Владимир Маяковский - стихи про поэзию

Найдено стихов - 19

Владимир Маяковский

России

Вот иду я,
заморский страус,
в перьях строф, размеров и рифм.
Спрятать голову, глупый, стараюсь,
в оперенье звенящее врыв.
Я не твой, снеговая уродина.
Глубже
в перья, душа, уложись!
И иная окажется родина,
вижу —
выжжена южная жизнь.
Остров зноя.
В пальмы овазился.
«Эй,
дорогу!»
Выдумку мнут.
И опять
до другого оазиса
вью следы песками минут.
Иные жмутся —
уйти б,
не кусается ль? —
Иные изогнуты в низкую лесть.
«Мама,
а мама,
несет он яйца?» —
«Не знаю, душечка,
Должен бы несть».
Ржут этажия.
Улицы пялятся.
Обдают водой холода.
Весь истыканный в дымы и в пальцы,
переваливаю года.
Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
Бритвой ветра перья обрей.
Пусть исчезну,
чужой и заморский,
под неистовства всех декабрей.

Владимир Маяковский

А все-таки

Улица провалилась, как нос сифилитика.
Река — сладострастье, растекшееся в слюни.
Отбросив белье до последнего листика,
сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,
выжженный квартал
надел на голову, как рыжий парик.
Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,
как пророку, цветами устелят мне след.
Все эти, провалившиеся носами, знают:
я — ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!
Меня одного сквозь горящие здания
проститутки, как святыню, на руках понесут
и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Владимир Маяковский

Я знаю силу слов, я знаю слов набат…

Неоконченное

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек.
Бывает, выбросят, не напечатав, не издав,
но слово мчится, подтянув подпруги,
звенит века, и подползают поезда
лизать поэзии мозолистые руки.
Я знаю силу слов. Глядится пустяком,
опавшим лепестком под каблуками танца,
но человек душой губами костяком

Владимир Маяковский

В.Я. Брюсову на память

«Брюсов выпустил окончание поэмы
Пушкина «Египетские ночи».
Альманах «Стремнины»




Разбоя след затерян прочно
во тьме египетских ночей.
Проверив рукопись
построчно,
гроши отсыпал казначей.
Бояться вам рожна какого?
Что
против — Пушкину иметь?
Его кулак
навек закован
в спокойную к обиде медь!

Владимир Маяковский

Послание пролетарским поэтам

Товарищи,
     позвольте
          без позы,
               без маски —
как старший товарищ,
           неглупый и чуткий,
поразговариваю с вами,
            товарищ Безыменский,
товарищ Светлов,
         товарищ Уткин.
Мы спорим,
      аж глотки просят лужения,
мы
  задыхаемся
        от эстрадных побед,
а у меня к вам, товарищи,
            деловое предложение:
давайте,
    устроим
        веселый обед!
Расстелим внизу
        комплименты ковровые,
если зуб на кого —
         отпилим зуб;
розданные
      Луначарским
             венки лавровые —
сложим
    в общий
        товарищеский суп.
Решим,
    что все
        по-своему правы.
Каждый поет
       по своему
            голоску!
Разрежем
     общую курицу славы
и каждому
     выдадим
          по равному куску.
Бросим
    друг другу
         шпильки подсовывать,
разведем
     изысканный
            словесный ажур.
А когда мне
      товарищи
           предоставят слово —
я это слово возьму
         и скажу:
— Я кажусь вам
        академиком
              с большим задом,
один, мол, я
      жрец
         поэзий непролазных.
А мне
   в действительности
             единственное надо —
чтоб больше поэтов
          хороших
               и разных.
Многие
    пользуются
          напосто́вской тряскою,
с тем
   чтоб себя
        обозвать получше.
— Мы, мол, единственные,
             мы пролетарские… —
А я, по-вашему, что —
          валютчик?
Я
  по существу
        мастеровой, братцы,
не люблю я
      этой
         философии ну́довой.
Засучу рукавчики:
         работать?
              драться?
Сделай одолжение,
          а ну́, давай!
Есть
   перед нами
         огромная работа —
каждому человеку
         нужное стихачество.
Давайте работать
         до седьмого пота
над поднятием количества,
            над улучшением качества.
Я меряю
     по коммуне
           стихов сорта,
в коммуну
     душа
        потому влюблена,
что коммуна,
       по-моему,
            огромная высота,
что коммуна,
       по-моему,
            глубочайшая глубина.
А в поэзии
     нет
       ни друзей,
            ни родных,
по протекции
       не свяжешь
             рифм лычки́.
Оставим
    распределение
            орденов и наградных,
бросим, товарищи,
         наклеивать ярлычки.
Не хочу
    похвастать
          мыслью новенькой,
но по-моему —
       утверждаю без авторской спеси —
коммуна —
     это место,
          где исчезнут чиновники
и где будет
      много
         стихов и песен.
Стоит
   изумиться
        рифмочек парой нам —
мы
  почитаем поэтика гением.
Одного
    называют
         красным Байроном,
другого —
     самым красным Гейнем.
Одного боюсь —
        за вас и сам, —
чтоб не обмелели
         наши души,
чтоб мы
    не возвели
          в коммунистический сан
плоскость раешников
           и ерунду частушек.
Мы духом одно,
        понимаете сами:
по линии сердца
        нет раздела.
Если
   вы не за нас,
          а мы
             не с вами,
то черта ль
      нам
        остается делать?
А если я
    вас
      когда-нибудь крою
и на вас
    замахивается
           перо-рука,
то я, как говорится,
          добыл это кровью,
я
 больше вашего
         рифмы строгал.
Товарищи,
     бросим
         замашки торгашьи
— моя, мол, поэзия —
          мой лабаз! —
всё, что я сделал,
         все это ваше —
рифмы,
    темы,
       дикция,
           бас!
Что может быть
        капризней славы
                 и пепельней?
В гроб, что ли,
       брать,
          когда умру?
Наплевать мне, товарищи,
             в высшей степени
на деньги,
     на славу
         и на прочую муру!
Чем нам
     делить
         поэтическую власть,
сгрудим
    нежность слов
           и слова-бичи,
и давайте
     без завистей
           и без фамилий
                  класть
в коммунову стройку
          слова-кирпичи.
Давайте,
    товарищи,
         шагать в ногу.
Нам не надо
      брюзжащего
            лысого парика!
А ругаться захочется —
           врагов много
по другую сторону
         красных баррикад.

Владимир Маяковский

Стихотворение это

Стихотворение это —
одинаково полезно и для редактора
и для поэтов.

Всем товарищам по ремеслу:
несколько идей
о «прожигании глаголами сердец
людей».


Что поэзия?!
Пустяк.
Шутка.
А мне от этих шуточек жутко.

Мысленным оком окидывая Федерацию —
готов от боли визжать и драться я.
Во всей округе —
тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги.
От жизни сидячей высохли в жгут.
Изголодались.
С локтями голыми.
Но денно и нощно
жгут и жгут
сердца неповинных людей «глаголами».
Написал.
Готово.
Спрашивается — прожёг?
Прожёг!
И сердце и даже бок.
Только поймут ли поэтические стада,
что сердца
сгорают —
исключительно со стыда.
Посудите:
сидит какой-нибудь верзила
(мало ли слов в России есть?!).
А он
вытягивает,
как булавку из ила,
пустяк,
который полегше зарифмоплесть.
А много ль в языке такой чуши,
чтоб сама
колокольчиком
лезла в уши?!
Выберет…
и опять отчесывает вычески,
чтоб образ был «классический»,
«поэтический».
Вычешут…
и опять кряхтят они:
любят ямбы редактора лающиеся.
А попробуй
в ямб
пойди и запихни
какое-нибудь слово,
например, «млекопитающееся».
Потеют как следует
над большим листом.
А только сбоку
на узеньком клочочке
коротенькие строчки растянулись глистом.
А остальное —
одни запятые да точки.
Хороший язык взял да и искрошил,
зря только на обучение тратились гроши.
В редакции
поэтов банда такая,
что у редактора хронический разлив жёлчи.
Банду локтями,
дверями толкают,
курьер орет: «Набилось сволочи!»
Не от мира сего —
стоят молча.
Поэту в редкость удачи лучи.
Разве что редактор заталмудится слишком,
и врасплох удастся ему всучить
какую-нибудь
позапрошлогоднюю
залежавшуюся «веснишку».
И, наконец,
выпускающий,
над чушью фыркая,
режет набранное мелким петитиком
и затыкает стихами дырку за дыркой,
на горе родителям и на радость критикам.
И лезут за прибавками наборщик и наборщица.
Оно понятно —
набирают и морщатся.

У меня решение одно отлежалось:
помочь людям.
А то жалость!
(Особенно предложение пригодилось к весне б,
когда стихом зачитывается весь нэп.)
Я не против такой поэзии.
Отнюдь.
Весною тянет на меланхолическую нудь.
Но долой рукоделие!
Что может быть старей
кустарей?!
Как мастер этого дела
(ко мне не прицепитесь)
сообщу вам об универсальном рецепте-с.
(Новость та,
что моими мерами
поэты заменяются редакционными курьерами.)

Рецепт

(Правила простые совсем:
всего — семь.)
1.
Берутся классики,
свертываются в трубку
и пропускаются через мясорубку.
2.
Что получится, то
откидывают на решето.
3.
Откинутое выставляется на вольный дух.
(Смотри, чтоб на «образы» не насело мух!)
4.
Просушиваемое перетряхивается еле
(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели).
5.
Сушится (чтоб не успело перевечниться)
и сыпется в машину:
обыкновенная перечница.
6.
Затем
раскладывается под машиной
липкая бумага
(для ловли мушиной).
7.
Теперь просто:
верти ручку,
да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!
(Чтоб «кровь» к «любовь»,
«тень» ко «дню»,
чтоб шли аккуратненько
одна через одну.)

Полученное вынь и…
готово к употреблению:
к чтению,
к декламированию,
к пению.

А чтоб поэтов от безработной меланхолии вылечить,
чтоб их не тянуло портить бумажки,
отобрать их от добрейшего Анатолия Васильича
и передать
товарищу Семашке.

Владимир Маяковский

Во весь голос

Первое вступление в поэму

Уважаемые
      товарищи потомки!
Роясь
   в сегодняшнем
           окаменевшем го*не,
наших дней изучая потемки,
вы,
  возможно,
       спросите и обо мне.
И, возможно, скажет
          ваш ученый,
кроя эрудицией
        вопросов рой,
что жил-де такой
         певец кипяченой
и ярый враг воды сырой.
Профессор,
     снимите очки-велосипед!
Я сам расскажу
       о времени
            и о себе.
Я, ассенизатор
       и водовоз,
революцией
      мобилизованный и призванный,
ушел на фронт
       из барских садоводств
поэзии —
    бабы капризной.
Засадила садик мило,
дочка,
   дачка,
      водь
        и гладь —
сама садик я садила,
сама буду поливать.
Кто стихами льет из лейки,
кто кропит,
     набравши в рот —
кудреватые Митрейки,
           мудреватые Кудрейки —
кто их к черту разберет!
Нет на прорву карантина —
мандолинят из-под стен:
«Тара-тина, тара-тина,
т-эн-н…»
Неважная честь,
        чтоб из этаких роз
мои изваяния высились
по скверам,
     где харкает туберкулез,
где б***ь с хулиганом
           да сифилис.
И мне
   агитпроп
        в зубах навяз,
и мне бы
     строчить
          романсы на вас, —
доходней оно
       и прелестней.
Но я
  себя
    смирял,
        становясь
на горло
     собственной песне.
Слушайте,
     товарищи потомки,
агитатора,
     горлана-главаря.
Заглуша
    поэзии потоки,
я шагну
    через лирические томики,
как живой
     с живыми говоря.
Я к вам приду
       в коммунистическое далеко
не так,
   как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
         через хребты веков
и через головы
        поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
         но он дойдет не так, —
не как стрела
       в амурно-лировой охоте,
не как доходит
        к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
     трудом
         громаду лет прорвет
и явится
     весомо,
         грубо,
            зримо,
как в наши дни
        вошел водопровод,
сработанный
       еще рабами Рима.
В курганах книг,
        похоронивших стих,
железки строк случайно обнаруживая,
вы
 с уважением
       ощупывайте их,
как старое,
      но грозное оружие.
Я
 ухо
   словом
       не привык ласкать;
ушку девическому
         в завиточках волоска
с полупохабщины
         не разалеться тронуту.
Парадом развернув
         моих страниц войска,
я прохожу
     по строчечному фронту.
Стихи стоят
      свинцово-тяжело,
готовые и к смерти
          и к бессмертной славе.
Поэмы замерли,
        к жерлу прижав жерло
нацеленных
       зияющих заглавий.
Оружия
    любимейшего
готовая
    рвануться в гике,
застыла
    кавалерия острот,
поднявши рифм
        отточенные пики.
И все
   поверх зубов вооруженные войска,
что двадцать лет в победах
              пролетали,
до самого
     последнего листка
я отдаю тебе,
      планеты пролетарий.
Рабочего
     громады класса враг —
он враг и мой,
       отъявленный и давний.
Велели нам
      идти
         под красный флаг
года труда
     и дни недоеданий.
Мы открывали
        Маркса
            каждый том,
как в доме
     собственном
            мы открываем ставни,
но и без чтения
        мы разбирались в том,
в каком идти,
        в каком сражаться стане.
Мы
  диалектику
        учили не по Гегелю.
Бряцанием боев
        она врывалась в стих,
когда
   под пулями
         от нас буржуи бегали,
как мы
    когда-то
         бегали от них.
Пускай
    за гениями
          безутешною вдовой
плетется слава
        в похоронном марше —
умри, мой стих,
        умри, как рядовой,
как безымянные
         на штурмах мерли наши!
Мне наплевать
        на бронзы многопудье,
мне наплевать
        на мраморную слизь.
Сочтемся славою —
         ведь мы свои же люди, —
пускай нам
      общим памятником будет
построенный
       в боях
          социализм.
Потомки,
     словарей проверьте поплавки:
из Леты
    выплывут
         остатки слов таких,
как «проституция»,
          «туберкулез»,
                 «блокада».
Для вас,
    которые
         здоровы и ловки,
поэт
  вылизывал
        чахоткины плевки
шершавым языком плаката.
С хвостом годов
        я становлюсь подобием
чудовищ
     ископаемо-хвостатых.
Товарищ жизнь,
        давай быстрей протопаем,
протопаем
      по пятилетке
             дней остаток.
Мне
  и рубля
      не накопили строчки,
краснодеревщики
         не слали мебель на дом.
И кроме
    свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
         мне ничего не надо.
Явившись
     в Це Ка Ка
          идущих
              светлых лет,
над бандой
      поэтических
             рвачей и выжиг
я подыму,
     как большевистский партбилет,
все сто томов
       моих
          партийных книжек.

Владимир Маяковский

Сергею Есенину

Вы ушли,
      как говорится,
             в мир в иной.
Пустота…
      Летите,
         в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
         ни пивной.
Трезвость.

Нет, Есенин,
        это
         не насмешка.
В горле
    горе комом —
            не смешок.
Вижу —
     взрезанной рукой помешкав,
собственных
        костей
           качаете мешок.
— Прекратите!
        Бросьте!
            Вы в своем уме ли?
Дать,
   чтоб щеки
        заливал
             смертельный мел?!
Вы ж
   такое
      загибать умели,
что другой
      на свете
          не умел.
Почему?
     Зачем?
        Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
          — Этому вина
то…
  да сё…
      а главное,
           что смычки мало,
в результате
       много пива и вина. —
Дескать,
     заменить бы вам
                богему
                  классом,
класс влиял на вас,
            и было б не до драк.
Ну, а класс-то
         жажду
           заливает квасом?
Класс — он тоже
         выпить не дурак.
Дескать,
    к вам приставить бы
        ‎    кого из напосто̀в —
стали б
    содержанием
           премного одарённей.
Вы бы
   в день
      писали
          строк по сто́,
утомительно
       и длинно,
            как Доронин.
А по-моему,
      осуществись
             такая бредь,
на себя бы
      раньше наложили руки.
Лучше уж
     от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
      нам
        причин потери
ни петля,
     ни ножик перочинный.
Может,
    окажись
        чернила в «Англетере»,
вены
   резать
       не было б причины.
Подражатели обрадовались:
               бис!
Над собою
     чуть не взвод
            расправу учинил.
Почему же
      увеличивать
            число самоубийств?
Лучше
    увеличь
        изготовление чернил!
Навсегда
     теперь
        язык
           в зубах затворится.
Тяжело
    и неуместно
           разводить мистерии.
У народа,
     у языкотворца,
умер
   звонкий
       забулдыга подмастерье.
И несут
     стихов заупокойный лом,
с прошлых
      с похорон
           не переделавши почти.
В холм
    тупые рифмы
           загонять колом —
разве так
     поэта
        надо бы почтить?
Вам
  и памятник еще не слит, —
где он,
   бронзы звон
          или гранита грань? —
а к решеткам памяти
           уже
             понанесли
посвящений
       и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
     в платочки рассоплено,
ваше слово
      слюнявит Собинов
и выводит
      под березкой дохлой —
«Ни слова,
      о дру-уг мой,
            ни вздо-о-о-о-ха.»
Эх,
  поговорить бы и́наче
с этим самым
       с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
        гремящим скандалистом:
— Не позволю
       мямлить стих
               и мять! —
Оглушить бы
       их
         трехпалым свистом
в бабушку
      и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
         бездарнейшая по́гань,
раздувая
     темь
       пиджачных парусов,
чтобы
    врассыпную
          разбежался Коган,
встреченных
       увеча
          пиками усов.
Дрянь
    пока что
        мало поредела.
Дела много —
        только поспевать.
Надо
   жизнь
      сначала переделать,
переделав —
       можно воспевать.
Это время —
       трудновато для пера,
но скажите
      вы,
        калеки и калекши,
где,
  когда,
     какой великий выбирал
путь,
   чтобы протоптанней
              и легше?
Слово —
     полководец
           человечьей силы.
Марш!
    Чтоб время
          сзади
             ядрами рвалось.
К старым дням
        чтоб ветром
              относило
только
    путаницу волос.
Для веселия
       планета наша
            ‎  мало оборудована.

Надо
   вырвать
       радость
           у грядущих дней.
В этой жизни
       помереть
            не трудно.
Сделать жизнь
        значительно трудней.

Владимир Маяковский

Дешевая распродажа

Женщину ль опутываю в трогательный роман,
просто на прохожего гляжу ли —
каждый опасливо придерживает карман.
Смешные!
С нищих — что с них сжулить?

Сколько лет пройдет, узнают пока —
кандидат на сажень городского морга —
я
бесконечно больше богат,
чем любой Пьерпонт Морган.

Через столько-то, столько-то лет
— словом, не выживу —
с голода сдохну ль,
стану ль под пистолет —
меня,
сегодняшнего рыжего,
профессора разучат до последних йот,
как,
когда,
где явлен.
Будет
с кафедры лобастый идиот
что-то молоть о богодьяволе.

Склонится толпа,
лебезяща,
суетна.
Даже не узнаете —
я не я:
облысевшую голову разрисует она
в рога или в сияния.

Каждая курсистка,
прежде чем лечь,
она
не забудет над стихами моими замлеть.
Я — пессимист,
знаю —
вечно
будет курсистка жить на земле.

Слушайте ж:

все, чем владеет моя душа,
— а ее богатства пойдите смерьте ей! —
великолепие,
что в вечность украсит мой шаг
и самое мое бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклоненных соберет мировое вече,
все это — хотите? —
сейчас отдам
за одно только слово
ласковое,
человечье.

Люди!

Пыля проспекты, топоча рожь,
идите со всего земного лона.
Сегодня
в Петрограде
на Надеждинской
ни за грош
продается драгоценнейшая корона.

За человечье слово —
не правда ли, дешево?
Пойди,
попробуй, —
как же,
найдешь его!

Владимир Маяковский

Братья писатели

Очевидно, не привыкну
сидеть в «Бристоле»,
пить чаи́,
построчно врать я, —
опрокину стаканы,
взлезу на столик.
Слушайте,
литературная братия!
Сидите,
глазенки в чаишко канув.
Вытерся от строчения локоть плюшевый.
Подымите глаза от недопитых стаканов.
От косм освободите уши вы.
Вас,
прилипших
к стене,
к обоям,
милые,
что вас со словом свело?
А знаете,
если не писал,
разбоем
занимался Франсуа Виллон.
Вам,
берущим с опаской
и перочинные ножи,
красота великолепнейшего века вверена вам!
Из чего писать вам?
Сегодня
жизнь
в сто крат интересней
у любого помощника присяжного поверенного.
Господа поэты,
неужели не наскучили
пажи,
дворцы,
любовь,
сирени куст вам?
Если
такие, как вы,
творцы —
мне наплевать на всякое искусство.
Лучше лавочку открою.
Пойду на биржу.
Тугими бумажниками растопырю бока.
Пьяной песней
душу выржу
в кабинете кабака.
Под копны волос проникнет ли удар?
Мысль
одна под волосища вложена:
«Причесываться? Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причесанным быть
невозможно».

Владимир Маяковский

Поэт рабочий

Орут поэту:
«Посмотреть бы тебя у токарного станка.
А что стихи?
Пустое это!
Небось работать — кишка тонка».
Может быть,
нам
труд
всяких занятий роднее.
Я тоже фабрика.
А если без труб,
то, может,
мне
без труб труднее.
Знаю —
не любите праздных фраз вы.
Ру́бите дуб — работать дабы.
А мы
не деревообделочники разве?
Голов людских обделываем дубы.
Конечно,
почтенная вещь — рыбачить.
Вытащить сеть.
В сетях осетры б!
Но труд поэтов — почтенный паче —
людей живых ловить, а не рыб.
Огромный труд — гореть над горном,
железа шипящие класть в закал.
Но кто же
в безделье бросит укор нам?
Мозги шлифуем рашпилем языка.
Кто выше — поэт
или техник,
который
ведет людей к вещественной выгоде?
Оба.
Сердца — такие ж моторы.
Душа — такой же хитрый двигатель.
Мы равные.
Товарищи в рабочей массе.
Пролетарии тела и духа.
Лишь вместе
вселенную мы разукрасим
и маршами пустим ухать.
Отгородимся от бурь словесных молом.
К делу!
Работа жива и нова.
А праздных ораторов —
на мельницу!
К мукомолам!
Водой речей вертеть жернова.

Владимир Маяковский

Массам непонятно

Между писателем
        и читателем
              стоят посредники,
и вкус
   у посредника
         самый средненький.
Этаких
   средненьких
         из посреднической рати
тыща
   и в критиках
         и в редакторате.
Куда бы
    мысль твоя
          ни скакала,
этот
  все
    озирает сонно:
— Я
  человек
      другого закала.
Помню, как сейчас,
          в стихах
               у Надсо̀на…
Рабочий
     не любит
          строчек коротеньких.
А еще
   посредников
          кроет Асеев.
А знаки препинания?
          Точка —
              как родинка.
Вы
  стих украшаете,
          точки рассеяв.
Товарищ Маяковский,
           писали б ямбом,
двугривенный
       на строчку
            прибавил вам бы. —
Расскажет
     несколько
          средневековых легенд,
объяснение
      часа на четыре затянет,
и ко всему
     присказывает
            унылый интеллигент:
— Вас
   не понимают
         рабочие и крестьяне. —
Сникает
    автор
       от сознания вины.
А этот самый
       критик влиятельный
крестьянина
      видел
         только до войны,
при покупке
      на даче
          ножки телятины.
А рабочих
     и того менее —
случайно
     двух
        во время наводнения.
Глядели
    с моста
        на места и картины,
на разлив,
     на плывущие льдины.
Критик
   обошел умиленно
двух представителей
          из десяти миллионов.
Ничего особенного —
          руки и груди…
Люди — как люди!
А вечером
     за чаем
         сидел и хвастал:
— Я вот
    знаю
       рабочий класс-то.
Я
 душу
    прочел
        за их молчанием —
ни упадка,
     ни отчаяния.
Кто может
     читаться
         в этаком классе?
Только Гоголь,
       только классик.
А крестьянство?
        Тоже.
           Никак не иначе.
Как сейчас, помню —
          весною, на даче… —
Этакие разговорчики
          у литераторов
                 у нас
часто
   заменяют
        знание масс.
И идут
   дореволюционного образца
творения слова,
        кисти
           и резца.
И в массу
     плывет
         интеллигентский дар —
грезы,
   розы
      и звон гитар.
Прошу
   писателей,
        с перепугу бледных,
бросить
    высюсюкивать
            стихи для бедных.
Понимает
     ведущий класс
и искусство
      не хуже вас.
Культуру
    высокую
         в массы двигай!
Такую,
    как и прочим.
Нужна
    и понятна
         хорошая книга —
и вам,
   и мне,
      и крестьянам,
             и рабочим.

Владимир Маяковский

Не все то золото, что хозрасчет

Рынок
   требует
       любовные стихозы.
Стихи о революции?
          на кой-они черт!
Их смотрит
     какой-то
         испанец «Хо́зе» —
Дон Хоз-Расчет.
Мал почет,
     и бюджет наш тесен.
Да еще
   в довершенье —
          промежду нас —
нет
  ни одной
      хорошенькой поэтессы,
чтоб привлекала
        начальственный глаз.
Поэта
   теснят
      опереточные дивы,
теснит
   киношный
        размалеванный лист.
— Мы, мол, массой,
         мы коллективом.
А вы кто?
     Кустарь-индивидуалист!
Город требует
       зрелищ и мяса.
Что вы там творите
         в муках родо́в?
Вы
  непонятны
        широким массам
и их представителям
          из первых рядов.
Люди заработали —
         дайте, чтоб потратили.
Народ
   на нас
      напирает густ.
Бросьте ваши штучки,
          товарищи
изобретатели
       каких-то
           новых,
грядущих искусств. —
Щеголяет Толстой,
         в истории ряженый,
лезет,
   напирает
        со своей императрицей.
— Тьфу на вас!
       Вот я
          так тиражный.
Любое издание
        тысяч тридцать. —
Певице,
    балерине
         хлоп да хлоп.
Чуть ли
    не над ЦИКом
           ножкой машет.
— Дескать,
     уберите
         левое барахло,
разные
    ваши
       левые марши. —
Большое-де искусство
          во все артерии
влазит,
    любые классы покоря.
Довольно!
     В совмещанском партере
Леф
  не раскидает свои якоря.
Время! —
    Судья единственный ты мне.
Пусть
   «сегодня»
        подымает
непризнающий вой.
Я
 заявляю ему
       от имени
твоего и моего:
— Я чту
    искусство,
         наполняющее кассы.
Но стих
   раструбливающий
           октябрьский гул,
но стих,
    бьющий
        оружием класса, —
мы не продадим
        ни за какую деньгу.

Владимир Маяковский

Писатели мы

Раньше
    уважали
        исключительно гениев.
Уму
  от массы
       какой барыш?
Скажем,
    такой
       Иван Тургенев
приезжает
     в этакий Париж.
Изящная жизнь,
        обеды,
           танцы…
Среди
   великосветских нег
писатель,
    подогреваемый
           «пафосом дистанции»,
обдумывает
      прошлогодний снег.
На собранные
       крепостные гроши
исписав
    карандашей
          не один аршин,
принимая
     разные позы,
писатель смакует —
          «Как хороши,
как свежи были розы».

А теперь
    так
делаются
     литературные вещи.
Писатель
     берет факт,
живой
   и трепещущий.
Не затем,
     чтоб себя
          узнавал в анониме,
пишет,
   героями потрясав.
Если герой —
      даешь имя!
Если гнус —
      пиши адреса!
Не для развлечения,
         не для краснобайства —
за коммунизм
       против белой шатии.
Одно обдумывает
         мозг лобастого —
чтобы вернее,
       короче,
           сжатее.
Строка —
    патрон.
        Статья —
            обойма.
Из газет —
     не из романов толстых —
пальбой подымаем
         спящих спокойно,
бьем врагов,
      сгоняя самодовольство.
Другое —
    роман.
       Словесный курорт.
Покоем
    несет
       от страниц зачитанных.
А
 газетчик —
      старья прокурор,
строкой
    и жизнью
         стройки защитник.
И мне,
   газетчику,
        надо одно,
так чтоб
    резала
        пресса,
чтобы в меня,
       чтобы в окно
целил
   враг
     из обреза.
А кто
   и сейчас
       от земли и прозы
в облака
    подымается,
          рея —
пускай
   растит
      бумажные розы
в журнальных
       оранжереях.
В газеты!
    Не потому, что книга плоха,
мне любо
     с газетой бодрствовать!
А чистое искусство —
          в М.К.Х.,
в отдел
    садоводства.

Владимир Маяковский

Птичка божия

Он вошел,
     склонясь учтиво.
Руку жму.
     — Товарищ —
            сядьте!
Что вам дать?
       Автограф?
            Чтиво?
— Нет.
   Мерси вас.
         Я —
           писатель.
— Вы?
   Писатель?
        Извините.
Думал —
    вы пижон.
         А вы…
Что ж,
   прочтите,
        зазвените
грозным
     маршем
         боевым.
Вихрь идей
      у вас,
         должно быть.
Новостей
     у вас
        вагон.
Что ж,
   пожалте в уха в оба.
Рад товарищу. —
        А он:
— Я писатель.
       Не прозаик.
Нет.
  Я с музами в связи. —
Слог
   изыскан, как борзая.
Сконапель
      ля поэзи́.
На затылок
      нежным жестом
он
  кудрей
      закинул шелк,
стал
   барашком златошерстым
и заблеял,
      и пошел.
Что луна, мол,
       над долиной,
мчит
   ручей, мол,
         по ущелью.
Тинтидликал
       мандолиной,
дундудел виолончелью.
Нимб
   обвил
      волосьев копны.
Лоб
   горел от благородства.
Я терпел,
     терпел
         и лопнул
и ударил
     лапой
         о́б стол.
— Попрошу вас
        покороче.
Бросьте вы
      поэта корчить!
Посмотрю
     с лица ли,
          сзади ль,
вы тюльпан,
      а не писатель.
Вы,
  над облаками рея,
птица
   в человечий рост.
Вы, мусье,
     из канареек,
чижик вы, мусье,
         и дрозд.
В испытанье
       битв
          и бед
с вами,
    што ли,
        мы
          полезем?
В наше время
       тот —
          поэт,
тот —
   писатель,
        кто полезен.
Уберите этот торт!
Стих даешь —
       хлебов подвозу.
В наши дни
      писатель тот,
кто напишет
      марш
         и лозунг!

Владимир Маяковский

Тамара и Демон

От этого Терека
                       в поэтах
                                    истерика.
Я Терек не видел.
                        Большая потерийка.
Из омнибуса
                   вразвалку
сошел,
           поплевывал
                              в Терек с берега,
совал ему
               в пену
                         палку.
Чего же хорошего?
                            Полный развал!
Шумит,
           как Есенин в участке.
Как будто бы
                    Терек
                             сорганизовал,
проездом в Боржом,
                               Луначарский.
Хочу отвернуть
                       заносчивый нос
и чувствую:
                  стыну на грани я,
овладевает
                  мною
                            гипноз,
воды
         и пены играние.
Вот башня,
                револьвером
                                    небу к виску,
разит
         красотою нетроганой.
Поди
        подчини ее
                        преду искусств —
Петру Семенычу
                        Когану.
Стою,
          и злоба взяла меня,
что эту
           дикость и выступы
с такой бездарностью
                                 я
                                    променял
на славу,
              рецензии,
                            диспуты.
Мне место
                не в «Красных нивах»,
                                                а здесь,
и не построчно,
                        а даром
реветь
           стараться в голос во весь,
срывая
            струны гитарам.
Я знаю мой голос:
                           паршивый тон,
но страшен
                  силою ярой.
Кто видывал,
                    не усомнится,
                                        что
я
   был бы услышан Тамарой.
Царица крепится,
                          взвинчена хоть,
величественно
                      делает пальчиком.
Но я ей
           сразу:
                     — А мне начхать,
царица вы
                или прачка!
Тем более
                с песен —
                               какой гонорар?!
А стирка —
                в семью копейка.
А даром
            немного дарит гора:
лишь воду —
                  поди
                          попей-ка! —
Взъярилась царица,
                            к кинжалу рука.
Козой,
          из берданки ударенной.
Но я ей
           по-своему,
                            вы ж знаете как —
под ручку…
                любезно…
                                — Сударыня!
Чего кипятитесь,
                        как паровоз?
Мы
       общей лирики лента.
Я знаю давно вас,
                            мне
                                   много про вас
говаривал
                некий Лермонтов.
Он клялся,
                что страстью
                                    и равных нет…
Таким мне
                мерещился образ твой.
Любви я заждался,
                            мне 30 лет.
Полюбим друг друга.
                               Попросту.
Да так,
           чтоб скала
                            распостелилась в пух.
От черта скраду
                        и от бога я!
Ну что тебе Демон?
                            Фантазия!
                                           Дух!
К тому ж староват —
                              мифология.
Не кинь меня в пропасть,
                                    будь добра.
От этой ли
                струшу боли я?
Мне
       даже
                пиджак не жаль ободрать,
а грудь и бока —
                        тем более.
Отсюда
            дашь
                     хороший удар —
и в Терек
              замертво треснется.
В Москве
               больнее спускают…
                                            куда!
ступеньки считаешь —
                                лестница.
Я кончил,
              и дело мое сторона.
И пусть,
            озверев от помарок,
про это
            пишет себе Пастернак.
А мы…
          соглашайся, Тамара!
История дальше
                        уже не для книг.
Я скромный,
                    и я
                          бастую.
Сам Демон слетел,
                            подслушал,
                                            и сник,
и скрылся,
                смердя
                            впустую.
К нам Лермонтов сходит,
                                    презрев времена.
Сияет —
            «Счастливая парочка!»
Люблю я гостей.
                        Бутылку вина!
Налей гусару, Тамарочка!

Владимир Маяковский

Чудеса!

Как днище бочки,
         правильным диском
стояла
     луна
        над дворцом Ливадийским.
Взошла над землей
          и пошла заливать ее,
и льется на море,
         на мир,
             на Ливадию.
В царевых дворцах —
          мужики-санаторники.
Луна, как дура,
        почти в исступлении,
глядят
    глаза
       блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца:
              «Во вторник
выступление
товарища Маяковского».

Сам самодержец,
         здесь же,
                 рядом,
гонял по залам
           и по биллиардам.
И вот,
   где Романов
         дулся с маркёрами,
шары
     ложа́
      под свитское ржание,
читаю я
    крестьянам
             о форме
стихов —
     и о содержании.
Звонок.
    Луна
       отодвинулась тусклая,
и я,
  в электричестве,
           стою на эстраде.
Сидят предо мною
         рязанские,
               тульские,
почесывают бороды русские,
ерошат пальцами
         русые пряди,
Их лица ясны,
       яснее, чем блюдце,
где надо — хмуреют,
          где надо —
               смеются.
Пусть тот,
       кто Советам
             не знает це́ну,
со мною станет
        от радости пьяным:
где можно
     еще
       читать во дворце —
что?
  Стихи!
     Кому?
        Крестьянам!
Такую страну
       и сравнивать не с чем, —
где еще
   мыслимы
        подобные вещи?!
И думаю я
     обо всем,
          как о чуде.
Такое настало,
       а что еще будет!
Вижу:
    выходят
       после лекции
два мужика
      слоновьей комплекции.
Уселись
    вдвоем
        под стеклянный шар,
и первый
    второму
        заметил:
              — Мишка,
оченно хороша —
эта
  последняя
       была рифмишка. —
И долго еще
      гудят ливадийцы
на желтых дорожках,
           у синей водицы.

Владимир Маяковский

Моя речь на показательном процессе по случаю возможного скандала с лекциями профессора Шенгели

Я тру
   ежедневно
        взморщенный лоб
в раздумье
     о нашей касте,
и я не знаю:
     поэт —
         поп,
поп или мастер.
Вокруг меня
     толпа малышей, —
едва вкусившие славы,
а во́лос
   уже
     отрастили до шей
и голос имеют гнусавый.
И, образ подняв,
        выходят когда
на толстожурнальный амвон,
я,
 каюсь,
   во храме
        рвусь на скандал,
и крикнуть хочется:
           — Вон! —
А вызовут в суд, —
         убежденно гудя,
скажу:
   — Товарищ судья!
Как знамя,
     башку
        держу высоко,
ни дух не дрожит,
        ни коленки,
хоть я и слыхал
        про суровый
              закон
от самого
     от Крыленки.
Законы
   не знают переодевания,
а без
  преувеличенности,
хулиганство —
         это
           озорные деяния,
связанные
     с неуважением к личности.
Я знаю
   любого закона лютей,
что личность
      уважить надо,
ведь масса —
      это
        много людей,
но масса баранов —
         стадо.
Не зря
   эту личность
         рожает класс,
лелеет
   до нужного часа,
и двинет,
    и в сердце вложит наказ:
«Иди,
     твори,
     отличайся!»
Идет
  и горит
     докрасна́,
         добела́…
Да что городить околичность!
Я,
 если бы личность у них была,
влюбился б в ихнюю личность.
Но где ж их лицо?
        Осмотрите в момент —
без плюсов,
     без минусо́в.
Дыра!
   Принудительный ассортимент
из глаз,
   ушей
      и носов!
Я зубы на этом деле сжевал,
я знаю, кому они копия.
В их песнях
     поповская служба жива,
они —
   зарифмованный опиум.
Для вас
   вопрос поэзии —
           нов,
но эти,
   видите,
      молятся.
Задача их —
      выделка дьяконов
из лучших комсомольцев.
Скрывает
     ученейший их богослов
в туман вдохновения радугу слов,
как чаши
    скрывают
        церковные.
А я
  раскрываю
      мое ремесло
как радость,
     мастером кованную.
И я,
  вскипя
     с позора с того,
ругнулся
      и плюнул, уйдя.
Но ругань моя —
        не озорство,
а долг,
   товарищ судья. —
Я сел,
   разбивши
      доводы глиняные.
И вот
      объявляется при́говор,
так сказать,
     от самого Калинина,
от самого
     товарища Рыкова.
Судьей,
   расцветшим розой в саду,
объявлено
     тоном парадным:
— Маяковского
         по суду
считать
   безусловно оправданным!

Владимир Маяковский

Лучший стих

Аудитория
     сыплет
         вопросы колючие,
старается озадачить
          в записочном рвении.
— Товарищ Маяковский,
            прочтите
                 лучшее
ваше
   стихотворение. —
Какому
    стиху
       отдать честь?
Думаю,
    упершись в стол.
Может быть,
       это им прочесть,
а может,
     прочесть то?
Пока
   перетряхиваю
          стихотворную старь
и нем
   ждет
      зал,
газеты
    «Северный рабочий»
              секретарь
тихо
   мне
      сказал…
И гаркнул я,
      сбившись
           с поэтического тона,
громче
    иерихонских хайл:
— Товарищи!
      Рабочими
           и войсками Кантона
взят
   Шанхай! —
Как будто
     жесть
        в ладонях мнут,
оваций сила
      росла и росла.
Пять,
   десять,
       пятнадцать минут
рукоплескал Ярославль.
Казалось,
     буря
        вёрсты крыла,
в ответ
    на все
        чемберленьи ноты
катилась в Китай, —
         и стальные рыла
отворачивали
       от Шанхая
            дредноуты.
Не приравняю
       всю
         поэтическую слякоть,
любую
    из лучших поэтических слав,
не приравняю
       к простому
             газетному факту,
если
   так
     ему
рукоплещет Ярославль.
О, есть ли
     привязанность
             большей силищи,
чем солидарность,
         прессующая
               рабочий улей?!
Рукоплещи, ярославец,
           маслобой и текстильщик,
незнаемым
      и родным
           китайским кули!