От мужского сердца к женскому
Есть один заветный путь,
К единению вселенскому,
Чтобы счастием дохнуть.
Он небесными светилами
Предуказан навсегда: —
Меж двумя, друг другу милыми,
Две души — одна звезда.
Там за дымчатыми склонами
Верной мысль идет тропой,
И мерцаньями зелеными
Встречен отсвет голубой.
То сверканиями скорыми
То сквозь мглу тягучих лет,
Понимающими взорами
Сердце сердцу бросит свет.
И в родной стране, единственной,
Где ласкающий язык, —
И в чужой стране, воинственной,
Где язык есть вражий крик, —
И от белого до белого,
И от белого к цветным, —
В должный час свершенья смелого
Брызжет свет и всходит дым.
Это с мыслью мысль встречается,
Замыкается звено,
Это дух с огнем венчается,
Это стали два — одно.
И различья их обманчивы
До своей дойдя черты,
И мерцанья их приманчивы,
Ты есть я, и я есть ты.
От сверкнувшего до ясного
Весть идет путем цветным,
И в огне свершенья страстного
Жертва есть, и светел дым.
Не часто радует поэта
Судьба, являя перед ним
Внезапно — столп живого света,
Над краем вспыхнувший родным!
Такой же столп, во время оно,
Евреев по пустыне вел:
Был светоч он и оборона,
Был стяг в сраженьях и глагол!
При блеске дня — как облак некий,
Как факел огненный — в ночи,
Он направлял, чрез степь и реки,
В обетованный край — мечи.
Когда ж враги военным станом
Раскинулись в песках нагих,
Пред ними столп навис туманом:
Для этих — мрак, свет — для других!
И, с ужасом в преступном взоре,
Металась грозная толпа:
И конь и всадник сгибли в море,
При свете пламенном столпа.
Се — тот же столп пред нами светит,
В страну желанную ведет;
Спроси, где путь, — и он ответит,
Иди, — он пред тобой пойдет!
Наш яркий светоч, — тьмой и дымом
Он ослепил глаза врагов,
Они метались пред незримым,
Тонули в мгле морских валов.
Но путь далек! К обетованной
Еще мы не пришли земле,
Смотри же днем на столп туманный,
На огненный смотри во мгле!
Чтоб совершились ожиданья,
Мы соблюсти должны Завет:
Да не постигнут нас блужданья
Еще на сорок долгих лет!
О, страшно с высоты Хорива
Узреть блестящего тельца…
Пусть властью одного порыва,
Как ныне, бьются все сердца!
Двадцать девятое января 1783—1883 г.
Две музы на пути его сопровождали:
Одна,— как бы ночным туманом повита,
С слезою для любви, с усладой для печали,—
Была верна, как смерть,— прекрасна, как мечта;
Другая — светлая, — покровы обличали
В ней девы стройный стан; на мраморе чела
Темнел пахучий лавр; ее глаза сияли
Земным бессмертием,— она с Олимпа шла.
Одна — склонила путь, певца сопровождая
В предел, куда ведет гробниц глухая дверь
И, райский голос свой из вечности роняя,
Поет родной душе: «благоговей и верь!»
Другая — дочь богов, восторгом пламенея,
К Олимпу вознеслась, и будет к нам слетать,
Чтоб лавр Жуковского задумчиво вплетать
В венок певца — скорбей бессмертных Одиссея.
Двадцать девятое января 1783—1883 г.
Две музы на пути его сопровождали:
Одна,— как бы ночным туманом повита,
С слезою для любви, с усладой для печали,—
Была верна, как смерть,— прекрасна, как мечта;
Другая — светлая, — покровы обличали
В ней девы стройный стан; на мраморе чела
Темнел пахучий лавр; ее глаза сияли
Земным бессмертием,— она с Олимпа шла.
Одна — склонила путь, певца сопровождая
В предел, куда ведет гробниц глухая дверь
И, райский голос свой из вечности роняя,
Поет родной душе: «благоговей и верь!»
Другая — дочь богов, восторгом пламенея,
К Олимпу вознеслась, и будет к нам слетать,
Чтоб лавр Жуковского задумчиво вплетать
В венок певца — скорбей бессмертных Одиссея.
Сиротка
Я слышу, сиротам
Внезапно веет благость,
Что легче будет нам
Печальной жизни тягость.
Уж дан приют, — но я
Бежать туда не смею:
Мой путь страшит меня,
Идти одна робею.
Ангел
Не бойся, я с тобой,
Невинных я хранитель,
И благости святой
Известна мне обитель;
Отрада в том моя,
Что всех от бед спасаю,
И вот слепого я
Путь мрачный услаждаю.
Слепец
О верь, малютка, мне:
Вожатый он чудесный,
В земном тревожном сне
Блестя мечтой небесной.
Святую тайну знай:
Недаром сердце стонет;
Молись и уповай, —
Челнок твой не потонет.
Все трое вместе
Как сладостно любить
Тебя, о провиденье!
В тебе себя забыть,
Душой обнять терпенье!
О дай же нам, Творец,
В счастливой, тяжкой доле
Направить пыл сердец
К Твоей священной воле!
Воздушная песнь
Бог неба — Бог земли:
Среди высот надзвездных
Хранит в своей любви
Печальных, безнадежных;
Он к ним стремит свой взор;
Их не глушат моленья,
Ни сфер небесных хор,
Ни серафимов пенье.
Много дней мимотекущих
С любопытством я встречал;
Долго сердцем в днях грядущьх
Небывалого я ждал.
Годы легкие кружили
Колесом их предо мной:
С быстротой они всходили
И скрывались чередой.
Что всходило: было прежде
И по-прежнему текло,
Не ласкалося к надежде
И за край знакомый шло.
И протекшее с грядущим
(Не делила их и тень!)
Видел я в мимотекущем
Как один туманный день.
Половины дней не стало:
Новый путь передо мной;
Солнце жизни просияло;
Мир явился мне иной.
Красотой плененный света,
Обживаю будто вновь:
К вам, утраченные лета,
В сердце жалость и любовь!
Возвратил бы вас обратно;
Порознь обнял бы опять!
О, как сердцу бы приятно
Вам теперь себя отдать!
Кто ж, души моей хранитель,
Победивший тяжкий рок,
И веселья пробудитель,
В радость жизнь мою облек?
Муза! ты мой путь презренный
С гордостью не обошла,
И судьбе моей забвенной
Руку верную дала.
Будь до гроба мой вожатый!
Оживи мои мечты
И на горькие утраты
Брось последние цветы!
Дней моих еще весною
Отчий дом покинул я;
Все забыто было мною —
И семейство и друзья.
В ризе странника убогой,
С детской в сердце простотой,
Я пошел путем-дорогой —
Вера был вожатый мой.
И в надежде, в уверенье
Путь казался недалек,
«Странник, — слышалось, — терпенье!
Прямо, прямо на восток.
Ты увидишь храм чудесный;
Ты в святилище войдешь;
Там в нетленности небесной
Все земное обретешь».
Утро вечером сменялось;
Вечер утру уступал;
Неизвестное скрывалось;
Я искал — не обретал.
Там встречались мне пучины;
Здесь высоких гор хребты;
Я взбирался на стремнины;
Чрез потоки стлал мосты.
Вдруг река передо мною —
Вод склоненье на восток;
Вижу зыблемый струею
Подле берега челнок.
Я в надежде, я в смятенье;
Предаю себя волнам;
Счастье вижу в отдаленье;
Все, что мило, — мнится — там!
Ах! в безвестном океане
Очутился мой челнок;
Даль по-прежнему в тумане;
Брег невидим и далек.
И вовеки надо мною
Не сольется, как поднесь,
Небо светлое с землею…
Там не будет вечно здесь.
Когда святых наук начала
Я постигал во храме Фта,
Меня, я помню, искушала
Твоя земная красота.
Но, согрешив, я с ложа прянул
И богу бездн огни возжег.
Твой облик в дым кадильный канул,
И я тебя вернуть не мог.
Не ты ли перси, как алмазы,
Бросала щедро мне на грудь?
Но финикиец одноглазый
На Рим повел надменный путь.
В смятеньи я твой дом оставил,
Молчал на все мольбы в ответ…
И дал врагу Эмилий Павел
В добычу также мой браслет!
Я, в золотой Антиохии,
Забыв, меж рыцарей других,
К святой земле пути святые,
Был счастлив вздохом уст твоих!
Но протрубил призыв военный,
Я поднял меч, я поднял щит,
И был мне чужд твой взор надменный,
Когда нас в бой стремил Годфрид!
И в дни, когда в провал кровавый
Свободы призрак толпы вел,
Ты мне сказала: «Все не правы,
Иди за мной, как прежде шел!»
Но зов борьбы, как рев пучины,
Покрыл призывные слова…
И, помню, с плахи гильотины
Моя скатилась голова.
Не кончен древний поединок,
Он длится в образах времен.
Я — воин, я — поэт, я — инок,
Еще тобой не побежден.
В глухом лесу, в огнях театра,
В случайных встречах, жду тебя:
Явись, предстань, как Клеопатра,
Чтоб вновь Антоний пал, любя!
Я людей повстречал на степи неоглядной,
В беспредельном скитаньи своем,
У костра, в час Луны предрассветно-прохладной,
Нисходившей небесньм путем.
Трепетанья костра горячо расцвечали
Бледнолицых печальных людей,
И рыдания флейт, в их напевной печали,
Разносились по шири степей.
Я спросил их, о чем эти звонкие стоны,
И ответил один мне из них:
«В наших песнях поют и скорбят миллионы,
Миллионы существ нам родных».
Как лунатик влеком междузвездным пространством,
Я ушел, год промчался, как сон,
Я ходил, и повторных шагов постоянством
Снова был к их костру приведен.
В час ночной, бледнолицые люди смотрели
На рубин, возникавший с огнем,
И, как прежде, рыдали и пели свирели,
Ночь тревожа под Млечным путем.
Начинала свирель, повторяла другая,
Третья, сотая, тысячный бред,
Точно пела и плакала бездна морская.
Я спросил — и услышал ответ,
«Вы всегда ли в степи? И всегда ли вы в горе?»
И как будто бы хрустнула цепь: —
«Мы Славяне, мы вечно тоскуем о Море,
Потому так и любим мы степь».
Как безумный, опять я ушел на расстанья,
Как лунатик, закрывши глаза.
Вновь пришел. Вновь костер. Вновь певучесть рыданья.
Вечер. Молния. Алость. Гроза.
Степь и небо в огне. Мир в раскатах и в гуле.
«Смерть иль жизнь?» — я шепнул, как во сне.
На меня бледнолицые только взглянули, —
Лишь свирели ответили мне!
Вижу, как тяжек мой путь,
Как безполезен мой повод;
Кони натужили грудь;
Солнце печет, жалит овод…
Что̀ ты, лихой проводник,
Сверху кричишь мне: «За мною!»,
Ты с малолетства привык
Рыскать с ружьем за спиною,—
Я же так рано устал!..
Скучны мне виды природы,
Остовы глинистых скал,
Рощей поникшие своды…
Глухо, безлюдно кругом…
Тяжко на эти вершины,
Вечно обятыя сном,
Облокотились руины…
Спят… И едва ли от них
Странник дождется ответа;
Вряд ли порадует их
Голос родного привета.
Нет ли, скажи, проводник,
Нет ли преданья?—Рукою
Шапку надвинул старик
И покачал головою
Вижу, потоки бегут;
К низу проносится пена…
Через потоки бредут
Кони, в воде по колена.
Рад бы и я утолить
Жажду, в тени приютиться;
Рад бы с коня соскочить,
Руки сложить и забыться.
Некуда спрыгнуть с седла,—
Слева отвесныя стены,
Справа деревья и мгла,
Шум и сверкание пены.
Рад бы помчаться стрелой,
Рад бы скакать,—невозможно!
Конь мой идет осторожно,
Пробует камни ногой.
И осторожность—заслуга!
Конь мой собой дорожит…
Вот поднимается с юга
Ветер… Пустыня шумит…
Мне же далекаго друга
Голос как будто звучит…
—«Друг мой, зачем ты желаешь
«Лучших путей? Путь один…»
Ну, конь! иди сам, как знаешь:
Здесь я не твой господин!
Альфонс садится на коня;
Ему хозяин держит стремя.
«Сеньор, послушайтесь меня:
Пускаться в путь теперь не время,
В горах опасно, ночь близка,
Другая вента далека.
Останьтесь здесь: готов вам ужин;
В камине разложен огонь;
Постеля есть — покой вам нужен,
А к стойлу тянется ваш конь».
«Мне путешествие привычно
И днем и ночью — был бы путь, —
Тот отвечает.— Неприлично
Бояться мне чего-нибудь;
Я дворянин, — ни чёрт, ни воры
Не могут удержать меня,
Когда спешу на службу я».
И дон Альфонс коню дал шпоры
И едет рысью. Перед ним
Одна идет дорога в горы
Ущельем тесным и глухим.
Вот выезжает он в долину;
Какую ж видит он картину?
Кругом пустыня, дичь и голь…
А в стороне торчит глаголь,
И на глаголе том два тела
Висят. Закаркав, отлетела
Ватага черная ворон,
Лишь только к ним подъехал он.
То были трупы двух титанов,
Двух славных братьев-атамапов,
Давно повешенных и там
Оставленных в пример ворам.
Дождями небо их мочило,
А солнце знойное сушило,
Пустынный ветер их качал,
Клевать их ворон прилетал.
И шла молва в простом народе,
Что, обрываясь по ночам,
Они до утра на свободе
Гуляли, мстя своим врагам.Альфонсов конь всхрапел и боком
Прошел их мимо, и потом
Понесся резво, легким скоком,
С своим бесстрашным седоком.1836 г.
На весёлом, на шумном празднике
Я встречаю друзей своих.
— Ничего, что ты не из Вязников,
Уважаю я костромских.Путь нелёгкий у нас за плечами —
От Москвы и до Шпрее-реки.
В бой ходившие однополчане —
Это больше, чем земляки.Помнишь, нас за кордоном спросили:
— Вы откуда пришли, друзья?
— Мы из нашей Советской России,
Братья мы, мы её сыновья.
— Земляки, — гордо мы отвечали, —
По своей необъятной стране,
По родству мы однополчане,
Вместе выросшие на войне… Мы сегодня пируем на празднике,
Только вот, доложу я, беда:
Городок, что над Клязьмою, Вязники
Ты не видывал никогда.Там сейчас, улыбаясь, наверно,
Рыболовы идут с реки.
Там на фабрике Профинтерна
Шустро бегают челноки.Там в цвету вязниковские вишни
(Что за запах цветенья окрест!),
Лёгкий ветер доносит чуть слышно
Вальс, что клубный играет оркестр.В огородах за строгим порядком
Из скворешен следят скворцы.
Спят под листиками на грядках
Вязниковские огурцы.А за городом бредит рожью,
Наливным, золотым зерном,
Непоседливый дядя Серёжа —
Замечательный агроном.Там под липами, в старом доме,
Я родился в голодном году,
Там навек полюбил я гармони,
Соловьёв и берёз красоту.В путь далёкий ты проводил меня,
Край любимый мой, как ты хорош!
Долети моя песнь до Владимира,
А оттуда дорогу найдёшь.На весёлом, на шумном празднике
Дружба — в каждом пожатье руки.
Ничего, что ты не из Вязников,
По Отечеству мы земляки.
Окончен путь тревожный и упорный,
Штыки сияют, и полощет флаг,
Гудит земля своей утробой черной,
Тяжеловесный отражая шаг.
Верховного припомним адмирала.
Он шел, как голод, мор или потоп.
Где властелин? Его подстерегала
Лишь пуля, всаженная в лысый лоб.
Еще летят сквозь ночь и воздух сонный
Через овраги, через мертвый шлях
Те воины, которых вел Буденный, —
В крылатых бурках, с шашками в руках.
Жары страшиться нам или сугроба?
Бойцы в седле.
Тревога. И ведет
Нас коренастый и упрямый Жлоба
Кудлатой тенью на врага вперед.
Кубанка сбита набекрень, и дрожью
Порхает легкий ветер по глазам.
Куда идти? Какое бездорожье
Раскинулось по весям и лесам!
И помнится: взлетая, упадали
Снаряды в шпалы, на гудящий путь,
Поляки голубые наступали —
Штык со штыком и с крепкой грудью грудь.
Они под Фастовом, во тьме суровой,
Винтовки заряжали. А вдали,
За полотном, сквозь мрак и гай сосновый
Уже буденновцы летят в пыли.
Идет пехота тяжким гулом грома,
Солдатский шаг гремит в чужих полях,
На таратайках едут военкомы,
И командиры мчатся на конях.
И трубный возглас двигает сраженье —
И знамена, и пушки, и полки.
Прицел. Еще. И воющею тенью
Летит снаряд, и звякают штыки.
И помнится: расплавленною лавой
В безудержной атаке штыковой
Мы лагерь наш разбили под Варшавой,
Мы встали на границе роковой.
Не справиться с красноармейской славой,
Она — как ветер, веющий в степях.
За Каспием сверкает флаг кровавый —
На желтых энзелийских берегах.
Окончен путь тревожный и упорный,
Штыки сияют, и полощет флаг,
Гудит земля своей утробой черной,
Тяжеловесный отражая шаг.
Ты взойди, взойди,
Заря ясная,
Из-за темных туч
Взойди, выгляни;
Подымись, туман,
От сырой земли,
Покажись ты мне,
Путь-дороженька.
Шел к подруге я
Вчера вечером;
Мужички в селе
Спать ложилися.
Вот взошел я к ней
На широкий двор,
Отворил избы
Дверь знакомую.
Глядь — огонь горит
В чистой горенке,
В углу стол накрыт
Белой скатертью;
У стола сидит
Гость разряженный,
Вплоть до плеч лежат
Кудри черные.
Подле, рядом с ним,
Моя милая:
Обвила его
Рукой белою
И, на грудь к нему
Склонив голову,
Речи тихие
Шепчет ласково…
Поднялись мои
Дыбом волосы,
Обдало меня
Жаром-холодом.
На столе лежал
Белый хлеб и нож,
Знать, кудрявый гость
Зван был ужинать.
Я схватил тот нож,
К гостю бросился;
Не успел он встать,
Слова вымолвить —
Облило его
Кровью алою;
Словно снег, лицо
Забелелося.
А она, вскочив,
Громко ахнула
И, как лист вздрогнув,
Пала замертво.
Стало страшно мне
В светлой горенке:
Распахнул я дверь,
На двор выбежал…
Ну, подумал я,
Добрый молодец,
Ты простись теперь
С отцом, с матерью!
И пришел мне в ум
Дальний, темный лес,
Жизнь разгульная
Под дорогою…
Я сказал себе:
Больше некуда!
И, махнув рукой,
В путь отправился…
Ты взойди, взойди,
Заря ясная,
Покажи мне путь
К лесу темному!
По ночам, когда в тумане
Звезды в небе время ткут,
Я ловлю разрывы ткани
В вечном кружеве минут.Я ловлю в мгновенья эти,
Как свивается покров
Со всего, что в формах, в цвете,
Со всего, что в звуке слов.Да, я помню мир иной —
Полустертый, непохожий,
В вашем мире я — прохожий,
Близкий всем, всему чужой.
Ряд случайных сочетаний
Мировых путей и сил
В этот мир замкнутых граней
Влил меня и воплотил.Как ядро к ноге прикован
Шар земной. Свершая путь,
Я не смею, зачарован,
Вниз на звезды заглянуть.
Что одни зовут звериным,
Что одни зовут людским —
Мне, который был единым,
Стать отдельным и мужским! Вечность с жгучей пустотою
Неразгаданных чудес
Скрыта близкой синевою
Примиряющих небес.
Мне так радостно и ново
Все обычное для вас —
Я люблю обманность слова
И прозрачность ваших глаз.
Ваши детские понятья
Смерти, зла, любви, грехов —
Мир души, одетый в платье
Из священных, лживых слов.
Гармонично и поблёкло
В них мерцает мир вещей,
Как узорчатые стекла
В мгле готических церквей…
В вечных поисках истоков
Я люблю в себе следить
Жутких мыслей и пороков
Нас связующую нить.Когда ж уйду я в вечность снова?
И мне раскроется она,
Так ослепительно ясна
Так беспощадна, так сурова
И звездным ужасом полна!
Все, с чем Россия
в старый мир врывалась,
Так что казалось, что ему пропасть, —
Все было смято… И одно осталось:
Его
неограниченная
власть.
Ведь он считал,
что к правде путь —
тяжелый,
А власть его
сквозь ложь
к ней приведет.
И вот он — мертв.
До правды не дошел он,
А ложь кругом трясиной нас сосет.
Его хоронят громко и поспешно
Ораторы,
на гроб кося глаза,
Как будто может он
из тьмы кромешной
Вернуться,
все забрать
и наказать.
Холодный траур,
стиль речей —
высокий.
Он всех давил
и не имел друзей…
Я сам не знаю,
злым иль добрым роком
Так много лет
он был для наших дней.
И лишь народ
к нему не посторонний,
Что вместе с ним
все время трудно жил,
Народ
в нем революцию
хоронит,
Хоть, может, он того не заслужил.
В его поступках
лжи так много было,
А свет знамен
их так скрывал в дыму,
Что сопоставить это все
не в силах —
Мы просто
слепо верили ему.
Моя страна!
Неужто бестолково
Ушла, пропала вся твоя борьба?
В тяжелом, мутном взгляде Маленкова
Неужто нынче
вся твоя судьба?
А может, ты поймешь
сквозь муки ада,
Сквозь все свои кровавые пути,
Что слепо верить
никому не надо
И к правде ложь
не может привести.
В чащах, в болотах огромных
У оловяной реки,
В срубах мохнатых и темных
Странные есть мужики.
Выйдет такой в бездорожье,
Где разбежался ковыль,
Слушает крики Стрибожьи,
Чуя старинную быль.
С остановившимся взглядом
Здесь проходил печенег…
Сыростью пахнет и гадом
Возле мелеющих рек.
Вот уже он и с котомкой,
Путь оглашая лесной
Песней протяжной, негромкой,
Но озорной, озорной.
Путь этот — светы и мраки,
Посвист разбойный в полях,
Ссоры, кровавыя драки
В страшных, как сны, кабаках.
В гордую нашу столицу
Входит он — Боже, спаси! —
Обворожает царицу
Необозримой Руси
Взглядом, улыбкою детской,
Речью такой озорной, —
И на груди молодецкой
Крест просиял золотой.
Как не погнулись — о, горе! —
Как не покинули мест
Крест на Казанском соборе
И на Исакии крест?
Над потрясенной столицей
Выстрелы, крики, набат;
Город ощерился львицей,
Обороняющей львят.
— «Что ж, православные, жгите
Труп мой на темном мосту,
Пепел по ветру пустите…
Кто защитит сироту?
В диком краю и убогом
Много таких мужиков,
Слышен по вашим дорогам
Радостный гул их шагов». —
Мой письменный верный стол!
Спасибо за то, что шел
Со мною по всем путям.
Меня охранял — как шрам.
Мой письменный вьючный мул!
Спасибо, что ног не гнул
Под ношей, поклажу грез —
Спасибо — что нес и нес.
Строжайшее из зерцал!
Спасибо за то, что стал
— Соблазнам мирским порог —
Всем радостям поперек,
Всем низостям — наотрез!
Дубовый противовес
Льву ненависти, слону
Обиды — всему, всему.
Мой за́живо смертный тес!
Спасибо, что рос и рос
Со мною, по мере дел
Настольных — большал, ширел,
Так ширился, до широт —
Таких, что, раскрывши рот,
Схватясь за столовый кант…
— Меня заливал, как штранд!
К себе пригвоздив чуть свет —
Спасибо за то, что — вслед
Срывался! На всех путях
Меня настигал, как шах —
Беглянку.
— Назад, на стул!
Спасибо за то, что блюл
И гнул. У невечных благ
Меня отбивал — как маг —
Сомнамбулу.
Битв рубцы,
Стол, выстроивший в столбцы
Горящие: жил багрец!
Деяний моих столбец!
Столп столпника, уст затвор —
Ты был мне престол, простор —
Тем был мне, что морю толп
Еврейских — горящий столп!
Так будь же благословен —
Лбом, ло́ктем, узлом колен
Испытанный, — как пила
В грудь въевшийся — край стола!
Путь суров… Раскаленное солнце палит
Раскаленные камни дороги.
О горячий песок и об острый гранит
Ты изранил усталые ноги.
Исстрадалась, измучилась смелая грудь,
Истомилась и жаждой и зноем,
Но не думай с тяжелой дороги свернуть
И забыться позорным покоем! Дальше, путник, всё дальше — вперед и вперед!
Отдых после, — он там, пред тобою…
Пусть под тень тебя тихая роща зовет,
Наклонившись над тихой рекою;
Пусть весна разостлала в ней мягкий ковер
И сплела из ветвей изумрудный шатер,
И царит в ней, любя и лаская, -
Дальше, дальше и дальше, под зноем лучей,
Раскаленной, безвестной дорогой своей,
Мимолетный соблазн презирая! Страшен сон этой рощи, глубок в ней покой:
Он так вкрадчив, так сладко ласкает,
Что душа, утомленная скорбью больной,
Раз уснув, навсегда засыпает.
В этой чаще душистой дриада живет.
Чуть склонишься на мох ты, — с любовью
Чаровница лесная неслышно прильнет
В полумгле к твоему изголовью!.. И услышишь ты голос: «Усни, отдохни!..
Прочь мятежные призраки горя!..
Позабудься в моей благовонной тени,
В тихом лоне зеленого моря!..
Долог путь твой, — суровый, нерадостный путь…
О, к чему обрекать эту юную грудь
На борьбу, на тоску и мученья!
Друг мой! вверься душистому бархату мха:
Эта роща вокруг так свежа и тиха,
В ней так сладки минуты забвенья!..»Ты, я знаю, силен: ты бесстрашно сносил
И борьбу, и грозу, и тревоги, -
Но сильнее открытых, разгневанных сил
Этот тайный соблазн полдороги…
Дальше ж, путник!.. Поверь, лишь ослабит тебя
Миг отрады, миг грез и покоя, -
И продашь ты все то, что уж сделал, любя,
За позорное счастье застоя!..
Милые трагедии Шекспира!
Хроники английских королей!
Звон доспехов, ликованье пира,
мрак, и солнце, и разгул страстей.
Спорят благородство и коварство,
вероломство, мудрость и расчет.
И злодей захватывает царство.
И герой в сражение идет.Эти окровавленные руки,
кубки с ядом, ржавые мечи,
это человеческие муки,
крик души и жалоба в ночи.
Заклинанья и тоска о чуде,
спор с судьбой и беспощадный рок.
это только люди, только люди,
их существования урок.Неужели и мои тревоги,
груз ошибок и душевных мук
могут обратиться в монологи,
обрести высокий вечный звук?
Неужели и моя забота,
взлеты и падения в пути
могут люто взволновать кого-то,
чью-то душу потрясти?
То, что смутной музыкой звучало,
издали слышнее и видней.
Может, наши участи — начало
для грядущих хроник наших дней.Солона вода, и хлеб твой горек,
труден путь твой в толщу прошлых лет,
нашего величия историк,
нашего страдания поэт.
Только б ты не допустил ошибки,
полуправды или лжи,
не смешал с гримасами улыбки
и с действительностью миражи.Человек, живой своей судьбою
ты ему сегодня помоги,
не лукавь и будь самим собою,
не обманывайся и не лги.
Не тверди без толку:
ах как просто!
Ах какая тишь да гладь!
А уж если ты такого роста,
что тебе далеко не видать,
не мешай в событьях разобраться
сильным душам, пламенным сердцам.Есть многое на свете, друг Горацио,
что и не снилось вашим мудрецам.
Отважным замыслом горю:
Чрез мир, Создателем возванной
Из бездны хаоса туманной,
На крыльях вихря я парю.
И там куда не долетит
Земли тлетворное дыханье,
Где грозно вечность воссидит,
Предел открою мирозданья.
В полете зрел я сонмы звезд:
На свод невес необозримый
Рукой могущею гонимы,
Они текли из горних мест;
В благоговейной тишине
Неслися к предреченной цели
И в мрачной неба глубине,
Как пещи огененны, горели.
На быстрых солнечных лучах
Я ринулся в оучину света
И силой мощного полета
Явился в горних небесах.
Я зрел, как одо мной вились
Огни по синеве тумана;
Миры горящие лились
Как реки в бездну океана.
И вот на дерзостном пути
Сретаю путника другого. —
"Куда полет ума слепого
"Дерзаешь путник вознести?"
В страну, куда не долетит
Земли тлетворное дыханье;
Где грозно вечность воссидит;
Ищу пределов мирозданья.
"Назад! Ты видишь: пред тобой
Обширный путь — он бесконечен!"
И твой полет пребудет вечен"
Предела миру нет за мной! —
Воображенье, опусти
Крыле отважного полета;
Конца миров не обрести:
Велик, чудесен зодчий света!
Зубцы, ремни, колеса, цепи,
Свист поршней, взмахи рычага;
Вне — замыслы, наружу — цели,
Но тайна где-то спит, строга.
Взмах! Взлет! Челнок, снуй! Вал, вертись вкруг!
Привод, вихрь дли! не опоздай!
Чтоб двинуть косность, влить в смерть искру,
Ткать ткань, свет лить, мчать поезда!
Машины! Строй ваш вырос бредом,
Земля гудит под ваш распев;
Мир в ваши скрепы веком предан,
В вас ждет царей, оторопев.
Вы — всюду: некий призрак вещий,
Что встарь вставал из лунных мшин!
На всех путях, на каждой вещи —
Клеймо познанья, след машин.
Нам жизнь творят цилиндры, оси,
Эксцентрики, катки… Ждем дня —
Корабль в простор планетный бросить,
Миры в связь мира единя!
Сеть проволок, рельс перевивы,
Незримый ток в лучи антенн:
Мы в них сильны, в их вере живы,
И нет пределов! и нет стен!
Вертись, вал! Поршень, бей! вей цепи!
Лети творить, незримый ток!
Вне — замыслы! наружу — цели!
Но в чьей руке святой моток?
Здесь что? Мысль роль мечты играла,
Металл ей дал пустой рельеф;
Смысл — там, где змеи интеграла
Меж цифр и букв, меж d и f!
Там — власть, там творческие горны!
Пред волей числ мы все — рабы.
И солнца путь вершат, покорны
Немым речам их ворожбы.
Жила я здесь, во мраке дубов мшистых;
Молчание пещеры, плеск ручья,
Густая синь небес, лесов тенистых
Далекий гул, и жар златого дня,
И ночи тишь — все было полно мною.
Учила здесь и царствовала я.
Во время оно муж, с седой главою,
С челом, на коем дума с юных лет
Изваялась, со свитком и доскою,
Являлся звать меня. Внезапный свет
Его челу давала я. Мгновенно
Безжизненный был оживлен скелет.
Он, грозный, думал; после, на колено
Склонивши доску, думал и чертил
Закон или кровавый, иль смиренный.
Он иногда довольством светел был;
Порой, смотря на роковые строки,
Взор отвращал, бледнел и слезы лил.
Являлась я ему в тот миг жестокий.
Он голову склонял к моей груди,
Как человек, прошедший путь далекий
И утомленный ношею в пути,
Иль как отец, свершая суд суровый,
На казнь велевший сына отвести.
«Ужель векам пишу закон громовый?
Чтоб меж людей добро укоренять,
Ужель нужна лишь плаха да оковы?..»
Вздыхала я, упорствуя молчать.
Старик опять читал свои скрижали,
И снова думал, и писал опять.
Так как ударами и топора, и лома
Разрушена стена покинутого дома —
(Да порастут травой развалины его!)
И так как тенью стал себя я самого,
А злая ненависть и гнев неправосудный,
Изгнанье мрачное и путь скитальца трудный
Двойным перстом своим указывают мне,
И так как лишний я в суде и на войне
И вырван у меня мой добрый меч с весами, —
Спешу я белые сандалии обуть
И с черным посохом иду в далекий путь.
Не возвратят меня мольбами и слезами.
О боги правые! Да будет огражден
Неблагодарный край от бедствия и горя!
Жестоко им в пяту я ныне уязвлен,
Прекрасней городов — простор лесов и моря.
С корнями вырванный и бурею гоним,
Увижу я зарю с закатом золотым:
Она во тьме моей послужит утешеньем.
А если злобный рок меня с ожесточеньем,
Не перестанет вновь преследовать и там —
К моим запекшимся измученным устам
Я властен поднести в последнюю минуту
Растущие в лесу и сорванные мной:
И белладонны плод с мохнатой беленой,
И ядовитую зеленую цикуту.
С голубкой голубь жил, среди прекрасной рощи:
В веселии шли дни,
В веселии шли нощи.
Всечасно там они,
Друг друга цаловали,
И в полных радостях, в той роще пребывали.
Но голубь от своей голубки прочь летит,
Колико дух ея отлетом ни мутитъ;
Угодно голубю, немножко прокатиться,
И возвратиться:
Летит.
Голубка плачет,
А он, по воздуху, под облаками скачетъ;
Ни что ему в пути скакати не претит:
Однако птицы тамо нищи:
Причина та, что нет ни пойла там, ни пищи.
Приятен путь,
Да худо, нет ни пищи там, ни пойла,
А паче то, что нет под облаками стойла,
Хотя и должно отдохнуть;
А в воздухе никак нельзя заснуть.
Уж голубю места прелестны,
Да только не известны,
И географию не скоро ту поймешъ;
А без того квартеры не найдеш.
Оставил он те дальныя границы,
Спустился поклевать созрелыя пшеницы,
И чистыя воды в источнике испить,
А после и ко сну где можно приступить.
Не пил еще, не кушал,
И вод журчания едва едва послушал,
На ниве, голубок,
Попался во силок.
О путешествии он суетно злословит,
Но к участи ево, ево рабенок ловитъ;
Рабенок слаб,
Там голубь был ему минуты две три рад,
И окончав свою нещастливую долю,
Он вырвался на волю.
А что довольно он, в силок попав, потел,
Во путешествии быть больше не хотел,
И в старое свое жилище полетел.
Покой и тишь меня объемлют,
Я труд покинул и забыл;
Мой ум и сердце сладко дремлют,
Приятен отдых мне и мил.И вот, в молчании глубоком,
Мне чьи-то слышатся слова,
И кто-то шепчет мне с упреком:
«На жизнь утратил ты права.Ты бросил честную работу,
Покой и праздность возлюбил,
И создал сам себе субботу,
И духом мирно опочил.Твой светлый ум без дел заржавел,
И стал бесплоден, недвижим…
Пойми же, как ты обесславил
Себя бездействием таким! Жизнь вкруг тебя трудом кипела;
Куда ни падал праздный взор —
Искали всюду люди дела,
Твой ближний был тебе — укор.С терпеньем, с волею железной
Тяжелый путь он пролагал;
А ты. как камень бесполезный,
На пашне жизненной лежал.Ужель не ныла нестерпимо
Твоя от тяжкой скорби грудь,
Немым раскаяньем томима,
Что бросил ты свой честный путь?»И, точно острый нож, жестоко
Язвили те слова меня,
И от дремы немой, глубокой
Душа воспрянула моя.И пошлость жизни я увидел,
Уразумел ее вполне:
И свой покой возненавидел,
И опротивел отдых мне.И к мысли я воззвал: «Воскресни!
Возобнови остаток сил!
Напомни мне былые песни!
Я все растратил, все забыл.Хочу трудиться вновь, но если
Уж поздно — жизнь во мне убей».
И силы прежние воскресли
В груди измученной моей.Все то, чем в жизни заразился,
Я от себя тогда отсек, —
Я для работы вновь родился
Убитый ленью человек.
Дорога ко друзьям верна и коротка;
Но в наш проклятый век железный
Стал надобен маршрут и к дружбе даже нежной:
Итак — вам встретится сперва Москва — река.
Ступайте по стезе, давно уже известной
Бедами россиян: дерзайте на паром
И по Смоленской прокатитесь
До ближния горы, где бьют Москве челом.
И вы не поленитесь
Последний дать поклон московским суетам.
И тотчас влево от Поклонной
К унылой Сетунки струям,
И близ Волыни сонной
К Очакову направьте путь,
Отколе сладостный писатель Россиады
Вливал восторги в русску грудь.
А там, без всякия преграды,
Стезею ровной и прямой,
Вы на Калужскую явитесь столбовую
И мимо Ликовой
В деревню ведете ямскую:
Ее Давыдковом зовут.
Оттоле … как сказать? вот вся премудрость тут:
Вы там заметьте дом, зовомый постоялым,
И близ его ворот
Велите рысакам удалым
Налево сделать поворот.
И , поручив себя всесильной, вышней воле,
Стремитесь к Старому Николе,
Где барин Есипов уже пятнадцать лет
Готовит сахар нам, а сахару все нет!
А там — что говорить? — малютка всякий скажет!
Где радость, где любовь, где Жодочи для вас,
И путь вернейший вам укажет
И вы с любезными обниметесь чрез час!
Когда же путь свой совершите,
Прошу Вас, о певце печальном вспомяните,
О скуке сироты, коль можно, потужите
И всем его поклон нижайший обявите.
И утлый челн мой примет вечность
В неизмеримость черных вод…
Urbi et Orbi
Пора! Склоняю взор усталый:
Компас потерян, сорван руль,
Мой утлый челн избит о скалы…
В пути я часто ведал шквалы,
Знал зимний ветер одичалый,
Знал, зноем дышащий, июль…
Давно без карты и магнита
Кручусь в волнах, носим судьбой,
И мой маяк — звезда зенита…
Но нынче — даль туманом скрыта,
В корму теченье бьет сердито,
И чу! вдали гудит прибой.
Что там? Быть может, сны лагуны
Меня в атолле тихом ждут,
Где рядом будут грезить шкуны?
Иль там, как сумрачные струны,
Стуча в зубчатый риф, буруны
Над чьей-то гибелью взревут?
Не все ль равно! Давно не правлю,
Возьмусь ли за весло теперь,
Вновь клочья паруса поставлю?
Нет! я беспечность в гимне славлю,
Я полюбил слепую травлю,
Где вихрь — охотник, сам я — зверь.
Мне сладостно, не знать, что будет,
Куда влечет меня мой путь.
Пусть прихоть бури плыть принудит —
Опять к бродячим дням присудит
Иль в глуби вечных вод остудит
В борьбе измученную грудь!
Пора! спеши, мой челн усталый!
Я пристань встречу ль? утону ль? —
Пою, припав на борт, про скалы,
Про все, что ведал я, про шквалы,
Про зимний ветер одичалый,
Про, зноем дышащий, июль!
Изгнанию обрек меня суровый рок
И прах мой также я изгнанию обрек:
Не успокоиться ему в родимой сени.
Иду, — и под ногой колеблются ступени.
Прости, зеленый мрак знакомых мне аллей,
Отныне дальнюю дорогу меж полей
Указывает столб, и это — путь изгнанья.
На небе теплится последняя звезда,
Темнеет глубина прозрачного пруда
И в плеске волн морских мне слышатся рыданья,
И ветер в камышах вздыхает обо мне,
Как будто вторит он тоскующей волне.
Шпалерник тянется ко мне своей лозою,
А ветка дерева, разбитого грозою —
Послужит посохом скитальцу. В дальний путь
Готовясь, я спешу сандалии обуть,
Котомка жалкая и плащ мой — за плечами,
Меня укроет он холодными ночами.
Здесь не откроется для гостя дверь моя,
Травою заростет любимая скамья.
Цветы последние и ключ благоговейно
Я бросил в глубину прозрачного бассейна,
В который слезы льет лепещущий фонтан.
Одно я уношу в пределы дальних стран:
Когда последний день увижу я без страха,
Пусть глиняный сосуд, украшенный плющом,
Который уношу я ныне под плащом —
Послужит урною могильною для праха.
Все равно ты не слышишь, все равно не услышишь ни слова,
все равно я пишу, но как странно писать тебе снова,
но как странно опять совершать повторенье прощанья.
Добрый вечер. Как странно вторгаться в молчанье.
Все равно ты не слышишь, как опять здесь весна нарастает,
как чугунная птица с тех же самых деревьев слетает,
как свистят фонари, где в ночи ты одна проходила,
распускается день — там, где ты в одиночку любила.
Я опять прохожу в том же светлом раю, где ты долго болела,
где в шестом этаже в этой бедной любви одиноко смелела,
там где вновь на мосту собираются красной гурьбою
те трамваи, что всю твою жизнь торопливо неслись за тобою.
Боже мой! Все равно, все равно за тобой не угнаться,
все равно никогда, все равно никогда не подняться
над отчизной своей, но дано увидать на прощанье,
над отчизной своей ты летишь в самолете молчанья.
Добрый путь, добрый путь, возвращайся с деньгами и славой.
Добрый путь, добрый путь, о как ты далека, Боже правый!
О куда ты спешишь, по бескрайней земле пробегая,
как здесь нету тебя! Ты как будто мертва, дорогая.
B этой новой стране непорочный асфальт под ногою,
твои руки и грудь — ты становишься смело другою,
в этой новой стране, там где ты обнимаешь и дышишь,
говоришь в микрофон, но на свете кого-то не слышишь.
Сохраняю твой лик, устремленный на миг в безнадежность, —
безразличный тебе — за твою уходящую нежность,
за твою одинокость, за слепую твою однодумность,
за смятенье твое, за твою молчаливую юность.
Все, что ты обгоняешь, отстраняешь, приносишься мимо,
все, что было и есть, все, что будет тобою гонимо, —
ночью, днем ли, зимою ли, летом, весною
и в осенних полях, — это все остается со мною.
Принимаю твой дар, твой безвольный, бездумный подарок,
грех отмытый, чтоб жизнь распахнулась, как тысяча арок,
а быть может, сигнал — дружелюбный — о прожитой жизни,
чтоб не сбиться с пути на твоей невредимой отчизне.
До свиданья! Прощай! Там не ты — это кто-то другая,
до свиданья, прощай, до свиданья, моя дорогая.
Отлетай, отплывай самолетом молчанья — в пространстве мгновенья,
кораблем забыванья — в широкое море забвенья.
Дедал
Мой сын! мой сын! будь осторожен,
Спокойней крылья напрягай,
Под ветром путь наш ненадежен,
Сырых туманов избегай.
Икар
Отец! ты дал душе свободу,
Ты узы тела разрешил.
Что ж медлим? выше! к небосводу!
До вечной области светил!
Дедал
Мой сын! Мы вырвались из плена,
Но пристань наша далека:
Под нами — гривистая пена,
Над нами реют облака…
Икар
Отец! Что облака! Что море!
Удел наш — воля мощных птиц:
Взлетать на радостном просторе,
Метаться в далях без границ!
Дедал
Мой сын! Лети за мною следом,
И верь в мой зрелый, зоркий ум.
Мне одному над морем ведом
Воздушный путь до белых Кум.
Икар
Отец! К чему теперь дороги!
Спеши насытить счастьем грудь!
Вторично не позволят боги
До сфер небесных досягнуть!
Дедал
Мой сын! Не я ль убор пернатый
Сам прикрепил к плечам твоим!
Взлетим мы дважды, и трикраты,
И сколько раз ни захотим!
Икар
Отец! Сдержать порыв нет силы!
Я опьянел! я глух! я слеп!
Взлетаю ввысь, как в глубь могилы,
Бросаюсь к солнцу, как в Эреб!
Дедал
Мой сын! мой сын! Лети срединой,
Меж первым небом и землей…
Но он — над стаей журавлиной,
Но он — в пучине золотой!
__________
О юноша! презрев земное,
К орбите солнца взнесся ты,
Но крылья растопились в зное,
И в море, вечно голубое,
Безумец рухнул с высоты.
1 апреля 1908
Баллада
Плывёт рыцарь одинокий
В полночь быстро по реке,
В путь собравшися далёкий,
Тёмно-бледен, в челноке.
И в руках весло сияет;
Величав и мил гребец;
Ветер парусом играет.
Полон страха, но пловец
Устремляет взор смущённый,
Где чернеет быстрина.
Видит он: в дали пременно
Колыхается волна;
Вмиг из волн Днепра глубоких
Появилися в цветах —
То три девы чернооких,
Знать, резвятся на водах!
Ближе к рыцарю подходят,
Рыцарь мчится в челноке;
Взяв челнок, его уводят
Быстро дале по реке.
Все три девы молодые
Влекут рыцаря и челн
Через пурпуры седые,
Не страшатся бурных волн.
Рыцарь, в думу погружённый,
Руки тянет к небесам;
Но, вдруг сил и чувств лишённый,
Не противится красам.
А прелестницы игривы
Прямо к рыцарю в челнок.
Страх! — но тщетные порывы:
Сил лишается седок.
Он творца молить не может
И рук к небу не взнесёт,
Пуще страх его тревожит,
Пот с чела холодный льёт.
Видит берег обнажённый
И туман вокруг седой,
По лазури месяц бледный
Путь свершает тихо свой.
Девы к рыцарю прильнули
И невольно все вздохнули;
Слышен милый голос сей:
«Рыцарь, рыцарь, бежишь бури,
Но избег ли ты сетей?»
И, склоняся головами,
Они тихими шагами
Влекут рыцаря с собой —
И, разлившися струями,
Очутились под водой.
Рыцарь сделался добычей
Обитательниц Днепра,
А челнок его летучий
Очутился близ шатра.
Посвящается неизвестному другу, приславшему мне стихотворение «Не может быть»Умру я скоро. Жалкое наследство,
О родина! оставлю я тебе.
Под гнетом роковым провел я детство
И молодость — в мучительной борьбе.
Недолгая нас буря укрепляет,
Хоть ею мы мгновенно смущены,
Но долгая — навеки поселяет
В душе привычки робкой тишины.
На мне года гнетущих впечатлений
Оставили неизгладимый след.
Как мало знал свободных вдохновений,
О родина! печальный твой поэт!
Каких преград не встретил мимоходом
С своей угрюмой музой на пути?..
За каплю крови, общую с народом,
И малый труд в заслугу мне сочти! Не торговал я лирой, но, бывало,
Когда грозил неумолимый рок,
У лиры звук неверный исторгала
Моя рука… Давно я одинок;
Вначале шел я с дружною семьею,
Но где они, друзья мои, теперь?
Одни давно рассталися со мною,
Перед другими сам я запер дверь;
Те жребием постигнуты жестоким,
А те прешли уже земной предел…
За то, что я остался одиноким,
Что я ни в ком опоры не имел,
Что я, друзей теряя с каждым годом,
Встречал врагов всё больше на пути —
За каплю крови, общую с народом,
Прости меня, о родина! прости! Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ!
И бросить хоть единый луч сознанья
На путь, которым бог тебя ведет,
Но, жизнь любя, к ее минутным благам
Прикованный привычкой и средой,
Я к цели шел колеблющимся шагом,
Я для нее не жертвовал собой,
И песнь моя бесследно пролетела,
И до народа не дошла она,
Одна любовь сказаться в ней успела
К тебе, моя родная сторона!
За то, что я, черствея с каждым годом,
Ее умел в душе моей спасти,
За каплю крови, общую с народом,
Мои вины, о родина! прости!..26–27 февраля 1867
В Москве вышла новая газета
партии большевиков «Наш путь».
(Из рабочей хроники 1913 г.)
«Уж у меня ли, кум, завод был не завод?
Без остановки шёл — сочти, который год?
Чуть не Расею всю мог завалить товаром! —
Московский некий туз, налёгши на чаёк,
Пыхтел за пятым самоваром. —
А нонь к чему идёт? Нет, братец мой, — недаром
Всё жуть меня брала, и сердце ёк да ёк.
Я как людей держал? В ежовых рукавицах!
Не пикни у меня о разных небылицах.
Замятня вышла раз — так я, не будь глупцом:
«Вот как вы, — говорю, — с родным своим отцом!
Кто ж, как не я,
всегда держался с вами вкупе?» —
Умаслил дураков одним-другим словцом,
Наобещал им… чёрта в ступе.
Утихомирились. Покой и благодать.
Ан новой-то беды пришлось недолго ждать.
Всё Питер, съешь его проказа!
Там вольнодумство все свои дало ростки,
«Звезда»… и «Правда» вслед…
Проклятые листки!
От них ведь вся зараза.
Заглянешь на завод — кругом шу-шу, шу-шу.
Шуршат газетами… Смешки да переглядки…
«У, черти, — думаю, — уж я вас распушу!»
Куда там. Самого трясёт без лихорадки.
Боюсь. Чего? И не понять.
Всё Питер. Сразу бы принять
Решительные меры.
Нет, спохватились через год:
Бьют «Правду» и теснят на всякие манеры.
Да что! Умнее стал народ:
Набрался бодрости и веры —
И не доест и не допьёт,
Последний грош в газету шлёт.
Газета, что ни день, за карой терпит кару.
Но каждому удару
Готов отпор, —
Не оставляют без ответа:
Была до этих пор
Одна газета,
А нынче будет две —
И в Петербурге и… в Москве!
Да, нечего сказать, хорошие итоги!
Где? У кого искать подмоги?
Просить, чтоб и Москва с газетою дубьём
Боролася и плетью?
Дразнить рабочих вновь? Нарваться на подъём
И на газету… третью?..»
Я тоже думаю: пусть «Нашему пути»
Враги не слишком рады.
Товарищи! Кто как там ни верти,
Нет силы, чтобы нас держали взаперти!
Рабочей мысли нет преграды!
По яйцевидному пути
Летит могучая комета.
О чем хлопочет пляской света?
Что нужно в мире ей найти?
Рисует вытянутый круг,
Свершает эллипс трехгодичный,
И вновь придет стезей обычной,
Но опрокинется на Юг.
Она встает уж много лет,
Свой путь уклончивый проводит,
Из неизвестного приходит,
И вновь ее надолго нет.
Как слабый лик туманных звезд,
Она в начале появленья —
Всего лишь дымное виденье,
В ней нет ядра, чуть тлеет хвост.
Но ближе к Солнцу, — и не та,
Уж лик горит, уж свет не дробен,
И миллионы верст способен
Тянуться грозный след хвоста.
Густеет яркое ядро,
И уменьшается орбита,
Комета светится сердито,
Сплошной пожар — ее нутро.
Сопротивляется эфир
Ее крылатости в пространстве,
Но Солнце в огненном убранстве
К себе зовет ее на пир.
К себе зовет ее, прядет
Вселенски-светлые дороги,
И луны, в страсти — крутороги,
Ведут венчальный хоровод.
Верховная пылает даль,
Все уменьшается орбита.
В Жар-Птицу Ночи — воля влита
Все у́же скручивать спираль.
Пол-Неба обнял рдяный хвост,
Еще пронзенья и червонца,
И взрывность рухнется на Солнце,
Средь ужасающихся звезд.
Три ипостаси душ: познавшие, борцы,
И вскипы снов. Их три. Три лика душ, не боле.
Сплетаясь, свет и тьма идут во все концы,
Но им в конце концов — разлука, поневоле.
Сплетаются они, целуются они,
Любовные ведут, и вражеские речи,
Но вовсе отойдут от сумраков огни,
Увидев целиком себя в последней встрече.
Познавшие, когда из этой смены дней
Уходят, к ним идут три духа световые,
С одеждою, с водой, с огнем — к душе, и ей
Указывают путь в Чертоги Мировые.
Борцы, уйдя из дней, встречают тех же трех,
Но демоны еще встают с жестоким ликом,
И нет одежд, шипит вода с огнем, — и вздох,
И снова путь, борьба — меж пением и криком.
А вскипы снов, уйдя, вступают в темный строй,
Лишь кое-где горит созвездной сказки чара,
И снова сны кипят, вскипают волей злой,
И будут так до дня всемирного пожара.
Три ипостаси душ, и две их, и одна,
Отпрянет свет от тьмы, и вызвездятся духи,
А сонмы тел сгорят. Всемирная волна
Поет, что будет «Вновь». Но песня гаснет в слухе.