочется двух звездных близких глаз,
И покоя в лебедино-тихий час.
Где ж найду их? Где, желанная, она?
Ночь безлунная темна, уж как темна.
Где же? Где же? Я хочу. Схвачу. Возьму.
Светят звезды, не просветят в мире тьму.
Упадают. За чредою череда.
Вот, была звезда. А где она, звезда?
— Где же ты? Тебя мы ищем.
Завтра к новому летим.
— Быть без отдыха — быть нищим.
Что мне новый дым и дым!
— Гей, ты шутишь? Или — или —
Оковаться захотел?
— Лебедь белый хочет лилий,
Коршун хочет мертвых тел.
— А не ты ли красовался
В нашей стае лучше всех?
— В утре — день был, мрак качался.
Не смеюсь, коль замер смех.
— Гей, зачахнешь здесь в затоне.
Белый Лебедь, улетим!
— Лучше в собственном быть стоне,
Чем грозой идти к другим.
— Гей, за степи! Бросим, кинем!
Белый Лебедь изменил. —
Скрылись стаи в утре синем.
В Небе синем — звон кадил.
— Полоняночка, не плачь.
Светоглазочка, засмейся.
Ну, засмейся, змейкой вейся.
Все, что хочешь, обозначь.
Полоняночка, скажи.
Хочешь серьги ты? Запястья?
Все, что хочешь. Только б счастья.
Поле счастья — без межи.
О, светлянка, поцелуй!
Дай мне сказку поцелуя!
Лебедь хочет жить ликуя,
Белый с белой в брызгах струй.
Поплывем, — не утоплю.
Возлетим, — коснусь крылами.
Выше. К Солнцу! Солнце с нами!
— Лебедь… Белый… Мой… Люблю…
Опрокинулись реки, озера, затоны хрустальные,
В просветленность Небес, где несчетности Млечных путей.
Светят в ночи веселые, в мертвые ночи, в печальные,
Разновольность людей обращают в слиянность ночей.
И горят, и горят. Были вихрями, стали кадилами.
Стали бездной свечей в кругозданности храмов ночных.
Морем белых цветов. Стали стаями птиц, белокрылыми.
И, срываясь, поют, что внизу загорятся как стих.
Упадают с высот, словно мед, предугаданный пчелами.
Из невидимых сот за звездой упадает звезда.
В души к малым взойдут. Запоют, да пребудут веселыми.
И горят как цветы. И горит Золотая Орда.