Там мне кричат издалека,
Что нос мой — длинный, взор — суровый,
Что я похож на паука
И страшен мой костыль дубовый,
Что мне не избежать судьбы,
Что злость в моем потухшем взгляде,
Что безобразные торбы
Торчат и спереди, и сзади…
Так глухо надо мной в дупло
Постукивает дятел пестрый…
Глаза — как ночь; как воск — чело;
На сердце — яд отравы острый;
Угрозою кривится рот;
В ресницах стекленеют слезы…
С зарей проносится и гнет
Едва зеленые березы
Едва запевший ветерок
И кружится на перекрестках,
И плещется там мотылек
На кружевных, сребристых блестках
В косматых лапах паука;
Моя дрожащая рука
Протянется и рвет тенета…
В душе — весенняя тоска:
Душа припоминает что-то.
Подглядываю в мягких мхах,
Весь в лиственном, в прозрачном пухе,
Ребенок в голубых цветах
Там крылья обрывает мухе, —
И тянется к нему костыль,
И вскрикивает он невольно,
И в зацветающую пыль
Спасается — мне стыдно, больно —
Спасается, в кулак свистя,
И забирается в валежник.
Я вновь один. Срываю я
Мой нежный, голубой подснежник, —
А вслед летят издалека
Трусливые и злые речи,
Что я похож на паука
И что костыль мне вздернул плечи,
Что тихая моя жена,
Потупившись, им рассказала,
Когда над цветником она,
Безропотная, умирала,
Как в мраке неживом, ночном
Над старым мужем — пауком —
Там плакала в опочивальне,
Как изнывала день за днем,
Как становилась всё печальней; —
Как безобразные горбы
С ней на постель ложились рядом,
Как, не снеся своей судьбы,
Утаивала склянку с ядом,
И вот…
Так медленно бреду.
Трещат и пикают стрекозы
Хрустальные — там, на пруду.
В ресницах стекленеют слезы;
Душа потрясена моя.
Похрустывает в ночь валежник.
Я вновь один. Срываю я
Цветок единственный, подснежник.
Спят на борту грузовики,
спят
краны.
На палубе танцуют вальс
бахилы,
кеды.
Все на Камчатку едут здесь —
в край
крайний.
Никто не спросит: «Вы куда?» —
лишь:
«Кем вы?»
Вот пожилой мерзлотовед.
Вот
парни —
торговый флот — танцуют лихо:
есть
опыт!
На их рубашках Сингапур,
пляж,
пальмы,
а въелись в кожу рук металл,
соль,
копоть.
От музыки и от воды
плеск,
звоны.
Танцуют музыка и ночь
друг
с другом.
И тихо кружится корабль,
мы,
звезды,
и кружится весь океан
круг
за кругом.
Туманен вальс, туманна ночь,
путь
дымчат.
С зубным врачом танцует
кок
Вася.
И Надя с Мартой из буфета
чуть
дышат —
и очень хочется, как всем,
им
вальса.
Я тоже, тоже человек,
и мне
надо,
что надо всем. Быть одному
мне
мало.
Но не сердитесь на меня
вы,
Надя,
и не сердитесь на меня
вы,
Марта.
Да, я стою, но я танцую!
Я
в роли
довольно странной, правда, я
в ней
часто.
И на плече моем руки
нет
вроде,
и на плече моем рука
есть
чья-то.
Ты далеко, но разве это
так
важно?
Девчата смотрят — улыбнусь
им
бегло.
Стою — и все-таки иду
под плеск
вальса.
С тобой иду! И каждый вальс
твой,
Белла!
С тобой я мало танцевал,
и лишь
выпив,
и получалось-то у нас —
так
слабо.
Но лишь тебя на этот вальс
я
выбрал.
Как горько танцевать с тобой!
Как
сладко!
Курилы за бортом плывут,.
В их складках
снег
вечный.
А там, в Москве, — зеленый парк,
пруд,
лодка.
С тобой катается мой друг,
друг
верный.
Он грустно и красиво врет,
врет
ловко.
Он заикается умело.
Он
молит.
Он так богато врет тебе
и так
бедно!
И ты не знаешь, что вдали,
там,
в море,
с тобой танцую я сейчас
вальс,
Белла.
Дверь подъезда распахнулась строго,
Не спеша захлопнулась опять…
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.
До дому дойдёт, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдёт? Кому расскажет?
Юрка отбивается от рук.
…Телогрейка, стеганые бурки,
хлеб не вволю, сахар не всегда —
это всё, что было детством Юрки
в трудные военные года.
Мать приходит за полночь с завода.
Спрятан ключ в углу дровяника.
Юрка лез на камень возле входа,
чтобы дотянуться до замка.
И один в нетопленой квартире
долго молча делал самопал,
на ночь ел картошину в мундире,
не дождавшись мамы, засыпал…
Человека в кожаной тужурке
привела к ним мама как-то раз
и спросила, глядя мимо Юрки:
— Хочешь, дядя будет жить у нас?
По щеке тихонько потрепала,
провела ладонью по плечу
Юрка хлопнул пробкой самопала
и сказал, заплакав:
— Не хочу.
В тот же вечер, возвратясь из загса,
отчим снял калоши не спеша,
посмотрел на Юрку, бросил: — Плакса! —
больно щелкнув по лбу малыша.
То ли сын запомнил эту фразу,
то ли просто так, наперекор,
только слез у мальчика ни разу
даже мать не видела с тех пор.
Но с тех пор всё чаще и суровей,
только отчим спустится с крыльца,
Юрка, сдвинув тоненькие брови,
спрашивал у мамы про отца.
Был убит в боях под Сталинградом
Юркин папа, гвардии солдат.
Юрка слушал маму, стоя рядом,
и просил:
— Поедем в Сталинград!..
Так и жили. Мать ушла с работы.
Юрка вдруг заметил у неё
новые сверкающие боты,
розовое тонкое бельё.
Вот она у зеркала большого
примеряет байковый халат.
Юрка глянул. Не сказал ни слова.
Перестал проситься в Сталинград.
Только стал и скрытней, и неслышней.
Отчим злился и кричал на мать.
Так оно и вышло: третий — лишний.
Кто был лишним? Трудно разобрать!
…Годы шли. От корки и до корки
Юрка книги толстые читал,
приносил и тройки, и пятерки,
и о дальних плаваньях мечтал.
Годы шли… И в курточке ребячьей
стало тесно Юркиным плечам.
Вырос и заметил: мама плачет,
уходя на кухню по ночам.
Мама плачет! Ей жилось несладко!
Может, мама помощи ждала!..
Первая решительная складка
Юркин лоб в ту ночь пересекла.
Он всю ночь не спал, вертясь на койке.
Утром в классе не пошёл к доске.
И, чтоб не узнала мать о двойке,
вырвал две страницы в дневнике.
…Дверь подъезда распахнулась строго,
не спеша захлопнулась опять…
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.
До дому дойдёт, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдёт? Кому расскажет?
Юрка отбивается от рук…
Белыя клавиши в сердце моем
Робко стонали под грубыми пальцами,
Думы скитались в просторе пустом,
Память безмолвно раскрыла альбом,
Тяжкий альбом, где вседневно страдальцами
Пишутся строфы о счастьи былом…
Смеха я жаждал, хотя б и притворнаго,
Дерзкаго смеха и пьяных речей.
В жалких восторгах безстыдных ночей
Отблески есть животворных лучей,
Светит любовь и в позоре позорнаго.
В темную залу вхожу, одинок,
Путник безвременный, гость неожиданный.
Лица еще не разселись в кружок…
Вид необычный и призрак невиданный:
Слабым корсетом не стянут испорченный стан,
Косы упали свободно, лицо без румян.
„Девочка, знаешь, мне тяжко, мне как-то рыдается.
Сядь близ меня, потолкуем с тобой, как друзья…“
Взоры ея поднялись, удивленье тая.
Что-то в душе просыпается,
Что-то и ей вспоминается …
Это — ты ! Это — я!
Белыя клавиши в сердце моем
Стонут, и плачут, живут под ударами,
Думы встают и кричат о былом,
Память дрожит, уронивши альбом,
Тяжкий альбом, переполненный старыми
Снами, мечтами о счастьи святом!
Плачь! я не вынесу смеха притворнаго!
Плачь! я не вынесу дерзких речей!
Здесь ли, во мраке безстыдных ночей,
Должен я встретить один из лучей
Лучшаго прошлаго, дня благотворнаго!
Робко, как вор, выхожу, одинок,
Путник безвременный, гость убегающий.
С ласковой лаской скользит ветерок,
Месяц выходит с улыбкой мигающей.
Город шумит, и мой дом недалек…
Блекни в сознаньи, последний венок!
Что́ мне до жизни чужой и страдающей!
Дали слепы, дни безгневны,
Сомкнуты уста.
В непробудном сне царевны,
Синева пуста.
Были дни — над теремами
Пламенел закат.
Нежно белыми словами
Кликал брата брат
Брата брат из дальних келий
Извещал: «Хвала!»
Где-то голуби звенели,
Расплескав крыла
С золотистых ульев пчелы
Приносили мед.
Наполнял весельем долы
Праздничный народ
В пестрых бусах, в алых лентах
Девушки цвели…
Кто там скачет в позументах
В голубой пыли?
Всадник в битвенном наряде,
В золотой парче,
Светлых кудрей бьются пряди,
Искры на мече,
Белый конь, как цвет вишневый.
Блещут стремена…
На кафтан его парчевый
Пролилась весна —
Пролилась — он сгинет в тучах,
Вспыхнет за холмом.
На зеленых встанет кручах
В блеске заревом,
Где-то перьями промашет,
Крикнет: «Берегись!»
На коне селом пропляшет,
К ночи канет ввысь…
Ночью девушкам приснится,
Прилетит из туч
Конь — мгновенная зарница,
Всадник — беглый луч…
И, как луч, пройдет в прохладу
Узкого окна,
И Царевна, гостю рада,
Встанет с ложа сна…
Или, в злые дни ненастий,
Глянет в сонный пруд,
И его, дрожа от страсти,
Руки заплетут.
И потом обманут — вскинут
Руки к серебру,
Рыбьим плёсом отодвинут
В струйную игру…
И душа, летя на север
Золотой пчелой,
В алый сон, в медовый клевер
Ляжет на покой…
И опять в венках и росах
Запоет мечта,
Засверкает на откосах
Золото щита,
И поднимет щит девица,
И опять вдали
Всадник встанет, конь вздыбится
В голубой пыли…
Будут вёсны в вечной смене
И падений гнёт.
Вихрь, исполненный видений, —
Голубиный лет…
Что мгновенные бессилья?
Время — легкий дым…
Мы опять расплещем крылья,
Снова отлетим?
И опять, в безумной смене
Рассекая твердь,
Встретим новый вихрь видений,
Встретим жизнь и смерть! Апрель–май 190
4.
С. Шахматово
В полях, далеко от усадьбы,
Зимует просяной омет.
Там табунятся волчьи свадьбы,
Там клочья шерсти и помет.
Воловьи ребра у дороги
Торчат в снегу — и спал на них
Сапсан, стервятник космоногий,
Готовый взвиться каждый миг.Я застрелил его. А это
Грозит бедой. И вот ко мне
Стал гость ходить. Он до рассвета
Вкруг дома бродит при луне.
Я не видал его. Я слышал
Лишь хруст шагов. Но спать невмочь.
На третью ночь я в поде вышел…
О, как была печальна ночь! Когтистый след в снегу глубоком
В глухие степи вел с гумна.
На небе мглистом и высоком
Плыла холодная луна.
За валом, над привадой в яме,
Серо маячила ветла.
Даль над пустынными полями
Была таинственно светла.Облитый этим странным светом,
Подавлен мертвой тишиной,
Я стал — и бледным силуэтом
Упала тень моя за мной.
По небесам, в туманной мути,
Сияя, лунный лик нырял
И серебристым блеском ртути
Слюду по насту озарял.Кто был он, этот полуночный
Незримый гость? Откуда он
Ко мне приходит в час урочный
Через сугробы под балкон?
Иль он узнал, что я тоскую,
Что я один? что в дом ко мне
Лишь снег да небо в ночь немую
Глядят из сада при луне? Быть может, он сегодня слышал,
Как я, покинув кабинет,
По темной спальне в залу вышел,
Где в сумраке мерцал паркет,
Где в окнах небеса синели,
А в этой сини четко встал
Черно-зеленей конус ели
И острый Сириус блистал? Теперь луна была в зените,
На небе плыл густой туман…
Я ждал его, — я шел к раките
По насту снеговых полян,
И если б враг мой от привады
Внезапно прянул на сугроб, —
Я б из винтовки без пощады
Пробил его широкий лоб.Но он не шел. Луна скрывалась,
Луна сияла сквозь туман,
Бежала мгла… И мне казалось,
Что на снегу сидит Сапсан.
Морозный иней, как алмазы,
Сверкал на нем, а он дремал,
Седой, зобастый, круглоглазый,
И в крылья голову вжимал.И был он страшен, непонятен,
Таинственен, как этот бег
Туманной мглы и светлых пятен,
Порою озарявших снег, —
Как воплотившаяся сила
Той Воли, что в полночный час
Нас страхом всех соединила —
И сделала врагами нас.
Привет тебе, Ночь покоя,
Ты мир обняла величаво,
В печальном тревогу смягчаешь,
Приятной твоей темнотой.
Ручей вдалеке серебрится,
Теперь он лепечет тихонько,
И между ветвями певуче
Неясный шуршит ветерок.
Гора затянулась тенями,
Лужайки окутались в сумрак,
И звезды прерывистым светом
Чуть светят, заполнив простор.
Печального ропота полны
Потоки широкого Моря,
И в призрачном белом свеченьи
Огни проскользают волной.
Река в равномерном величьи
Теченье окутала в траур,
И в поле цветистые краски
Смешались, смягченные мглой.
К ночлегу овец своих гонит
Усталый пастух торопливо,
И пахарь бодилом торопит
Лениво-тяжелых быков.
Того, кто окончил работу,
Ждет с ужином скромным супруга,
Здоровые, крепкие дети,
Уют пред живым очагом.
В твоем примиренном покое,
О, Ночь, все находят свой отдых,
И даже, кто горестный плачет,
Глаза осушаешь ты сном.
Какая услада молчанья,
Какая приязнь затемненья!
Как тихо в душе от сознанья,
Что вот она только с собой!
Угрюмый вещательный филин
Вдруг крикнет, и хриплый тот голос,
Дойдя от могилы к могиле,
На краткость прервет их покой.
Вон там, на возвышенной башне,
Чуть теплится, млея, лампада,
И черные шаткие тени
Встают, возникают кругом.
Но вот уж с серебряным дышлом
Луны восстает колесница,
И светом ее безмятежным
Залиты вершины холмов.
С величьем она выплывает,
И звезды пред нею бледнеют,
Лазурь вознесенного неба
Наполнена светлым лучом.
Источник скользит безмятежный,
И, в зеркале ясном, качаясь,
Сиянье дрожит отраженьем
Среди успокоенных вод.
Речное чуть зыбится лоно,
Рыбак нагибается в лодке,
И слышится стройная песня,
И чуть ударяет весло.
Поет соловей для супруги,
Изменчиво-разною песней
Ее он баюкает нежно,
Единственный в чаще лесной.
Порою над крышею дома,
Над крышею дома другого,
Восходят колонны из дыма,
И прорваны дымы Луной.
Сквозь ветви сплетенные густо,
Лучи пробираются робко,
И листья, их ток преломляя,
Их делают смутной волной.
И вдруг ветерок умиленный
Прошепчет, летя над цветами.
И тотчас струей благовонной
Полей преисполнен простор.
Случайное эхо в ущельях
Подхватит блуждающий голос,
Немедленно эхо другое
Торопится с той же игрой.
Молчанье, покой умягченный
Сливаются с звуком неясным,
И образ темнеющей Ночи
Желанен вдвойне оттого.
Привет, о, подруга печальных,
Тоску огорченного сердца
Смягчаешь ты нежным бальзамом,
И только в тебе есть покой.
Ночь тихая! меня приятно ты застала
На камне мшистом сем, где сладко я уснул.
Румяная заря все небо устилала,
И солнца из-за гор последний луч блеснул.
Зарделись облака вечерние, златые,
Весь запад воспылал сияющим огнем;
Вдали же темный лес и рощицы густые
Казались розовым обложены венцом.
Вечерняя звезда долину осветила,
По гнездам парами пернатые легли,
Тень длинная с горы высокой нисходила,
И медленно глаза сомкнулися мои.
Ты ль, звучный соловей, ты ль песнию игривой
Сон усладительный согнал с моих очей
Иль быстрый в роще бег дриады боязливой
От фавна резвого, гонящегось за ней?
Приятство новое душа моя вкушает,
И новую красу мой взор прельщенный зрит:
Природа вкруг меня вся тихо засыпает,
Лишь роща ветвями зеленая шумит.
Здесь месяц на луга блеск рассыпает чистый,
Густые сучья там дробят его лучи,
Тут переливом их горит ручей сребристый,
А там светло как днем сияет холм в ночи.
Куренья сладкие вечернею порою
Возносятся с цветов, сокрытых меж травы.
Мой тщетно ищет взор под тенью вас густою,
Но запах нежный ваш укажет мне, где вы.
Вдали видна гора, обросшая кустами;
Там ивы древние сплелися над водой,
Распространяя тень кудрявыми верхами,
Клонящимись к земле под листьев тяготой.
Оттоле быстрый ток в равнину истекает;
Я слышу шум его: он катится, журчит,
О камни мшистые струй влагу разбивает
И пену белую с собою в дол крутит.
Вот облако нашло: завесою прозрачной
Задернут бледный зрак задумчивой луны.
Постой, блестящая! —рассей тень ночи мрачной
И освети мой путь с лазурной вышины.
Пойду на злачный холм, где виноградны лозы
И хмель виющийся сгибают темный свод,
Соплетшись, где растут с малиной дики розы
И льется с говором поток хрустальных вод.
С друзьями часто там, увенчанный цветами,
За чашей круговой я Вакха величал
И глас мой, сединив любезных с голосами,
Песнь радостную в честь бессмертному певал.
Всесильный бог вина сам холм сей посещает;
Чаш звонких сребряных здесь часто слышен стук,
И путник ужасом священным замирает,
Внимая громкий смех и плеск веселых рук.
Беседка тихая! под тень твою густую
Прими меня и сном прохладным успокой:
Пусть деву хоть во сне увижу дорогую,
И счастлив буду сей прелестною мечтой.
Это случилось в последние годы могучего Рима.
Царствовал грозный Тиверий и гнал христиан беспощадно,
Но ежедневно на месте отрубленных ветвей, у древа
Церкви Христовой юные вновь зеленели побеги.
В тайной пещере, над Тибром ревущим, скрывался в то время
Праведный старец, в посте и молитве свой век доживая;
Бог его в людях своей благодатью прославил.
Чудный он дар получил: исцелять от недугов телесных
И от страданий душевных. Рано утром однажды,
Горько рыдая, приходит к нему старуха простого
Звания, с нею и муж её, грусти безмолвной исполнен.
Просит она воскресить её дочь, внезапно во цвете
Девственной жизни умершую… «Вот уж два дня и две ночи, —
Так она говорила, — мы наших богов неотступно
Молим во храмах и жжём ароматы на мраморе хладном,
Золото сыплем жрецам их и плачем… но всё бесполезно!
Если б знал ты Виргинию нашу, то жалость стеснила б
Сердце твоё, равнодушное к прелестям мира! Как часто
Дряхлые старцы, любуясь на белые плечи, волнистые кудри,
На темные очи её, молодели, и юноши страстным
Взором её провожали, когда, напевая простую
Песню, амфору держа над главой, осторожно тропинкой
К Тибру спускалась она за водою… иль в пляске
Перед домашним порогом подруг побеждала искусством,
Звонким ребяческим смехом родительский слух утешая…
Только в последнее время приметно она изменилась:
Игры наскучили ей, и взор отуманился думой,
Из дома стала она уходить до зари, возвращаясь
Вечером тёмным, и ночи без сна проводила… При свете
Поздней лампады я видела раз, как она, на коленах,
Тихо, усердно и долго молилась… кому?.. неизвестно!..
Со́звали мы стариков и родных для совета; решили…»
. . . . . . . . . . . . . . . .
О любимец бога брани,
Мой товарищ на войне!
Я платил с тобою дани
Богу славы — не одне:
Ты на кивере почтенном
Лавры с миртом сочетал;
Я в углу уединенном
Незабудки собирал.
Помнишь ли, питомец славы,
Индесальми? Страшну ночь? —
Не люблю такой забавы,
Молвил я, — и с музой прочь!
Между тем как ты штыками
Шведов за лес провожал,
Я геройскими руками…
Ужин вам приготовлял.
Счастлив ты, шалун любезный,
И в Цитерской стороне:
Я же — всюду бесполезный,
И в любви, и на войне;
Время жизни в скуке трачу
(За крилатый счастья миг!)
Ночь зеваю… утром плачу
Об утрате снов моих.
Тщетны слезы! Мне готова
Цепь, сотканна из сует;
От родительского крова
Я опять на море бед.
Мой челнок Любовь слепая
Правит детскою рукой;
Между тем как Лень, зевая,
На корме сидит со мной.
Может быть, как быстра младость
Убежит от нас бегом,
Я возьмусь за ум… да радость
Уживется ли с умом?
Ах! почто же мне заране,
Друг любезный, унывать?
Вся судьба моя в стакане!
Станем пить и воспевать:
«Счастлив! счастлив, кто цветами
Дни любови украшал;
Пел с беспечными друзьями,
А о счастии… мечтал!
Счастлив он, и втрое боле,
Всех вельможей и царей!
Так давай в безвестной доле,
Чужды рабства и цепей,
Кое-как тянуть жизнь нашу,
Часто с горем пополам;
Наливать полнее чашу
И смеяться дуракам!»
Не пытайтесь узнать, оттого ли порой
Я грущу, что подавлен я тяжкой судьбой,
Что бесследно прошла моей жизни весна…
О, душа моя скорби давно уж полна…
Давно неразлучны со мною
Печальные думы и сны…
Тоски были ранние годы
Безрадостной жизни полны.
В стране, где невинного детства
Заветные, лучшие дни
Промчались, как ветра дыханье,
Как сон мимолетный, прошли —
У матери, в домике скромном,
В уютной кроватке моей
Все снилось мне, целые ночи,
Страданье и горе людей…
Я помню, — раз, ночью бессонной,
Я что-то бессвязно шептал,
И часто из уст моих детских
Подавленный вздох вылетал…
Без сна ты сидела, родная…
Ты мирных не ведала грез!
О, мама! как много страданий,
Как много мучительных слез
Ты чуткой душой отгадала
В моей безотрадной судьбе!
И слышались грустные вздохи
В безмолвные ночи тебе…
Иль, буре унылой внимая,
Под ветра томительный вой,
Ты слезы свои осушала
Дрожащею, слабой рукой…
Увидел я влажные очи…
Я тоже, родная, не спал,
И сам свои детские слезы
Я втайне давно утирал!
«О, мама!» теряя терпенье,
Шепнул я, — «скажи мне, открой,
Зачем есть страданья на свете,
И горе… и слезы порой?..»
Вот встала родная, в тревоге,
К кроватке моей подошла,
Нагнулась, — но лепетом сонным
Она мои речи сочла!..
Все тихо в избушке… Лампада
Роняет свой трепетный свет…
Лишь слышатся звуки рыданий
На детское горе в ответ…
«О, мама! заснуть я не в силах!..
Душа моя грусти полна!..»
Но мать мои речи считает
Лишь отзвуком страшного сна…
Зачем же ты горькие слезы
В ту ночь надо мной пролила?!..
О, счастье твое, что мой лепет
Лишь бредом во сне ты сочла!
Но нет! в нем тогда уж таилось
Предчувствие сумрачных дней,
Тяжелых забот и страданий,
И горестной жизни моей!..
Я помню, — всю ночь, до рассвета,
Не мог я тогда задремать,
И молча сидела со мною,
В слезах, моя бедная мать…
По-прежнему мирно лампада
Роняла свой трепетный свет, —
И слышались звуки рыданий
На детское горе в ответ…
Не пытайтесь узнать, оттого ли порой
Я грущу, что подавлен я тяжкой судьбой,
Что бесследно прошла моей жизни весна…
Нет, душа моя скорби давно уж полна!..
Верь, не зиму любим мы, а любим
Мы зимой искусственное лето:
Ранней ночи мрак глядит к нам в окна,
А мы дома щуримся от света.
Над сугробами садов и рощей
Никнут обезлиственные сени;
А у нас тропических растений
Ветви к потолку бросают тени,
На дворе метет и воет вьюга;
А у нас веселый смех и речи,
И под звуки вальса наши дамы
Кажут нам свои нагие плечи.
Торжество в борьбе с лихой природой
В городах зимой нам очевидней;
Но и в снежном поле теплой хаты
Ничего не может быть завидней…
Так ли нам легко бороться с летом,
С бурными разливами, с засухой,
С духотой, с грозой, с трескучим градом,
С пылью, даже — с комаром и мухой!..
Далеко не так победоносны
Мы в борьбе с неукротимым летом,
Хоть оно и веет ароматом,
Золотя леса вечерним светом…
Все мы любим роз благоуханье
Шум прибоя волн на знойном юге, —
Шорох ночи, жатвы колыханье
И детей веселые досуги…
Верь, не зиму любим мы, а любим
Мы зимой искусственное лето:
Ранней ночи мрак глядит к нам в окна,
А мы дома щуримся от света.
Над сугробами садов и рощей
Никнут обезлиственные сени;
А у нас тропических растений
Ветви к потолку бросают тени,
На дворе метет и воет вьюга;
А у нас веселый смех и речи,
И под звуки вальса наши дамы
Кажут нам свои нагие плечи.
Торжество в борьбе с лихой природой
В городах зимой нам очевидней;
Но и в снежном поле теплой хаты
Ничего не может быть завидней…
Так ли нам легко бороться с летом,
С бурными разливами, с засухой,
С духотой, с грозой, с трескучим градом,
С пылью, даже — с комаром и мухой!..
Далеко не так победоносны
Мы в борьбе с неукротимым летом,
Хоть оно и веет ароматом,
Золотя леса вечерним светом…
Все мы любим роз благоуханье
Шум прибоя волн на знойном юге, —
Шорох ночи, жатвы колыханье
И детей веселые досуги…
«Зачем вы, дни?» — сказал поэт.
А я спрошу: «Зачем вы, ночи?»
Зачем ваш мрак сгоняет свет
И занавешивает очи?
И так жизнь наша коротка,
И время годы быстро косит,
А сон из этого клочка
Едва ль не треть еще уносит.
Счастливцу — сон? Он у него
Часы блаженства похищает,
А на лету и без того
Он их так мало насчитает.
Счастливцу сон — разрыв со всем,
Чем сердце радостью дышало:
Как мертвый, слеп он, глух и нем,
Души как будто не бывало!
Смерть называют вечным сном,
А в здешнем — временно мертвеем.
Зачем нам спать, когда потом
Мы вдоволь выспаться успеем?
Когда б я с счастьем был знаком,
О, как бы сон я ненавидел:
На клад мой, на святыню в нем
Я посягателя бы видел.
Страдальцу сон же не с руки,
Средь тяжких дум, средь грозных мраков,
На одр недуга и тоски
Не сыплет он прохладных маков.
Весь мутный ил, которым дни
Заволокли родник душевный,
Из благ — обломки их одни,
Разбитые волною гневной, —
Всплывает все со дна души
В тоске бессонницы печальной,
Когда в таинственной тиши,
Как будто отзыв погребальный,
Несется с башни бой часов;
И мне в тревогу и смущенье
Шум собственных моих шагов
И сердца каждое биенье,
Ум весь в огне; без сна горят
Неосвежаемые очи,
Злость и тоска меня томят…
И вопию: «Зачем вы, ночи?»
С тихим ветром, на рассвете,
Свой поклон тебе послал я
И ответ твой перелетный
В час вечерний услыхал я.
Залетел ко мне в каюту
Ветер западный с ответом,
И его я, в час вечерний,
Встретил с лаской и приветом.
Говорил мне ветер нежно:
Спи спокойно, мой родимый!
Сон твой будет безмятежен,
Тихим ангелом хранимый.
Этот ангел смотрит долго
На тебя пытливым взглядом
И с тобою, друг далекий,
Он всегда незримо рядом!
Он с тобой в минуты скорби,
Он с тобой во мгле ненастья,
В думах дня и грезах ночи,
Он с тобою в царстве счастья...
Если добрыми трудами
Ты истекший день отметил
И ко сну отходишь тихо,
Духом благостен и светел,
Если в сердце радость слышишь, —
Знай тогда, мой утомленный:
На тебя глядит с улыбкой
Этот сторож окрыленный!
Если ж ночью молчаливой,
В темный час, когда не спится,
У тебя на сердце грустном
Что-то тяжкое таится,
Если тайные упреки
Повторяет совесть внятно
И тебе твое томленье
Тяжело и непонятно, —
Знай тогда, что в это время,
В сердце сумрак затаенный,—
Это он глядит с укором,
Твой хранитель окрыленный!
У него ль во взоре сила,
У него ли в гневе право,
У него ль в деснице крепость,
У него ли в песне слава...
У него ль одно желанье, —
Чтоб лучам зари огнистой
Каждый вечер предстоял ты
Духом праведный и чистый!
Мы засыпали с думой о тебе.
Мы на заре включали репродуктор,
чтобы услышать о твоей судьбе.
Тобою начиналось наше утро.
В заботах дня десятки раз подряд,
сжимая зубы, затаив дыханье,
твердили мы:
— Мужайся, Сталинград! —
Сквозь наше сердце шло твое страданье.
Сквозь нашу кровь струился горячо
поток твоих немыслимых пожаров.
Нам так хотелось стать к плечу плечом
и на себя принять хоть часть ударов!
…А мне все время вспоминалась ночь
в одном колхозе дальнем, небогатом,
ночь перед первой вспашкою, в тридцатом,
второю большевистскою весной.
Степенно, важно, радостно и строго
готовились колхозники к утру,
с мечтой о новой жизни,
новом строе,
с глубокой верой
в новый, общий труд.
Их новизна безмерная, тревожа,
еще страшила…
Но твердил народ:
— Нам Сталинградский тракторный поможет…
— Нам Сталинград коней своих пришлет.
Нет, не на стены зданий и заводов,
проклятый враг, заносишь руку ты:
ты покусился на любовь народа,
ты замахнулся на оплот мечты!
И встала, встала пахарей громада,
как воины они сюда пришли,
чтобы с рабочим классом Сталинграда
спасти любимца трудовой земли.
О том, что было страшным этим летом, —
еще расскажут: песня ждет певца.
У нас в осаде, за чертой кольца,
все озарялось сталинградским светом.
И, глядя на развалины твои
(о, эти снимки в «Правде» и в «Известьях»!),
мы забывали тяготы свои,
мы об одном молили: — Мести, мести!
И про’бил час. Удар обрушен первый,
от Сталинграда пятится злодей.
И ахнул мир, узнав, что значит верность,
что значит ярость верящих людей.
А мы не удивились, нет! Мы знали,
что будет так: полмесяца назад
не зря солдатской клятвой обменялись
два брата: Сталинград и Ленинград.
Прекрасна и сурова наша радость.
О Сталинград,
в час гнева твоего
прими земной поклон от Ленинграда,
от воинства и гражданства его!
‘Да! Ты всё меня голубишь
На словах, — в них нет ли лжи?
Если ты меня так любишь,
Мне на деле докажи! ’ ‘Всё, чего ты ни потребуй,
Рад принесть тебе я в дань’.
— ‘Друг! Одну из данных небу
Мне ты звездочек достань! Слушай: к новому свиданью
Ты из них мне подари
Ту, что блещет мелкой гранью
В ночь до утренней зари, — Ту, что с неба так приветно
Смотрит, чуть не говорит
И так мило, разноцветно
Искрой радужной горит. Чтоб чудесною прибавкой
К туалету мне блеснуть, —
Я ту звездочку булавкой
Приколю себе на грудь. И предамся грудью этой,
Тем подарком дорогим
Освещенной и согретой,
Я объятиям твоим. Что ж? Достанешь ли? ’ — ‘Помилуй!
Как я это совершу?
Невозможно! ’ — ‘Но, мой милый,
Если я тебя прошу…’ ‘Не могу’. — ‘Меня погубишь
Ты отказом… Стало быть, —
Ты не любишь, да, не любишь, —
Может всё любовь добыть. Немогущий!.. Что в нем проку?
Ты моги! Ты должен мочь.
На три дня даю я сроку,
А не то — навеки прочь! ’ День — другой прошел. Несчастный
Горевал, бродил, как тень.
С торжеством к своей прекрасной
Он пришел на третий день. Чем-то радостным отмечен,
Смелый взор его блистал.
Вмиг он был вопросом встречен:
‘Что ж? Достал? ’ Ответ: ‘Достал! ’ И глаза он к небу вскинул,
И со звездочкой внутри
Из кармана ларчик вынул,
И открыл его: ‘Смотри! Видишь: в золоте, в эмали,
Блеском радужным полна
Эта звездочка. . Она ли? ’
— ‘Ах, мой друг! — Она! Она! Я — души твоей царица,
Любишь ты, спокойна я,
Это — чудная вещица!
Это звездочка моя! Эту искру — блестку ночи —
Ты достал, герой, гигант! ’
И впивались милой очи
В ей врученный бриллиант, И застежка дорогая,
С ценным камнем посреди,
Ярко вспыхнула, блистая,
У прелестной на груди.
На перекрестке, где сплелись дороги,
Я встретил женщину: в сверканьи глаз
Ее — был смех, но губы были строги.
Горящий, яркий вечер быстро гас,
Лазурь увлаживалась тихим светом,
Неслышно близился заветный час.
Мне сделав знак с насмешкой иль приветом,
Безвестная сказала мне: «ты мой!»
Но взор ее так ласков был при этом,
Что я за ней пошел тропой лесной,
Покорный странному и сладкому влиянью.
На ветви гуще падал мрак ночной…
Все было смутно шаткому сознанью,
Стволы и шелест, тени и она,
Вся белая, подобная сиянью.
Манила мгла в себя, как глубина;
Казалось мне, я падал с каждым шагом,
И, забываясь, жадно жаждал дна.
Тропа свивалась долго над оврагом,
Где слышался, то робкий смех, то вздох,
Потом скользнула вниз, и вдруг зигзагом,
Руслом ручья, который пересох,
Нас вывела на свет, к поляне малой,
Где черной зеленью стелился мох.
И женщина, смеясь, недвижно стала,
Среди высоких илистых камней,
И, молча, подойти мне указала.
Приблизился я, как лунатик, к ней,
И руки протянул, и обнял тело,
Во храме ночи, во дворце теней.
Она в глаза мне миг один глядела
И — прошептав холодные слова:
«Отдай мне душу» — скрылась тенью белой.
Вдруг стала ночь таинственно мертва.
Я был один на блещущей поляне,
Где мох чернел и зыблилась трава…
И до утра я проблуждал в тумане,
По жуткой чаще, по чужим тропам,
Дыша, в бреду, огнем воспоминаний.
И на рассвете — как, не знаю сам, —
Пришел я вновь к покинутой дороге.
Усталый на землю упал я там.
И вот я жду в томленьи и в тревоге
(А солнце жжет с лазури огневой),
Сойдет ли ночь, мелькнет ли облик строгий…
Приди! Зови! Бери меня! Я — твой!
Петербург, 190
2.
Мы заново рождаемся. Простите,
Коль нет у нас веселья напоказ,
Коль часто мы – не здесь, за чаепитьем,
А там, где нет благополучных глаз.
Какие ночи! Как попеременно
То набегает лет, то зима!
Какие мысли раздвигают стены!
Какие вьюги рвутся сквозь дома!
Как ночью над бессонницей сознанье
Нашептывает, что зарниц не счесть!
Как часто дни приходят, как признанья,
И нам несут спасительную весть!
Мы заново рождаемся. Не сразу
Нас отливает жизнь. Ведь мир – и тот
Хранит следы пылающего газа,
С которым жил и до сих пор живет.
Он остывал и в мраке первородства
Освобождался от огня и льда.
Мы счастливы участвовать в господстве
Огня и ливня, мысли и труда.
Поверьте нам, что, на костре ошибок
Перегорев, мы все-таки живей
Навязчивых и хладнокровно-рыбьих
И, может быть, неискренних друзей.
Простите нам, что мы без лицемерья
Порой, как яблонь, искривляем рост,
Что часто кровью смачиваем перья
И печь не топим, зная про мороз.
Нет, перед дверью взрослого рассвета
Мы не стоим от дней особняком.
Тому причиной – жаркие обеты,
Заказанные веком испокон.
В них – страстное присматриванье к жизни,
В них – испытанье сердцем наших лет,
Бессонница, надежды, укоризны,
И тучами заваленный рассвет.
Есть знак земли, ее произрастанье,
В крови у нас. И голоса ее,
Как ветер – в окна, вербными кустами
Всю ночь стучат в весеннее жилье.
И все слышней, как через лес и реки
Шумит до звезд и строится большак,
Как жизнь в руках, с ухваткой дровосека,
Несет топор и рубит гулкий шаг.
Мы рядом с ним по праву братства – в летний
И первый мир. И если не сполна
Готовы мы для смен тысячелетий
И лета ждем, – у нас пока весна.
Огромные
зеленеют столы.
Поляны такие.
И —
по стенам,
с боков у стола —
стволы,
называемые —
«кии́».
Подходят двое.
«Здоро́во!»
«Здоро́во!»
Кий выбирают.
Дерево —
во!
Первый
хочет
надуть второго,
второй —
надуть
первого.
Вытянув
кисти
из грязных манжет,
начинает
первый
трюки.
А у второго
уже
«драже-манже»,
то есть —
дрожат руки.
Капли
со лба
текут солоны́,
он бьет
и вкривь и вкось…
Аж встали
вокруг
привиденья-слоны,
свою
жалеючи
кость.
Забыл,
куда колотить,
обо што, —
стаскивает
и галстук, и подтяжки.
А первый
ему
показывает «клопштосс»,
берет
и «эффе»
и «оттяжки».
Второй
уже
бурак бураком
с натуги
и от жары.
Два
— ура! —
положил дураком
и рад —
вынимает шары.
Шары
на полке
сияют лачком,
но только
нечего радоваться:
первый — «саратовец»;
как раз
на очко
больше
всегда
у «саратовца».
Последний
шар
привинтив к борту́
(отыгрыш —
именуемый «перлом»),
второй
улыбку
припрятал во рту,
ему
смеяться
над первым.
А первый
вымелил кий мелком:
«К себе
в середину
дуплет».
И шар
от борта
промелькнул мельком
и сдох
у лузы в дупле.
О зубы
зубы
скрежещут зло,
улыбка
утопла во рту.
«Пропали шансы…
не повезло…
Я в новую партию
счастья весло —
вырву
у всех фортун».
О трешнице
только
вопрос не ясен —
выпотрашивает
и брюки
и блузу.
Стоит
партнер,
холодный, как Нансен,
и цедит
фразу
в одном нюансе:
«Пожалуйста —
деньги в лузу».
Зальдилась жара.
Бурак белеет.
И голос
чужой и противный:
«Хотите
в залог
профсоюзный билет?
Не хотите?
Берите партийный!»
До ночи
клятвы
да стыдный гнет,
а ночью
снова назад…
Какая
сила
шею согнет
тебе,
человечий азарт?!
Инеем снежным, как ризой, покрыт,
Кедр одинокий в пустыне стоит.
Дремлет, могучий, под песнями вьюги,
Дремлет и видит — на пламенном юге
Стройная пальма растет и, с тоской,
Смотрит на север его ледяной.
Давно задумчивый твой образ,
Как сон, носился предо мной,
Все с той же кроткою улыбкой,
Но — бледный, бледный и больной —
Одни уста еще алеют,
Но прикоснется смерть и к ним
И все небесное угасит
В очах лобзаньем ледяным.
В легком челне мы с тобою
Плыли по быстрым волнам…
Тихая ночь навевала
Грезы блаженные нам…
Остров стоял, как виденье,
Лунным лучом осиян;
Песни оттуда звучали
Сквозь серебристый туман.
Песни туда нас манили…
Но, и сильна, и темна,
В море, в широкое море
Грозно влекла нас волна.
Любовь моя — страшная сказка,
Со всем, что есть дикого в ней,
С таинственным блеском и бредом,
Создание жарких ночей.
Вот — «рыцарь и дева гуляли
В волшебном саду меж цветов…
Кругом соловьи грохотали,
И месяц светил сквозь дерев…
Нема была дева, как мрамор…
К ногам ее рыцарь приник…
И вдруг великан к ним подходит,
Исчезла красавица вмиг…
Упал окровавленный рыцарь…
Исчез великан…» а потом…
Потом… Вот когда похоронят
Меня — то и сказка с концом!..
Здесь место есть… Самоубийц
Тела там зарываются…
На месте том плакун-трава
Одна, как тень, качается…
Я там стоял… Душа моя
Тоскою надрывалася…
Плакун-трава в лучах луны
Таинственно качалася.
Тревогой древнею полна,
Над городищами пустыми
Копье простершая жена
Воздвиглась в грохоте и дыме.
Степной ковыль и дикий прах.
Сияли росы. А в лесах
Косматый вепрь и тур суровый
Толкались меж кустов густых,
И глотки клокотали их,
Когда трещал пожар багровый.
И ты носилась по лесам
Охотницею необорной
По топким кочкам и по мхам
Сквозь строй стволов, сухой и черный.
И там, где смоляная мгла
Текла над волчьею тропой, —
Отпущенная тетивой,
Звенела легкая стрела.
И после ловли и охот
В страну, где солнечный восход
Колышет тяжкое сиянье,
Ты клалась, затаив дыханье…
И вот, одежду изорвав,
Из-за кустов и жестких трав
Стерей ты видела разбеги,
Где, вольным солнцем сожжены,
Гоняли к рекам табуны
Воинственные печенеги.
О Русь, тебя ведет стезя
До заповедного порога.
Пусть страшно тешатся князья
Междоусобною тревогой.
Пусть цокает татарский кнут
По ребрам и глазам огромным,
Пусть будет гноищем бездомным
В ночи последний твой приют!
О страстотерпица, вперед,
Тебя широкий ветр несет
Сквозь холод утр, сквозь влагу ночи,
Гремя и воя в пустоте.
И к соколиной высоте
Ты жадно подымаешь очи.
И вот, как пение рогов,
Клубясь промчался рой веков.
Ты падала и восставала,
Ты по дороге столбовой
Бродила с нищенской клюкой
Иль меч тяжелый подымала
И шла на заповедный бой.
Теперь ты перешла рубеж, —
К былому нет возврата ныне.
Ты гулкий кинула мятеж —
Как гром — на царские твердыни.
И в блеске молний роковом,
На камнях и листве опалой,
Ты дивной и ужасной встала
На перекрестке мировом.
И, покидая душный лог
В туманах, за морем сердитым,
Тебе, храпя, грозит копытом
Британии единорог.
О Русь, твой путь тернист и светел.
Пусть галльский красноглазый петел
Наскакивает на тебя,
Ты видишь зорь огонь широкий
И, вольность буйную любя,
Идешь без страха в путь жестокий.
Я вас люблю… Что делать — виноват!
Я в тридцать лет так глупо сердцем молод,
Что каждый ваш случайный, беглый взгляд
Меня порой кидает в жар и холод…
И в этом вы должны меня простить,
Тем более, что запретить любить
Не может власть на свете никакая;
Тем более, что, мучась и пылая,
Ни слова я не смею вам сказать
И принужден молчать, молчать, молчать!..
Я знаю сам, что были бы преступны
Признанья или смысла лишены:
Затем, что для меня вы недоступны,
Как недоступен рай для сатаны.
Цепями неразрывными окован,
Не смею я, когда порой, взволнован,
Измучен весь, к вам робко подхожу
И подаю вам руку на прощанье,
Сказать простое слово: до свиданья!
Иль, говоря, — на вас я не гляжу.
К чему они, к чему свиданья эти?
Бессонницы — расплата мне за них!
А между тем, как зверь, попавший в сети,
Я тщетно злюсь на крепость уз своих.
Я к ним привык, к мучительным свиданьям…
Я опиум готов, как турок, пить,
Чтоб муку их в душе своей продлить,
Чтоб дольше жить живым воспоминаньем…
Чтоб грезить ночь и целый день бродить
В чаду мечты, под сладким обаяньем
Задумчиво опущенных очей!
Мне жизнь темна без света их лучей.
Да… я люблю вас… так глубоко, страстно,
Давно… И страсть безумную свою
От всех, от вас особенно таю.
От вас, ребенок чистый и прекрасный!
Не дай вам бог, дитя мое, узнать,
Как тяжело любить такой любовью,
Рыдать без слов, метаться, ощущать,
Что кровь свинцом расплавленным, не кровью,
Бежит по жилам, рваться, проклинать,
Терзаться ночи, дни считать тревожно,
Бояться встреч и ждать их, жадно ждать;
Беречься каждой мелочи ничтожной,
Дрожать за каждый шаг неосторожный,
Над пропастью бездонною стоять
И чувствовать, что надо погибать,
И знать, что бегство больше невозможно.
Сивым дождём на мои виски
падает седина,
И страшная сила пройденных дней
лишает меня сна.
И горечь, и жалость, и ветер ночей,
холодный, как рыбья кровь,
Осенним свинцом наливают зрачок,
ломают тугую бровь.
Но несгибаема ярость моя,
живущая столько лет.
«Ты утомилась?» —
я говорю.
Она отвечает: «Нет!»
Именем песни,
предсмертным стихом,
которого не обойти,
Я заклинаю её стоять
всегда на моём пути.
О, никогда, никогда не забыть
мне этих колючих ресниц,
Глаз расширенных и косых,
как у летящих птиц!
Я слышу твой голос —
голос ветров,
высокий и горловой,
Дребезг манерок,
клёкот штыков,
ливни над головой.
Много я лгал, мало любил,
сердце не уберёг,
Легкое счастье пленяло меня
и лёгкая пыль дорог.
Но холод руки твоей не оторву
и слову не изменю.
Неси мою жизнь,
а когда умру —
тело предай огню.
Светловолосая, с горестным ртом, -
мир обступил меня,
Сдвоенной молнией падает день,
плечи мои креня,
Словно в полёте,
резок и твёрд
воздух моей страны.
Ночью,
покоя не принося,
дымные снятся сны.
Кожаный шлем надевает герой,
древний мороз звенит.
Слава и смерть — две родные сестры
смотрят в седой зенит.
Юноши строятся,
трубы кипят
плавленым серебром
Возле могил
и возле людей,
имя которых — гром.
Ты приходила меня ласкать,
сумрак входил с тобой,
Шорох и шум приносила ты,
листьев ночной прибой.
Грузовики сотрясали дом,
выл, задыхаясь мотор,
Дул в окно,
и шуршала во тьме
кромка холщовых штор.
Смуглые груди твои,
как холмы
над обнажённой рекой.
Юность моя — ярость моя —
ты ведь была такой!
Видишь — опять мои дни коротки,
ночи идут без сна,
Медные бронхи гудят в груди
под рёбрами бегуна.
Так опускаться, как падал я, -
не пожелаю врагу.
Но силу твою и слово твоё
трепетно берегу,
Пусть для героев
и для бойцов
кинется с губ моих
Радость моя,
горе моё —
жёсткий и грубый стих.
Нет, не любил я цветов,
нет, — я не любил цветов,
Знаю на картах, среди широт
лёгкую розу ветров.
Листик кленовый — ладонь твоя.
Влажен и ал и чист
Этот осенний, немолодой,
сорванный ветром лист.
И снова день в томительном июне,
И снова вечер с вкрадчивой луной.
В глухие дни безумных полнолуний
Я весь томлюсь тревогой неземной,
Мне чуждо все, что звало накануне,
Как призрак, ночь летает надо мной
И, властная, напевами заклятий
Зовет меня для мерзостных обятий.
И вот лучи погасли вдалеке,
Луна стоит грозящим василиском
На высоте. Я чувствую, в тоске,
Иное нечто в ведомом и близком.
Покинув дом, спускаюсь я к реке,
Ищу свой путь по синеватым дискам,
Начертанным листвою на земле,
Иду, иду — и не собьюсь во мгле.
И призраки слетаются для пира,
Как целый мир видений и теней,
Как целый мир, неведомый для мира,
Живущий ночью, мертвый в свете дней!
На этот праздник, с яростью вампира,
Вхожу я сам — и там встречаюсь с ней,
С моей мечтой, с безжалостной царицей,
Холодной, темнокудрой, бледнолицей.
Ее глаза — закрытые цветы,
Ее уста — что губы сонных ламий.
Ей грудь луна ласкает с высоты,
К ней ветер льнет, играя волосами.
Она беззвучно произносит: «Ты?»
И тайна Тьмы овладевает нами.
Мы связаны, мы в узах страстных рук,
Мы скованы — для снов, для ласк, для мук!
Я помню боль, я помню ужас страсти,
И страшный вид окровавленных губ,
И смутный звон разорванных запястий!..
Но там, в горах, с уступа на уступ
Идет заря, и нет у ночи власти.
Кругом светло, в моих обятьях труп…
Отпрянув, я смотрю в безумной дрожи,
Как синева расходится по коже.
И я бегу, и должен я бежать!
Едва живой я дохожу до сада.
Бледна реки подернутая гладь,
Поют цветы и молится прохлада.
Святая тишь! земная благодать!
Моя душа зарей дышать так рада. —
Свой фимиам, я строфы ей несу,
И, как светляк, пью раннюю росу.
В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч
и на звезды глядел,
и в кармане моем заблудившийся ключ
все звенел не у дел,
и по сетке скакал надо мной виноград,
акробат от тоски;
был далек от меня мой родной Ленинград,
и все ближе — пески.
Бессеребряной сталью мерцало крыло,
приближаясь к луне,
и чучмека в папахе рвало, и текло
это под ноги мне.
Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.
Над одною шестой
в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои
двухголовый святой.
Я бежал от судьбы, из-под низких небес,
от распластанных дней,
из квартир, где я умер и где я воскрес
из чужих простыней;
от сжимавших рассудок махровым венцом
откровений, от рук,
припадал я к которым и выпал лицом
из которых на Юг.
Счастье этой земли, что взаправду кругла,
что зрачок не берет
из угла, куда загнан, свободы угла,
но и наоборот:
что в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь дыру,
чтобы слез европейских сушить серебро
на азийском ветру.
Что на свете — верней, на огромной вельми,
на одной из шести —
что мне делать еще, как не хлопать дверьми
да ключами трясти!
Ибо вправду честней, чем делить наш ничей
круглый мир на двоих,
променять всю безрадостность дней и ночей
на безадресность их.
Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,
но за совесть и стыд.
Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах
или Бог пощадит —
все едино, как сбившийся в строчку петит
смертной памяти для:
мегалополис туч гражданина ль почтит,
отщепенца ль — земля.
Но услышишь, когда не найдешь меня ты
днем при свете огня,
как в Быково на старте грохочут винты:
это — помнят меня
зеркала всех радаров, прожекторов, лик
мой хранящих внутри;
и — внехрамовый хор — из динамиков крик
грянет медью: Смотри!
Там летит человек! не грусти! улыбнись!
Он таращится вниз
и сжимает в руке виноградную кисть,
словно бог Дионис.
Из воспоминаний художника
В час заката, с последним лучом
Покидал я в Локриде мой дом;
В час мерцания вечных светил
Отдыхать я на камне любил
Возле моря Коринфского, там,
Где почиет разрушенный храм.
Помню я, как летучий песок
Знойный ветер, крутя, подымал
Там, где прежде священный поток
Под оливами звонко журчал,
Где, бывало, по ясным зарям
Отражало живое стекло
Вечно-юное нимфы чело,
И журчала живая волна
Под навесом пахучих листов,
Когда ночью купалась она,
На траву сброся белый покров.
И в таинственном мраке звончей
На шиповнике пел соловей…
О, Эллада! Эллада!
Там, где прежде в четыре ряда
Подпирали колонны карниз,
Помню я, как бродили стада,
И зеленою плетью вились,
То взбегая, то падая вниз,
По руинам живые листы
Повилики, и мох выступал,
И на сером обломке плиты
Желтый змей чешуею сверкал…
О, Эллада! Эллада!
Но над пепельной грудой камней,
Из-за темно-зеленых ветвей
Поднималась статуя. Века
На лице пощадили черты
Первобытной ее красоты,
И была лишь отбита рука,
Да обтесаны складки одежд
Беспощадной рукою невежд…
И была обвита вся кругом
Та статуя зеленым плющом.
Помню ночь — ночь была
Упоительной неги полна.
В облака погружаясь, луна,
И из них выплывая, была
Так тепла, так волшебно светла,
Что, казалось, в заливе морском,
Золотым подвигаясь столбом,
Ее луч волны моря зажжет,
Что ей гимн где-то нимфа поет!
Чей-то парус белелся вдали;
Кто-то правил чуть видный рулем;
Темный руль догоняли струи,
Отливаясь вдали серебром…
И, колеблясь, прозрачно-густой
От земли к небесам пар ночной
Поднимался, как будто богам,
Без огня, сам собой фимиам
Воскурялся…
В эту ночь на холме я стоял.
Я к статуе мой взор приковал,
И ее бледно-мраморный лик,
С томно-ясным челом, с высоты
Мне навстречу глядел, и в тайник
Моей юной души все черты
Я хотел уловить и с собой
До утра унести их домой,
Чтобы с утренним первым лучом
В мертвый мрамор ударить резцом,
Благородным и резким чертам
Уловленную мысль передать
И чредою грядущим векам
Все, что было завещано нам,
В первобытной красе завещать!
З. Н. ГиппиусСвежеет. Час условный.
С полей прошел народ.
Вся в розовом поповна
Идет на огород.В руке ромашек связка.
Под шалью узел кос.
Букетиками баска —
Букетиками роз.Как пава, величава.
Опущен шелк ресниц.
Налево и направо
Все пугала для птиц.Жеманница срывает
То злак, то василек.
Идет. Над ней порхает
Капустный мотылек.Над пыльною листвою,
Наряден, вымыт, чист, —
Коломенской верстою
Торчит семинарист.Лукаво и жестоко
Блестят в лучах зари —
Его младое око
И красные угри.Прекрасная поповна, —
Прекрасная, как сон,
Молчит, зарделась, словно
Весенний цвет пион.Молчит. Под трель лягушек
Ей сладко, сладко млеть.
На лик златых веснушек
Загар рассыпал сеть.Крутом моркови, репы.
Выходят на лужок.
Танцуют курослепы.
Играет ветерок.Вдали над косарями
Огни зари горят.
А косы лезвиями —
Горят, поют, свистят.Там ряд избенок вьется
В косматую синель.
Поскрипывая, гнется
Там длинный журавель
1.
И там, где крест железный, —
Все ветры на закат
Касаток стаи в бездны
Лазуревые мчат.Не терпится кокетке
(Семь бед — один ответ).
Пришпилила к жилетке
Ему ромашки цвет.А он: «Домой бы. Маша,
Чтоб не хватились нас
Папаша и мамаша.
Домой бы: поздний час».Но розовые юбки
Расправила. В ответ
Он ей целует губки,
Сжимает ей корсет.Предавшись сладким мукам
Прохладным вечерком,
В лицо ей дышит луком
И крепким табаком.На баске безотчетно
Раскалывает брошь
Своей рукою потной, —
Влечет в густую рожь.Молчит. Под трель лягушек
Ей сладко, сладко млеть.
На лик златых веснушек
Загар рассыпал сеть.Прохлада нежно дышит
В напевах косарей.
Не видит их, не слышит
Отец протоиерей.В подряснике холщовом
Прижался он к окну:
Корит жестоким словом
Покорную жену.«Опять ушла от дела
Гулять родная дочь.
Опять не доглядела!»
И смотрит — смотрит в ночь.И видит сквозь орешник
В вечерней чистоте
Лишь небо да скворечник
На согнутом шесте.С дебелой попадьею
Всю ночь бранится он,
Летучею струею
Зарницы осветлен.Всю ночь кладет поклоны
Седая попадья,
И темные иконы
Златит уже заря.А там в игре любовной,
Клоня косматый лист,
Над бледною поповной
Склонен семинарист.Колышется над ними
Крапива да лопух.
Кричит в рассветном дыме
Докучливый петух.Близ речки ставят верши
В туманных камышах.
Да меркнет серп умерший,
Висящий в облачках.
I
Злая-злая, нехорошая змея
Молодого укусила воробья.
Захотел он улететь, да не мог
И заплакал, и упал на песок.
(Больно воробышку, больно!)
И пришла к нему беззубая старуха,
Пучеглазая зелёная лягуха.
За крыло она воробышка взяла
И больного по болоту повела.
(Жалко воробышка, жалко!)
Из окошка высунулся ёж:
— Ты куда его, зелёная, ведёшь?
— К доктору, миленький, к доктору.
— Подожди меня, старуха, под кустом,
Мы вдвоём его скорее доведём!
И весь день они болотами идут,
На руках они воробышка несут…
Вдруг ночная наступила темнота,
И не видно на болоте ни куста,
(Страшно воробышку, страшно!)
Вот и сбились они, бедные, с пути,
И не могут они доктора найти.
— Не найдём мы Айболита, не найдём,
Мы во тьме без Айболита пропадём!
Вдруг откуда-то примчался светлячок,
Свой голубенький фонарик он зажёг:
— Вы бегите-ка за мной, мои друзья,
Жалко-жалко мне больного воробья!
II
И они побежали бегом
За его голубым огоньком
И видят: вдали под сосной
Домик стоит расписной,
И там на балконе сидит
Добрый седой Айболит.
Он галке крыло перевязывает
И кролику сказку рассказывает.
У входа встречает их ласковый слон
И к доктору тихо ведёт на балкон,
Но плачет и стонет больной воробей.
Он с каждой минутой слабей и слабей,
Пришла к нему смерть воробьиная.
И на руки доктор больного берёт,
И лечит больного всю ночь напролёт,
И лечит, и лечит всю ночь до утра,
И вот — поглядите! — ура! ура! —
Больной встрепенулся, крылом шевельнул,
Чирикнул: чик! чик! — и в окно упорхнул.
«Спасибо, мой друг, меня вылечил ты,
Вовек не забуду твоей доброты!»
А там, у порога, толпятся убогие:
Слепые утята и белки безногие,
Худой лягушонок с больным животом,
Рябой кукушонок с подбитым крылом
И зайцы, волками искусанные.
И лечит их доктор весь день до заката.
И вдруг засмеялись лесные зверята:
«Опять мы здоровы и веселы!»
И в лес убежали играть и скакать
И даже спасибо забыли сказать,
Забыли сказать до свидания!
Слышишь! мчится колесница
Там по звонкой мостовой!
Правит сильная десница
Коней сребряной браздой!
Их копыта бьют о камень,
Искры сыплются струей;
Пышет дым, и черный пламень
Излетает из ноздрей!
Резьбой дивною и златом
Колесница вся горит:
На ковре ее богатом
Кто ж, Лизета, кто сидит?
Временщик, вельмож любимец,
Что на откуп город взял…
Ах! давно ли он у крылец
Пыль смиренно обметал?
Вот он с нами поравнялся
И едва кивнул главой;
Вот уж молнией промчался,
Пыль оставя за собой!
Добрый путь! пока лелеет
В колыбели счастье вас!
Поздно ль? рано ль? но приспеет
И невзгоды страшный час.
Ах, Лизета! льзя ль прельщаться
И теперь его судьбой?
Не ему счастливым зваться
С развращенною душой!
Там, где хитростью искусства
Розы в зиму расцвели;
Там, где все пленяет чувства,
Дань морей и дань земли;
Мрамор дивный из Пароса
И кораллы на стенах,
Там, где в роскоши Пафоса,
На узорчатых коврах,
Счастья шаткого любимец
С нимфами забвенье пьет,
Там же слезы сей счастливец
От людей украдкой льет.
Бледен, ночью Крез несчастный
Шепчет тихо, чтоб жена
Не вняла сей глас ужасный:
«Мне погибель суждена!»
Сердце наше кладезь мрачной:
Тих, покоен сверху вид;
Но спустись ко дну… ужасно!
Крокодил на нем лежит!
Душ великих сладострастье,
Совесть! зоркий страж сердец!
Без тебя ничтожно счастье;
Гибель — злато и венец!
<1810>
Сердцем спит и нем душою,
Тратит жизнь на суеты,
Днем не ведает покою,
Ночью — страшные мечты!
Безсонные Часы, когда я предан сну,
Под звездным пологом ко мне свой лик склоняют,
Скрывая от меня широкую луну,
От сонных глаз моих виденья отгоняют,—
Когда жь их Мать, Заря, им скажет: «Кончен сон.
«Луна и сны ушли»,—я ими пробужден.
Тогда я, встав, иду средь легкаго тумана,
Всхожу на Небеса, над царством волн и гор,
Оставив свой покров на пене океана;
За мной горит огнем весь облачный простор,
Моим присутствием наполнены пещеры,
Зеленая земля мной счастлива без меры.
Мой каждый луч—стрела, и ей убит обман,
Который любит ночь, всегда дрожит разсвета;
Все, дух чей зло творит, чья мысль—враждебный стан,
Бегут моих лучей, и яркой силой света
Все добрые умы спешат себе помочь;
Блаженствуют, пока не огорчит их ночь.
Я сонмы облаков и радуги лелею,
Все многоцветные воздушные цветы;
Луна и гроздья звезд небесностью моею
Окутаны кругом, как чарой красоты;
И все, что светится на Небе, над Землею,
Часть красоты одной, рожденной в мире мною.
Дойдя в полдневный час до верхней вышины,
Вздохнувши, я иду стезею нисхожденья,
Туда, к Атлантике, ко мгле ея волны;
И облака скорбят, темнеют от мученья;
И чтоб утешить их—что́ может быть нежней?—
Я им улыбку шлю от западных зыбей.
Я око яркое законченной Вселенной,
Что мной глядя—себя божественною зрит;
Все, в чем гармония, с игрою переменной,
Пророчества, и стих, все в мире мной горит,
Все врачевания мою лелеют славу,
Победа и хвала мне надлежат по праву.
Поутру вчера дождь
В стекла окон стучал,
Над землею туман
Облаками вставал.
Веял холод в лицо
От угрюмых небес,
И, Бог знает о чем,
Плакал сумрачный лес.
В полдень дождь перестал,
И, что белый пушок,
На осеннюю грязь
Начал падать снежок.
Ночь прошла. Рассвело.
Нет нигде облачка.
Воздух легок и чист,
И замерзла река.
На дворах и домах
Снег лежит полотном
И от солнца блестит
Разноцветным огнем.
На безлюдный простор
Побелевших полей
Смотрит весело лес
Из-под черных кудрей,
Словно рад он чему, —
И на ветках берез,
Как алмазы, горят
Капли сдержанных слез.
Здравствуй, гостья-зима!
Просим милости к нам
Песни севера петь
По лесам и степям.
Есть раздолье у нас, —
Где угодно гуляй;
Строй мосты по рекам
И ковры расстилай.
Нам не стать привыкать, —
Пусть мороз твой трещит:
Наша русская кровь
На морозе горит!
Искони уж таков
Православный народ:
Летом, смотришь, жара —
В полушубке идет;
Жгучий холод пахнул —
Всё равно для него:
По колени в снегу,
Говорит: «Ничего!»
В чистом поле метель
И крутит, и мутит, —
Наш степной мужичок
Едет в санках, кряхтит:
«Ну, соколики, ну!
Выносите, дружки!»
Сам сидит и поет:
«Не белы-то снежки!..»
Да и нам ли подчас
Смерть не встретить шутя,
Если к бурям у нас
Привыкает дитя?
Когда мать в колыбель
На ночь сына кладет,
Под окном для него
Песни вьюга поет.
И разгул непогод
С ранних лет ему люб,
И растет богатырь,
Что под бурями дуб.
Рассыпай же, зима,
До весны золотой
Серебро по полям
Нашей Руси святой!
И случится ли, к нам
Гость незваный придет
И за наше добро
С нами спор заведет —
Уж прими ты его
На сторонке чужой,
Хмельный пир приготовь,
Гостю песню пропой;
Для постели ему
Белый пух припаси
И метелью засыпь
Его след на Руси!
Я вышел ростом и лицом —
Спасибо матери с отцом;
С людьми в ладу — не понукал, не помыкал;
Спины не гнул — прямым ходил,
И в ус не дул, и жил как жил,
И голове своей руками помогал…
Бродяжил и пришёл домой
Уже с годами за спиной,
Висят года на мне — ни бросить, ни продать.
Но на начальника попал,
Который бойко вербовал,
И за Урал машины стал перегонять.
Дорога, а в дороге — МАЗ,
Который по уши увяз,
В кабине — тьма, напарник третий час молчит,
Хоть бы кричал, аж зло берёт:
Назад пятьсот,
пятьсот вперёд,
А он зубами «Танец с саблями» стучит!
Мы оба знали про маршрут,
Что этот МАЗ на стройках ждут.
А наше дело — сел, поехал. Ночь, полночь…
Ну надо ж так! Под Новый год!
Назад пятьсот,
пятьсот вперёд!
Сигналим зря — пурга, и некому помочь!
«Глуши мотор, — он говорит, —
Пусть этот МАЗ огнём горит!»
Мол видишь сам — тут больше нечего ловить.
Мол, видишь сам — кругом пятьсот,
И к ночи точно занесёт,
Так заровняет, что не надо хоронить!
Я отвечаю: «Не канючь!»
А он — за гаечный за ключ
И волком смотрит (он вообще бывает крут).
А что ему — кругом пятьсот,
И кто кого переживёт,
Тот и докажет, кто был прав, когда припрут!
Он был мне больше чем родня —
Он ел с ладони у меня,
А тут глядит в глаза — и холодно спине.
А что ему — кругом пятьсот,
И кто там после разберёт,
Что он забыл, кто я ему и кто он мне!
И он ушёл куда-то вбок.
Я отпустил, а сам прилёг,
Мне снился сон про наш «весёлый» наворот.
Что будто вновь — кругом пятьсот,
Ищу я выход из ворот,
Но нет его, есть только вход,
и то не тот.…
Конец простой: пришел тягач,
И там был трос, и там был врач,
И МАЗ попал, куда положено ему.
И он пришёл — трясётся весь…
А там — опять далёкий рейс,
Я зла не помню — я опять его возьму!
С каким в полдневный зной стремленьем
Летит елень на брег ручья,
С таким, о боже! нетерпеньем
Парит к тебе душа моя.
Душа моя стремится к богу,
К живому, к сильному творцу,
Но, жизни сей прошед дорогу,
Когда явлюсь его лицу?
О скорбна мысль! почто мгновенно
Нельзя, веселый множа сонм,
Со гласом песни восхищенной
Войти, ликуя, в божий дом?
Мне слезы были в снедь всю ночь и день печали,
Моя беседа — томный вздох,
Когда враги мне повторяли:
«Скажи нам, ныне где твой бог?»
Почто, душа моя! уныла,
Почто меня ты возмутила?На бога уповай: он вознесет твой рог,
Хвалы моей услышит пенье,
Зане единый взор его — мое спасенье;
Он мой защитник, он мой бог.
Хоть зрит мой дух, печали полный,
Что бездна бездну зол зовет,
Что всех на мне напастей волны
Прешли одна другой вослед,
Но если мне господь спасенье
Явит во дни, в ночи ему
Похвальное воскликну пенье
С мольбою к богу моему.
Творцу, что в бедствах щит мне твердый,
«Почто забыл меня? — скажу. —
Когда вознесся враг злосердый,
Почто я сетуя хожу?»
Мне в грудь был острый меч во дни моей печали,
Моя беседа — томный вздох,
Когда враги мне повторяли:
«Скажи нам, ныне где твой бог?»
Почто, душа моя! уныла,
Почто меня ты возмутила?На бога уповай: он вознесет твой рог,
Хвалы моей услышит пенье,
Зане единый взор его — мое спасенье:
Он мой защитник, он мой бог.
Конь мой ржет и бьет копытом.
Мне напомнил он о ней —
О блаженстве позабытом
Быстрых, пламенных очей.
Ах, пора, пора былая!..
Мне не спится… ночь глухая…
Душно мне — и вскрикнул я:
«Эй! седлайте мне коня!
Спите сами, если спится,
А мне дома не сидится».Стали тучи над луною,
Дремлют бледные поля;
Скачет, скачет предо мною
Тень огромная моя.
Лес как будто сном забылся —
Хоть бы лист зашевелился…
Я на гриву лег лицом,
Осенил себя крестом,
Тихомолком попеваю
Да былое вспоминаю.Вот и домик — стук в окошко…
«Ты ли, милый?» — «Встань, душа;
Поболтай со мной немножко,
Как в бывалые года.
Если ж хочешь, молви слово:
Дома комната готова;
Ночь туманна и темна —
Лошадь добрая сильна;
Посмеемся и поплачем —
Хоть поплачем, да ускачем!»Дверь скрипнула… «Милый, милый,
Наконец вернулся ты!
Иль узнал, что разлучили
Нас с тобою клеветы?
Я невинна…» — «Ах, не знаю!
За тобой я приезжаю;
Ты виновна или нет —
Без тебя мне тошен свет…
И забыть тебя старался,
Думал, думал — да примчался».Как она была прекрасна!..
Мы пустились в дальний путь…
Как она склонялась страстно
Головой ко мне на грудь!
Я берег ее так нежно —
Сердце билось так мятежно…
Всё так тихо, чудно спит —
Лошадь весело бежит;
И, как ветра слабый ропот,
Милых слов я слышу шепот: «Без тебя меня родные
Выдать замуж собрались.
Я рыдала… Братья злые
Погубить меня клялись.
Как тебя я дожидалась!
Жениха как я боялась!
Вдруг привстанет, да зевнет,
Белым усом поведет,
Щеки толстые надует,
Подойдет, да поцелует…»Я дыханьем грел ей руки,
Целовал ее в глаза:
«Позабудь былые муки
И былого жениха!
Разочтутся с ним родные…
А усы его седые
Срежу шашкою кривой
Вместе с глупой головой!
Сторож, сторож, отворяй-ка!
К вам приехала хозяйка».
(Памяти А. В. Кольцова)«Мне грустно, больно, тяжело…
Что принесли мне эти строки?
Я в жизни видел только зло
Да слышал горькие упреки.Вот труд прошедшей жизни всей!
Тут много дум и песен стройных.
Они мне стоили ночей,
Ночей бессонных, беспокойных.Всегда задумчив, грустен, тих,
Я их писал от всех украдкой, —
И стал для ближних я своих
Неразрешимою загадкой.За искру чистого огня,
Что в грудь вложил мне всемогущий,
Они преследуют меня
Своею злобою гнетущей.Меня гнетут в своей семье,
В глуши родной я погибаю!..
Когда ж достичь удастся мне,
Чего так пламенно желаю.Иль к свету мне дороги нет
За то, что я правдив и честен?» —
Так думал труженик-поэт,
Склонясь с тоской над книгой песен.Жизнь без свободы для него
Была тяжка, — он жаждал воли, —
И надрывалась грудь его
От горькой скорби и от боли.Перед собой он видел тьму,
В прошедшем — море зла лежало.
Но мысль бессмертная ему
Успокоительно шептала: «На свете ты для всех чужой,
Твой труд считают за пустое;
Тебя все близкое, родное
Возненавидело душой… Но не робей! Могучей мысли
Горит светильник пред тобой.
Пусть тучи черные нависли
Над терпеливой головой.Трудись и веруй в дарованье,
Оно спасет тебя всегда;
Людская злоба не беда
Для тех, кто чтит свое призванье.Пусть люди, близкие тебе,
С тобою борются сурово;
Хотя погибнешь ты в борьбе —
Но не погубят люди слова.Придет пора, они поймут,
Что не напрасно ты трудился,
И тот, кто над тобой глумился,
Благословит твой честный труд!»И мысли веровал он свято,
Переносил и скорбь и гнет
И неуклонно шел вперед
Дорогой жизни, тьмой объятой.Упорно бился он с судьбой,
И песню пел в час тяжкой муки,
И воплощал он в песне той
Все стены сердца, боли звуки… И умер он, тоской томим,
В неволе, плача о свободе, —
Но песня, созданная им,
Жива и носится в народе.