Ты родилась, чтоб тучкой быть.
Чтоб небо нежить и любить.
Но, измененная судьбой,
Уж ты не в бездне голубой.
Ты небо нежила легко,
Ты тучкой рдела высоко,
Но в страшный час, но в бурный час,
Ты вниз, слезами, пролилась.
Вечно-безмолвное Небо, смутно-прекрасное Море,
Оба окутаны светом мертвенно-бледной Луны.
Ветер в пространстве смутился, смолк в безутешном просторе,
Небо, и Ветер, и Море грустью одною больны.
В холод гибнет и меркнет все, что глубоко и нежно,
В ужасе Небо застыло, странно мерцает Луна.
Горькая влага бездонна, Море синеет безбрежно,
Скорбь бытия неизбежна, нет и не будет ей дна.Год написания: без даты
Все мне грезится Море да Небо глубокое,
Бесконечная грусть, безграничная даль,
Трепетание звезд, их мерцанье стоокое,
Догорающих тучек немая печаль.
Все мне чудится вздох камыша почернелого.
Глушь родимых лесов, заповедный затон,
И над озером пение лебедя белого,
Точно сердца несмелого жалобный стон.Год написания: без даты
Детка, хочешь видеть Рай?
Все забудь и засыпай.
Лишь храни мечту свою,
Баю-баюшки-баю.
Ты устала, отдохни,
В Небе светятся огни.
И лампадка говорит:
Спи, малютка, Небо спит.
Баю-баю-баю-бай,
Потихоньку засыпай,
Что увидишь ты во сне,
Расскажи поутру мне.
Ты увидишь светлый Рай,
В нем цветы себе сбирай.
Будем вместе мы в Раю,
Баю-баюшки-баю.
Скользят стрижи в лазури неба чистой.
— В лазури неба чистой горит закат. —
В вечерний час как нежен луг росистый!
— Как нежен луг росистый, и пруд, и сад! —
Вечерний час — предчувствие полночи.
— В предчувствии полночи душа дрожит. —
Пред красотой минутной плачут очи.
— Как горько плачут очи! Как миг бежит!
О, слушайте, бледные люди,
Я новое создал звено. —
Есть много мечтаний о Чуде,
Но Небо, Небо — одно.
О, слушайте все, кто в тумане,
В обмане незрячих долин —
Есть множество разных страданий,
Но свет блаженства — один.
О, слушайте, сонмы видений,
Я пропасти видел до дна: —
Есть много дорог заблуждений,
Дорога Правды — одна
Небо, носящее имя Сварога,
Небо, верховная степь голубая,
Небо, родившее Солнце, Дажьбога,
Как хорошо ты в ночах, засыпая.
Искрятся звезды, судеб наших свечи,
Камни горят, что всегда самоцветны,
С душами ждут светозарности встречи,
С душами могут ли быть безответны.
Небо, носящее имя Сварога,
Бездна верховная, глубь голубая,
Каждую ночь мы стоим у порога,
В час как уходит Дажьбог, засыпая.
День в голубые отходит пустыни,
День наш со свитой несчетных явлений,
Свечи судеб засветились и ныне,
Будем в безгласности ждать откровений.
Небо, носящее имя Сварога,
Звезды раскинулись к краю от краю,
Сердце, как радостно чувствовать Бога,
Сердце, ты мысль не обманешь, я знаю.
Я ждал его с понятным нетерпеньем,
Восторг святой в душе своей храня,
И сквозь гармонию молитвенного пенья
Он громом неба всколыхнул меня.
Издревле благовест над Русскою землею
Пророка голосом о небе нам вещал;
Так солнца луч весеннею порою
К расцвету путь природе освещал.
К тебе, о Боже, к Твоему престолу,
Где правда, Истина светлее наших слов,
Я путь держу по Твоему глаголу,
Что слышу я сквозь звон колоколов.
Розе дремлется, не спится,
Серебрится в ней роса,
С Неба дальнего струится
Первых блесков полоса.
Тем сияньем перевита,
В круглый храм свой — луч приняв,
Капля влаги, с Небом слита,
Розу нежит между трав.
Капля ласковая блещет,
Переливка в ней игра,
В ней дрожание трепещет
Бриллиантов, серебра.
В час рассвета розе алой
Быть прекрасною дано,
Для невесты каплей малой
Ожерелье сплетено.
И она под взором Бога
Розовеет, как мечта.
Вся небесная дорога
Блеском солнца залита.
Мне звёзды рассказали: «Любви на небе нет».
Я звёздам не поверил. Я счастлив. Я поэт.
Как сон тебя я вижу, когда влюблённый сплю,
И с грёзой просыпаюсь и вновь тебя люблю.
Не в царственных пространствах, где дышит Орион,
Не там, где блещет Вега, мой светлый небосклон.
В твоих глазах я вижу бессмертную мечту,
Бессмертие сознанья, любовь, и красоту.
И вот в пустынях неба не светится Луна,
10 Ты вечность победила, ты царствуешь одна.
Звезде — звездой влюблённой — я шлю свой луч живой,
С тобой навек далёкий, теперь навек я твой.
1
На картине Греко вытянулись тени.
Длинные, восходят. Неба не достать.
«Где же нам найти воздушные ступени?
Как же нам пути небесные создать?»
Сумрачный художник, ангел возмущенный.
Неба захотел ты, в Небо ты вступил, —
И, с высот низвергнут. Богом побежденный,
Ужасом безумья дерзость искупил.
2
Да, но безумье твое было безумье священное,
Мир для тебя превратился в тюрьму,
Ты разлюбил все земное, неверное, пленное,
Взор устремлял ты лишь к высшему Сну своему.
Да, все монахи твои — это не тени согбенные,
Это не темные сонмы рабов,
Лица их странные, между других — удлиненные,
С жадностью тянутся к высшей разгадке миров.
Триглав, царящий троекратно,
Над Небом, Бездной, и Землей,
Зачем глядишь ты так возвратно
Тройной козлиной головой?
Ужели в Небе те же мысли,
Что в Бездне бездн, и на Земле?
Везде ль желания повисли,
Как гроздья звезд в полночной мгле?
И светлоглазый взгляд хотенья
Ужели всюду повторен?
И то же ль в тлении горенье,
Что трижды в вечностях закон?
Везде ли те же есть узоры,
И те ж для всплесков берега?
И те же пламенные взоры,
И те же острые рога?
И тот же, трижды взятый с бою,
Чтоб снова жалить нас, удав?
Над троекратною судьбою
Неукоснительный Триглав!
Закрученный колос, в честь бога Велеса,
Висит украшеньем в избе, над окном.
На небе осеннем густеет завеса,
И Ночь в двосчасьи длиннеет пред Днем.
В том суточном нощно-денном двоевластьи
На убыль пошли чарования Дня.
И в Небе Велес, в этом зримом ненастьи,
Стада облаков умножает, гоня.
Но колос закручен. Кружение года
Уводит Велеса. Он в Небо ушел.
Он скрутит там тучи. Яснеет погода.
Вот, предки дохнули над мирностью сел.
Уж лед на реках не вполне достоверен,
Снега покрываются настом в ночах.
Ход Ночи и Дня в полноте равномерен,
Вновь сдвинут, — у Дня больше света в очах.
Тот свет отразится в подснежнике скоро,
Закрученный колос раскрутится вновь.
Бог нового хочет земного убора,
На выгон, к Велесу, земная любовь!
Небо, тебя я пою,
Напевом прерывным.
Небо, тебя я пою,
Красоту голубую твою.
Но ты мне не будешь отзывным.
Все, что в себе ты таишь, колыбель несосчитанных звезд,
Ты для себя создаешь, и лелеешь, качаешь,
Бросишь кометы, планеты кругом расцвечаешь,
Бездну вспоишь и над бездною вытянешь мост.
Но на призыв, на призыв лишь загадками мне отвечаешь,
Ты — водоем,
Вечно в себя из себя истекаешь, играешь, колодец эфирный.
Ты — водоем,
Взглянешь — утонешь в богатстве твоем.
Если кому быть богатым, так Бездне, конечно, всемирной.
Роскошь твоя — без конца.
Только зачем же я беден?
Небо, быть может, ты любишь, что падают слезы с лица?
Может, кому я свечу, потому что от боли я бледен?
Звезды ведь бледны на Млечном Пути.
Что ж, мое сердце, сердце людское,
Порвись и цвети.
Красок так много, возьми сочетанье любое,
В золоте, в пурпуре можешь взрасти,
Тешься, играй, расцвети, отцвети.
В Море утонешь, красиво оно, голубое.
Мы начинаем дни свои
Среди цветов и мотыльков,
Когда прозрачные ручьи
Бегут меж узких берегов.
Мы детство празднуем, смеясь,
Под небом близким и родным,
Мы видим пламя каждый час,
Мы видим светлый дым.
И по теченью мы идем,
И стаи пестрые стрекоз,
Под Солнцем, точно под дождем,
Свевают брызги светлых слез.
И по теченью мы следим
Мельканья косвенные рыб,
И точно легкий темный дым,
Подводных трав изгиб.
Счастливый путь. Прозрачна даль.
Закатный час еще далек.
Быть может близок. Нам не жаль.
Горит и запад и восток.
И мы простились с нашим днем,
И мы, опомнившись, глядим,
Как в небе темно — голубом
Плывет кровавый дым.
Скоро на небе Месяц проглянет.
Листья застыли. Время уснуть.
Ночь пронесется. Утро настанет.
Снова забота сдавит нам грудь.
Птички замолкли. Друг бесприютный,
Птички заснули, — что ж ты не спишь?
Сердцем отдайся грезе минутной.
В Небе глубоком звездная тишь.
Скоро двурогий Месяц засветит.
Слышишь, как дышит, шепчет сирень?
Сумрак полночный мыслям ответит.
Тьма нас ласкает. Кончился день.
Что же ты плачешь? Видишь — мы рядом.
Будем друг друга тихо любить.
Что же ты смотришь горестным взглядом?
Или не можешь полдень забыть?
Все, что смущало, все, чем обманут,
Встало волною, плещется в грудь.
Звезды светить нам дважды не станут.
Ночь убывает. Снов не вернуть.
Серая чайка плачет над морем.
В Небе свинцовом тусклая мгла.
Ах, не расстаться с тягостным горем!
Где же мы были? Ночь уж прошла.
Темнеет вечер голубой,
Мерцают розовые тени.
Мой друг, скорей, пойдем с тобой
На те заветные ступени.
Над нами будет желтый крест,
Цветные окна церкви темной.
Зажжется небо, и окрест
Повсюду будет блеск заемный.
Багряно-огненный закат
Во мгле осветит лица наши.
С могил к нам розы обратят
Свои раскрывшиеся чаши.
Для нас надгробные кресты,
В лучах последнего сиянья,
Воспримут чары красоты,
Как знак немого обещанья.
И все тона, и все цвета,
Какие только в небе слиты,
Как в рай забытые врата,
Нам будут в этот миг открыты.
И смолкнут наши голоса,
И мы, друг в друге пропадая,
Погаснем, как в цветке роса,
Как в тучке искра золотая.
Господи Боже, склони свои взоры
К нам, истомленным суровой борьбой,
Словом Твоим подвигаются горы,
Камни как тающий воск пред Тобой!
Тьму отделил Ты от яркого света,
Создал Ты небо, и Небо небес,
Землю, что трепетом жизни согрета,
Мир, преисполненный скрытых чудес!
Создал Ты Рай — чтоб изгнать нас из Рая.
Боже, опять нас к себе возврати,
Мы истомились, во мраке блуждая,
Если мы грешны, прости нас, прости!
Не искушай нас бесцельным страданьем,
Не утомляй непосильной борьбой,
Дай возвратиться к Тебе с упованьем,
Дай нам, о Господи, слиться с Тобой!
Имя Твое непонятно и чудно,
Боже Наш, Отче Наш, полный любви!
Боже, нам горько, нам страшно, нам трудно,
Сжалься, о, сжалься, мы — дети Твои!
Не вся ли Земля для меня — отчизна моя роковая?
Не вся ли Земля — для меня?
Я повсюду увижу — из серых туманов рождение красного дня,
И повсюду мне Ночь будет тайны шептать, непостижности звезд зажигая.
И везде я склонюсь над глубокой водой,
И, тоскуя душой, навсегда — молодой,
Буду спрашивать, где же мечты молодые
Будут счастливы, видя цветы золотые,
Без которых всечасно томится душа.
О, Земля одинакова всюду, в жестоком нежна, в черноте хороша.
Я повсюду найду глубину отражений зеркальных
Чьих-то глаз вопрошающих, сказок печальных,
В их сияньи немом темноты и огня.
Не вся ли Земля — нам отчизна, навек роковая?
И Небо, все Небо — для них, для меня,
Повсюду нас Ночь обоймет, нам звезды, как слезы, роняя.
Позабыв о блеске Солнца, в свете призрачных огней,
Проходя по лабиринту бесконечных ступеней,
С каждым шагом холодею, с каждым днем темнее грусть|
Все, что было, все, что будет, знаю, знаю наизусть.
Было много… Сны, надежды, свежесть чувства, чистота
А теперь душа измята, извращенна, и пуста.
Я устал. Весна поблекла. С Небом порван мой завет.
Тридцать лет моих я прожил. Больше молодости нет.
Я в бесцельности блуждаю, в беспредельности грущу,
И, утратив счет ошибкам, больше Бога не ищу.
Я хотел от сердца к Небу перебросить светлый мост, —
Сердце прокляло созвездья, сердце хочет лучших звезд.
Что же мне еще осталось? С каждым шагом холодеть?
И на все, что просит счастья, с безучастием глядеть?
О, последняя надежда, свет измученной души,
Смерть, услада всех страданий, Смерть, я жду тебя, спеши!
За горами за дольними
Там Небо беззвездное,
За горами за дольними
Есть Море железное
Путь в Море бесследный,
Есть в Море столб медный,
На столбе том чугунный Пастух,
От всех он живых вдали,
До Неба тот столб от Земли,
На Восток и на Запад чугунный Пастух
Говорит, размышляя вслух.
У того Пастуха убедителен вид,
Он, заповедуя, детям своим говорит: —
Железу, булату, синему, красному,
Меди и стали,
Свинцу,
Серебру, золоту, ценному камню прекрасному,
Стрелам и пищали,
Борцам заурядным, кулачным, и чудо-борцу,
Великий дает им завет
Вы все, увидавшие свет,
Железо, каменья, свинец,
Другие металлы, узнайте теперь свой конец,
В мать свою Землю сокройтесь, в глубины Молчанья великого,
В безгласную Ночь,
От лица светлоликого
Прочь!
Пищалям, кинжалу, ножу, топору —
Кровавую кончить игру,
Пусть на луке застынет навек тетива.
Крепче кольчуги и тверже булата
Воля, что сжата
В эти слова,
Я их замыкаю замками, и ключ
Бросаю под Камень горюч,
На дно,
В железное Море. Да будет отныне решенье мое свершено!
В башне с окнами цветными
Я замкнулся навсегда,
Дни бегут, и в светлом дыме
Возникают города,
Замки, башни, и над ними
Легких тучек череда.
В башне, где мои земные
Дни окончиться должны,
Окна радостно-цветные
Без конца внушают сны,
Эти стекла расписные
Мне самой Судьбой даны.
В них я вижу, как две тени
Обнимаются, любя,
Как, упавши на колени,
Кто-то молится, скорбя,
В них я вижу в быстрой смене
Землю, небо и себя.
Там, за окнами, далеко,
С непочатой вышины,
Смотрит огненное око
Неба, Солнца, и Луны,
Но окно мое высоко,
То, что мне внушает сны.
То, меж окнами цветными,
На которое смотрю,
В час когда, как в светлом дыме,
Я приветствую зарю,
И с виденьями родными
Легкой грезой говорю.
На другие обращаю
В час заката жадный взор,
В час, когда уходит к раю
Тихий вечер на дозор,
И лепечет: «Обещаю,
Вновь увидишь мой убор».
На другие я с отрадой
Устремляю ночью взгляд,
В час когда живет прохладой,
Полный вздохов, сонный сад,
И за призрачной оградой
Светляки меж трав горят.
Так живу, как в светлом дыме
Огнецветные цветы,
Над ошибками земными
Посмеиваясь с высоты,
В башне с окнами цветными
Переливчатой мечты.
1
Нежный жемчуг, Маргарита, —
Как поют в испанских песнях, —
Пели ангелы на Небе
В день рожденья твоего.
Пели ангелы и птицы,
И цвели в садах гвоздики,
Распускались, раскрывались
В блеске Солнца чаши роз.
Оттого лицом красивым
Ты на ангелов похожа,
И уста твои гвоздики,
Нежный голос — пенье птиц.
И мечтанья — светлый жемчуг,
Оттененный розой алой,
И глаза твои — как Небо,
Где бездонна глубина.
2
Мне радостно видеть, что в сердце моем
Есть нежность без жадных желаний,
Что в эту минуту, когда мы, вдвоем,
Как будто безгласную песню поем,
Так тихо в восторженном сердце моем,
Так много немых обаяний.
Ты светлая радость воздушного сна,
Восторг, но восторг не влюбленный,
Ты мне на мгновенье, как сказка, дана,
О, как ты спокойна, как стройно-нежна,
Минута, и вот убегает волна,
И я ухожу просветленный.
3
Паутинка сентябрьского дня,
Ты так нежно пленяешь меня
Как живешь ты, под Солнцем блистая,
Как ты светишься — вся золотая!
Паутинка сентябрьского дня,
Ты блестишь далеко от меня.
Но со мной ты на выжатом поле,
Ты со мною — под Солнцем, на воле.
4
Я хотел бы дышать белоснежным цветком,
Но в душе лепестки раскрываются алые.
О, мой друг, я с твоей белизной незнаком.
Я мерцаю раскрытым и страстным цветком.
Я люблю упоенья любви, запоздалые.
И в душе у меня, еле слышно звеня,
Сквозь восторг раздаются упреки усталые.
1
Белесоватое Небо, слепое, и ветер тоскливый
Шелесты листьев увядших, поблекших в мелькании дней.
Шорох листвы помертвевшей, и трепет ее торопливый,
Полное скорби качанье далеких высоких стеблей.
Степь за оградою сада, просторы полей опустелых,
Сонные мертвые воды затянутой мглою реки,
Сказочность облачных далей, безмолвных, печальных, и белых,
Шелесты листьев увядших, их вздохи, и лепет тоски.
Смутная тайна мгновений, которые вечно стремятся,
Падают с призрачным звоном по склонам скалистых времен,
Осени саван сплетают, и траурной тканью ложатся,
Зимний готовят, холодный, томительный, длительный сон.
2
На кладбище старом пустынном, где я схоронил все надежды,
Где их до меня схоронили мой дед, мой отец, мой брат,
Я стоял под Луной, и далеко серебрились, белели одежды,
Это вышли из гроба надежды, чтобы бросить последний свой взгляд.
На кладбище старом пустынном, качались высокие травы,
Немые, густые, седые и сердце дрожало в ответ.
О, надежды, надежды, надежды, неужели мертвы навсегда вы?
Неужели теперь вы мне шлете замогильный, прощальный привет?
На кладбище старом пустынном, — услышал ответ я безмолвный, —
Ты сам схоронил нас глубоко, ты сам закопал нас навек.
Мы любили тебя, мы дышали, мы скользили, как легкие волны,
Но твое охладевшее сердце отошло от сияющих рек.
На кладбище старом пустынном, в безвременье ночи осенней,
За нами приходишь ты поздно, отсюда закрыта стезя.
Посмотри, все короче минуты, посмотри, все мгновенной, мгновенней
В истечении Времени брызги, — и продлить нам свиданье нельзя.
На кладбище старом пустынном, с сознанием, полным отравы,
Под мертвой Луною, сияньем, как саваном, был я одет.
И мгновенья ниспали в столетья, и качались высокие травы,
И отчаянье бледно струило свой холодный безжизненный свет.Год написания: без даты
Спавший тридцать лет Илья,
Вставший в миг один,
Тайновидец бытия,
Русский исполин.
Гении долгих вещих снов,
Потерявших счет,
Наших Муромских лесов,
Топей и болот.
Гений пашни, что мертва
В долгой цепи дней,
Но по слову вдруг жива
От любви лучей.
Гений серой нищеты,
Что безгласно ждет,
До назначенной черты,
Рвущей твердый лед.
Гений таинства души,
Что мертва на взгляд,
Но в таинственной тиши
Схоронила клад.
Спавший тридцать лет Илья
Был без рук, без ног,
Шевельнувшись, как змея,
Вдруг быть сильным мог.
Нищий нищего будил,
Мужика мужик,
Чарой слабому дал сил,
Развязал язык.
Был раздвинут мощный круг
Пред лицом калек,
Великан проснулся вдруг,
Гордый человек.
Если б к небу от земли
Столб с кольцом воткнуть,
Эти руки бы могли
Мир перевернуть.
Будь от неба до земли
Столб с златым кольцом,
По иному бы цвели
Здесь цветы кругом.
Спавший тридцать лет Илья,
Ты поныне жив,
Это молодость твоя
В шелестеньи нив.
Это Муромский твой ум,
В час когда в лесах
Будят бури долгий шум,
Говорят в громах.
Между всеми ты один
Не склонил лица,
Полновольный исполин,
Смелый до конца.
До конца ли? Без конца.
Ибо ты — всегда.
От прекрасного лица
Вот и здесь звезда.
Вознесенный глубиной,
И вознесший — лик,
Мой Владимирец родной,
Муромский мужик.
Я в горы ушел до рассвета: —
Все выше, туда, к ледникам,
Где ласка горячего лета
Лишь снится предвечным снегам, —
Туда, где холодные волны
Еще нерожденных ключей
Бледнеют, кристально-безмолвны,
И грезят о чарах лучей, —
Где белые призраки дремлют,
Где Время сдержало полет,
И ветру звенящему внемлют
Лишь звезды, да тучи, да лед.
Я знал, что века пролетели,
Для сердца Земля умерла.
Давно возвестили метели
О гибели Блага и Зла.
Еще малодушные люди
Цепей не хотели стряхнуть.
Но с думой о сказочном чуде
Я к Небу направил свой путь.
И топот шагов неустанных
Окрестное эхо будил,
И в откликах звучных и странных
Я грезам ответ находил.
И слышал я сагу седую,
Пропетую Гением гор,
Я видел Звезду Золотую,
С безмолвием вел разговор.
Достиг высочайшей вершины,
И вдруг мне послышался гул: —
Домчавшийся ветер долины
Печальную песню шепнул.
Он пел мне: «Безумный! безумный!
Я — ветер долин и полей,
Там праздник, веселый и шумный,
Там воздух нежней и теплей».
Он пел мне: «Ты ищешь Лазури?
Как тучка растаешь во мгле!
И вечно небесные бури
Стремятся к зеленой Земле».
«Прощай!» говорил он. «Хочу я
К долинам уйти с высоты, —
Там ждут моего поцелуя,
Там дышат живые цветы».
«У каждого дом есть уютный,
Открытый дневному лучу.
Прощай, пилигрим бесприютный,
Спешу… Убегаю… Лечу!»
Все смолкло. Снега холодели
В мерцаньи вечерних лучей.
И крупные звезды блестели
Печалью нездешних очей.
Далекое Небо вздымалось,
Ревнивую тайну храня.
И что-то в душе оборвалось,
И льды усыпили меня.
Мне чудилось: Колокол дальний
С лазурного Неба гудел,
Все тише, нежней и печальней, —
Он что-то напомнить хотел.
И, видя хребты ледяные,
Я понял в тот призрачный миг,
Что, бросив обманы земные,
Я правды Небес не достиг.
(славянское сказание)В начале времен
Везде было только лишь Небо да Море.
Лишь дали морские, лишь дали морские, да светлый
бездонный вкруг них небосклон.
В начале времен
Бог плавал в ладье, в бесприютном, в безбрежном просторе,
И было повсюду лишь Небо да Море.
Ни леса, ни травки, ни гор, ни полей,
Ни блеска очей, Мир — без снов, и ничей.
Бог плавал, и видит — густая великая пена,
Там Кто-то лежит.
Тот Кто-то неведомый тайну в себе сторожит,
Название тайной мечты — Перемена,
Не видно ее никому,
В немой сокровенности — действенно-страшная сила,
Но Морю и Небу значение пены в то время невидимо было.
Бог видит Кого-то, и лодку направил к нему.
Неведомый смотрит из пены, как будто бы что заприметил.
«Ты кто?» — вопрошает Господь.
Причудливо этот безвестный ответил: —
«Есть Плоть, надлежащая Духу, и Дух, устремившийся в Плоть.
Кто я, расскажу. Но начально
Возьми меня в лодку свою».
Бог молвил: «Иди». И протяжно затем, и печально,
Как будто бы издали голос раздался вступившего с Богом в ладью: —
«Я Дьявол». — И молча те двое поплыли,
В своей изначальной столь разнствуя силе.
Весло, разрезая, дробило струю.
Те двое, те двое.
Кругом — только Небо да Море, лишь Море да Небо немое.
И Дьявол сказал: «Хорошо, если б твердая встала Земля,
Чтоб было нам где отдохнуть». И веслом шевеля,
Бог вымолвил: «Будет. На дно опустись ты морское,
Пригоршню песку набери там во имя мое,
Сюда принеси, это будет Земля, Бытие».
Так сказал, и умолк в совершенном покое.
А Дьявол спустился до дна,
И в Море глубоком,
Сверкнувши в низинах тревожным возжаждавшим оком,
Две горсти песку он собрал, но во имя свое, Сатана.
Он выплыл ликуя, играя,
Взглянул — ни песчинки в руке,
Взглянул, подивился — свод Неба пред этим сиял и синел вдалеке,
Теперь — отодвинулась вдвое и втрое над ним высота голубая.
Он снова к низинам нырнул.
Впервые на Море был бешеный гул,
И Небо содвинулось, дальше еще отступая,
Как будто хотело сокрыться в бездонностях, прочь.
Приблизилась первая Ночь.
Вот Дьявол опять показался. Шумней он дышал и свободней.
В руке золотилися зерна песку,
Из бездны взнесенные ввысь, во имя десницы Господней.
Из каждой песчинки — Земли создалось по куску.
И было Земли ровно столько, как нужно,
Чтоб рядом улечься обоим им дружно.
Легли.
К Востоку один, и на Запад другой.
Несчетные звезды возникли вдали,
Над бездной морской,
Жемчужно.
Был странен, нежданен во влажностях гул.
Бог спал, но не Дьявол. Бог крепко заснул.
И стал его Темный толкать потихоньку,
Толкать полегоньку,
Чтоб в Море упал он, чтоб в Бездне Господь потонул.
Толкнет — а Земля на Востоке все шире,
На Запад толкнет — удлинилась Земля,
На Юг и на Север — мелькнули поля,
Все ярче созвездья в раздвинутом Мире,
Все шире на Море ночная Земля.
Все больше, грознее. Гудят водопады.
Чернеют провалы разорванных гор.
Где ж Бог? Он меж звезд, там, где звезд мириады!
И враг ему Дьявол с тех пор.
1
В душах есть всё, что есть в небе, и много иного.
В этой душе создалось первозданное Слово!
Где, как не в ней,
Замыслы встали безмерною тучей,
Нежность возникла усладой певучей,
Совесть, светильник опасный и жгучий,
Вспышки и блески различных огней, —
Где, как не в ней,
Бури проносятся мысли могучей!
Небо не там,
В этих кошмарных глубинах пространства,
Где создаю я и снова создам
Звёзды, одетые блеском убранства,
Вечно идущих по тем же путям, —
Пламенный знак моего постоянства.
Небо — в душевной моей глубине,
Там, далеко, еле зримо, на дне.
Дивно и жутко — уйти в запредельность,
Страшно мне в пропасть души заглянуть,
Страшно — в своей глубине утонуть.
Всё в ней слилось в бесконечную цельность,
Только душе я молитвы пою,
Только одну я люблю беспредельность,
Душу мою!
2
Но дикий ужас преступления,
Но искажённые черты, —
И это всё твои видения,
И это — новый — страшный — ты?
В тебе рождается величие,
Ты можешь бурями греметь,
Из бледной бездны безразличия
Извлечь и золото и медь.
Зачем же ты взметаешь пыльное,
Мутишь свою же глубину?
Зачем ты любишь всё могильное,
И всюду сеешь смерть одну?
И в равнодушии надменности,
Свой дух безмерно возлюбя,
Ты создаёшь оковы пленности:
Мечту — рабу самой себя?
Ты — блеск, ты — гений бесконечности,
В тебе вся пышность бытия.
Но знак твой, страшный символ Вечности —
Кольцеобразная змея!
Зачем чудовище — над бездною,
И зверь в лесу, и дикий вой?
Зачем миры, с их славой зве́здною,
Несутся в пляске гробовой?
3
Мир должен быть оправдан весь,
Чтобы можно было жить!
Душою там, я сердцем — здесь.
А сердце как смирить?
Я узел должен видеть весь.
Но как распутать нить?
Едва в лесу я сделал шаг, —
Раздавлен муравей.
Я в мире всем невольный враг,
Всей жизнею своей,
И не могу не быть, — никак,
Вплоть до исхода дней.
Мое неделанье для всех
Покажется больным.
Проникновенный тихий смех
Развеется как дым.
А буду смел, — замучу тех,
Кому я был родным.
Пустынной полночью зимы
Я слышу вой волков,
Среди могильной душной тьмы
Хрипенье стариков,
Гнилые хохоты чумы,
Кровавый бой врагов. —
Забытый раненый солдат,
И стая хищных птиц,
Отца косой на сына взгляд,
Развратный гул столиц,
Толпы́ глупцов, безумный ряд
Животно-мерзких лиц. —
И что же? Я ли создал их?
Или они меня?
Поэт ли я, сложивший стих,
Или побег от пня?
Кто демон низостей моих
И моего огня?
От этих ти́гровых страстей,
Змеиных чувств и дум, —
Как стук кладбищенских костей
В душе зловещий шум, —
И я бегу, бегу людей,
Среди людей — самум.
То не ветры в Небе слеталися,
То не тучи в Небе сходилися,
Наши витязи в бой собиралися,
Наши витязи с недругом билися.
Как со всею-то волей охотною
Развернули размашистость рьяную,
Потоптали дружину несчетную,
Порубили всю силу поганую,
Стали витязи тут похвалятися,
Неразумно в победе смеятися,
Что, мол, плечи могутны все биться хотят,
Кони добрые не уходилися,
И мечи-то их не притупилися,
Нам нездешнюю силу давай, говорят,
И с нездешнею силой мы справимся,
Да и так ли мы с ней позабавимся
Только слово такое промолвил один,
Как явилися двое воителей,
Только двое, не полчище вражьих дружин,
Но воителей, не говорителей
И воскликнули «Вступим-те, витязи, в бой,
Пусть вас семеро, нас только двое»
Не узнали воителей витязи, в этой минуте слепой,
Разгорелося сердце в груди ретивое,
Жажда биться в крови горяча
Налетел тут один на воителей, светят глаза огневые,
Разрубил пополам их, с плеча,
Стало четверо их, все четыре — живые.
Налетел тут другой, и испробовал силу меча,
Разрубил пополам, стало восьмеро их, все — живые.
Налетает тут третий, и очи горят огневые,
Разрубил пополам молодецким ударом с плеча,
Стало вдвое их больше, идут, все идут, все — живые.
Тут все витязи бросились эту дружину рубить,
Размахнутся — где недруги, вдвое им быть,
Надвигаются, грозно-немые
И безвестная сила растет и растет,
Все на витязей с боем идет.
И не столько уж витязи борются тут,
Как их добрые кони копытами бьют.
А безвестная рать все растет и растет,
Все на бьющихся витязей с боем идет.
Разрастаются силы, и грозны, и жутки
Бились витязи ровно три дня, три часа, три минутки,
Намахалися плечи могутные их,
Притупились мечи их булатные,
Уходилися кони в разбегах своих,
Утомили удары возвратные.
А безвестная рать все растет и растет,
Все на бьющихся витязей с боем идет.
Испугались бойцы тут могучие,
Побежали к горам,
Побежали к пещерам, к ущельям, где чащи дремучие,
Подбежит один витязь к горе — и останется там, каменеет,
Подбегает другой и, как камень, причтется к камням,
Третий, все, — подбежит изумленный — немеет.
С этих пор на Руси уже более витязей нет,
С этих пор в сумрак гор углубиться не всякий посмеет,
Странен глыб их узор, и таинственный свет
Над провалами часто белеет.
1
Моя душа озарена
И Солнцем и Луной,
Но днём в ней дышит тишина,
А ночью рдеет зной.
И странно так, и странно так,
Что Солнце холодит.
И учит ласкам полумрак,
И страсть во тьме горит.
Сверкая, ширятся зрачки,
И льнут уста к устам.
За радость сладостной тоски
Я всё, о, всё предам.
А глянет Солнце, я опять
И холоден и тих,
Чтоб ночью снова повторять
Влюблённый в ласки стих.
Моя душа увлечена
Не Солнцем, а Луной.
Побудь во мгле, и будь нежна,
Ты всё поймёшь со мной.
2
Лунным лучом и любовью слиянные,
Бледные, страстные, нежные, странные,
Оба мы замерли, счастием скованы,
Сладостным, радостным сном зачарованы.
В Небе — видения облачной млечности,
Тайное пение — в сердце и в Вечности,
Там, в бесконечности — свет обаяния,
Праздник влияния правды слияния.
Это Луна ли, с покровами белыми,
Быть нам велела влюблёнными, смелыми?
Мы ли, сердцами влюблёнными нашими,
Небо наполнили пирными чашами?
Чашами радости, светлыми, пирными,
Лунною сказкой, цветами всемирными,
Сердцу лишь слышными звонкими струями,
Блеском зрачков, красотой, поцелуями.
Как я узнаю и как я разведаю?
Знаю, что счастлив я нежной победою,
Знаю, ты счастлива мною, желанная,
Вольной Луною со мною венчанная.
3
О, миг пленительный, когда всемирно дышит,
Невозмутимая лесная тишина,
И мы с тобой вдвоём, и сердце, дрогнув, слышит,
Как льёт тебе и мне свой нежный свет Луна.
Успокоительно белея над холмами,
Рождает свежестью росу для трав лесных,
Глядит, бесстрастная, и ворожит над нами,
Внушая мысли нам, певучие как стих.
Мы зачарованы, мы, нежно холодея,
Друг с другом говорим воздушностью мечты,
Лелея тишину, и, чуткие, не смея
Нарушить ласкою безгласность Красоты.
4
Вечерний час потух. И тень растёт всё шире.
Но сказкой в нас возник иной неясный свет,
Мне чудится, что мы с тобою в звёздном мире,
Что мы среди немых загрезивших планет.
Я так тебя люблю. Но в этот час предлунный,
Когда предчувствием волнуется волна,
Моя любовь растёт, как рокот многострунный,
Как многопевная морская глубина.
Мир отодвинулся. Над нами дышит Вечность.
Морская ширь живёт влиянием Луны,
Я твой, моя любовь — бездонность, бесконечность,
Мы от всего с тобой светло отделены.
Ветры, Стрибоговы внуки,
Проносясь по безмерным степям,
Разметали захватисто, цепкие, меж трав шелестящие,
Кому-то грозящие,
Бледные руки,
Стонут, хохочут, свистят шелестят, шепчут соблазны
Громам.
Где же вы, громы?
Судьбы нам разны.
Уде вы там громы? Вам незнакомы
Вольные шири степей.
Слава идет, что вы будто гремите, —
Где уж вам! Спите!
Это лишь ветры, лишь мы шелестим, убегая по воле
скорей и скорей.
Степь пробежим мы, всю степь мы измерим,
С хохотом, топотом, вторгнемся в лес,
Сосны разметаны, травы все спутаны. Что ж,
не хотите спуститься с Небес?
Где уж вам! Что уж вам! Мы только носимся,
В Небо влетим, никого там не спросимся,
Рухнем на Море, поднимем волну,
Свиснем, — в другую страну.
В ночь колдовскую загадкой глядим,
Снег поднимаем, и носимся с ним.
Пляшем под крышей с соломой сухой,
В душу бросаем и хохот и вой.
Нежною флейтою душу пьяним,
Бешеной кошкою вдруг завизжим.
Ведьмы смеются, услышавши нас,
Знают, что вот он, отгадчивый час.
Вмиг мы приносимся, вмиг мы уносимся,
Входим где нужно, не молим, не просимся.
Снова по прихоти мчимся своей,
Эй вы, просторы степей,
Ветры мы, ветры, Стрибоговы внуки,
Дайте нам петь и плясать веселей,
Мы ведь не серою тучей влекомы,
Нет,
Мы ведь не громы,
Наши все земли и наш небосвод,
Мраки и свет,
Прямо летим мы — и вдруг поворот,
Мы ведь не громы.
Небо? Да мы не считаемся с ним,
Если чего мы хотим, так хотим!
Вдруг в Небесах разорвались хоромы,
Башнями, храмами взнесшихся, туч,
Это за громы обижен, гремуч,
В беге блистателен,
В гневе певуч,
В красках цветист, в торжестве обаятелен,
Молнией дымный чертог свой порвав
С тьмой, с тучевыми его водоемами,
Молнии бросив на землю изломами,
Ярый Перун, не сдержавши свой нрав,
Выпустил гневности: «Вот вам дорога,
Громы, задели вас внуки Стрибога,
Вот же им факелы трав!
Малые, юные, дерзкие, злые,
Ветры степные,
Есть и небесным услада забав!
Мы не впервые
Рушим созданья небесных зыбей.
Люб ли пожар вам, гореньс степей?
Любы ли вам громогудные звуки?
Громы гремят!»
Но Стрибоговы внуки,
Выманив тайну, вметнув ее в быль,
Рдяный качая горящий ковыль,
С свистом, с шипеньем, змеиным, хохочущим,
Струйно-рокочущим,
Дальше уносятся, дальше уносятся,
следом клубится лишь пыль.
Иногда в пустыне возникают голоса, но никто не знает, откуда они.
Слова одного бедуина
1
О, Господи, молю Тебя, приди!
Уж тридцать лет в пустыне я блуждаю,
Уж тридцать лет ношу огонь в груди,
Уж тридцать лет Тебя я ожидаю.
О, Господи, молю Тебя, приди!
Мне разум говорит, что нет Тебя,
Но слепо я безумным сердцем верю,
И падаю, и мучаюсь, любя.
Ты видишь, я душой не лицемерю,
Хоть разум мне кричит, что нет Тебя!
О, смилуйся над гибнущим рабом!
Нет больше сил стонать среди пустыни,
Зажгись во мраке огненным столбом,
Приди, молю Тебя, я жду святыни.
О, смилуйся над гибнущим рабом!
2
Только что сердце молилось Тебе,
Только что вверилось темной судьбе, —
Больше не хочет молиться и ждать,
Больше не может страдать.
Точно задвинулись двери тюрьмы,
Душно мне, страшно от шепчущей тьмы,
Хочется в пропасть взглянуть и упасть,
Хочется Бога проклясть.
3
О, Даятель немых сновидений,
О, Создатель всемирного света,
Я не знаю Твоих откровений,
Я не слышу ответа.
Или трудно Тебе отозваться?
Или жаль Тебе скудного слова?
Вот уж струны готовы порваться
От страданья земного.
Не хочу славословий заемных, —
Лучше крики пытаемых пленных,
Если Ты не блистаешь для темных,
И терзаешь смиренных!
4
О, как Ты далек! Не найти мне Тебя, не найти!
Устали глаза от простора пустыни безлюдной.
Лишь кости верблюдов белеют на тусклом пути,
Да чахлые травы змеятся над почвою скудной.
Я жду, я тоскую Вдали вырастают сады.
О, радость! Я вижу, как пальмы растут, зеленея.
Сверкают кувшины, звеня от блестящей воды.
Все ближе, все ярче! — И сердце забилось, робея
Боится и шепчет «Оазис!» — Как сладко цвести
В садах, где, как праздник, пленительна жизнь молодая.
Но что это? Кости верблюдов лежат на пути!
Все скрылось Лишь носится ветер, пески наметая.
5
Но замер и ветер средь мертвых песков,
И тише, чем шорох увядших листов,
Протяжней, чем шум Океана,
Без слов, но, слагаясь в созвучия слов,
Из сфер неземного тумана,
Послышался голос, как будто бы зов,
Как будто дошедший сквозь бездну веков
Утихший полет урагана.
6
«Я откроюсь тебе в неожиданный миг,
И никто не узнает об этом,
Но в душе у тебя загорится родник,
Озаренный негаснущим светом
Я откроюсь тебе в неожиданный миг
Не печалься Не думай об этом
Ты воскликнул, что Я бесконечно далек,
Я в тебе, ты во Мне, безраздельно
Но пока сохрани только этот намек: —
Все — в одном Все глубоко и цельно.
Я незримым лучом над тобою горю,
Я желанием правды в тебе говорю».
7
И там, где пустыня с Лазурью слилась,
Звезда ослепительным ликом зажглась
Испуганно смотрит с немой вышины, —
И вот над пустыней зареяли сны.
Донесся откуда-то гаснущий звон,
И стал вырастать в вышину небосклон.
И взорам открылось при свете зарниц,
Что в небе есть тайны, но нет в нем границ.
И образ пустыни от взоров исчез,
За небом раздвинулось Небо небес.
Что жизнью казалось, то сном пронеслось,
И вечное, вечное счастье зажглось.
Я мать, и я люблю детей.
Едва зажжется Месяц, серповидно,
Я плачу у окна.
Мне больно, страшно, мне мучительно-обидно.
За что такая доля мне дана?
Зловещий пруд, погост, кресты,
Мне это все отсюда видно,
И я одна.
Лишь Месяц светит с высоты.
Он жнет своим серпом? Что жнет? Я брежу.
Полно. Стыдно.
Будь твердой. Плачь, но твердой нужно быть.
От Неба до Земли, сияя,
Идет и тянется нервущаяся нить.
Ты мать, умей, забыв себя, любить.
Да, да, я мать, и я дурная,
Что не умела сохранить
Своих детей.
Их всех сманила в пруд Колдунья злая,
Которой нравится сводить с ума людей.
Тихонько ночью приходила,
Когда так крепко я спала,
Мой сон крепя, детей будила.
Какая в ней скрывалась сила,
Не знаю я. Весь мир был мгла.
Своей свечой она светила,
И в пруд ее свеча вела.
Чем, чем злодейка ворожила,
Не знаю я.
О, с теми, кто под сердцем был, расстаться,
О, жизнь бессчастная моя!
Лишь в мыслях иногда мы можем увидаться,
Во сне.
Но это все — не все. Она страшней, чем это.
И казнь безжалостней явила Ведьма мне.
Вон там, в сияньи месячного света,
В той люльке, где качала я детей,
Когда малютками они моими были,
И каждый был игрушкою моей,
Пред тем, как спрятался в могиле
И возрастил плакун-траву,
Лежит подменыш злой, уродливый, нескладный,
Которого я нежитью зову,
Свирепый, колченогий, жадный,
Глазастый, с страшною распухшей головой,
Ненасытимо-плотоядный,
Подменыш злой.
Чуть взглянет он в окно — и лист березы вянет.
Шуршит недобрый вихрь желтеющей травой, —
Вдруг схватит дудку он, играть безумно станет,
И молния в овины грянет,
И пляшет все кругом, как в пляске хоровой,
Несутся камни и поленья,
Подменыш в дудку им дудит,
А люди падают, в их сердце онеменье,
Молчат, бледнеют — страшный вид.
А он глядит, глядит стеклянными глазами,
И ничего не говорит.
Я не пойму, старик ли он,
Ребенок ли. Он тешится над нами.
Молчит и ест. Вдруг тихий стон.
И жутко так раздастся голос хилый:
«Я стар, как древний лес!»
Повеет в воздухе могилой.
И точно встанет кто. Мелькнул, прошел, исчез.
Однажды я на страшное решилась: —
Убить его Жить стало невтерпеж
За что такая мне немилость?
Убрать из жизни эту гнилость
И вот я наточила нож.
А! Как сегодня ночь была, такая
На небе Месяц встал серпом
Он спал Я подошла Он спал
Но Ведьма злая
Следила в тайности, стояла за углом.
Я не видала Я над ним стояла:
Я только видела его.
В моей душе горело жало,
Я только видела его.
И жажду тешила немую: —
Вот эту голову, распухшую и злую,
Отрезать, отрубить, чтобы исчез паук,
Притих во мраке гробовом.
«Исчезнешь ты!» И я ударила ножом.
И вдруг —
Не тело предо мной, мякина,
Солома, и в соломе кровь,
Да, в каждом стебле кровь и тина
И вот я на пруду Трясина.
И в доме я опять И вновь
Белеет Месяц серповидно.
И я у моего окна.
В углу подменыша мне видно.
Там за окном погост. Погост. И я одна.
В некотором царстве, за тридевять земель,
В тридесятом государстве — Ой звучи, моя свирель! —
В очень-очень старом царстве жил могучий сильный Царь,
Было это в оно время, было это вовсе встарь.
У Царя, в том старом царстве, был Стрелец-молодец.
У Стрельца у молодого был проворный конь,
Как пойдет, так мир пройдет он из конца в конец,
Погонись за ним, уйдет он от любых погонь.
Раз Стрелец поехал в лес, чтобы потешить ретивое,
Едет, видит он перо из Жар-Птицы золотое,
На дороге ярко рдеет, золотой горит огонь,
Хочет взять перо — вещает богатырский конь:
«Не бери перо златое, а возьмешь — узнаешь горе».
Призадумался Стрелец, Размышляет молодец,
Ваять — не взять, уж больно ярко, будет яхонтом в уборе,
Будет камнем самоцветным. Не послушался коня.
Взял перо. Царю приносит светоносный знак Огня.
«Ну, спасибо, — царь промолвил, — ты достал перо Жар-Птицы,
Так достань мне и невесту по указу Птицы той,
От Жар-Птицы ты разведай имя царственной девицы,
Чтоб была вступить достойна в царский терем золотой!
Не достанешь — вот мой меч, Голова скатится с плеч».
Закручинился Стрелец, пошел к коню, темно во взоре.
«Что, хозяин?» — «Так и так», мол. — «Видишь, правду я сказал:
Не бери перо златое, а возьмешь — узнаешь горе.
Ну, да что ж, поедем к краю, где всегда свод Неба ал.
Там увидим мы Жар-Птицу, путь туда тебе скажу.
Так и быть уж, эту службу молодому сослужу».
Вот они приехали к садам неземным,
Небо там сливается с Морем голубым,
Небо там алеет невянущим огнем,
Полночь ослепительна, в полночь там как днем.
В должную минутку, где вечный цвет цветет,
Конь заржал у Древа, копытом звонким бьет,
С яблоками Древо алостью горит,
Море зашумело. Кто-то к ним летит.
Кто-то опустился, жар еще сильней,
Вся игра зарделась всех живых камней.
У Стрельца закрылись очи от Огня,
И раздался голос, музыкой звеня.
Где пропела песня? В сердце иль в саду?
Ой свирель, не знаю! Дальше речь веду.
Та песня пропела: «Есть путь для мечты.
Скитанья мечты хороши.
Кто хочет невесты для светлой души,
Тот в мире ищи Красоты».
Жар-Птица пропела: «Есть путь для мечты.
Где Солнце восходит, горит полоса,
Там Елена-Краса золотая коса.
Та Царевна живет там, где Солнце встает,
Там где вечной Весне сине Море поет».
Тут окончился звук, прошумела гроза,
И Стрелец мог раскрыть с облегченьем глаза: —
Никого перед ним, ни над ним,
Лишь бескрайность Воды, бирюза, бирюза,
И рубиновый пламень над сном голубым.
В путь, Стрелец. Кто Жар-Птицу услышал хоть раз,
Тот уж темным не будет в пути ни на час,
И найдет, как находятся клады в лесу,
Ту царевну Елену-Красу.
Вот поехал Стрелец, гладит гриву коня,
Приезжает он к вечно-зеленым лугам,
Он глядит на рождение вечного дня,
И раскинул шатер-златомаковку там.
Он расставил там яства и вина, и ждет.
Вот по синему Морю Царевна плывет,
На серебряной лодке, в пути голубом,
Золотым она правит веслом.
Увидала она златоверхий шатер,
Златомаковкой нежный пленяется взор,
Подплыла, и как Солнце стоит пред Стрельцом,
Обольщается тот несказанным лицом.
Стали есть, стали пить, стали пить, и она
От заморского вдруг опьянела вина,
Усмехнулась, заснула — и тотчас Стрелец
На коня, едет с ней молодец.
Вот приехал к Царю. Конь летел как стрела,
А Елена-Краса все спала да спала.
И во весь-то их путь, золотою косой
Озарялась Земля, как грозой.
Пробудилась Краса, далеко от лугов,
Где всегда изумруд расцветать был готов,
Изменилась в лице, ну рыдать, тосковать,
Уговаривал Царь, невозможно унять.
Царь задумал венчаться с Еленой-Красой,
С той Еленой-Красой золотою косой.
Но не хочет она, говорит среди слез,
Чтобы тот, кто ее так далеко завез,
К синю Морю поехал, где Камень большой,
Подвенечный наряд там ее золотой.
Подвенечный убор пусть достанет сперва,
После, может быть, будут другие слова.
Царь сейчас за Стрельцом, говорит: «Поезжай,
Подвенечный наряд Красоты мне давай,
Отыщи этот край — а иначе, вот меч,
Коротка моя речь, голова твоя с плеч»
Уж нс вовсе ль Стрельцу огорчаться пора?
Вспомнил он: «Не бери золотого пера».
Снова выручил конь: перед бездной морской
Наступил на великого рака ногой,
Тот сказал: «Не губи». Конь сказал: «Пощажу.
Ты зато послужи». — «Честью я послужу»
Диво-Рак закричал на простор весь морской,
И такие же дива сползлися гурьбой,
В глубине голубой из-под Камня они
Чудо-платье исторгли, блеснули огни.
И Стрелец-молодец подвенечный убор
Пред Красой положил, но великий упор
Тут явила она, и велит наконец,
Чтоб в горячей воде искупался Стрелец.
Закипает котел Вот беда так беда.
Брызги бьют. Говорит, закипая, вода
Коль добра ты искал, вот настало добро.
Ты бери не бери золотое перо.
Испугался Стрелец, прибегает к коню,
Добрый конь-чародей заклинает огню
Не губить молодца, молодого Стрельца,
Лишь его обновить красотою лица.
Вот в горячей воде искупался Стрелец,
Вышел он невредим, вдвое стал молодец,
Что ни в сказке сказать, ни пером написать.
Тут и Царь, чтобы старость свою развязать,
Прямо в жаркий котел. Ты желай своего,
Не чужого Погиб Вся тут речь про него.
А Елена-Краса золотая коса —
Уж такая нашла на нее полоса —
Захотела Стрельца, обвенчалась с Стрельцом,
Мы о ней и о нем на свирели поем.
(славянская сказка)Мать была. Двух дочерей имела,
И одна из них была родная,
А другая падчерица. Горе —
Пред любимой — нелюбимой быть.
Имя первой — гордое, Надмена,
А второй — смиренное, Маруша.
Но Маруша все ж была красивей,
Хоть Надмена и родная дочь.
Целый день работала Маруша,
За коровой приглядеть ей надо,
Комнаты прибрать под звуки брани,
Шить на всех, варить, и прясть, и ткать.
Целый день работала Маруша,
А Надмена только наряжалась,
А Надмена только издевалась
Над Марушей: Ну-ка, ну еще.
Мачеха Марушу поносила:
Чем она красивей становилась,
Тем Надмена все была дурнее,
И решили две Марушу сжить.
Сжить ее, чтоб красоты не видеть,
Так решили эти два урода,
Мучили ее — она терпела,
Били — все красивее она.
Раз, средь зимы, Надмене наглой,
Пожелалось вдруг иметь фиалок.
Говорит она: «Ступай, Марушка,
Принеси пучок фиалок мне.
Я хочу заткнуть цветы за пояс,
Обонять хочу цветочный запах»
«Милая сестрица», — та сказала,
«Разве есть фиалки средь снегов!»
«Тварь! Тебе приказано! Еще ли
Смеешь ты со мною спорить, жаба?
В лес иди. Не принесешь фиалок, —
Я тебя убью тогда Ступай!»
Вытолкала мачеха Марушу,
Крепко заперла за нею двери.
Горько плача, в лес пошла Маруша,
Снег лежал, следов не оставлял.
Долю по сугробам, в лютой стуже,
Девушка ходила, цепенея,
Плакала, и слезы замерзали,
Ветер словно гнал ее вперед.
Вдруг вдали Огонь ей показался,
Свет его ей зовом был желанным,
На гору взошла она, к вершине,
На горе пылал большой костер.
Камни вкруг Огня, числом двенадцать,
На камнях двенадцаць светлоликих,
Трое — старых, трое — помоложе,
Трое — зрелых, трое — молодых.
Все они вокруг Огня молчали,
Тихо на Огонь они смотрели,
То двенадцать Месяцев сидели,
А Огонь им разно колдовал.
Выше всех, на самом первом месте
Был Ледснь, с седою бородою,
Волосы — как снег под светом лунным,
А в руках изогнутый был жезл.
Подивилась, собралася с духом,
Подошла и молвила Маруша:
«Дайте, люди добры, обогреться,
Можно ль сесть к Огню? Я вся дрожу».
Головой серебряно-седою
Ей кивнул Ледснь «Садись, девица
Как сюда зашла? Чего ты ищешь?»
«Я ищу фиалок», — был ответ.
Ей сказал Ледень: «Теперь не время.
Свет везде лежит». — «Сама я знаю.
Мачеха послала и Надмена.
Дай фиалок им, а то убьют».
Встал Ледень и отдал жезл другому,
Между всеми был он самый юный
«Братец Март, садись на это место».
Март взмахнул жезлом поверх Огня.
В тот же миг Огонь блеснул сильнее,
Начал таять снег кругом глубокий,
Вдоль по веткам почки показались,
Изумруды трав, цветы, весна.
Меж кустами зацвели фиалки,
Было их кругом так много, мною,
Словно голубой ковер постлали.
«Рви скорее!» — молвил Месяц Март
И Маруша нарвала фиалок,
Поклонилась кругу Светлоликих,
И пришла домой, ей дверь открыли,
Запах нежный всюду разлился.
Но Надмена, взяв цветы, ругнулась,
Матери понюхать протянула,
Не сказав сестре «И ты понюхай».
Ткнула их за пояс, и опять.
«В лес теперь иди за земляникой!»
Тот же путь, и Месяцы все те же,
Благосклонен был Ледень к Маруше,
Сел на первом месте брат Июнь.
Выше всех Июнь, красавец юный,
Сел, поверх Огня жезлом повеял,
Тотчас пламя поднялось высоко,
Стаял снег, оделось все листвой
По верхам деревья зашептали,
Лес от пенья птиц стал голосистым,
Запестрели цветики-цветочки,
Наступило лето, — и в траве
Беленькие звездочки мелькнули,
Точно кто нарочно их насеял,
Быстро переходят в землянику,
Созревают, много, много их
Не успела даже оглянуться,
Как Маруша видит гроздья ягод,
Всюду словно брызги красной крови,
Земляника всюду на лугу.
Набрала Маруша земляники,
Услаждались ею две лентяйки.
«Ешь и ты», Надмена не сказала,
Яблок захотела, в третий раз.
Тот же путь, и Месяцы все те же,
Брат Сентябрь воссел на первом месте,
Он слегка жезлом костра коснулся,
Ярче запылал он, снег пропал.
Вся Природа грустно посмотрела,
Листья стали падать от деревьев,
Свежий ветер гнал их над травою,
Над сухой и желтою травой.
Не было цветов, была лишь яблонь.
С яблоками красными. Маруша
Потрясла — и яблоко упало,
Потрясла — другое. Только два.
«Ну, теперь иди домой скорее»,
Молвил ей Сентябрь Дивились злые.
«Где ты эти яблоки сорвала?»
«На горе. Их много там еще»
«Почему ж не принесла ты больше?
Верно все сама дорогой съела!»
«Я и не попробовала яблок.
Приказали мне домой идти».
«Чтоб тебя сейчас убило громом!»
Девушку Надмена проклинала
Съела красный яблок. — «Нет, постой-ка,
Я пойду, так больше принесу».
Шубу и платок она надела,
Снег везде лежал в лесу глубокий,
Все ж наверх дошла, где те Двенадцать.
Месяцы глядели на Огонь.
Прямо подошла к костру Надмена,
Тотчас руки греть, не молвив слова.
Строг Ледень, спросил: «Чего ты ищешь?»
«Что еще за спрос?» — она ему.
«Захотела, ну и захотела,
Ишь сидит, какой, подумать, важный,
Уж куда иду, сама я знаю».
И Надмена повернула в лес.
Посмотрел Ледень — и жезл приподнял.
Тотчас стал Огонь гореть слабее,
Небо стало низким и свинцовым,
Снег пошел, не шел он, а валил.
Засвистал по веткам резкий ветер,
Уж ни зги Надмена не видала,
Чувствовала — члены коченеют,
Долго дома мать се ждала.
За ворота выбежит, посмотрит,
Поджидает, нет и нет Надмены,
«Яблоки ей верно приглянулись,
Дай-ка я сама туда пойду».
Время шло, как снег, как хлопья снега.
В доме все Маруша приубрала,
Мачеха нейдет, нейдет Надмена.
«Где они?» Маруша села прясть.
Смерклось на дворе. Готова пряжа.
Девушка в окно глядит от прялки.
Звездами над ней сияет Небо.
В светлом снеге мертвых не видать.