Огарок свечки я зажгла.
В руках забегала игла.
С утра я не смыкала глаз:
Окончить надо мне заказ.
Не плачь, сынок, не плачь, родной! —
Спокойно спи… Господь с тобой!
И мне бы надо отдохнуть:
За долгий день изныла грудь,
Но нужен завтра нам обед:
Хлеб вышел весь, а денег нет.
Ходить с сумой, — я не пойду:
Голодной лучше пропаду.
Так твой отец меня учил,
Когда еще он с нами жил.
Ты не забыл его, сынок?
Вон там, в углу стоял станок.
За ним, бывало, он сидел
И о свободе песни пел.
Пора придет, скажу я все.
Ну, что дрожишь, дитя мое?
Они к нам больше не придут:
Уж над отцем свершился суд.
Не плач, сынок, не плач, родной! —
Я рядом здесь… Господь с тобой!
В гареме брань и плач… но — входит падишах,
И одалиска еле дышит,—
Мутит ей душу гнев, отчаянье и страх…—
Но разве не сверкнет восторг у ней в очах,
Когда ей ласка грудь всколышет!..
Холодный Север наш печален и суров,—
Но разве он весны не примет,
Когда владычица в предел его снегов
Внесет и ландыши, и трели соловьев,
И горячо его обнимет!
И небо, и земля, и жизнь моя в цепях,
На жизнь я тщетно негодую,
Сжимает душу мне отчаянье и страх…—
Но разве не сквозит любовь в моих речах,
Когда я Бога сердцем чую…
В гареме брань и плач… но — входит падишах,
И одалиска еле дышит,—
Мутит ей душу гнев, отчаянье и страх…—
Но разве не сверкнет восторг у ней в очах,
Когда ей ласка грудь всколышет!..
Холодный Север наш печален и суров,—
Но разве он весны не примет,
Когда владычица в предел его снегов
Внесет и ландыши, и трели соловьев,
И горячо его обнимет!
И небо, и земля, и жизнь моя в цепях,
На жизнь я тщетно негодую,
Сжимает душу мне отчаянье и страх…—
Но разве не сквозит любовь в моих речах,
Когда я Бога сердцем чую…
(Повторные дистихи Пентадия)Да, убегает зима! оживляют землю зефиры.
Эвр согревает дожди. Да, убегает зима!
Всюду чреваты поля; жары предчувствует почва.
Всходами новых семян всюду чреваты поля.
Весело пухнут луга, листвой оделись деревья.
По обнаженным долам весело пухнут луга.
Плач Филомелы звучит — преступной матери пени,
Сына отдавшей во снедь, плач Филомелы звучит.
Буйство потока в горах стремится по вымытым камням.
И на далеко гудит буйство потока в горах.
Тысяча тысяч цветов творит дыханье Авроры.
Дышит во глуби долин тысяча тысяч цветов.
Стонет в ущельях пустых овечьим блеяньем Эхо.
Звук, отраженный скалой, стонет в ущельях пустых.
Вьется младой виноград, меж двух посаженный вязов.
Вверх по тростинкам лозой вьется младой виноград.
Клеит под крышей опять говорливая ласточка утром,
Строя на лето гнездо, клеит под крышей опять.
Где зеленеет платан, в тени, услаждает дремота;
Там надевают венки, где зеленеет платан.
Сладко теперь умереть! нити жизни, сорвитеся с прялки!
В милых объятьях любви сладко теперь умереть!
Он был отрок пылкий, русый, синеокий,
Полный жизни, полный юношеских сил.
Он не знал ни горя, ни тоски глубокой,
Ни кипучей злобы, мощной и жестокой —
Все его любили—всех и он любил…
Он был отрок пылкий, русый, синеокий,
Полный жизни, полный юношеских сил.
И благословила мать его, рыдая,
И поцеловал он, плача, мать свою…
Он разстался с школой и с родными, зная,
Что с врагами бьется сторона родная,
Что разбиты братья в роковом бою.
И благословила мать его рыдая,
И поцеловал он, плача, мать свою.
Затаив на сердце жгучия страданья,
Проводила сына до полка она:
Миг разлуки был им мигом испытанья:
« --Ну, сынок, мужайся!»—«Мама, до свиданья!..»
И полки закрыла пыли пелена.—
Затаив на сердце жгучия страданья,
Проводила сына до полка она.
Но когда полки ушли—она вскричала:
«Боже мой! разбита вся душа моя!»
--Сын же, идя, думал: "Мать моя не дала
"Духом пред разлукой, не затрепетала,
«Не паду же духом пред врагом и я!»
Но когда полки ушли, она вскричала:
«Боже мой! разбита вся душа моя!»
М. Р.<оссийского>
Плач Дарьи Коломийцевой по поводу
запоя ее супруга — Клима Петровича…
Ой, доля моя жалкая,
Родиться бы слепой!
Такая лета жаркая —
А он пошел в запой.
Вернусь я из магазина,
А он уже, блажной,
Поет про Стеньку Разина
С персидскою княжной.
А жар — ну, прямо, доменный,
Ну, прямо, градом пот.
А он, дурак недоенный,
Сидит и водку пьет.
Ну, думаю я, думаю,
Болит от мыслей грудь:
— Не будь ты, Дарья, дурою —
Придумай что-нибудь!
То охаю, то ахаю —
Спокоя нет как нет!
И вот — пошла я к знахарю,
И знахарь дал совет.
И в день воскресный, в утречко,
Я тот совет творю:
Вплываю, словно уточка,
И Климу говорю:
— Вставай, любезный-суженый,
Уважь свой родный дом,
Вставай-давай, поужинай,
Поправься перед сном!
А что ему до времени?
Ему б нутро мочить!
Он белый свет от темени
Не может отличить!
А я его, как милочка,
Под ручки — под уздцы,
А на столе: бутылочка,
Грибочки, огурцы.
Ой, яблочки моченые
С обкомовской икрой,
Стаканчики граненые
С хрустальною игрой,
И ножечки, и вилочки —
Гуляйте, караси!
Но только в той бутылочке,
Не водка — ка-ра-син!
Ну, вынула я пробочку —
Поправься, атаман!
Себе — для вида — стопочку,
Ему — большой стакан.
— Давай, поправься, солнышко,
Давай, залей костер!..
Он выпил все, до донышка,
И только нос утер.
Грибочек — пальцем — выловил,
Завел туманно взгляд,
Сжевал грибок
И вымолвил:
— Нет, не люблю маслят!
Мрачные до черного вышли люди,
тяжко и чинно выстроились в городе,
будто сейчас набираться будет
хмурых монахов черный орден.
Траур воронов, выкаймленный под окна,
небо, в бурю крашеное, —
все было так подобрано и подогнано,
что волей-неволей ждалось страшное.
Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя,
пыльного воздуха сухая охра,
вылез из воздуха и начал ехать
тихий катафалк чудовищных похорон.
Встревоженная о́жила глаз масса,
гору взоров в гроб бросили.
Вдруг из гроба прыснула гримаса,
после —крик: «Хоронят умерший смех!» —
из тысячегрудого меха
гремел омиллионенный множеством эх
за гробом, который ехал.
И тотчас же отчаяннейшего плача ножи
врезались, заставив ничего не понимать.
Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь, —
усопшего смеха седая мать.
К кому же, к кому вернуться назад ей?
Смотрите: в лысине — тот —
это большой, носатый
плачет армянский анекдот.
Еще не забылось, как выкривил рот он,
а за ним ободранная, куцая,
визжа, бежала острота.
Куда — если умер — уткнуться ей?
Уже до неба плачей глыба.
Но еще,
еще откуда-то плачики —
это целые полчища улыбочек и улыбок
ломали в горе хрупкие пальчики.
И вот сквозь строй их, смокших в один
сплошной изрыдавшийся Гаршин,
вышел ужас — вперед пойти —
весь в похоронном марше.
Размокло лицо, стало — кашица,
смятая морщинками на выхмуренном лбу,
а если кто смеется — кажется,
что ему разодрали губу.
Я любовью жажду,
Я горю и стражду,
Трепещу тоскую рвуся и стонаю:
Побежденна страстью,
Чту любовь напастью,
Ах и то, что мило, к муке вспоминаю.
Утоли злу муку и бедство злобно,
Дай отраду серцу, люби подобно:
Скончай судьбину мою зловредну,
Дай жизнь приятну,
Сними железы,
Отри мне слезы;
Я их лишь трачу,
И в страсти плачу,
Тщетно, день и ночь.Ты мой жар сугубишь,
А меня не любишь,
В жалость не приходиш видя как страдаю.
О судьбина люта!
Ах приди минута,
Я которой долго мучась ожидаю!
Иль моя надежда меня обманет,
Он меня во веки любить не станетъ?
Колико серце мое ни стонеть,
Ево не тронет.
Мои злы печали
Покой умчали.
Куда деваться?
Иль вечно рваться,
Тщетно, день и ночь.Часть моя мне дивна:
Я тебе противна,
Ты всево мне в свете, и души, миляе:
Ты ко мне как камень,
Я к тебе как пламень.
Естьли сей судьбины что на свете зляе,
Мне во всей ты жизни всево дороже;
Распались подобно, почувствуй то же.
Скончай судьбину мою зловратну,
Дай жизнь приятну,
Сними железы,
Отри мне слезы;
Я их лишь трачу,
И в страсти плачу,
Тщетно, день и ночь
РоландПолгода не видясь с тобою,
Полгода с Эльвиной живя,
Грушу и болею душою,
Отрады не ведаю я.
Любимая мною когда-то
И брошенная для другой!
Как грубо душа твоя смята!
Как шумно нарушен покой!
Оставил тебя для Эльвины,
Бессмертно ее полюбя.
Но в зелени нашей долины
Могу ль позабыть я тебя?
Тебя я сердечно жалею
И сам пред собою не лгу:
Тебя позабыть не умею,
Вернуться к тебе не могу.
И ныне, в безумстве страданий,
Теряясь смятенной душой,
К тебе прихожу для признаний,
Как некто не вовсе чужой…
Найдем же какой-нибудь выход
Из тягостного тупика.
Рассудим ужасное тихо:
Довольно мучений пока.
Милена
Полгода не видясь с тобою,
Полгода кроваво скорбя,
Работала я над собою,
Смирялась, любила тебя.
Когда-то тобою любима,
Оставленная для другой,
Как мать, как крыло серафима,
Я мысленно вечно с тобой.
Но в сердце нет злобы к Эльвине:
Ты любишь ее и любим.
Ко мне же приходишь ты ныне,
Как ходят к умершим своим.
Роланд! я приемлю спокойно
Назначенный свыше удел.
Да буду тебя я достойна,
Раз видеть меня захотел.
Ничем вас, друзья, не обижу:
Вы — милые гости мои.
Я знаю, я слышу, я вижу
Великую тайну любви!
Эльвина
Полгода живя с нелюбимым,
Полгода живя — не живя,
Завидую тающим дымам,
Туманам завидую я.
Рассеиться и испариться —
Лелеемая мной мечта.
Во мне он увидел царицу —
Тринадцатую у креста.
И только во имя чувства,
Во имя величья его
И связанного с ним искусства
Я не говорю ничего.
Но если б он мог вернуться,
Тоскующая, к тебе,
Сумела бы я очнуться
Наперекор судьбе.
Но, впрочем, не все равно ли
С кем тусклую жизнь прожить? —
Ведь в сердце черно от боли,
Ведь некого здесь любить!
Милена
Я плачу о радостных веснах,
С тобой проведенных вдвоем,
Я плачу о кленах и соснах,
О счастьи плачу своем,
Я плачу о бедном ребенке,
О нашем ребенке больном,
О забытой тобой иконке,
Мной данной тебе в былом.
Я плачу о мертвой маме,
О мертвой маме своей,
О твоей Прекрасной Даме —
Бессердечной Эльвине твоей.
Но плачу всего больнее
Не о ребенке, не о себе,
Я плачу, вся цепенея,
Исключительно о тебе.
Я плачу, что ты ее любишь,
Но ею ты не любим,
Я плачу, что ты погубишь
Свой гений сердцем своим.
Я плачу, что нет спасенья,
Возврата, исходов нет.
Я плачу, что ты — в смятеньи,
Я плачу, что ты — поэт!
Роланд
Я жить предлагаю всем вместе, —
О, если бы жить нам втроем!..
Милена не чувствует мести
К сопернице в сердце своем.
Эльвина же, чуждая вечно,
Не станет меня ревновать.
Эльвина
Ты слышишь?
Милена
Я слышу, конечно.
Эльвина
И что же?
Милена
Не смею понять.
Эльвина
Я тоже.
Милена
Ты тоже? Что значит
Твоя солидарность со мной?
Эльвина
Он плачет, Милена, он плачет.
Утешь его: мне он… чужой…
Роланд
Милена! Эльвина! Милена!
Эльвина! Что делать? Как быть?
Есть выход из вашего плена:
Обеих вас надо забыть.
Жить с чуждой Эльвиной — страданье,
Вернуться к Милене — кошмар.
Прощайте! пускаюсь в скитанья:
Мой путь — за ударом удар.
Погасло пламя очага,
В углу сверчок поет тоскливо…
Как ночь долга, о, как долга!
Листы в саду шумят пугливо,
В руке жужжит веретено,
А в думах — все одно, одно…
Родная грусть мою делила,
Теперь взяла ее могила,
Отец мой добр, но нравом крут,
Он знал одно — тяжелый труд.
И от него я слезы прячу,
И тихо плачу, плачу…
А тот кто взял любовь мою —
Четвертый год в чужом краю.
Что увлекло его в чужбину?
Что держит в дальней стороне?
Проведай он мою кручину —
Он пожалел бы обо мне.
Меня забыл он? Боже правый,
Не в силах я его проклясть!
Жесток и злобен мир лукавый.
О, если б мне на саван прясть!
Я белый холст омою
Горючею слезою.
Проходит сторож по селу,
Мерцает лампа, ветер злится,
Сверчок сквозь сон звенит в углу,
Настала ночь, но мне не спится.
В руке жужжит веретено,
А в думах — все одно, одно…
«Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка!
Ты воспой, ты воспой в саду, соловейка!»
«Ох, я бы рад тебе воспевати,
Ох, я бы рад тебе воспевати.
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати,
Я бы рад, я бы рад тебе воспевати,
Ох, мово голоса не стало,
Ох, мово голоса не стало:
Потерял, растерял я свой голосочек,
Потерял, растерял я свой голосочек,
Ох, по чужим садам летая,
Ох, по чужим садам летая.
По чужим по садам, по садам летая,
По чужим по садам, по садам летая,
Горькую ягоду все клевал,
Горькую ягоду все клевал.
Горькую ягоду, ягоду калину,
Горькую ягоду, ягоду калину,
Ох, спелую малину,
Ох, спелую малину».
«Я по батеньке плачу вечерами,
Я по батеньке плачу вечерами,
Ох, а по маменьке зарею,
Ох, а по маменьке зарею,
По милом по дружку ноченька не спится,
По милом по дружку ноченька не спится,
Ох, во сне милого видала,
Ох, во сне милого видала».
Вот — вдоль исписана книгами, черный
Свод стенограмм (лейбниц-глифы), тетрадь
Лет, с пультов школьных до вольных, как жернов,
Полночей: в памяти старая рать!
…Сутра с утра; мантра днем; дань молчаний;
В мантии майи мир скрыт ли, где скит? —
…Сутки в седле! перьев сорок в колчане!
Вскачь за добычей! тебе степи, скиф!
…Babel und Bibel; бог, змий, прародитель;
Дюжина, семь, шестьдесят, — счет Халдей.—
…Но — в белый мрамор вязь роз Афродите,
В триметры драм бред победных Медей!
…Тоги; дороги, что меч; влечь под иго
Всех; в речи медь; метить все: А и В.—
…Тут же суд: путь в катакомбы; владыки
Душ; плач; о ком бы? плач, Рим, по тебе!
…Замок, забрало, железо, лязг копий;
Трель трубадура к окну; муж и честь.—
…Брат ли Кабраль кораблю? индских копей
Золото фландрский банкир тщится счесть…
…Дальше!.. Вопль толп; радио с небоскреба…
Дальше!.. Жизнь воль; Марс в союз; враг с планет.—
И… …Вновь у башни троянской (из гроба!)
Старцев спор, выдать Елену иль нет.—
Круг всех веков, где дикарь в uber Mensch’e;Все, все — во мне! рать сдержать сил не трать!
Бей в пулемет, нынь! рядов не уменьшить!
В ширь, в высь растут лейбниц-глифы, тетрадь!
В туман и холод, внемля стуку
Колес по мерзлой мостовой,
Тревоги духа, а не скуку
Делил я с музой молодой.
Я с ней делил неволи бремя,—
Наследье мрачной старины,—
И жажду пересилить время,—
Уйти в пророческие сны.
Ее нервического плача
Я был свидетелем не раз,—
Так тяжела была для нас
Нам жизнью данная задача,
Бессилья крик, иль неудача
Людей, сочувствующих нам,
По девственным ее чертам
Унылой тенью пробегала,
Дрожала бледная рука
И олимпийского венка
С досадой листья обрывала.
За то печаль моя порой
Ее безжалостно смешила,
Она в венок лавровый свой
Меня, как мальчика, рядила;
Без веры в ясный идеал
Смешно ей было вдохновенье,
И звонкий голос заглушал
Мое рифмованное пенье.
Смешон ей был весь наш Парнас
И нами пойманная кляча —
Давно измученный Пегас;
Но этот смех,— предвестник плача,—
Ни разу не поссорил нас.
И до сего дня муза эта
Приходит тайно разделять
Тревоги бедного поэта,
Бодрит и учит презирать
Смех гаера и холод света.
…О дорогая, дальняя, ты слышишь?
Разорвано проклятое кольцо!
Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,
в сияющих слезах твое лицо.
Мы тоже плачем, тоже плачем, мама,
и не стыдимся слез своих: теплей
в сердцах у нас, бесслезных и упрямых,
не плакавших в прошедшем феврале.
Да будут слезы эти как молитва.
А на врагов — расплавленным свинцом
пускай падут они в минуты битвы
за все, за всех, задушенных кольцом.
За девочек, по-старчески печальных,
у булочных стоявших, у дверей,
за трупы их в пикейных одеяльцах,
за страшное молчанье матерей…
О, наша месть — она еще в начале, —
мы длинный счет врагам приберегли:
мы отомстим за все, о чем молчали,
за все, что скрыли
от Большой Земли!
Нет, мама, не сейчас, но в близкий вечер
я расскажу подробно, обо всем,
когда вернемся в ленинградский дом,
когда я выбегу тебе навстречу.
О, как мы встретим наших ленинградцев,
не забывавших колыбель свою!
Нам только надо в городе прибраться:
он пострадал, он потемнел в бою.
Но мы залечим все его увечья,
следы ожогов злых, пороховых.
Мы в новых платьях выйдем к вам
навстречу,
к «стреле», пришедшей прямо из Москвы.
Я не мечтаю — это так и будет,
минута долгожданная близка,
но тяжкий рев разгневанных орудий
еще мы слышим: мы в бою пока.
Еще не до конца снята блокада…
Родная, до свидания!
Иду
к обычному и грозному труду
во имя новой жизни Ленинграда.
На что мне, Боже сильный,
Дал жизнь и бытие,
Когда в стране изгнанья
Прямого счастья нет?
Когда в ней вихри, бури
И веют и шумят,
И серые туманы
Скрывают солнца свет?
Я мнил, что в мире люди
Как ангелы живут
И дружбою прямою
Крепят сердец союз;
Я мнил, что в сердце, в мыслях
Один у них закон:
К Тебе, Отец Небесный,
Любовью пламенеть
И ближним неимущим
С веселием души,
Чем можешь, чем богат,
При крайности помочь.
Но нет, — не то мне опыт
В стране сей показал:
Все люди,будто звери,
Друг друга не щадят,
Друг друга уязвляют
Нетрепетной рукой!..
Надменность, гордость, слава —
Молебный их кумир,
Сокровища ж и злато —
Владыка их и бог!
А истина святая
Забыта навсегда,
Любовь и добродетель
Чужда понятью их.
И Ты, Отец Небесный,
Создавший сих людей,
Не престаешь с улыбкой
Щедроты лить на них!..
Итак, внемли ж молитву
Мою, Всезрящий Царь!
Прерви печальной жизни
Печально бытие
И в мир иной, чудесный
Пересели мой дух.
В. Щукину
С кровью из клюва,
тёпел и липок,
шеей мотая по краю ведра,
в лодке качается гусь,
будто слиток
чуть черноватого серебра.
Двое летели они вдоль Вилюя.
Первый уложен был влёт,
а другой,
низко летя,
головою рискуя,
кружит над лодкой,
кричит над тайгой:
«Сизый мой брат,
появились мы в мире,
громко свою скорлупу проломя,
но по утрам
тебя первым кормили
мать и отец, а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
ты был чуточку синий,
небо похожестью дерзкой дразня.
Я был темней,
и любили гусыни
больше — тебя,
а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
возвращаться не труся,
мы улетали с тобой за моря,
но обступали заморские гуси,
первым — тебя,
а могли бы — меня.
Сизый мой брат,
мы и биты и гнуты,
вместе нас ливни хлестали хлестьмя,
только сходила вода почему-то
легче с тебя,
а могла бы — с меня.
Сизый мой брат,
истрепали мы перья.
Люди съедят нас двоих у огня
не потому ль,
что стремленье быть первым
ело тебя,
пожирало меня?
Сизый мой брат,
мы клевались полжизни,
братства, и крыльев, и душ не ценя.
Разве нельзя было нам положиться:
мне — на тебя,
а тебе — на меня?
Сизый мой брат,
я прошу хоть дробины,
зависть мою запоздало кляня,
но в наказанье мне люди убили
первым — тебя, а могли бы —
меня…»
Ах! невозможно сердцу пробыть без печали,
Хоть уж и глаза мои плакать перестали:
Ибо сердечна друга не могу забыти,
Без которого всегда принужден я быти.
Но, принужден судьбою или непременной,
И от всея вечности тако положенной,
Или насильно волей во всем нерассудной,
И в порыве склониться на иное трудной.
Ну! что ж мне ныне делать? коли так уж стало?
Расстался я с сердечным другом не на мало.
Увы! с ним разделили страны мя далеки,
Моря, лесы дремучи, горы, быстры реки.
Ах, всякая вещь из глаз мне его уносит,
И кажется, что всяка за него поносит
Меня, сим разлученьем страшно обвиняя,
И надежду, чтоб видеть, сладку отнимая.
Однак вижу, что с ними один сон глубоки
Не согласился; мнить ли, что то ему роки
Представлять мила друга велели пред очи,
И то в темноту саму половины ночи!
Свет любимое лице! чья и стень приятна!
И речь хотя мнимая в самом сне есть внятна!
Уже поне мне чаще по ночам кажися,
И к спящему без чувства ходить не стыдися.
1730
Страстной сонет.
Посвящается С.А.Лопашову.
Ты смерти ждешь, Мечта, в мучительные дни…
Я плачу пред тобой… ты на кресте распята…
Кровавое чело венцом терновым сжато;
Под вечным ужасом с тобою мы одни.
Ко мне скорбящий лик, свой кроткий лик склони!
Я верный ученик, тебе внимавший свято, —
Подобен жалобе, раздавшейся, когда-то,
Твой крик: «Или, Или, лама савахфани?»
Копье сомнения тебе наносит рану,
Но льется кровь твоя вином небесных лоз.
Я с трепетом вкушать той чистой крови стану, —
И сердце робкою надеждою зажглось, —
И верить хочется мне чуду и обману,
Я жду, восстанешь ли из мертвых, как Христос?
Неведомый гений.
По трупам кровавым, по грудам развалин,
В дыму, под раскаты орудий идет
Неведомый Гений, велик и печален,
Как Рок неизбежный, вперед.
Кругом Его стоны, и плач, и проклятья;
Свой суд нечестивый творят палачи,
Со скрежетом люди—недавние братья —
Вонзают друг в друга мечи.
Он дальше идет, непреклонно-суровый,
Готовя последнее слово Суда;
В руках Его искрится факел багровый
И путь озаряет… Куда?
Куда приведет нас неведомый Гений?
К каким, не открытым еще, берегам?
Какой для грядущих людских поколений
Воздвигнет таинственный храм?
Восстанет ли после кровавого пира
Из праха и пепла, в сиянье мечты,
Свободное царство всемирного мира,
Где будет престол Красоты?
Создаст ли Он мир нам чудесный и новый?
Достигнет ли с нами желанных высот?
Он молча идет, непреклонно-суровый,
В туманные дали вперед…
Бьет полночь, вот одна из стен
лукаво тронута луною,
и вот опять передо мною
уж дышит мертвый гобелен.
Еще бледней ее ланиты
от мертвого огня луны,
и снова образ Дракониты
беззвучно сходит со стены.
Опять лукаво озираясь,
устало руку подает,
неуловимо опираясь
о лунный луч, со мной плывет!
Всю ночь мы отблески целуем,
кружась в прохладе полутьмы,
всю ночь мы плачем и танцуем,
всю ночь, танцуя, плачем мы.
Неслышно стены ускользают,
сквозь стены проступаем мы,
нас сладко отблески лобзают,
кружась в прохладе полутьмы.
Так полночь каждую бывает,
она нисходит в лунный свет,
и в лунном свете уплывает,
как крадущийся силуэт.
И знаю я, что вновь нарушу
ее мучительный запрет,
и вновь шепну: — Отдай мне душу! —
и вновь она ответит: «Нет!»
Но, обольститель и предатель,
я знаю, как пуста игра,
и вот созданью я, создатель,
сегодня говорю: — Пора!
Конец безжизненным обятьям!
И вот лукавая мечта
пригвождена одним заклятьем.
одним движением перста.
Не сам ли мановеньем мага
я снял запрет небытия,
и вот ты снова — кисея,
и шерсть, и бархат, и бумага!
То не кукушка в роще темной
Кукует рано на заре —
В Путивле плачет Ярославна,
Одна, на городской стене:
«Я покину бор сосновый,
Вдоль Дуная полечу,
И в Каяль-реке бобровый
Я рукав мой обмочу;
Я домчусь к родному стану,
Где кипел кровавый бой,
Князю я обмою рану
На груди его младой».
В Путивле плачет Ярославна,
Зарей, на городской стене:
«Ветер, ветер, о могучий,
Буйный ветер! что шумишь?
Что ты в небе черны тучи
И вздымаешь и клубишь?
Что ты легкими крылами
Возмутил поток реки,
Вея ханскими стрелами
На родимые полки?»
В Путивле плачет Ярославна,
Зарей, на городской стене:
«В облаках ли тесно веять
С гор крутых чужой земли,
Если хочешь ты лелеять
В синем море корабли?
Что же страхом ты усеял
Нашу долю? для чего
По ковыль-траве развеял
Радость сердца моего?»
В Путивле плачет Ярославна,
Зарей, на городской стене:
«Днепр мой славный! ты волнами
Скалы половцев пробил;
Святослав с богатырями
По тебе свой бег стремил, —
Не волнуй же, Днепр широкий,
Быстрый ток студеных вод,
Ими князь мой черноокий
В Русь святую поплывет».
В Путивле плачет Ярославна,
Зарей, на городской стене:
«О река! отдай мне друга —
На волнах его лелей,
Чтобы грустная подруга
Обняла его скорей;
Чтоб я боле не видала
Вещих ужасов во сне,
Чтоб я слез к нему не слала
Синим морем на заре».
В Путивле плачет Ярославна,
Зарей, на городской стене:
«Солнце, солнце, ты сияешь
Всем прекрасно и светло!
В знойном поле что сжигаешь
Войско друга моего?
Жажда луки с тетивами
Иссушила в их руках,
И печаль колчан с стрелами
Заложила на плечах».
И тихо в терем Ярославна
Уходит с городской стены.
Как разглядеть за днями
след нечеткий?
Хочу приблизить к сердцу
этот след…
На батарее
были сплошь —
девчонки.
А старшей было
восемнадцать лет.
Лихая челка
над прищуром хитрым,
бравурное презрение к войне…
В то утро
танки вышли
прямо к Химкам.
Те самые.
С крестами на броне.
И старшая,
действительно старея,
как от кошмара заслонясь рукой,
скомандовала тонко:
— Батарея-а-а!
(Ой мамочка!..
Ой родная!..)
Огонь! —
И —
залп!
И тут они
заголосили,
девчоночки.
Запричитали всласть.
Как будто бы
вся бабья боль
России
в девчонках этих
вдруг отозвалась.
Кружилось небо —
снежное,
рябое.
Был ветер
обжигающе горяч.
Былинный плач
висел над полем боя,
он был слышней разрывов,
этот плач!
Ему —
протяжному —
земля внимала,
остановясь на смертном рубеже.
— Ой, мамочка!..
— Ой, страшно мне!..
— Ой, мама!.. —
И снова:
— Батарея-а-а! —
И уже
пред ними,
посреди земного шара,
левее безымянного бугра
горели
неправдоподобно жарко
четыре черных
танковых костра.
Раскатывалось эхо над полями,
бой медленною кровью истекал…
Зенитчицы кричали
и стреляли,
размазывая слезы по щекам.
И падали.
И поднимались снова.
Впервые защищая наяву
и честь свою
(в буквальном смысле слова!).
И Родину.
И маму.
И Москву.
Весенние пружинящие ветки.
Торжественность
венчального стола.
Неслышанное:
«Ты моя — навеки!..»
Несказанное:
«Я тебя ждала…»
И губы мужа.
И его ладони.
Смешное бормотание
во сне.
И то, чтоб закричать
в родильном
доме:
«Ой, мамочка!
Ой, мама, страшно мне!»
И ласточку.
И дождик над Арбатом.
И ощущенье
полной тишины…
…Пришло к ним это после.
В сорок пятом.
Конечно, к тем,
кто сам пришел
с войны.
Я думала в уютный час дождя:
а вдруг и впрямь, по логике наитья,
заведомо безнравственно дитя,
рожденное вблизи кровопролитья.В ту ночь, когда святой Варфоломей
на пир созвал всех алчущих, как тонок
был плач того, кто между двух огней
еще не гугенот и не католик.Еще птенец, едва поющий вздор,
еще в ходьбе не сведущий козленок,
он выжил и присвоил первый вздох,
изъятый из дыхания казненных.Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми
дитя твое цветочным млеком меда,
в его опрятной маленькой крови
живет глоток чужого кислорода.Он лакомка, он хочет пить еще,
не знает организм непросвещенный,
что ненасытно, сладко, горячо
вкушает дух гортани пресеченной.Повадился дышать! Не виноват
в религиях и гибелях далеких.
И принимает он кровавый чад
за будничную выгоду для легких.Не знаю я, в тени чьего плеча
он спит в уюте детства и злодейства.
Но и палач, и жертва палача
равно растлят незрячий сон младенца.Когда глаза откроются — смотреть,
какой судьбою в нем взойдет отрава?
Отрадой — умертвить? Иль умереть?
Или корыстно почернеть от рабства? Привыкшие к излишеству смертей,
вы, люди добрые, бранитесь и боритесь,
вы так бесстрашна нянчите детей,
что и детей, наверно, не боитесь.И коль дитя расплачется со сна,
не беспокойтесь — малость виновата:
немного растревожена десна
молочными резцами вурдалака.А если что-то глянет из ветвей,
морозом жути кожу задевая, —
не бойтесь! Это личики детей,
взлелеянных под сенью злодеянья.Но, может быть, в беспамятстве, в раю,
тот плач звучит в честь выбора другого,
и хрупкость беззащитную свою
оплакивает маленькое горловсем ужасом, чрезмерным для строки,
всей музыкой, не объясненной в нотах.
А в общем-то — какие пустяки!
Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов.
Солнце красное зашло,
Засыпает день тоскливо,
Там, где тихий пруд глубок —
Над водой склонилась ива.
Как без милой тяжело!
Лейтесь слезы молчаливо!
Грустно шепчет ветерок,
В камышах трепещет ива.
Грусть тиха и глубока,
Светел образ твой далекий:
Так звезду меж ивняка
Отражает пруд глубокий.
Сумрак, тучи… Гнется ива,
Дождь шумит среди ветвей,
Плачет ветер сиротливо:
Где же свет звезды твоей?
Ищет он звезды сиянье
Глубоко на дне морей;
Не заглянет в глубь страданья
Кроткий свет любви твоей.
К берегам тропой лесною
Я спускаюсь в камыши,
Озаренные луною —
О тебе мечтать в тиши.
Если тучка набегает —
Ветра вольного струя
В камышах во тьме вздыхает
Так что плачу, плачу я!
Мнится мне, что в дуновенье
Слышу голос твой родной,
И твое струится пенье
И сливается с волной.
Заклубились тучи,
Солнечный закат…
Ветер убегает,
Трепетом обят.
Дико блеском молний
Свод изборожден,
Образ их летучий —
Влагой отражен.
Мнится, что стоишь ты
Смело под грозой,
Что играет ветер
Длинною косой.
Над прудом луна сияет,
И в венок из камышей
Розы бледные вплетает
Серебро ее лучей.
То оленей вереница
Пробежит в ночной тиши,
То проснется, вздрогнув, птица —
Там, где гуще камыши.
Тихий трепет умиленья
И покорности судьбе;
Как вечернее моленье,
В сердце — память о тебе.
Л.Л. Кобылинскому1
Вижу скорбные дали зимы,
Ветер кружева вьюги плетет.
За решеткой тюрьмы
Вихрей бешеный лет.
Жизнь распыляется сном —
День за днем.
Мучают тени меня
В безднах и ночи, и дня.
Плачу: мне жалко
Былого.
Времени прялка
Вить
Не устанет нить
Веретена рокового.
Здесь ты терзайся, юдольное племя:
В окнах тюрьмы —
Саван зимы.
Время,
Белые кони несут;
Грива метельная в окна холодные просится;
Скок бесконечных минут
В темные бездны уносится.
Здесь воздеваю бессонные очи, —
Очи,
Полные слез и огня.
Рушусь известно в провалы я ночи
Здесь с догорающим отсветом дня.
В окнах тюрьмы —
Скорбные дали, —
Вуали
Зимы.
2
Ночь уходит. Луч денницы
Гасит иглы звезд.
Теневой с зарей ложится
Мне на грудь оконный крест.
Пусть к углу сырой палаты
Пригвоздили вновь меня:
Улыбаюсь я, распятый —
Тьмой распятый в блеске дня.
Простираю из могилы
Руки кроткие горе,
Чтоб мой лик нездешней силой
Жег, и жег, и жег в заре,
Чтоб извечно в мире сиром,
Вечным мертвецом,
Повисал над вами с миром
Мертвенным челом —
На руках своих пронзенных,
В бледном блеске звезд…
Вот на плитах осветленных
Теневой истаял крест —
Гуще тени. Ярче звуки.
И потоки тьмы.
Распластал бесцельно руки
На полу моей тюрьмы.
3
Плачу. Мне жалко
Света дневного.
Времени прялка
Вновь начинает вить
Нить
Веретена рокового.
Время белые кони несут:
В окна грива метельная просится;
Скок бесконечных минут
В неизбежность уносится.
Воздеваю бессонные очи —
Очи,
Полные слез и огня,
Я в провалы зияющей ночи,
В вечереющих отсветах дня.
Все говорят, что стала я бледна,
Что бледность мне к лицу, — что в этом толку!
Ведь вы не знаете, как часто я одна
Грущу и плачу, — плачу втихомолку.
Сказать ли вам за тайну, отчего
За мной домашние присматривают строже;
Клянитесь матушке секрета моего
Не открывать… О, сохрани вас Боже!
Вот, видите, один студент у нас в дому…
Он сехал к нам на дачу, и сначала
Мне было дико с ним, не знаю почему;
Но с каждым днем к нему я привыкала.
И, наконец, чтоб нравиться ему,
Уж я чего-чего себе не позволяю…
Чего не делаю! Каких не прилагаю
Стараний, хитростей… То, косу распустя,
Я перед ним играю как дитя,
То в угол я сажусь, молчу и поминутно
Любуюсь им и не умею путно
Связать двух слов; то с небольшим венком
Из васильков, от матушки тайком,
К нему навстречу я сбегаю в сад старинный,
И у калитки, там, в конце аллеи длинной,
Стою и жду
Сказать ли вам еще, за что меня бранят?
За то, что в дождик, — в воскресенье,
Я по сырой траве сама ходила в сад
Ему цветов нарвать любимых, — без сомненья,
Одно в виду имея утешенье,
Улыбку, может быть, иль благодарный взгляд.
Но, что ни делаю, ничто не помогает!
По-прежнему он холоден и тих,
По-прежнему сидит, да книги все читает,—
Как будто хуже я его несносных книг!
Петр Андреевич
Дитя мое любезное, Надежда!
Оставь шитьё, узоры кружевные:
Не выряжать тебе красы своей
На светлых праздниках. Не выезжать
С боярами, князьями. Было время:
Ласкают и манят тебя с собой
И мчат в богато убранной карете.
А ныне знать, вельможи — где они?..
Тот князь, твой восприемник от купели?
Его жена? Родня? Исчезли все!
Их пышные хоромы опустели.
Когда слыла веселою Москва,
Они роились в ней. Палаты их
Блистали разноцветными огнями…
Теперь, когда у стен её враги,
Бессчастные рассыпалися дети,
Напрасно ждет защитников; сыны,
Как ласточки, вспорхнули с тёплых гнёзд
И предали их бурям в расхищенье.
Ты из житья роскошного обратно
В убогий дом отцовский отдана,
А мне куда с тобой?.. Куда укрыться?
И если б мог бежать отселе я,
Нет! нет!.. Не оторвался б от тебя,
О матерь наша, мать России всей,
Кормилица моя, моих детей!
В тебе я мирно пожил, видел счастье.
В тебе и гроб найду. Мой друг, Надежда,
Гроза над нами носится — потерпим
И с верою вдадимся той судьбе,
Которую Господь нам уготовил.
Грустна, грустна!.. О ком же плачешь ты?
О прежних ли подругах и забавах?
Наташа
Ах, батюшка! Я плачу не о том!
Теперь не та пора…
(Рыдает)
Петр Андреевич
И те ли времена? О брате, что ли?
Наш Алексей… Даруй ему Господь
Со славой устоять на ратном поле.
Мне всё твердит: он будет жив.
Наташа
Нет, батюшка, я плачу не об нём.
(Рыдает пуще прежнего)
Петр Андреевич
Когда же ты о родине печальна,
Рыдай, мое дитя, — и для тебя
Отрадного я слова не имею.
Бывало, на душе кручинно — посох в руки,
С тобою сердцу легче, всё забыто…
Утешённый я приходил домой.
Бывало, посетишь и ты меня, отца.
Обнимешь, всё осмотришь… Угол мой
На полгода весельем просветится…
А ныне вместе мы, и нам не легче!
Москва! Москва! О, до чего я дожил!..
(Растворяет окно.)
Доносится ль до вас, о братья, плач детей,
Малюток, обреченных на страданья?
Вы можете ль смотреть без содраганья
На слезы их? И ласки матерей
Не усмиряют детского рыданья.
Смотри, страна свободная! Кругом
Ягнята резвятся иль дремлют в сладкой лени,
По рощам птицы весело поют,
В лесах играют стройные олени,
Цветы благоуханные растут
При солнечном, благословенном свете,
А дети… что ж они? — Лишь только плачут дети;
Не зная детских игр, ребяческих затей,
Они живут, и слышен стон детей:
„О, Боже, Боже! дети говорят,
Измучены мы так, что нам не до веселья;
У нас нет отдыха и нет часов безделья;
И если нас поля к себе манят,
То лишь затем, чтоб на лугу зеленом
Лечь и уснуть больным и истомленным.
Что нам поля, душистая трава,
Когда мы ноги двигаем едва!
Что нам цветок, который всех пленяет,
Когда глаза усталость нам смыкает!
Мы ночь и день глотаем смрад и дым,
В угольных копях тачки мы волочим,
Иль колесо, измучены всю ночь им,
На фабриках безжалостных вертим.
„Проглянет день — колеса не стоят,
Настанет ночь — колеса все вертятся,
При каждом взмахе стонут и скрипят,
И кровью начинают заливаться
Сердца и наши головы. Кружатся
Пол, стены вокруг нас и потолок,
И окна все, и солнце с небесами,
И, наконец, мы кружимся и сами,
И хочется молить по временам:
Остановитесь! отдых дайте нам.“
О, да, остановитесь! Дайте детям
Очнуться от ужасного труда!
Пусть мы на детских личиках заметим
Улыбку молодую иногда,
Пусть их надежда изредка обманет,
На лицах осушив потоки слез,
Что не всегда их жизнь томиться станет
Под вечный гул вертящихся колес!..
Но день и ночь колеса, не смолкая,
Вертятся и вертятся без конца,
И чахнут, солнца божьего не зная,
Во мраке фабрик детские сердца.
Нет, я от гласности не прочь,
Но добросовестно-разумной,
Готовой истине помочь,
Не сплетнями, не бранью шумной;
Но речью чуждою страстей.
Но хладнокровным правосудьем,
Чтоб слово в святости своей
Служило праведным орудьем.
Где гласность — будь и правота!
Но жрец и вещий ей не каждой.
Ее правдивые уста
Не возгорят соблазнов жаждой.
Ее возвышенный глагол
Не признает стремленьем к благу
Намеков едких произвол
И злоречивую отвагу.
Не с желчью личного врага
Суди людей, пиши их повесть:
Будь гласность и к себе строга
И целомудренна, как совесть.
Она есть исповедь за всех.
Будь исповедником житейским,
Но не смотри на братнин грех
С самодовольством фарисейским.
Когда от язв и суеты
Начнешь лечить чужие нравы,
Спроси себя: сам здрав ли ты,
И все ль твои внушенья здравы?
В смиреньи, в правде и любви
Пред подвигом свой дух очисти;
Но гласностью ты не зови
Проказ кощунствующей кисти.
И Гоголь был судья и врач,
Но у него в борьбе с развратом
И о себе нам слышен плач
В рыданиях над падшим братом.
Не свысока он нас учил.
Не в доктринерстве хладночерством
Он нас за слабости корил,
А угождал себе потворством.
Чтоб игрищем народ привлечь,
Не лез он в гласность, как потешник,
В порок вонзая острый меч,
Он сам был кающийся грешник.
И с ним идем рука с рукой
В одном сочувствии горячем:
С ним и смеемся над собой,
И над собой мы горько плачем.
О, было время, труд полезный
Имеретин позабывал,
Меняя плуг и серп железный
На ружья, шашку и кинжал.
Вражда стучалась в наши двери,
Мы прятались, куда кто мог,
Иль кровожадные, как звери
Шли на врага, взведя курок.
Костры сигнал нам подавали:
По высотам сторожевым
Мы ночью зарева искали,
А днем разглядывали дым.
Нас ночью глушь лесов пугала:
На страже сидя у дверей,
Мы принимали плач шакала
За плач украденных детей.
Как часто ветра шум привольный,
Треск сучьев, лошадиный топ —
Меня бросал то в жар невольный,
То в лихорадочный озноб.
В ножи играли дети наши
И бегали обнажены,
И, дна не видя горькой чаши,
Не ждали мы конца войны.
И равнодушно мы сносили
Наш плен и наш позор, когда
Красавиц наших уводили
На трапезонтские суда.
Мы знали, дома ждал их голод;
Мы знали, брачную постель
Их замела бы в зимний холод
Неугомонная метель.
Жилища наши стали бедны,
И обеднели алтари,
Где перед битвами молебны
Служили некогда цари.
Но, закаленные бедами,
Не закалили мы сердец…
Как над младенцами, над нами
Небесный сжалился Отец.
Потухло зарево пожаров,
Угомонилася вражда,—
Пленно-продавцев янычаров
Исчезли грозные суда:
Единоверному народу
Вручили мы свою судьбу!
Он дал нам полную свободу
Начать бескровную борьбу,—
Борьбу с сохой, борьбу с лопатой,
С шелкомотальным колесом…
И стал богат наш дом дощатый
Мотками шелку и вином.
Рубли в карманах завелися,
Висят замки на сундуках,
И с песнями до Кутаиса
Мы русских возим в каюках…
Аминь.Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам!
Хороним.
Хороним поэмы. Вход всем посторонним.
Хороним.На черной Вселенной любовниками отравленными
лежат две поэмы, как белый бинокль театральный.
Две жизни прижались судьбой половинной —
две самых поэмы моих соловьиных! Вы, люди, вы, звери, пруды, где они зарождались в Останкине, —
встаньте!
Вы, липы ночные, как лапы в ветвях хиромантии, —
встаньте,
дороги, убитые горем, довольно валяться в асфальте,
как волосы дыбом над городом,
вы встаньте.Раскройтесь, гробы, как складные ножи гиганта,
вы встаньте — Сервантес, Борис Леонидович,
Браманте,
вы б их полюбили, теперь они тоже останки,
встаньте.И Вы, Член Президиума Верховного Совета товарищ Гамзатов,
встаньте,
погибло искусство, незаменимо это, и это не менее важно, чем речь на торжественной дате,
встаньте.
Их гибель — судилище. Мы — арестанты.
Встаньте.О, как ты хотела, чтоб сын твой шел чисто и прямо,
встань, мама.Вы встаньте в Сибири, в Москве, в городишках,
мы столько убили в себе, не родивши,
встаньте,
Ландау, погибший в косом лаборанте,
встаньте,
Коперник, погибший в Ландау галантном,
встаньте,
вы, девка в джаз-банде, вы помните школьные банты?
встаньте, геройские мальчики вышли в герои, но в анти,
встаньте,
(я не о кастратах — о самоубийцах,
кто саморастратил святые крупицы),
встаньте.Погибили поэмы. Друзья мои в радостной панике —
«Вечная память!»
Министр, вы мечтали, чтоб юнгой в Атлантике плавать,
Вечная память,
громовый Ливанов, ну, где ваш несыгранный Гамлет?
вечная память,
где принц ваш, бабуся? А девственность можно хоть в рамку обрамить,
вечная память,
зеленые замыслы, встаньте как пламень,
вечная память,
мечта и надежда, ты вышла на паперть?
вечная память!.. Аминь.Минута молчанья. Минута — как годы.
Себя промолчали — все ждали погоды.
Сегодня не скажешь, а завтра уже
не поправить.
Вечная память.И памяти нашей, ушедшей как мамонт,
вечная память.Аминь.Тому же, кто вынес огонь сквозь потраву, —
Вечная слава!
Вечная слава!
(Вольный перевод из «Слова о Полку Игоревом».)
Звучный голос раздается
Ярославны молодой;
Стоном горлицы несется
Он пред утренней зарей:
«Я, быстрей лесной голубки,
По Дунаю полечу,
И рукав бобровой шубки
Я в Каяле обмочу;
Оыщу его и стану
Обмывать своей рукой
Окровавленную рану
На груди его больной.»
Так в Путивле, изнывая,
На стене городовой
Ярославна молодая
Горько плачет пред зарей:
«Ветер, ветер перелетный!
Что ты воешь и свистишь?
Что ты в небе, беззаботный,
Тучи черные клубишь?
Для чего ты окрыляешь
Вражьи стрелы? для чего
Целой тучей посылаешь
Их на мужа моего?
Разве тесно на просторе
Шумно мчаться в облаках?
Иль резвиться в синем море,
В пышно вздутых парусах?
Для чего ж одним размахом
Радость лучшую мою
Ты развеял легким прахом
По степному ковылю?»
Так в Путивле, изнывая,
На стене городовой
Ярославна молодая
Горько плачет пред зарей:
«Днепр мой славный! ты волнами
Горы крепкия пробил,
Половецкими землями
Путь свой дальний проложил;
Ты не раз своей волною
Мчала, гордая река,
Святослава над собою
До улусов Кобяка:
О, когда б ты вновь примчала
Друга к этим берегам,
Чтобы я к нему не слала
Слез на море по утрам.»
Так в Путивле, изнывая,
На стене городовой
Ярославна молодая
Горько плачет пред зарей:
«Солнце, солнце золотое!
Солнце светлое мое!
Согревая всех собою,
Льешь сияние свое:
Для чего же ты сжигаешь
Войско друга моего?
Для чего ты их терзаешь
В поле жаждой? для чего
Ты, сияя, иссушило
Тетивы на их луках,
И в колчаны заложило
Стрелы страшные в боях?»
Я был на зиккуратах Вавилона,
Бог Солнца жег меня своим лучом,
И, жрец, я препоясан был мечом,
А мой псалом был завываньем стона.
Я в жарком Кэми древняго закона
Был солнечник. И мыслил я. О чем?
О том, что Узури—судья с бичом.
И звездный цеп взвивался в вихрях звона.
Я был везде. Я древле был Варяг.
Вся кровь моя есть красный путь к Валгалле.
И каждый мне желанным был как враг.
Я был жрецом на грозном теокалли.
И, дымный в грудь вонзал обсидиан.
Зачем, зачем вся кровь веков и стран?
Все в мире правда, в мире все обман.
,
. В основах мира
Закон разрыва нам глубинно дан.
Вместишь-ли в малой капле Океан?
И да, и нет. Среди веселий пира
Без плача звонкой может-ли быть лира?
Мост радуг упирается в туман.
Когда бы в Океане безграничном
Мы медлили, мы были б слитны с ним.
А в капле брызги радуг мы дробим.
Смеемся мы и плачем в малом личном.
В вертеньи круга—радость и печаль,
Но в высь ведет змеиная спираль.
Я не ропщу. Мне ничего не жаль.
Я вижу брата в сильном и в убогом.
Я жертвой был и жертву взявшим богом.
Я сердце и пронзающая сталь.
Я близь—родной души. Я дух—и даль.
Я улыбаюсь, медля над порогом.
Застыв, молюсь в отединеньи строгом.
Я вижу, как рубин течет в хрусталь.
Я чувствую, я знаю, что за гранью
Предельнаго я вновь найду родник,
Где гранью из безграннаго возник.
Со всем моим приду туда, как с данью.
Глянь в зеркало, и верь его гаданью:—
На дне глубин преображен твой лик.
(Княгине
3.
А. Волконской.)
То не кукушка в роще темной
Кукует рано по заре;
В Путивле плачет Ярославна,
Одна на городской стене:
«Я покину бор сосновый,
Вдоль Дуная полечу,
И в Каяль-реке бобровый
Я рукав мой обмочу;
Я домчусь к родному стану,
Где кипел кровавый бой;
Князю я обмою рану
На груди его младой.»
В Путивле плачет Ярославна
Зарей на городской стене:
«Ветер, ветер, о могучий,
Буйный ветер, что шумишь?
Что ты в небе черны тучи
И вздымаешь, и клубишь?
Что ты легкими крылами
Возмутил поток реки,
Вея ханскими стрелами
На родимые полки?»
В Путивле плачет Ярославна
Зарей на городской стене:
«В облаках ли тесно веять
С гор крутых чужой земли?
Если хочешь ты лелеять
В синем море корабли:
Что же страхом ты усеял
Нашу долю? Для чего
По ковыль-траве развеял
Радость сердца моего?»
В Путивле плачет Ярославна
Зарей на городской стене:
«Днепр мой славный! ты волнами
Скалы Половцев пробил;
Святослав с богатырями
По тебе свой бег стремил:
Не волнуй же, Днепр широкий,
Быстрый ток студеных вод;
Ими князь мой черноокий
В Русь святую поплывет.»
В Путивле плачет Ярославна
Зарей на городской стене:
«О река! отдай мне друга;
На волнах его лелей,
Чтобы грустная подруга
Обняла его скорей;
Чтоб я боле не видала
Вещих ужасов во сне;
Чтоб я слез к нему не слала
Синим морем на заре.»
В Путивле плачет Ярославна
Зарей на городской стене:
«Солнце, солнце ты сияешь
Всем прекрасно и светло!
В знойном поле что сжигаешь
Войско друга моего?
Жажда луки с тетивами
Иссушила в их руках,
И печаль колчан с стрелами
Заложила на плечах.»
И тихо в терем Ярославна
Уходит с городской стены.
(Феодосия, декабрь 1920)
Отчего, встречаясь, бледнеют люди
И не смеют друг другу глядеть в глаза?
Отчего у девушек в белых повязках
Восковые лица и круги у глаз?
Отчего под вечер пустеет город?
Для кого солдаты оцепляют путь?
Зачем с таким лязгом распахивают ворота?
Сегодня сколько? полтораста? сто?
Куда их гонят вдоль черных улиц,
Ослепших окон, глухих дверей?
Как рвет и крутит восточный ветер,
И жжет, и режет, и бьет плетьми!
Отчего за Чумной, по дороге к свалкам
Брошен скомканный кружевной платок?
Зачем уронен клочок бумаги?
Перчатка, нательный крестик, чулок?
Чье имя написано карандашом на камне?
Что нацарапано гвоздем на стене?
Чей голос грубо оборвал команду?
Почему так сразу стихли шаги?
Что хлестнуло во мраке так резко и четко?
Что делали торопливо и молча потом?
Зачем, уходя, затянули песню?
Кто стонал так долго, а после стих?
Чье ухо вслушивалось в шорохи ночи?
Кто бежал, оставляя кровавый след?
Кто стучался и бился в ворота и ставни?
Раскрылась ли чья-нибудь дверь перед ним?
Отчего пред рассветом к исходу ночи
Причитает ветер за Карантином:
— «Носят ведрами спелые грозды,
Валят ягоды в глубокий ров.
Аx, не грозды носят — юношей гонят
К черному точилу, давят вино,
Пулеметом дробят их кости и кольем
Протыкают яму до самого дна.
Уж до края полно давило кровью,
Зачервленели терновник и полынь кругом.
Прохватит морозом свежие грозды,
Зажелтеет плоть, заиндевеют волоса».
Кто у часовни Ильи-Пророка
На рассвете плачет, закрывая лицо?
Кого отгоняют прикладами солдаты:
— «Не реви — собакам собачья смерть!»
А она не уходит, а все плачет и плачет
И отвечает солдату, глядя в глаза:
— «Разве я плачу о тех, кто умер?
Плачу о тех, кому долго жить…»
Однажды наш поэт Пестов,
Неутомимый ткач стихов
И Аполлонов жрец упрямый,
С какою-то ученой дамой
Сидел, о рифмах рассуждал,
Свои творенья величал, —
Лишь древних сравнивал с собою
И вздор свой клюквенной водою,
Кобенясь в креслах, запивал.
Коснулось до Пиндара слово!
Друзья! хотя совсем не ново,
Что славный был Пиндар поэт
И что он умер в тридцать лет,
Но им Пиндара жалко стало!
Пиндар великий! Грек! Певец!
Пиндар, высоких од творец!
Пиндар, каких и не бывало,
Который мог бы мало-мало
Еще не том, не три, не пять,
А десять томов написать, —
Зачем так рано он скончался?
Зачем еще он не остался
Пожить, попеть и побренчать?
С печали дама зарыдала,
С печали зарыдал поэт —
За что, за что судьба сослала
Пиндара к Стиксу в тридцать лет!
Лакей с метлою тут случился,
В слезах их видя, прослезился;
И в детской нянька стала выть;
Заплакал с нянькою ребенок;
Заплакал повар, поваренок;
Буфетчик, бросив чашки мыть,
Заголосил при самоваре;
В конюшне конюх зарыдал, —
И словом, целый дом стенал
О песнопевце, о Пиндаре.
Да, признаюся вам, друзья,
Едва и сам не плачу я.
Что ж вышло? Все так громко выли,
Что все соседство взгомозили!
Один сосед к ним второпях
Бежит и вопит: „Что случилось?
О чем вы все в таких слезах?“
Пред ним все горе обяснилось
В немногих жалобных словах.
„Да что за человек чудесной?
Откуда родом ваш Пиндар?
Каких он лет был? молод? стар?
И что о нем еще известно?
Какого чину? где служил?
Женат был? вдов? хотел жениться?
Чем умер? кто его лечил?
Имел ли время причаститься?
Иль вдруг свалил его удар?
И словом — кто таков Пиндар?“
Когда ж узнал он из ответа,
Что все несчастья от поэта,
Который между греков жил,
Который в славны древни годы
Певал на скачки греков оды,
Язычник, не католик был;
Что одами его пленялся,
Не понимая их, весь свет,
Что более трех тысяч лет,
Как он во младости скончался, —
Поджав бока свои, сосед
Смеяться начал, да смеяться
Так, что от смеха надорваться!
И смотрим, за соседом вслед
Все — кучер, повар, поваренок,
Буфетчик, нянька и ребенок,
Лакей с метлой, и сам поэт,
И дама — взапуски смеяться!
И хоть я рад бы удержаться,
Но признаюся вам, друзья,
Смеюсь за ними вслед и я!
«В час прибоя…»В час прибоя
Голубое
Море станет серым.В час любови
Молодое
Сердце станет верным.Бог, храни в часы прибоя —
Лодку, бедный дом мой!
Охрани от злой любови
Сердце, где я дома!«Сказать: верна…»Сказать: верна,
Прибавить: очень,
А завтра: ты мне не танцор, —
Нет, чем таким цвести цветочком, —
Уж лучше шею под топор! Пускай лесник в рубахе красной
Отделит купол от ствола —
Чтоб мать не мучилась напрасно,
Что не одна в ту ночь спала.Не снился мне сей дивный ужас:
Венчаться перед королем!
Мне женихом — топор послужит,
Помост мне будет — алтарем!«Я пришел к тебе за хлебом…»Я пришел к тебе за хлебом
За святым насущным.
Точно в самое я небо —
Не под кровлю впущен! Только Бог на звездном троне
Так накормит вдоволь!
Бог, храни в своей ладони
Пастыря благого! Не забуду я хлеб-соли,
Как поставлю парус!
Есть на свете три неволи:
Голод — страсть — и старость… От одной меня избавил,
До другой — далёко!
Ничего я не оставил
У голубоокой! Мы, певцы, что мореходы:
Покидаем вскоре!
Есть на свете три свободы:
Песня — хлеб — и море…«Там, на тугом канате…»Там, на тугом канате,
Между картонных скал,
Ты ль это как лунатик
Приступом небо брал? Новых земель вельможа,
Сын неземных широт —
Точно содрали кожу —
Так улыбался рот.Грохнули барабаны.
Ринулась голь и знать
Эту живую рану
Бешеным ртом зажать.Помню сухой и жуткий
Смех — из последних жил!
Только тогда — как будто —
Юбочку ты носил… (Моряки и певец)Среди диких моряков — простых рыбаков
Для шутов и для певцов
Стол всегда готов.Само море нам — хлеб,
Само море нам — соль,
Само море нам — стакан,
Само море нам — вино.Мореходы и певцы — одной материи птенцы,
Никому — не сыны,
Никому — не отцы.Мы — веселая артель!
Само море — нам купель!
Само море нам — качель!
Само море — карусель! А девчонка у нас — заведется в добрый час,
Лишь одна у нас опаска:
Чтоб по швам не разошлась! Бела пена — нам полог,
Бела пена — нам перинка,
Бела пена — нам подушка,
Бела пена — пуховик. (Певец — девушкам)Вам, веселые девицы,
— Не упомнил всех имен —
Вам, веселые девицы,
От певца — земной поклон.Блудного — примите — сына
В круг отверженных овец:
Перед Господом едино:
Что блудница — что певец.Все мы за крещенский крендель
Отдали людской почет:
Ибо: кто себя за деньги,
Кто за душу — продает.В пышущую печь Геенны,
Дьявол, не жалей дровец!
И взойдет в нее смиренно
За блудницею — певец.Что ж что честь с нас пооблезла,
Что ж что совесть в нас смугла, —
Разом побелят железом,
Раскаленным добела! Не в харчевне — в зале тронном
Мы — и нынче Бог-Отец —
Я, коленопреклоненный
Пред блудницею — певец!«Хоровод, хоровод…» — Хоровод, хоровод,
Чего ножки бьешь?
— Мореход, мореход,
Чего вдаль плывешь? Пляшу, — пол горячий!
Боюсь, обожгусь!
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь! Наш моряк, моряк —
Морячок морской!
А тоска — червяк,
Червячок простой.Поплыл за удачей,
Привез — нитку бус.
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь! Глубоки моря!
Вороч? йся вспять!
Зачем рыбам — зря
Красоту швырять? Бог дал, — я растрачу!
Крест медный — весь груз.
— Отчего я не плачу?
Оттого что смеюсь!