Моя любовь к тебе — как горная вершина
или волна солоноватая морская.
Все, чем я жил и чем живу, она вершила,
ни на минуту от себя не отпуская.Я видел, как она растет и как шагает,
то сокрушительна, а то нетороплива.
Она то стужей леденит, то обжигает,
пора прилива у нее, пора отлива.Она не бросит ни за что, но и не просит
бежать за ней, когда за дверью непогода.
Она раскинется тайгой, где нету просек,
а то прикинется рекой, где нету брода.А ты все так же дорожишь лишь небом синим.
Зачем ты веришь в эту ложь, не понимаю,
и так растерянно дрожишь под небом зимним,
и так испуганно живешь от мая к маю.
Ложится на рассвете легкий снег.
И медленно редеют острова,
И холодеет небо… Но хочу
Теперь я говорить слова такие,
Чтоб нежностью наполнился весь мир,
И долго, долго эхом безутешным
Мои стихи ложились бы… Хочу,
Чтоб через тысячи глухих веков,
Когда под крепким льдом уснет, быть может,
Наш опустелый край, в иной стране,
Иной влюбленный, тихо проходя
Над розовым, огромным, теплым морем
И глядя на закат, вдруг повторил
Твое двусложное, простое имя,
Произнося его с трудом…
И сразу
Бледнее неба, был бы он охвачен
Мучительным и непонятным счастьем,
И полной безнадежностью, и чувством
Бессмертия земной любви.
Галдарейка, рыжеватый снег,
небо в наступившем декабре,
хорошо и одиноко мне
на заставском замершем дворе. Флигель окна тушит на снегу,
и деревья тонкие легки.
Не могу укрыться, не могу
от ночного инея тоски,
если небо светится в снегу,
если лай
да дальние гудки… Вот седой, нахохленный сарай
озарит рыданье петуха —
и опять гудки,
и в переулке лай,
и заводу близкому вздыхать… Всё я жду —
придешь из-за угла,
где фонарь гадает на кольцо.
Я скажу:
«Я — рада!
Я ждала…
У меня холодное лицо…» Выпал снег… С заводов шли давно.
«Я ждала не только эту ночь.
Лавочка пушиста и мягка.
Ни в душе,
ни в мире не темно,
вздрагивает на небе слегка…» Но ложится иней на плечах.
За тремя кварталами пыхтит
темный поезд, уходящий в час
на твои далекие пути…
На море ночное мы оба глядели.
Под нами скала обрывалася бездной;
Вдали затихавшие волны белели,
А с неба отсталые тучки летели,
И ночь красотой одевалася звездной.
Любуясь раздольем движенья двойного,
Мечта позабыла мертвящую сушу,
И с моря ночного и с неба ночного,
Как будто из дальнего края родного,
Целебною силою веяло в душу.
Всю злобу земную, гнетущую, вскоре,
По-своему каждый, мы оба забыли,
Как будто меня убаюкало море,
Как будто твое утолилося горе,
Как будто бы звезды тебя победили.
И начинает уставать вода.
И это означает близость снега.
Вода устала быть ручьями, быть дождем,
По корню подниматься, падать с неба.
Вода устала петь, устала течь,
Сиять, струиться и переливаться.
Ей хочется утратить речь, залечь
И там, где залегла, там оставаться.
Под низким небом, тяжелей свинца,
Усталая вода сияет тускло.
Она устала быть самой собой,
Но предстоит еще утратить чувства,
Но предстоит еще заледенеть
И уж не петь, а, как броня, звенеть.
Ну, а покуда — в мире тишина.
Торчат кустов безлиственные прутья.
Распутица кончается. Распутья
Подмерзли. Но земля еще черна.
Вот-вот повалит первый снег.
Я взглянула из окна,
Вижу — белая Луна.
Слышу — сладко меж ветвей
Распевает соловей.
Сладкопевец распевал,
В Небо голос подавал.
В Небе звезды с высоты
Упадали на цветы.
Чем нежней незримый пел,
Тем был больше Месяц бел,
И светлей в зеленый сад
Лился звездный водопад.
И красавица Луна
Так была в конец бледна,
Что как призрак с высоты
Опрозрачила цветы.
И от звезд и от цветов
Столько всюду было снов,
Что навек в душе моей
Не смолкает соловей.
Как бы дым твоих ни горек
Труб, глотать его — все нега!
Оттого что ночью — город —
Опрокинутое небо.
Как бы дел твоих презренных
День ни гол, — в ночи ты — шах!
Звезды страсть свела — на землю!
Картою созвездий — прах.
Гектором иль Бонапартом
Звать тебя? Москва иль Троя?
Звездной и военной картой
Город лег…
Любовь? — Пустое!
Минет! Нищеты надземной
Ставленник, в ночи я — шах!
Небо сведено на землю:
Картою созвездий — прах
Рассыпается…
Н. Турочкину
В небо вкололась черная заросль,
Вспорола белой жести бока:
Небо лилось и не выливалось,
Как банка сгущенного молока.
А под белым небом, под белым снегом,
Под черной землей, в саперной норе.
Где пахнет мраком, железом и хлебом,
Люди в сиянии фонарей.
(Они не святые, если безбожники).
Когда в цепи перед дотом лежат,
Банка неба, без бога порожняя,
Вмораживается им во взгляд.
Граната шалая и пуля шальная.
И когда прижимаемся, «мимо» — моля,
Нас отталкивает, в огонь посылая,
Наша черная, как хлеб, земля.
Война не только смерть.
И черный цвет этих строк не увидишь ты.
Сердце, как ритм эшелонов упорных:
При жизни, может, сквозь Судан, Калифорнию
Дойдет до океанской, последней черты.
С небесных ворот восторга
в разбитое канешь корыто.
Мотаешься, словно картонка,
табличка «Открыто — закрыто».
Открою, потом закрою,
то раскалюсь, то простыну.
То землю усердно рою,
то волосы рву постыдно.
С надежды — до отчаянья.
С отчаянья — к надежде.
Но в четком ритме качания
я нахожусь, как прежде.
Как некогда, как бывало,
охота ли, неохота —
из страшных ритмов обвала
в блаженные ритмы восхода!
То лучше, то снова хуже.
И длится это движение
от неба до неба в луже
зеркального отражения.
Покуда растут деревья,
становится космосом хаос,
я все скорее, скорее
качаюсь и колыхаюсь.
Качаюсь и колыхаюсь —
таков твой удел, человек, —
и все-таки продвигаюсь
куда-то вперед и вверх.
Уж поздно… Конь усталый мой
Храпит и просится домой…
Холмы пологие кругом —
Степные виды! За холмом
Печально светится пожар —
Овин горит. На небе пар;
На небе месяц золотой
Блестит холодной красотой,
И под лучом его немым
Туман волнуется как дым.
Большие тени там и сям
Лежат недвижно по полям,
И различает глаз едва
Лесов высоких острова.
Кой-где, по берегам реки,
В кустах мерцают огоньки;
Внезапный крик перепелов
Гремит один среди лугов,
И синяя, ночная мгла
Как будто нехотя текла.
Последних листьев жар
сплошным самосожженьем
Восходит на небо, и на пути твоем
Весь этот лес живет
таким же раздраженьем,
Каким последний год и мы с тобой живем.
В заплаканных глазах отражена дорога,
Как в пойме сумрачной кусты отражены.
Не привередничай, не угрожай,
не трогай,
Не задевай лесной наволгшей тишины.
Ты можешь услыхать дыханье старой жизни:
Осклизлые грибы в сырой траве растут,
До самых сердцевин их проточили слизни,
А кожу все-таки щекочет влажный зуд.
Все наше прошлое похоже на угрозу -
Смотри, сейчас вернусь, гляди,
убью сейчас!
А небо ежится и держит клен, как розу, -
Пусть жжет еще сильней! — почти у самых глаз.
Она беззаботна еще, она молода,
Еще не прорезались зубы у Страсти, —
Не водка, не спирт, но уже не вода,
А пенистое, озорное, певучее Асти.Еще не умеешь бледнеть, когда подхожу,
Еще во весь глаз твой зрачок не расширен,
Но знаю, я в мыслях твоих ворожу
Сильнее, чем в ласковом Кашине или Кашире.О, где же затерянный этот в садах городок
(Быть может, совсем не указан на карте?),
Куда убегает мечта со всех ног
В каком-то шестнадцатилетнем азарте? Где домик с жасмином, и гостеприимная ночь,
И хмеля над нами кудрявые арки,
И жажда, которой уж нечем помочь,
И небо, и небо страстнее, чем небо Петрарки! В канун последней иль предпоследней весны
— О, как запоздала она, наша встреча! —
Я вижу с тобой сумасшедшие сны,
В свирепом, в прекрасном пожаре сжигаю свой вечер!
Смотри, какое небо звездное,
Смотри, звезда летит, летит звезда.
Хочу, чтоб зимы стали веснами,
Хочу, чтоб было так, было всегда.
Загадай желанье самой синей полночью
И никому его не назови.
Загадай желанье, пусть оно исполнится —
Будет светло всегда, светло в нашей любви!
Мне этот час мечтою кажется,
Все соловьи земли спешат сюда.
И сердце вдруг по небу катится —
Оно звезда теперь, оно звезда.
Смотри, какое небо звездное,
Смотри, звезда летит, летит звезда.
Хочу, чтоб зимы стали веснами,
Хочу, чтоб было так, было всегда.
Загадай желанье самой синей полночью
И никому его не назови.
Загадай желанье, пусть оно исполнится…
Будет светло всегда, светло в нашей любви!
В МУЗЕЕ ПРАДО, В МАДРИДЕ.
На картине Греко вытянулись тени.
Длинныя, восходят. Неба не достать.
„Где же нам найти воздушныя ступени?
„Как же нам пути небесные создать?“
Сумрачный художник, ангел возмущенный.
Неба захотел ты, в Небо ты вступил,—
И, с высот низвергнут, Богом побежденный,
Ужасом безумья дерзость искупил.
Да, но безумье твое было безумье священное,
Мир для тебя превратился в тюрьму,
Ты разлюбил все земное, неверное, пленное,
Взор устремлял ты лишь к высшему Сну своему.
Да, все монахи твои—это не тени согбенныя,
Это не темные сонмы рабов,
Лица их странныя, между других—удлинненныя,
С жадностью тянутся к высшей разгадке миров.
В тихом небе медленная древность,
и такая притча наяву,
будто бы испуганной царевной
в теремке забытом я живу. Поджидаю что-нибудь такое,
что бы очень полюбилось мне.
И в мое окошко лубяное
пусть ты въедешь на луне. Под окном веселые лягушки
рты раскрыли, лапками звеня.
Дождались придворные подружки
жениха и счастья для меня. Яблонька цветы бы осыпала,
соловей плескался в серебре,
и луна на привязи стояла,
будто конь буланый на дворе. Но сказал невидимый прохожий,
видимо, ослепший от вина:
просто дева глупая в окошке,
просто в небе глупая луна. Испугалась бедная царевна,
покосился лунный небосвод.
Ах, и мне пора в ночную смену
на металлургический завод.
И голос окликнул тебя среди ночи,
и кто-то, как в детстве, качнул колыбель.
Закрылись глаза. Распахнулись очи.
Играй, Адель! Играй, Адель! Играй, Адель! Не знай печали,
играй, Адель, — ты видишь сны,
какими грезила в начале
своей младенческой весны.Ты видишь, как луна по волнам
мерцающий волочит шарф,
ты слышишь, как вздыхает полночь,
касаясь струн воздушных арф.И небо — словно полный невод,
где блещет рыбья чешуя,
и на жемчужных талях с неба
к тебе спускается ладья… И ты на корму, как лунатик, проходишь,
и тихо ладьи накреняется край,
и медленно взором пустынным обводишь
во всю ширину развернувшийся рай…
Играй, Адель! Играй, играй…
На морских берегах я сижу,
Не в пространное море гляжу,
Но на небо глаза возвожу.
На врагов, кои мучат нахально,
Стон пуская в селение дально,
Сердце жалобы взносит печально.
Милосердие мне сотвори,
Правосудное небо, воззри
И все действа мои разбери!
Во всей жизни минуту я кажду
Утесняюсь, гонимый, и стражду,
Многократно я алчу и жажду.
Иль на свет я рожден для того,
Чтоб гоним был, не знав для чего,
И не трогал мой стон никого?
Мной тоска день и ночь обладает;
Как змея, мое сердце съядает,
Томно сердце всечасно рыдает.
Иль не будет напастям конца?
Вопию ко престолу творца:
Умягчи, боже, злые сердца!
Я на камне сижу
И на море гляжу,
А по морю плывут корабли.
Я на травке лежу
И на небо гляжу,
А по небу летят журавли.
И кричат журавли:
— Вон плывут корабли,
Поднимаются мачтами к нам.
Ты взойди на корабль
И за нами плыви,
И за нами плыви по волнам. —
Я кричу кораблям,
Я кричу журавлям.
— Нет, спасибо! — я громко кричу. —
Вы плывите себе!
И летите себе!
Только я никуда не хочу. —
Мне кричат журавли:
— Так оставь корабли!
Мы на крыльях тебя понесём.
Все покажем тебе
И расскажем тебе,
И расскажем тебе обо всём. —
— Нет, спасибо! — кричу. —
Уж я не полечу.
Лучше вы возвращайтесь ко мне.
Я отсюда
Совсем
Никуда
Не хочу!
Я останусь в Советской Стране!
Мы начинаем дни свои
Среди цветов и мотыльков,
Когда прозрачные ручьи
Бегут меж узких берегов.
Мы детство празднуем, смеясь,
Под небом близким и родным,
Мы видим пламя каждый час,
Мы видим светлый дым.
И по теченью мы идем,
И стаи пестрые стрекоз,
Под Солнцем, точно под дождем,
Свевают брызги светлых слез.
И по теченью мы следим
Мельканья косвенные рыб,
И точно легкий темный дым,
Подводных трав изгиб.
Счастливый путь. Прозрачна даль.
Закатный час еще далек.
Быть может близок. Нам не жаль.
Горит и запад и восток.
И мы простились с нашим днем,
И мы, опомнившись, глядим,
Как в небе темно — голубом
Плывет кровавый дым.
Рой серых сел
Маячит
В голый дол;
Порывы пыли;
Вырывы ковыли.
Сюда отдай бунтующий
Глагол —
В маячащие,
Дующие
Плачи…
Прокопы, торчины, —
Пески…
Маячат трёпы туч
На дико сизом небе…
И точно —
Скорбно скорчены —
Лески;
И точно —
Луч
На недожатом хлебе.
Шатнет листвою
Ерзнувшая
Жуть;
В пустой овраг
По сорным косогорам
Течет ручей, —
Замерзнувшая
Ртуть…
Мой шалый шаг —
В разлом
Пустых
Просторов.
Страх,
Как шарах мышей — в пустых
Парах,
Повиснувших, как сизый камень,
В небе…
Но грянет
Гром,
И станет
Пламень
В прах —
Ерошить: — мглой
Свой,
Яснокрасный
Гребень…
Наш день окончен в огненном закате,
Наш свет уходит в ночь, где свежий грозд
Рассыпанных по небу дружных звезд
Нас причастит высокой благодати.
Придите миротворческие рати
Алмазных дум. Означься к небу мост.
Я, как дитя, растроган здесь и прост.
Я прям, как белый цвет на горном скате.
День утонул, в котором я любил.
Заря с зарей переглянулись взглядом,
Одна другой добросив водопадом, —
Огни, лучи, цветы, всю мысль, весь пыл.
Сегодня Бог прошел цветущим садом,
И час один я полубогом был.
В небе благость, в небе радость, Солнце льет живую
сладость, Солнцу — верность, Солнцу —
вздох!
Но листок родного клена, прежде сочный и зеленый,
наклонился и засох.
В небе снова ясность мая, облака уходят, тая,
в завлекательную даль,
Но часы тепла короче, холодней сырые ночи,
отлетевших птичек жаль!
Ах! где тихо ропщут воды, вновь составить хороводы
легких братьев и сестер!
Но никто не слышит зова, и гудит в ответ, сурово,
поредевший, строгий бор.
Веют струи аромата и по ниве, грустно сжатой,
и по скошенным лугам,
Но ни бабочек блестящих, ни стрекоз, в луче дрожащих,
не видать ни здесь, ни там!
Где вы, братья! сестры, где вы! наши пляски и напевы
отзвенели, отошли!
Сгибнуть эльфам легкокрылым, вместе с августом унылым,
вместе с прелестью земли!
Но сегодня в небе радость! Солнце льет, прощаясь,
сладость! Солнцу — верность, Солнцу — вздох!
В миг последний, с тем же гимном, здесь,
в лесу гостеприимном, упаду на серый мох!
Душа человека
Волнам подобна:
С неба нисходит,
Стремится к небу;
И вечной премене
Обречена,
Снова должна
К земле обратиться.
С крутой скалы
Бежит ручей
И влажной пылью
Сребрит долины.
Но, заключен в пределы,
С журчаньем кротким,
Все тише, тише
Катится в глубь.
Крутые ль утесы
Ему поставляют
К паденью препоны:
Нетерпеливый,
Он пену вздымает
И льется по ним,
Как по ступеням
В бездну!
В гладкой постели, долину
Он пробегает;
А в зеркальном море
Звездное небо горит.
Ветер, моря
Кроткий любовник, —
Ветер из глубины
Волны вздымает.
О душа человека,
Как волнам ты подобна!
О судьба смертных,
Как ты подобна ветрам!
Высокохудожественной строчкой не хромаете,
Вы отображаете
Удачно дач лесок.
А я – романтик.
Мой стих не зеркало –
Но телескоп.
К кругосветному небу
Нас мучит любовь:
Боев
За коммуну
Мы смолоду ищем.
За границей
В каждой нише
По нищему,
Там небо в крестах самолетов –
Кладбищем,
И земля все в крестах
Пограничных столбов.
Я романтик –
Не рома,
Не мантий,-
Не так.
Я романтик разнаипоследних атак!
Ведь недаром на карте,
Командармом оставленной,
На еще разноцветной карте за Таллинном,
Пресс-папье покачивается, как танк.
Вверх, по недоступным
Крутизнам встающих
Гор, туман восходит
Из долин цветущих;
Он, как дым, уходит
В небеса родные,
В облака свиваясь
Ярко-золотые —
И рассеиваясь.
Луч зари с лазурью
На волнах трепещет;
На востоке солнце,
Разгораясь, блещет.
И сияет утро,
Утро молодое…
Ты ли это, небо
Хмурое, ночное?
Ни единой тучки
На лазурном небе!
Ни единой мысли
О насущном хлебе!
О, в ответ природе
Улыбнись, от века
Обреченный скорби
Гений человека!
Улыбнись природе!
Верь знаменованью!
Нет конца стремленью —
Есть конец страданью!
Медвежья шкура постлана
В моем углу; я жду…
Ты, дальним небом посланный,
Спади, как плод в саду!
Весна цвела травинками,
Был желт в июле мед;
Свис, в осень, над тропинками
Из алых бус намет.
Лежу, и груди посланы
Ловить слепую мглу…
Медвежья шкура постлана,
Тепла, в моем углу.
Таясь в тайге, с лосятами
Лосиху водит лось…
Мне ль с грудями не взятыми
Снег встретить довелось?
Весна цвела травинками.
Вот осень. Зрелый груз
Гнут ветры над тропинками, —
Лесных рябин и груш.
Медвежья шкура постлана…
Ты, свыкший ветви гнуть,
Ты, ветер, небом посланный,
Сбрось грушу мне на грудь!
Дела мои весьма плохи:
Не получаются стихи.
Я все по комнате хожу
И все на улицу гляжу.
И небо сердито, и ветер сердит,
Сердитый старик на скамейке сидит.
А с тротуара,
И важен и строг,
Смотрит сердито
Сердитый бульдог.
Тащится мальчик
С портфелем в руке.
Видно, он двойки
Несет в дневнике…
Все рассердилось,
И сам я сержусь,
Наверно, в писатели
Я не гожусь.
Но вот авторучку
Схватила рука,
И за строкой
Побежала строка.
И все по-другому
Окрасилось вмиг:
Веселое небо,
Веселый старик.
Веселое солнце
В веселом окне.
Веселый бульдог
Улыбается мне.
Скачет мальчишка
С портфелем в руке:
Значит, пятерки
Несет в дневнике.
Каждый мне весел
И каждый мне друг.
Смотришь — и книжка
Получится вдруг.
Чутко горы спят,
Южный Крест залез на небо,
Спустились вниз в долину облака.
Осторожней, друг, —
Ведь никто из нас здесь не был,
В таинственной стране Мадагаскар.
Может стать, что смерть
Ты найдёшь за океаном,
Но всё же ты от смерти не беги.
Осторожней, друг, —
Даль подёрнулась туманом,
Сними с плеча свой верный карабин.
Ночью труден путь,
На востоке воздух серый,
Но вскоре солнце встанет из-за скал.
Осторожней, друг, —
Тяжелы и метки стрелы
У жителей страны Мадагаскар.
Южный Крест погас
В золотом рассветном небе,
Поднялись из долины облака.
Осторожней, друг, —
Ведь никто из нас здесь не был,
В таинственной стране Мадагаскар.
И видел я: стемнели неба своды,
и облака прервали свой полет,
и времени остановился ход…
Все замерло. Реки умолкли воды.
Седой туман сошел на берега,
и, наклонив над влагою рога,
козлы не пили. Стадо на откосах
не двигалось. Пастух, поднявши посох,
оцепенел с простертою рукой,
взор устремляя ввысь, а над рекой,
над рощей пальм, вершины опустивших,
хоть воздух был бестрепетен и нем,
повисли птицы на крылах застывших.
Все замерло. Ждал чутко Вифлеем… И вдруг в листве проснулся чудный ропот,
и стая птиц звенящая взвилась,
и прозвучал копыт веселый топот,
и водных струй послышался мне шепот,
и пастуха вдруг песня раздалась!
А вдалеке, развея сумрак серый,
как некий Крест, божественно-светла,
звезда зажглась над вспыхнувшей пещерой,
где в этот миг Мария родила.
Пока есть небо, будь доволен!
Пока есть море, счастлив будь!
Пока простор полей раздолен,
Мир славить песней не забудь! Пока есть горы, те, что к небу
Возносят пик над пеньем струй,
Восторга высшего не требуй
И радость жизни торжествуй! В лазури облака белеют
Иль туча темная плывет;
И зыби то челнок лелеют,
То клонят мощный пакетбот; И небеса по серым скатам
То золотом зари горят,
То блещут пурпурным закатом
И лед вершинный багрянят; Под ветром зыблемые нивы
Бессчетных отсветов полны,
И знают дивные отливы
Снега под отблеском луны.Везде — торжественно и чудно,
Везде — сиянья красоты,
Весной стоцветно-изумрудной,
Зимой — в раздольях пустоты; Как в поле, в городе мятежном
Все те же краски без числа
Струятся с высоты, что нежным
Лучом ласкает купола; А вечером еще чудесней
Даль улиц, в блеске фонарей,
Все — зовы грез, все — зовы к песне:
Лишь видеть и мечтать — умей.
Ах, чудное небо, ей-Богу, над этим классическим Римом!
Под этаким небом невольно художником станешь.
Природа и люди здесь будто другие, как будто картины
Из ярких стихов антологии древней Эллады.
Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся
Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса;
В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша,
Откуда глядит голова с преуродливой миной
Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает.
К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени
Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!)
Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою
Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно,
Рукой охватив осторожно кувшин на облитой
Вечерним лучом голове… Художник (должно быть, германец)
Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно
В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля,
Что я срисовал в то же время и чудное небо,
И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона,
Альбанок и даже — его самого с его кистью!
Святый Боже,
Святый крепкий,
Святый бессмертный,
Помилуй нас.
Трисвятая
Эта песня
Душе явилась
В великий час.
Там, в Царьграде,
В час, как с Проклом
Толпа молилась,
Земля тряслась.
Юный отрок,
Духом чистым,
Вознесся к Небу,
И слышал глас.
Святый Боже,
Святый крепкий,
Святый бессмертный,
Помилуй нас.
В Небе ангел
Пел с другими,
Сияли хоры,
Горел алмаз.
Юный отрок
Всем поведал,
И песнь ответно
С земли неслась.
Чуть пропели,
Стало тихо,
Земля окрепла
В великий час.
Святый Боже,
Святый крепкий,
Святый бессмертный,
Помилуй нас.
Я стою у реки… Надо мною
Необятное небо горит.
А природа, сияя красою,
Об тебе об одной говорит.
Звезды так безмятежны, лучисты,
Так светло они в небе горят,
Что я думаю: верно, в них чистый
Отразился, блистая, твой взгляд.
И река, под покровом сиянья,
Так любовно и тихо журчит,
Что я слышу, как в этом журчаньи
Голосок твой дрожащий звенит.
А кругом все спокойно и ясно,
Так что слышен мне в говоре струй
Твой горячий, и крепкий, и страстный,
Полный нежной любви, поцелуй.
Святый Боже,
Святый крепкий,
Святый безсмертный,
Помилуй нас.
Трисвятая
Эта песня
Душе явилась
В великий час.
Там, в Царьграде,
В час, как с Проклом
Толпа молилась,
Земля тряслась.
Юный отрок,
Духом чистым,
Вознесся к Небу,
И слышал глас.
Святый Боже,
Святый крепкий,
Святый безсмертный,
Помилуй нас.
В Небе ангел
Пел с другими,
Сияли хоры,
Горел алмаз.
Юный отрок
Всем поведал
И песнь ответно
С земли неслась.
Чуть пропели,
Стало тихо,
Земля окрепла
В великий час.
Святый Боже,
Святый крепкий,
Святый безсмертный,
Помилуй нас.
Из донесенной пламенным жерлом,
В разлитии остывшей, плотной лавы
Основа дома. Стены — из дубравы.
На срубах — мох невянущим узлом.
Послушать любят, как играет гром,
Из ясеня и клена архитравы.
Конек ветрам вещает: «Все вы правы».
Лазурь за каждым сторожит углом.
Уходит в высь игла из чистой стали.
На стали — пурпур. Знамя — Красота.
Резвятся в небе тучки. Та и та.
А небо — цвет изысканной эмали.
И гром велит, чтоб каждая мечта,
Идя к другой, была как звук в хорале.