Подумаешь, тоже работа, —
Беспечное это житьё:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за своё.
И, чьё-то весёлое скерцо
В какие-то строки вложив,
Поклясться, что бедное сердце
Так стонет средь блещущих нив.
А после подслушать у леса,
У сосен, молчальниц на вид,
Пока дымовая завеса
Тумана повсюду стоит.
Налево беру и направо,
И даже, без чувства вины,
Немного у жизни лукавой,
И всё — у ночной тишины.
Поэзия! Не шутки ради
Над рифмой бьешься взаперти,
Как это делают в шараде,
Чтоб только время провести.
Поэзия! Не ради славы,
Чью верность трудно уберечь,
Ты утверждаешь величаво
Свою взволнованную речь.
Зачем же нужно так и эдак
В строке переставлять слова?
Ведь не затем, чтоб напоследок
Чуть-чуть кружилась голова?
Нет! Горизонты не такие
В глубинах слова я постиг:
Свободы грозная стихия
Из муки выплеснула стих!
Вот почему он жил в народе.
И он вовеки не умрет
До той поры, пока в природе
Людской не прекратится род.
Бывают строфы из жемчужин,
Но их недолго мы храним:
Тогда лишь стих народу нужен,
Когда и дышит вместе с ним!
Он шел с толпой на баррикады.
Его ссылали, как борца.
Он звал рабочие бригады
На штурмы Зимнего дворца.
И вновь над ним шумят знамена —
И, вырастая под огнем,
Он окликает поименно
Бойцов, тоскующих о нем.
Поэзия! Ты — служба крови! ’
Так перелей в себя других
Во имя жизни и здоровья
Твоих сограждан дорогих.
Пускай им грезится победа
В пылу труда, в дыму войны
И ходит
в жилах
мощь
поэта,
Неся дыхание волны.
Тот день всегда необычаен.
Скрывая скуку, горечь, злость,
Поэт — приветливый хозяин,
Читатель — благосклонный гость.
Один ведет гостей в хоромы,
Другой — под своды шалаша,
А третий — прямо в ночь истомы,
Моим — и дыба хороша.
Зачем, какие и откуда
И по дороге в никуда,
Что их влечет — какое чудо,
Какая черная звезда?
Но всем им несомненно ясно,
Каких за это ждать наград,
Что оставаться здесь опасно,
Что это не Эдемский сад.
А вот поди ж! Опять нахлынут,
И этот час неотвратим…
И мимоходом сердце вынут
Глухим сочувствием своим.
Как бы ни был сердцем ты оволжен,
Как бы лиру ни боготворил,
Ты в конце концов умолкнуть должен:
Ведь поэзия не для горилл…
А возможно ли назвать иначе,
Как не этой кличкою того,
Кто по-человечески не плачет,
Не переживает ничего?
Этот люд во всех твоих терцинах
Толк найдет не больший, — знаю я, —
Чем в мессинских сочных апельсинах
Тупо хрюкаюшая свинья…
Разве же способен мяч футбольный
И кишок фокстроттящих труха
Разобраться с болью богомольной
В тонкостях поэтова стиха?
Всех видов искусства одиноче
И — скажу открыто, не тая —
Непереносимее всех прочих —
Знай, поэт, — поэзия твоя!
Это оттого, что сердца много
В бессердечье! Это оттого,
Что в стихах твоих наличье Бога,
А земля отвергла божество!
Под узорной скатертью
Не видать стола.
Я стихам не матерью —
Мачехой была.
Эх, бумага белая,
Строчек ровный ряд.
Сколько раз глядела я,
Как они горят.
Сплетней изувечены,
Биты кистенем,
Мечены, мечены
Каторжным клеймом.
Куда от нас поэзия сокрылась,
В какой стране цветет ее краса?
Ужель с землей навек она простилась
И вознеслась душой на небеса?
Увы! Она лежит в долине Рейна,
Чело в крови, без чувств, едва дыша;
Луч жизни в ней таится чудодейно,
В ней замерла бессмертная душа.
Ей немец лоб прошиб тупым прикладом,
Ей жид-банкир червонцем выткнул глаз;
Она лежит, опоенная ядом,
Немы уста, и свет в очах погас.
Всегда в те дни, когда шел брат на брата
И лютый вождь насильем был велик,
В годины смут, наживы и разврата
Смолкал ее божественный язык.
Взойдет заря — уймется враг лукавый,
Исчезнет мрак духовной нищеты,
И вновь она к нам явится со славой
В живых лучах воскресшей красоты.
Одно, словно кем-то встревоженный гром,
С дыханием жизни врывается в дом,
Смеется, у горла трепещет,
И кружится, и рукоплещет.
Другое, в полночной родясь в тишине,
Не знаю откуда крадется ко мне,
Из зеркала смотрит пустого
И что-то бормочет сурово.
А есть и такие: средь белого дня,
Как будто почти что не видя меня,
Струятся по белой бумаге,
Как чистый источник в овраге.
А вот еще: тайное бродит вокруг —
Не звук и не цвет, не цвет и не звук. —
Гранится, меняется, вьется,
А в руки живым не дается.
Но это!.. По капельке выпило кровь,
Как в юности злая девчонка — любовь,
И, мне не сказавши ни слова,
Безмолвием сделалось снова.
И я не знавала жесточе беды.
Ушло, и его протянулись следы
К какому-то крайнему краю,
А я без него… умираю.
1.
Песенка для Герардо?
Карнавал, вертлявый бес,
В брюхо курице залез.
Курица в страхе
Жалуется папе!
Папа взял сухой сучок,
Покропил водой стручок,
Курица, проглоти,
Карнавала отпусти!
Сдуру курица взяла,
Проглотила — померла…
Карнавал прозевал,
Вместе с нею подыхал…
2.
Монолог Изумруда
Ваш умный спор, синьоры, бесполезен.
Поэзия похожа на цветок.
Цветок играет всем богатством красок,
Цветет под знойной, жаркой лаской солнца.
Так и поэзия — она цветет
Лишь там, где жар любви ее ласкает.
И потому не нужды убирать
В наряды вычур душу молодую.
Довольно — волноваться и страдать.
Кто видел ночи дымку голубую,
Над садом разлитой вечерний свет,
И был в душе взволнован, — тот поэт.
(К академикам)
Когда бы только вам принадлежала
Поэзия, — она бы умерла,
Синьоры, с вами вместе. Для людей,
Не знавших ни страданья, ни любви,
Свет был бы пуст, они бы не нашли
Источника, где жажду утолить.
Владимиру Нарбуту
Это — выжимки бессонниц,
Это — свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц
Первый утренний удар…
Это — теплый подоконник
Под черниговской луной,
Это — пчелы, это — донник,
Это — пыль, и мрак, и зной.
А первый День поэзии —
он был
в том перевальном —
пятьдесят четвёртом,
когда на смену словесам затёртым
слова живые встали из могил,
а новые великие слова
ходить учились,
но едва-едва.
Тот не взлетел,
кто по полу не ползал,
и новые слова,
в кости тонки,
себе носы расквашивали об земь,
но вдруг взлетели,
сбросив «ползунки»…
Был праздник тот придуман Луговским.
Хвала тебе,
красавец-бровеносец!
Поэзия,
на приступ улиц бросясь,
их размывала шквалом колдовским.
Кто временем рождён —
рождает время.
Цветы,
летя,
хлестали по лицу,
и магазины книжные ревели:
«На у-ли-цу!»
Я помню, в магазине книжном Симонова
сквозь двери люди пёрли напролом,
и редкими в то время мокасинами
он, растерявшись,
хрупанул стеклом.
А что у меня было, кроме глотки?
Но молодость не ставилась в вину,
и я тычком луконинского локтя
был вброшен и в эпоху,
и в страну.
А из толпы,
совсем неприручённо,
зрачками азиатскими кося,
смотрели с любопытством татарчонка
безвестной Ахмадулиной глаза.
Когда и нам поставят люди
памятники,
пусть не считают,
что мы были — паиньки.
В далёкую дофирсовскую эру
читали мы
и площади,
и скверу.
Ещё не поклонялись Глазунову,
а ждали слова —
слова грозового.
Карандаши ломались о листочки —
студенты,
вчетвером ловя слова,
записывали с голоса по строчке,
и по России шла гулять строфа.
Происходило чудо оживанья
доверия,
рождённого строкой.
Поэзию рождает ожиданье
поэзии —
народом
и страной.
Уже красуется на книжной полке
Твоя благополучная сестра,
А над тобою звездных стай осколки
И под тобою угольки костра.
Как ты молила, как ты жить хотела,
Как ты боялась едкого огня!
Но вдруг твое затрепетало тело,
А голос, улетая, клял меня.
И сразу все зашелестели сосны
И отразились в недрах лунных вод.
А вкруг костра священнейшие весны
Уже вели надгробный хоровод.
Не знаю, как кому, а мне
Для счастья нужно очень мало:
Чтоб ты приснилась мне во сне
И рук своих не отнимала,
Чтоб кучевые две гряды,
Рыча, валились в поединок
Или петлял среди травинок
Стакан серебряной воды.Не знаю, как кому, а мне
Для счастья нужно очень много:
Чтобы у честности в стране
Была широкая дорога,
Чтоб вечной ценностью людской
Слыла душа, а не анкета,
И чтоб народ любил поэта
Не под критической клюкой.* * *
Поэт, изучай свое ремесло…
Поэзия
Поэт, изучай свое ремесло,
Иначе словам неудобно до хруста,
Иначе само вдохновенье — на слом!
Без техники
нет искусства.Случайности не пускай на порог,
В честности
каждого слова
уверься!
Единственный
возможный в поэзии порок —
Это порок сердца.
… И теми стихами весь мир озарен
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А вдруг это только священных имен
Надгробное в ночи сиянье?..
К востоку я стремлюсь душою!
Прелестная впервые там
Явилась в блеске над землею
Обрадованным небесам.Как утро нового творенья,
Она пленительна пришла
И первый пламень вдохновенья
Струнами первыми зажгла.Везде любовь ее встречает;
Цветет ей каждая страна;
Но всюду милый сохраняет
Обычай родины она.Так пролетела здесь, блистая
Востока пламенным венцом,
Богиня песней молодая
На паланкине золотом.Как свежей утренней порою
В жемчуге утреннем цветы,
Она пленяла красотою,
Своей не зная красоты.И нам с своей улыбкой ясной,
В своей веселости младой,
Она казалася прекрасной
Всеобновляющей весной.Сама гармония святая —
Ее, как мнилось, бытие,
И мнилось, душу разрешая,
Манила в рай она ее.При ней все мысли наши — пенье!
И каждый звук ее речей,
Улыбка уст, лица движенье,
Дыханье, взгляд — все песня в ней.
…Но в мире нет власти
Грозней и страшней,
Чем вещее слово поэта.
Одни — двуногое, пасущееся стадо,
Без дум, надежд и грёз, которых людям надо.
Не зная ни тоски, ни порываний ввысь,
Они как бы в грязи для грязи родились.
Так есть животные, которым воспретила
Природа подымать к небесным высям рыла.
Другие — до того чуждаются земли,
Что в мир неведомый из нашего ушли.
Когда их над землёй, как духов, носят крылья,
Они, с своих высот, из рога изобилья
Нам сыплют песенок летучие листки.
И ропщем мы: «Зачем, рассудку вопреки,
Нам эти пряности и эти карамели,
Меж тем как досыта и хлеба мы не ели?»
Итак — две крайности. Когда одна из двух
Иль обе вместе наш пленять желают слух —
Та хрюканьем свиным, а эта птичьей песней, —
Решить я не берусь, из них чтО интересней —
Лишь люд бы людом был! Вот отповедь моя!
А птицей и свиньей… уж птица и свинья.
Вы меня, как убитого зверя,
На кровавый подымете крюк,
Чтоб, хихикая и не веря,
Иноземцы бродили вокруг
И писали в почтенных газетах,
Что мой дар несравненный угас,
Что была я поэтом в поэтах,
Но мой про́бил тринадцатый час.
Теперь она, как в дымке, островками
Глядит на нас, покорная судьбе, —
Мелькнет порой лугами, ветряками —
И вновь закрыта дымными веками…
Но тем сильней влечет она к себе!
Мелькнет покоя сельского страница,
И вместе с чувством древности земли
Такая радость на душе струится,
Как будто вновь поет на поле жница,
И дни рекой зеркальной потекли…
Снега, снега… За линией железной
Укромный, чистый вижу уголок.
Пусть век простит мне ропот бесполезный,
Но я молю, чтоб этот вид безвестный
Хотя б вокзальный дым не заволок!
Пусть шепчет бор, серебряно-янтарный,
Что это здесь при звоне бубенцов
Расцвел душою Пушкин легендарный,
И снова мир дивился благодарный:
Пришел отсюда сказочный Кольцов!
Железный путь зовет меня гудками,
И я бегу… Но мне не по себе,
Когда она за дымными веками
Избой в снегах, лугами, ветряками
Мелькнет порой, покорная судьбе…
Голова моя — темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам.
По ночам я шатаюсь с распутными, пьяными Феклами,
По утрам я хожу к докторам.
Тарарам.
Я волдырь на сиденье прекрасной российской словесности,
Разрази меня гром на четыреста восемь частей!
Оголюсь и добьюсь скандалёзно-всемирной известности,
И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.
Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется,
У меня темперамент макаки и нервы как сталь.
Пусть любой старомодник из зависти злится и дуется
И вопит: «Не поэзия — шваль!»
Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии,
Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,
Прыщ с головкой белее несказанно-жженой магнезии,
И галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.
Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!
Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.
Кто не понял — невежда. К нечистому! Накося — выкуси.
Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…
Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками,
Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах,
Зарифмую все это для стиля яичными смятками
И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…
Многое еще, наверно, хочет
Быть воспетым голосом моим:
То, что, бессловесное, грохочет,
Иль во тьме подземный камень точит,
Или пробивается сквозь дым.
У меня не выяснены счеты
С пламенем, и ветром, и водой…
Оттого-то мне мои дремоты
Вдруг такие распахнут ворота
И ведут за утренней звездой.
Поэзия — мечты в действительность стремленье,
Гармония страстей в хао́се бытия;
Поэзия — небес земное отраженье,
Поэзия — всех чувств и мыслей выраженье;
Пусть близится мой путь в загробные края, —
Я знал поэзию, она была — моя!..
За облака взбегают горы;
И водопады, и леса;
И видят, близко видят взоры
Обитель Бога — небеса…
Там дремлет мысль, но сердце слышит,
Что мир поэзии с ним дышит!
При тусклой лампе, под землею,
Стальною киркой камень бьет
Работник шахты и с тоскою
Одну и ту же песнь поет;
Пред ним в мечтах семья родная,
А с ней — поэзия живая!..
В пороховом дыму поляны,
За лесом город — весь в огне.
Там башни падают титаны,
Там смерть гарцует на коне,
Там пули сыплют знойным градом,
Там бьет поэзия каскадом!..
Плывет корабль… В глубоком трюме
Попарно скован груз живой…
Застыло море в тяжкой думе…
Чу, плеск разда́лся роковой:
Двумя рабами меньше стало!
И здесь — поэзия витала…
Скалистый остров в море дальнем;
Могила… В ней — колосс земли,
Умерший странником опальным…
Проходят мимо корабли…
И этот остров, эти волны —
Поэзии высокой по́лны!..
Когда любовь твою оценит,
Когда мечты твои поймет
Она — чье сердце не изменит,
Кого своей твое зовет, —
Когда она без слов все скажет.
Тебя поэзия с ней свяжет!..
Когда твой лучший друг забвенью
Предаст заветы лучших дней
И в жертву чуждому глумленью
Отдаст цветы весны твоей,
И дружба холодом повеет —
Тебя поэзия согреет!..
Ребенка грезы, тихий ропот
Старухи-памяти седой,
Разбитой жизни горький опыт,
Очаг с покинутой женой
В кругу детей… Семьи руины…
Во всем — поэзии картины!..
А звуки музыки, а пляска,
А знойной молодости хмель!
А зрелых лет живая ласка,
Могила — дней преклонных цель!..
Вся жизнь и все ее стремленья
Несут поэзии волненья!..
Я чувствовал себя и сильным, и свободным,
Душа моя плела из радостей венец…
Пусть радостям земли, живым и благородным,
Как листьям и цветам под вихрем дней холодным,
В дни осени моей — безрадостный конец, —
Всю жизнь мою согрел поэзией Творец!..
Не лирою влюбленного
Иду пленять народ —
Трещотка прокаженного
В моей руке поет.
Успеете наахаться
И воя, и кляня.
Я научу шарахаться
Вас, смелых, от меня.
Я не искала прибыли
И славы не ждала,
Я под крылом у гибели
Все тридцать лет жила.
Свободною душой далек от всех вопросов,
Волнующих рабов трусливые сердца, —
Он в жизни был мудрец, в поэзии — философ,
И верен сам себе остался до конца!
Он сердцем постигал все тайны мирозданья,
Природа для него была священный храм,
Куда он приносил мечты своей созданья,
Где находил простор и песням, и мечтам.
Он был певцом любви; он был жрецом природы;
Он презирал борьбы бесплодной суету;
Среди рабов он был апостолом Свободы,
Боготворил — одну святую Красоту.
И в плеске вешних вод, и в трепете пугливом
Полуночных зарниц, в дыхании цветов
И в шепоте любви мятежно-прихотливом, —
Во всем он находил поэзию без слов.
Привычною рукой касаясь струн певучих,
Он вызывал из них заветные слова,
И песнь его лилась потоком чувств кипучих —
В гармонии своей свободна и жива.
Но вещий голос смолк… Но песня жизни спета…
Но поздний дар любви упал из рук жреца…
И траурный венок я шлю к могиле Фета —
Венок стихов на гроб могучего певца…
Не повторяй — душа твоя богата —
Того, что было сказано когда-то,
Но, может быть, поэзия сама —
Одна великолепная цитата.
(Ария для безголосых)
Голова моя — темный фонарь с перебитыми стеклами,
С четырех сторон открытый враждебным ветрам.
По ночам я шатаюсь с распутными, пьяными Феклами,
По утрам я хожу к докторам.
Тарарам.
Я волдырь на сиденье прекрасной российской словесности,
Разрази меня гром на четыреста восемь частей!
Оголюсь и добьюсь скандалёзно-всемирной известности,
И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.
Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется,
У меня темперамент макаки и нервы как сталь.
Пусть любой старомодник из зависти злится и дуется
И вопит: «Не поэзия — шваль!»
Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии,
Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,
Прыщ с головкой белее несказанно-жженой магнезии,
И галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.
Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!
Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.
Кто не понял — невежда. К нечистому! Накося — выкуси.
Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…
Попишу животом, и ноздрей, и ногами, и пятками,
Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах,
Зарифмую все это для стиля яичными смятками
И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…
Не странно ли, что знали мы его?
Был скуп на похвалы, но чужд хулы и гнева,
И Пресвятая охраняла Дева
Прекрасного поэта своего.
Памяти Федерико Гарсия Лорки
Существует своего рода легенда,
что перед расстрелом он увидел,
как над головами солдат поднимается
солнце. И тогда он произнес:
«А все-таки восходит солнце…»
Возможно, это было началом стихотворения.
Запоминать пейзажи
за окнами в комнатах женщин,
за окнами в квартирах
родственников,
за окнами в кабинетах
сотрудников.
Запоминать пейзажи
за могилами единоверцев.
Запоминать,
как медленно опускается снег,
когда нас призывают к любви.
Запоминать небо,
лежащее на мокром асфальте,
когда напоминают о любви к ближнему.
Запоминать,
как сползающие по стеклу мутные потоки дождя
искажают пропорции зданий,
когда нам объясняют, что мы должны
делать.
Запоминать,
как над бесприютной землею
простирает последние прямые руки
крест.
Лунной ночью
запоминать длинную тень,
отброшенную деревом или человеком.
Лунной ночью
запоминать тяжелые речные волны,
блестящие, словно складки поношенных
брюк.
А на рассвете
запоминать белую дорогу,
с которой сворачивают конвоиры,
запоминать,
как восходит солнце
над чужими затылками конвоиров.
От странной лирики, где каждый шаг — секрет,
Где пропасти налево и направо,
Где под ногой, как лист увядший, слава,
По-видимому, мне спасенья нет.
Для рифмотворства
Потребно множество проворства,
И рифме завсегда хорошей должно быть,
Иль должно при стихах совсем ее забыть.
То можно доказати ясно:
О страсти некто пел,
В которой он кипел,
И думаючи, мня на рифмах петь согласно.
Любезная ему с усмешкой говорила
И будто как журила:
«Ты жарко в холоде к любви поешь маня,
А если станешь ты и впрямь любить меня,
Так рифмы позабудешь
И о любви вещать ты рифмами не будешь».
С поэзией любви судьба не разлучила,
Любовь
Воспламеняет кровь
И многих жаром сим стихи слагать учила.
А я скажу, что часто ведь и той
Любовь дорогой рыщет.
Разумный красотой
Скоряе всех певцов хорошу рифму сыщет,
Не станет он худые рифмы класть,
Любви и стихотворства сласть
Имеет над певцом неразделиму власть.
Ф.К. Сологубу
Твоя свирель над тихим миром пела,
И голос смерти тайно вторил ей,
А я, безвольная, томилась и пьянела
От сладостной жестокости твоей.
Страшный год! Газетное витийство
И резня, проклятая резня!
Впечатленья крови и убийства,
Вы вконец измучили меня! О, любовь! — где все твои усилья?
Разум! — где плоды твоих трудов?
Жадный пир злодейства и насилья,
Торжество картечи и штыков! Этот год готовит и для внуков
Семена раздора и войны.
В мире нет святых и кротких звуков,
Нет любви, свободы, тишины! Где вражда, где трусость роковая,
Мстящая — купаются в крови,
Стон стоит над миром не смолкая;
Только ты, поэзия святая,
Ты молчишь, дочь счастья и любви! Голос твой, увы, бессилен ныне!
Сгибнет он, ненужный никому,
Как цветок, потерянный в пустыне,
Как звезда, упавшая во тьму.Прочь, о, прочь! сомненья роковые,
Как прийти могли вы на уста?
Верю, есть еще сердца живые,
Для кого поэзия свята.Но гремел, когда они родились,
Тот же гром, ручьями кровь лила;
Эти души кроткие смутились
И, как птицы в бурю, притаились
В ожиданьи света и тепла.
Хвалы эти мне не по чину,
И Сафо совсем ни при чем.
Я знаю другую причину,
О ней мы с тобой не прочтем.
Пусть кто-то спасается бегством,
Другие кивают из ниш,
Стихи эти были с подтекстом
Таким, что как в бездну глядишь.
А бездна та манит и тянет,
И ввек не доищешься дна,
И ввек говорить не устанет
Пустая ее тишина.
Бывают в жизни глупые обиды:
не спишь из-за какой-то чепухи.
Ко мне пришёл
довольно скромный с виду
парнишка,
сочиняющий стихи.Он мне сказал,
должно быть, для порядка,
что глубока поэзия моя.
И тут же сразу
вытащил тетрадку —
свои стихи о сути бытия.Его рука рубила воздух резко,
дрожал басок, срываясь на верхах.
Но, кроме расторопности и треска,
я ничего не видела в стихах.В ответ парнишка, позабыв при этом,
как «глубока» поэзия моя,
сказал, что много развелось поэтов,
и настоящих,
и таких, как я.Он мне сказал, —
хоть верьте, хоть не верьте, —
что весь мой труд —
артель «Напрасный труд»,
а строчки не дотянут до бессмертья,
на полпути к бессмертию умрут.Мы все бываем в юности жестоки,
изруганные кем-то в первый раз.
Но пусть неумирающие строки
большое Время выберет без нас.А для меня
гораздо больше значит,
когда, над строчкой голову склоня,
хоть кто-то вздрогнет,
кто-нибудь заплачет
и кто-то скажет:
— Это про меня.
Хулимые, хвалимые,
Ваш голос прост и дик.
Вы — непереводимые
Ни на один язык.
Войдете вы в забвение,
Как люди входят в храм.
Мое благословение
Я вам на это дам.
Пока у алтаря, в день светлый воскресенья
Иль в покаянный, будний день,
Ты видишь пред собой свет в правде откровенья,
А за собой неправды тень;
Пока ты чувствуешь благоговейный трепет,
Пока молитвенный твой лепет
Есть вера страстная, а не обряд пустой, —
Поэзия еще с тобою, милый мой.
Пока мечта твоя в часы отдохновенья
О славе, о любви поет,
И дорого тебе твое уединенье, —
И темный лес, и звездный свод;
Пока ты ищешь то, чего нигде не встретил
И знаешь, как бы ты ответил
Тому, кто б грудь твою обжег своей слезой,—
Поэзия еще с тобою, милый мой.
Пока страстями ты себя не истиранил
И не поник от скорбных дум,
И никакой туман еще не отуманил
Ни глаз твоих, ни светлый ум;
Пока вникаешь ты в задачу жизни сложной,
Пока ты веришь в непреложный
Закон любви, добра и истины святой, —
Поэзия еще с тобою, милый мой.
Пока в тебе кипят и замыслы, и чувства,
И можешь ты негодовать,
Пока язык идей и красота искусства
Тебя способны восторгать;
Пока в труде своем находишь ты отраду,
В друзьях — свой суд, в любви — награду,
И не страшит тебя с врагами честный бой, —
Поэзия еще с тобою, милый мой.
Когда же истина навек тебя покинет,
И торжествующий обман
На мир страдающий со всех сторон надвинет
Свой ослепительный туман,
Когда замолкнет все в душе твоей тревожной,
И ты поверишь в непреложный
Закон неволи, зла и пошлости людской, —
Поэзия тебя покинет, милый мой.